Смерть двойника

Глава 3

Операция Надьке удалась. То ли она действительно была способной хирургессой, то ли просто повезло, как якобы везет всем новичкам. Сева получился исключительно похож на Бориса.

И в то же время совершенно не похож.

Он даже спал по-другому… Борис всегда спал скукожившись, укрывшись с головой. И хотя наколок у него не было, Надька могла бы поспорить на что угодно: без уголовного прошлого тут не обошлось. Сева же наоборот — спал раскинувшись, вольно. И как-то глядя на него в такую минуту, Надька подумала: «Вот кто по правде аристократ!»

Хотя какой там аристократ, к шутам? Библиотечная крыса! Просто он так ее… любил, что можно было опупеть. Борис ему и в подмастерье не годился!

Впрочем, и в Севке не было настоящего сексуального мастерства. Откуда! Это ведь наука. Искусство! Но зато Бог наделил его упорством отбойного молотка… А искусству доставлять самые развратные радости научить можно. Был бы ученик… хороший. И уж она поучила Севу в свое удовольствие!

Сперва-то Надька влюбилась в него несерьезно. Слишком голова была забита другим — осуществлением плана. Ведь это она придумала весь план. Борис был в нем лишь черновым, хотя и абсолютно необходимым исполнителем.

Но невольно — понимаете? — совершенно невольно она увлекалась своим учеником, своим, собственно, творением — этим Севой. Подобная ситуация каждому известна. По пьесе Бернарда Шоу… Севка оказался способным. А вернее, очень способным. Опять же повод для ее гордости: ведь это она его нашла, а потом отобрала среди других «претендентов».

Он любил учиться, несчастный интеллигентишка в четвертом поколенье. Он, весьма возможно, вообще ничего другого не умел, кроме как ловить знания на лету, глотать их с жадностью давно не кормленной собаки.

— Вы что, в театральном учились, что ли?

— Шутите, сударыня!

— В драмкружке занимались?

Он смеялся в ответ и продолжал схватывать Борисовы словечки, интонации, смех… Надька заранее — еще когда лишь искала его — придумала такое упражнение… Вот вам ситуация: как бы вел себя и что мог бы говорить в ней Борис?.. Вскоре Сева уже сам предлагал ей:

— А теперь Борис Николаевич желают почитать газету! — И начинал играть.

Надьке было заметно, что он слегка пародирует. Слегка, пожалуй, издевается над Борисовой манерой «хозяина жизни». Но если не знать, откуда он такой взялся, вот честное слово, не отличишь. Что называется «даже лучше настоящего». Так Хазанов или Винокур поют лучше Утесова и Муслима Магомаева.

Потом она поняла его правильнее: нет, Сева не издевался. Пародия была чем-то вроде панциря для него, чем-то вроде защиты… Сева хотел оставаться самим собой!

А кто ты, собственно, такой, чтобы столь ревностно защищать свое нутро? — Это ей еще предстояло узнать…

И она хотела это узнать!

При знакомстве Всеволод Сергеевич Огарев, казалось, был обычнейшей мышью, обычнейшей советской тенью. Теперь он все больше приобретал внутренней уверенности… Сперва Надька думала, это бутафорская уверенность, которую он передразнивает, как все в Борисе… Ну нет! Уверенность была его собственная, и она все… увереннее поднимала голову. Сперва от того, что вот, мол, умеем — с таким трудным заданием справляемся. Чего «хозяйка» ни прикажет, мы все запросто. Но это скоро прошло. Его уверенность в самом себе, в том, что на себя можно надеяться в любых обстоятельствах, все более разгоралась в Севе и все более делала его обаятельным, интересным мужиком.

А между прочим, не каждый ли из нас стал бы человеком, подари ему судьба человекосообразные условия существования? Хоть на пару месяцев, хоть перед самой смертью — как это случилось у Севы Огарева…

Борис однажды на очередной деловой гулянке познакомился с директором большого спортмагазина. И через неделю дача была завалена разными тренажерами, велоэрго… хрен знает, кто это слово может выговорить до конца, шведскими стенками, кольцами, которые предполагалось приделать к потолку. Кстати, они и были приделаны. И они, кажется, одни-единственные остались памятью от того периода влюбленности Бориса в спорт: «Я этого в детстве не имел, так теперь свое возьму!»

— Не надо было в детстве воровать! — по-матерински ворчала Надька. — Тогда бы хватило времени на спорт.

И все его тренировочные причиндалы снесла в обширный чулан; они имели то неоспоримое достоинство, что в нерабочем состоянии занимали мало места — такие весьма скромные милые предметы.

Однажды она увидела Севу, который с неподдельной радостью висел на кольцах. А в душе у Надьки уже кое-что шевелилось к нему. Она отвела Севу в чулан, и тренажеры опять расселились на веранде… Теперь Надька могла потихоньку подглядывать за ним, увлеченным таким мальчишеским, дурацким делом, как спорт.

— Вы свою физзарядку, — сказала однажды Надька, — по-моему, любите больше, чем женщин!

Сева усмехнулся своей уверенной, «новой» усмешкой:

— Нет! Женщин я люблю значительно больше! — он посмотрел Надьке в глаза. И только дура не сумела бы прочитать, что там написано… Да среди женщин, кажется, таких дур еще не встречалось!

— Это мои детские увлечения. — Сева шлепнул ладонью по тренажеру, имитирующему движения в лодке. — Покойные родители весьма поощряли во мне спортивные устремления.

Таким образом, он и здесь был Борисовой противоположностью…

Как ни странно, даже за то короткое время, что Сева упражнялся на тренажерах, он здорово окреп. А может, и правда мышцы вспомнили старые уроки: ведь говорят, что если человек способный, он способный во всем… Будто и в плечах стал шире… Или просто он ей все больше нравился?

Из-за этих подозрительных, а главное непозволительных вещей Надька пропустила любовное свидание с неким… а впрочем, мы об этом не станем говорить. Или, возможно, об этом будет сказано несколько позже.

А дело-то в том, что пропущенное свидание грозило Надьке весьма определенными и весьма серьезными карами. Ей — она знала это! — теперь придется не один метр проползти на брюхе, пока он, собака, смягчится, чертов любовничек, пока, наконец, не запустит пятерню ей в волосы: «Ну ладно, ладно, опять родная…»

А ведь когда-то Надьке это нравилось. Потому что ей нравилось… нет, не унижаться, но чувствовать себя слабой.

Да и какой же бабе это не нравится? Только не очень-то часто сие им достается. Вот у Надьки с Борисом долго ли продолжалась «большая любовь»? От силы год. А потом всю его потенцию стала забирать работа проклятая. И он с Надькой в постели чуть ли не импотент. Ну, а мужику с такими ощущениями, само собой, «жисть не в жисть». Значит, приходится пользовать любовницу, с которой за одну ночь (на свежатинку-то) вдохновился как следует, а потом хоть целый месяц ходи гоголем: во, я какой мужик… И соответственно, работа клеится.

Все это Надька понимала чисто теоретически. Но что толку в таком понимании?

А ведь ей тоже надо было куда-то расходовать свои силы, которые неумные люди обзывают похотью, но которые, между прочим, даны женщине от природы, то есть самим Господом Богом… Куда-то надо было их девать — даже и не для чего-нибудь, а просто, чтоб оставаться доброй, спокойной, любящей женой, советчицей… Вот такая дикая жизнь, представьте себе, мужику, чтобы держать дом, чтобы в делах удача, приходится изменять. И жене приходится изменять, чтобы иметь терпение оставаться такой же, как в первые месяцы после женитьбы, и чтоб в результате мужу хотелось прийти домой, в уют!

А вы говорите: «Разврат и пошлость!»

Да, впрочем, вы и сами все это знаете. Только признаться неудобно.

Но теперь Надька начинала жить в другом измерении. То была пожухлой резиновой грушей неопределенного цвета и назначения, а то вдруг получила перспективу стать голубым воздушным шаром. Так хотелось ли ей тащиться к эрзац-любовнику и делать перед собой вид, что она принимает его грубость и глупую гневливость за проявление сильного мужского характера?

А ведь если уж говорить до конца, она такую дурость сама же себе и устроила — отдала в руки тому несчастному Лехе Сурикову некий компромат на себя. И зачем? Чтобы в нем появилось побольше уверенности и силы… Вот идиотка несчастная, вот действительно половая извращенка!

Но подробнее об этих разборках речь пойдет впереди…

Итак, она не поехала на свидание. И ради чего, вы узнайте! Ради того, чтобы еще раз сделать Севе массаж лица — невероятно!

В принципе массаж пациенту был необходим. Чтобы скорее исчезли следы операции… А вы же представляете, что должна испытывать женщина, когда она в течение получаса похлопывает, гладит — только что не целует пальцами! — лицо любимого человека. Надька именно эти неописуемые чувства и испытывала!

И Сева тоже, как она с радостью замечала. И Сева тоже!

Казалось бы, ну и упадите друг другу в объятия. Вы же современные люди. Но стояла некая преграда. Пожалуй, даже можно сказать, какая точно.

Понимаете, когда люди встречаются, чтобы побыть вместе… ну, может, месяц-два-три и до свидания, тогда они, конечно, — стремительно в койку. Дабы время не терять. Но когда душа чувствует, что это у тебя надолго, что это твой суженый-ряженый, ты все чего-то тянешь да тянешь… Чуть ли не стесняешься, честное слово!

Кто их, баб, разберет?

— Так, Сева, собирайтесь! Сегодня у нас официальный выход! — сказала она бодрым, не терпящим возражения тоном. — Борис Николаевич ведет свою жену в ресторан!

Ему и действительно пора было появиться на людях. А главное — Надьке очень хотелось посидеть с ним в кабаке. И еще она питала надежду, стерва-барышня, что посидят, действительно, кирнут немного, потанцуют, а там само собой и произойдет то, без чего гаснет костер взаимной привязанности…

Джинсы долларов за семьдесят, «зимняя майка» с какой-то надписью, тоже примерно за семьдесят, куртка кожаная «зеленок» за двести пятьдесят, кроссовочки подходящие — так она его одела. Все Борисово ему оказалось впору. Только Борис был более полноват. Оно и понятно: разница почти семь лет. Но под прекрасной «наворотной» курткой несколько обвислая джинсовая попка почти не просматривалась.

Надька протянула ему ключи от машины:

— Я сейчас. Мотор погрейте пока.

Сева (абсолютный Борис, только привлекательнее) стоял, растерянно улыбаясь… Первый прокол — такой улыбки у Бориса не бывает.

— Вы… не умеете водить?!

— Да вот… не приходилось…

Теперь и Надька в растерянности смотрела на своего кавалера. Вдруг он произнес Борисовым голосом уверенного барина, который, однако, еще вчера был совершенным быдлом:

— Надьк! Дай-ка рюмаша. Что-то выпить хочется… Это была одна из частых его фраз — Сева несомненно слышал ее в видеофильме. Только произнес, как всегда, по-своему: выпячивая Борисову интонацию якобы удивления, что, мол, никогда в жизни вот не хотел, а тут вдруг такая странная причуда.

Боже мой, она подумала, десять лет мною правил свинопас, а я и не заметила!

— Вы что на меня так пристально смотрите? — спросил он уже своим обычным голосом. — Я говорю, если от Бориса Николаевича будет пахнуть, он же за руль не сядет. Зачем ему нарываться — верно?

Налил полстакана водки. Но не выпил, а пошел в ванную… У Надьки глаза полезли на лоб, когда она услышала, что Сева… полоскает рот… а потом выплевывает!

Хохоча, она распахнула дверь:

— Послушайте, конспиратор! Вы себя и в ресторане так собираетесь вести?.. Чтоб как следует пахло, надо внутрь проглотить. Иначе вас разоблачат как позорного трезвенника. Ну-ка! Заткнули нос и на счет «три»…

Он усмехнулся с залихватской наглостью Бориса:

— Маслину мне подцепи, куколка… Грохнул водку, вытер усы…

— Кстати, он никогда не утирается! — заметила Надька с влюбленной ехидностью.

— Вы просто еще не видели, как он пьет в усах. Вот сегодня я буду пить и утираться. Это станет нормой усатого Бориса Николаевича. Значит, передайте ему, чтобы с этих пор он тоже пил и утирался!

Надька смотрела на довольного, смеющегося Севу: «ах ты, мальчик глупый, подсадная утка, скажи спасибо, что нравишься мне! А то бы…» Но может, он потому и вел себя так беспечно, что проинтуичивал Надьку насквозь. Может, он потому и способности такие выказывал, что старался ее обольстить.

И чем больше он старается, чем лучше учится, тем скорее станет готов исполнить роль погибшего Бориса. Трупа.

Нелепость какая!

В кабаке все шло нормально, Сева был естествен… «как Борис». И Надьку от этого без конца разбирал смех, чего никоим образом нельзя было себе позволять: ведь известно, что они в размолвке, чуть ли не в разводе. Сева ничего про это не знал, но ему и знать ничего не следовало, потому что Борис в такой ситуации нисколько бы не думал о Надькиных переживаниях. А тем более о своих! Переживания — это когда деньги делаешь. А раз пришел в кабак, надо расслабиться. Возвратясь домой, он бы почти наверняка попробовал ее трахнуть. Такие ситуации бывали меж ними не раз… Может, не совсем такие, но подобные… И Борис, выпив, конечно, начинал с ласковостью танка укладывать ее в койку.

— Ты хотя бы извинись сначала, помирись… — говорила она с отчаянием.

— Постель помирит!

Так что Сева мог себя вести «фристайл», лишь бы под Бориса. Другое дело Надька… И бывает же — не напрасно она страховалась! Вроде кабак такой отдаленный — тот самый, между прочим, «Речной вокзал», в котором она не была все эти десять лет… И оказалась промашка. Для нее отдаленный, для других — родной дом! Да причем для кого еще?! Для фраера подлого, Вити Раскутина… Конкурент не конкурент, потому что кто занимается «порошковым бизнесом», никогда об этом не говорит… А все же Витюня был и далеко не товарищ. Он, кстати, тоже в кореша им вовсе не набивался. Но уж когда так получилось — встреча в кабаке, святое дело, — как не подойти?

Надька только успела сказать, что такой-то, такой-то, что отношения сложные, что беседу желательно свернуть до минимума. Хотя это и так разумелось само собой; ведь Сева видел Раскутина впервые.

Он подошел, чуть покачиваясь, но не как пьяный, а лишь демонстрируя очень хорошее настроение, что на его долю выпала такая нечаянная радость — увидеться с Борисочком: этикет есть этикет!

Сева поднялся, пожал руку, налил Витюне рюмку И все это было сделано на хорошем «Борисовском» уровне. Пора было приступать к беседе. По идее начинать следовало Севе-Борису; ведь это к его столику подошел гость, к тому же Борис-Сева по легенде был значительно старше Раскутина.

Однако Севка молчал, глядя на пришедшего напряженными глазами и стараясь утопить это напряжение в еще более напряженной улыбке.

Эх, если б возможно было вмешаться! И самой начать непринужденные тары-бары. Но этого в жизни еще не бывало, чтоб баба делового начинала разговор. А тем более, опять же по легенде, они были с Борисом в ссоре, и ей тут строить из себя хозяйку стола…

Хмырь Раскутин наконец решил проявить инициативу:

— Ну как?

— Восемь, — выдавил из себя «Борис».

Есть такой жутко старый анекдот. Встречаются двое:

«Ну как?» — «Восемь». — «Что восемь?» — «А что как?»

Это он таким образом, стало быть, пытался свернуть разговор, слишком буквально и… трусливо понял инструкцию. У Витюни челюсть отвисла от удивления и негодования. Ведь его просто-напросто посылали на фиг! Но так весом был авторитет Бориса, что Раскутину сразу приступать к решительной обиде было невозможно. Сева-Борис налил ему еще рюмку… По-настоящему никогда они так не торопятся! Эх ты! А на тренировке казался таким лихим «Борисом»…

Наконец он, видимо, собрался с духом. Произнес, однако, не в силах проглотить свое идиотское напряжение:

— Сейчас по видаку картину смотрел зашибенскую…

Фраза эта, как помнила Надька, была полностью слизана из видеофильма. Однако произнесена, правда, голосом Бориса, но с интонацией, совершенно ему не свойственной. Главное же, фразу эту Борис изрек в минуту хорошего расслаба, когда уже все нужное на этот вечер было сказано, а все возможное выпито… Витюня смотрел на Севу-Бориса глазами врача-психиатра, который предполагает худшее… Никуда не денешься, все же ей придется тянуть разговор на себя. В надежде, что этот… «смельчак», наконец, оклемается и поможет хоть немного. Но вопрос: «Что это такое с Борисочком?» так или иначе будет гулять по Москве и тоже так или иначе доползет до Роберта… Хреново!

Тут Сева-Борис разверз уста. И Надька вдруг увидела, что растерянности-то нету, ё-малина! То есть он ее играл, как и все за этим столом: любовь к алкоголю, Борисову несколько хамоватую уверенность, Борисову щедрость, Борисову… ну, словом, весь тот комплекс, который называется личностью.

Подробно и потому довольно скучно он принялся пересказывать видеобоевик, который смотрел вчера, крутя педали велотренажера. Витюня пялился на него, как в зоопарке! А Надька нервно улыбалась и ломала голову, что за игру затеял Севка. И вдруг он взял бумажную салфетку, жженную спичку из пепельницы и вывел угольком: «За нами секут».

Продолжая все так же заинтересованно излагать про космические мордобои, он глазами приказал Раскутину не оборачиваться, не озираться…

— Ну ладно, чего я тут… В общем нехилый фильмец. Я через месяц окончательно вернусь — заходи, вместе глянем.

Раскутин изобразил беспечную дружескую улыбку, поднялся.

Теперь-то Надька действительно могла увидеть, что это такое — плохой актер!

— Ну, слушайте! Это новый, качественный виток!

— Хорошо получилось? — Сева засмеялся. — А вы говорите: Немирович-Данченко!

Поднял палец, подозвал официанта:

— Коньячку мне еще забацай.

— Грамм триста?

— Грамм двести пятьдесят.

Вилка, задетая его все же не очень трезвым рукавом, брякнула на пол. Сева быстро нагнулся, подал вилку официанту. Тот чуть удивленно улыбнулся:

— Сию минуточку заменим!

— Это прокол, — сказала Надька, когда официант упорхнул. — Так в нашей компании с халдеями не обращаются!

— Знаю! — Сева взял ее за руку. — Но я не хочу по-вашему… Это плебс!

«Уж потерпите, вы деньги за это получаете!» — но не произнесла ничего.

— И скажите своему Борису, пусть он теперь учится, во-первых, вытирать усы и, во-вторых, правилам хорошего тона!

Говорил явную дерзость. Однако руки Надькиной не отпускал. И она не вырывалась.

— Хотите чай, кофе?

Они вернулись домой. Они вошли в родную каминную. Наконец можно было содрать с себя маски. Сева провел по лицу, словно физически ощущая следы чужих улыбок и гримас. Надька, не отрываясь, смотрела на него.

— Знаете, чего я действительно хочу, — сказал он, вольно, действительно так по-барски, опускаясь в кресло. — Я очень хочу, Надя, чтобы вы сделали мне массаж… и еще дали глоток чего-нибудь, — он усмехнулся. — Никак не выйду из роли!

Увидел ее приготовления:

— Да не надо этого льда! Плесните по-простому.

— Невкусно же будет.

— А мне не для вкусности, мне для куражу… для смелости то есть, в переводе с французского языка. Она подала ему бокал. Стояла совсем близко:

— А может, не надо вам лишней смелости, а? Просто вы не бойтесь и все.

— А может, мне в таком случае не надо и массажа?.. Он обнял Надьку за талию, а точнее говоря, за попку. И она тут же села к нему на колени. А через секунду уже целовала его, обучая своим языком неумелый его язык радости настоящего любовного поцелуя.

— Ну подожди, Сева! Дай я хотя бы свет потушу. А он просто физически не мог выпустить ее из объятий. И Надька подумала: «Да плевать в конце концов! Я имею право отдаваться своему мужу в любом виде, в любых позах и при любых люстрах».

И больше она ничего не помнила, кроме одного — лишь бы не твердить своего обычного: «Еще-еще-еще-еще!» А потом поняла, что она сейчас сдохнет от этих любовных утех, что она вылила себя всю до изнанки, что она сухая, как кресало.

— Севочка, отпусти!

Но это не произвело на него никакого впечатления. И тогда она заплакала, собираясь с силами… И последний, неописуемый восторг. Поняла: далее она не сможет двинуть ни мизинцем и завтра не сможет подняться с постели от полного бессилия.

— Ты, Севочка, неси меня в уборную, а то я, Севочка, лопну, потом обратно сюда, а ты на кухню и сделай мне, Сев, бутербродов десять с чем попало. А то я, Севочка, с голоду сейчас умру.

Но сама между тем даже не думала отпускать его, а целовала с бабской, собачьей преданностью в шею, в грудь, в живот… куда придется.

Назавтра безумие это продолжалось. И к вечеру, а вернее сказать, к ночи, когда Сева ушел куда-то в небытие — в душ или, может, к холодильнику немного подкормиться, сам полуживой, но готовый продолжать сражение, Надька совершенно отчетливо ощутила — больше не может. Но эти необузданные упражнения продолжались и на третий день. Чтобы остаться в живых, Надька пробовала притворяться, что, мол, она, ух ты! А сама просто лежала и ждала, когда он побудет какое-то время без движения, чтобы она просто могла бы положить голову ему на плечо и тихо млеть.

Но ведь это хорошо терпеть минут десять, ну, пятнадцать. А когда час напролет, невольно делаешься бешеной. И падению с этой горы уже нет ни конца, ни остановки, вплоть до полного исступления и такой опасной нирваны, которая в полушаге от смерти!

Севка наголодался за свою тридцатипятилетнюю жизнь и никак не мог насытиться. А у Надьки была другая задача. С одной стороны, никак его не обидеть — свое офигенное счастье. Но с другой — не сойти с ума… или уж аллах с ним, с умом, — хотя бы элементарно не подохнуть от боли и счастья.

Наконец она изобрела. Сева ведь, как уже отмечалось вскользь, не был сексуально образован. И Надька очень мягко стала рассказывать ему про разные там положения и позы. Их ведь придумано изобретательным человечеством чуть ли не тысячи. А кое-что, как говорят легенды, придумано даже развеселыми языческими богами… Надька не учла этого! Она и сама не больно жаловала любовные изыски. Ее кредо можно было сформулировать примерно так: легли, так давай заниматься делом, а все остальное — хреновина с морковиной… Теперь она стала обучать Севу, в основном, чтобы отвлечь от дела.

Но вот не учла она, что позы и способы в самом деле придумали боги для своих потребностей. И в исполнении такого неутомимого чемпиона, как Севка, занятия их сделались еще острее, чувственность повышалась неизмеримо. А вместе с нею и вероятность трекнуться.

И тогда Надька поняла: никакого выхода у нее нету, кроме как сказать «да будь что будет».

Умирала-не умирала, а продолжала принимать ненасытную Севину любовь. И, готовая умереть, каждый раз выживала. Может быть, прежде всего от мысли, что еще никто и никогда ее так не любил, никто и никогда так не был счастлив от обладания ею.

И что же в результате?.. Произошло, можно сказать, невероятное. В какой-то момент она поняла, что возможности ее беспредельны. Нет, что ни говори, бабский организм — вот истинное чудо света, а вовсе не какой-то там Александрийский маяк. Надо только, извините, втянуться.

А теперь вопрос. Вы когда-нибудь бывали счастливы до конца?

Ну бывали, да, бывали — в пьяном виде… А когда голова проклятая включена, счастливым до конца вам не бывать. Мысли… трижды неладные — вот что мешает. Буквально бы: шарахнуться котлом этим пивным об стенку и к Севе. Однако сами понимаете…

И нам в третий раз придется прийти в ту утреннюю комнату, в то мгновенье, когда она аккуратнейше макияжила себя, зная, что через час Севка все исцелует и слижет.

Макияжила себя для Севочки любимейшего, а проклятая оса зудела: «Надо решать. Надо решать!»

Вчера позвонил Борис… Она услышала междугородний, силой, через «не могу», выбралась из-под Севки.

— Что у тебя голос такой? — кричал Борис.

— Простыла.

— Нельзя болеть, некогда! — Он был очень энергичен и слегка подшофе.

— Ты когда приедешь?

— Ну, приеду, приеду — куда я денусь!

Видимо, девушка давала ему дрозда — охмуряла на женитьбу. Или, по крайней мере, на ценный подарок — ну, это Борис сделает. Он, сколь Надьке было известно, никогда с бабами не был жаден. А ему попалась действительно такая цыпка, что зубами заскрипишь. Надька все же не утерпела, устроила себе глянуть на нее вполглаза. Что ни говори — муж, десять лет в одной траншее.

— Ну как там… абитуриент готов?

Ей отвратительны были его полупьяные шутки… «Уж заткнись ты, козел, импотент несчастный. Сам ты „абитуриент“! Сикуха же твоя кружевная спит с тобой из-за денег, а ты…». С огромным трудом сдержала себя:

— Нам еще надо недели три.

— Что значит «нам»?

— Слушай, кончай ты на фиг! Когда приедешь?

— Через десять дней. Билет мне уже сделали. И чтоб он к этому сроку… Ну сама понимаешь!

Естественно, она понимала. Борис после пластической операции скрывается — вернее всего, на подмосковной даче. Значит, Сева пока должен будет его полностью заменять. Полностью!

Всего десять дней… На что?

«Как на что?! Успеть Севу спасти! Ты зачем эти вопросы задаешь?»

Но знала, зачем задает их… Отложив колонковую кисточку, которой наносила тон на щеки, Надька с удивлением, с огромным интересом смотрела на себя: «неужели я, правда, такая?!»

Да, она была такая. Потому что… даже неизвестно, когда успела, — наверно, в краткие перерывы между бесконечными приступами случки она… Да ведь что ж тут особенно было соображать? Оно и так слишком понятно: «Севу спасешь — деньги потеряешь…» И опять удивленно посмотрела на себя. И сказала: «Без денег? Нет!» Без хотя бы вот этого всего, что она уже имеет, включая родную сосну и упорного дятла на ней, нет!

А ведь если дело не выгорит, все придется потерять! Слишком много они уже наобещали Роберту, слишком много чикагские ребята вложили под их вранье. Так что «если Севу спасти», как она изволила выразиться, то надо будет по таким счетам платить… Тут никаких денег не хватит, придется кровью!

Она выдвинула ящичек туалетного стола, взяла сигарету. Противу всех своих правил закурила — натощак и в эдакую рань!

Нет, если абсолютно серьезно, то в живых остаться можно. Севу под мышки и нырнуть на дно. В какой-нибудь Воронеж, или Смоленск, или… Тулу… При воспоминании о родном городе ее аж передернуло. Хотя, строго говоря, у нее не было так называемой малой родины. Ее отец, военный, волею приказа перемещался по карте Союза, словно клоп, бегущий от ногтя.

Надька родилась просто в поезде, который двигался где-то между Красноярском и Благовещенском. А там вообще ничего нет, одна тайга. И вместо нормальных стрелочников к железнодорожному полотну медведи выходят машинисту зеленый флажок показать: мол, езжай, дорогой, я тут досмотрю!

Итак, она зажгла сигарету, сразу затянулась покрепче… Нет, никакие нырки на дно ей не подходят.

Потому что без денег она жить не сможет!

Тогда… Неужели убить?!

Это казалось полной чушью. Какой-то нелепой игрой. Но это надо было решать… Даже просчитать! И уже никогда она не сможет так беззаветно валяться с ним в койке… Да вообще никак не сможет. Ведь это уже не половой акт, а какая-то мастурбация — когда занимаешься любовью с человеком, которого вскорости отправишь на тот свет!

С ужасом она оборвала свои мысли!

«Пошли вы все знаете к какой матери! Хрен вам, а не Севина смерть…» Да просто она не могла себя представить без его губ, которые оказывались то на ее сиське, то на животе, то пересчитывали ее пальцы, словно она восемнадцатилетняя девочка.

И как она станет жить без его шуток, замечаний неожиданных, без его умения говорить… Она очень давно не имела дел с людьми, которые умеют говорить — просто говорить, понимаете, легко, остроумно, красиво, причем не о деньгах, не о бабах, не хвалиться, а что-нибудь просто рассказывать.

А уж как она проживет без великих Севиных «умений»… Севочкиных… Пусть это не на всю жизнь. Потому что сейчас он ее любит, хочет ее безумно, а придет момент… Но того, что с ней произошло, Надьке не забыть никогда!

«Слушай, стоп! Хватит трепаться! Ведь ты это все трепешься только потому, что тебе надо принимать решение. И ты, по-человечески говоря, боишься!»

Дело в том, что она придумала… Это давно уж была ее работа — придумывать. А Борис осуществлял ее аферы на практике: у него с годами ум стал какой-то другой — разучился соображать стратегически, зато прекрасно «сек» детали. У Надьки же — бывшей «красавицы на ужин», врачихи без диплома, — наоборот, появилось, понимаешь ты, это сталинское мышление. И сейчас тоже она, как говорят физики-теоретики, «рассекла проблему»… Только было очень страшно.

План ее состоял из двух частей. Вторую пока можно отложить. Но первая… Господи, прямо невозможно выговорить! Первой частью было испытание Севы… Всеволода Огарева… Нет, в смысле, что приличный он человек или нет — это сразу понятно. Потом — воспитанный, остроумный. Ну про постель… вообще фантастика. Однако Надька должна была знать, надежен ли он в деле.

А если ненадежен?

«Да ну их к черту, эти сомнения!» Затушила сигарету, кое-как растолкала косметику по местам, вбежала в Севочкину спальню:

— Огарев! Вставай! У меня беда!

По правде говоря, настоящей беды пока не было. Но был любовник — тот, перед которым она унижалась… о подробностях уже было сказано выше. Перед которым Надька нарочно засветилась… Не совсем нарочно, может быть, потому, что в тот момент была в хорошем поддатии.

Зачем сделала это? Теперь, после Севы, и сама не могла толком понять. Казалось, чтобы крепче его любить, чтобы не было хода назад. Такой вот странный вид полового извращения!

В секунду, как ей тогда подумалось, особой душевной близости она вдруг сняла с шеи дорогой и довольно старинный кулончик — сапфир в золоте на золотой цепочке, итальянской работы:

— На!

Он прибалдел слегка. Но быстро очухался, взял вещицу, глядя через сапфир на лампу, прищурив глаз… (из чего читатель легко может сделать вывод, что камень был немаленький!). Положил кулон на журнальный столик, за которым они выпивали, рядом с собой — что это отныне его бесспорная собственность.

Кулон подарил Надьке Борис когда-то, с одной из первых удачных… махинаций, которую он провернул совместно с Робертом Серманом.

Надька и Борис были не то чтобы люди суеверные, но считали полушутя-полусерьезно, это их талисман. Надька не носила кулон каждый день — штучку за сорок кусков все-таки каждый день таскать не станешь. Но когда она долго его не надевала, Борис интересовался и говорил, что хочет видеть кулон у Надьки на груди. Камешек, кстати, очень уютно устраивался в той известной всем ложбинке, где у женщин начинаются сиськи.

И вот она отдала свой сапфир. И Леха… Алексей Суриков — так его звали… и Леха принялся ее провоцировать: что, мол, эх, настучу муженьку… Лениво, в шутку, но провоцировать.

Собственно, это и входило в условия той глупой игры, которую Надька сама же затеяла, чтобы иметь острей ощущения. Чтобы сильнее перед ним унижаться и позволять себе несколько лишней разнузданности, которую она хотела считать любовью и настоящей страстью. Так, некоторые бабы любят, чтоб во время полового акта их били, дуры несчастные. Вот примерно нечто в этом роде и случилось с Надькой.

Но скоро ей это надоело. Ведь она была все же свободолюбивой лошадкой. И потом долго врать себе про «а если это любовь» тоже не получалось: голова-то у нее была набита все ж не тыквенными семечками.

А Леха Суриков: «извиняй, голуба, рыбка плывет, назад не отдает», как мы говаривали в детстве. Ему этот вид спорта очень пришелся по душе. Потому что, если уж честно сказать, он был по натуре своей негодяй.

Так-то все при нем — фактуристый пацан, высокий, поджарый, поэт. Но не то что, например, Всеволод Огарев, а натуральный член Союза писателей.

Он жил в спокойной, добротной такой радости от общения с самим собой. Поэтом Леха был далеко не знаменитым и далеко не классным. А ему казалось, что знаменитым, а ему казалось, что классным. Это ведь, знаете, нетрудно, когда упорно и настойчиво занимаешься собственным престижем, плюс имеешь определенные организаторские способности, образовать вокруг себя некий кружок, чтоб тебе говорили:

— Ну, стариканди, ты даешь! Ну, старикейрос, эти строчки надолго останутся в русской литературе!

Однако при том при всем поэтические дела его не слишком клеились. В смысле зарабатывал Леха недостаточно. А хотелось и покотовать, и попижонить… В былые времена — опять же, если иметь определенные организаторские способности и своевременно записаться в КПСС, — можно было стать начальником. Но Суриков как-то не получился. В чем дело — хрен его знает. Какой-то он был хлипкий, не то склизкий внутри.

Нет, в конце концов его трудоустроили заведовать поэзией в каком-то журнале. Надька не сильно в этом рубила. Главное же, не особенно вдавалась. Но, так или иначе, место было хлебное, уж бутылку-то обязательно притащат. А коли приехал автор, скажем, с Дальнего Востока, — значит, рыбку, икорку. Ну и соответственно, где можно, книжку Суриковскую тиснут, а он за это тоже в долгу не останется… Словом, все это давало прибыток, но славы не давало ничуть. Прежде всего потому, что «тиснутые» Лехины книжки были вовсе не хороши.

Надька не чувствовала всего этого так подробно. Она просто поняла однажды: негодяй он, а разве этого недостаточно?

Но — «рыбка плывет, назад не отдает».

Надька и так его отчасти содержала. По крайней мере, их свиданки она оплачивала сама: на такси туда-обратно из Борисова кармана, да плюс вкусненькая бутылка, да плюс хорошая жратвишка. А то и подарочек: в магазин залетела — дают рубашки, Борису купила, оказывается, и Лехин размер есть. Суриков это все принимал, как бы не замечая. Улыбнется, в шейку чмокнет, по жопе погладит — хорош. В принципе это именуется заграничным словом альфонсизм. Надька, когда протрезвилась от своей любви, назвала это другим словом…

Еще задолго до Севы она решила с поэзией завязывать. Не тут-то было. Потому что Сурикова Надька устраивала. Она была у него, конечно, не единственной бабой. Но единственной, так сказать, в своем роде. И кулон здесь явился как раз тем якорьком, который ее держал. Это Леха соображал абсолютно четко. Не то чтобы он действительно хотел заиграть сапфир, но, с другой стороны — может, и заиграется.

— Зайка! — говорил он. — Гони двадцать тысяч. Сама понимаешь, отдаю вещь за треть цены.

И чтобы его слова не понимались слишком буквально, начинал расстегивать молнию на зайкиной юбке… А хочешь, так понимай буквально!

Но ведь у Надьки не было свободных двадцати тысяч. Конечно, Борис к ней в карман не заглядывал, а все же, знаете, когда речь идет о таких суммах… И Надьке приходилось продолжать связь…

Но каким-то образом надо было изъять у Сурикова кулон.

Последний раз она приезжала к Лехе как раз накануне того дня, когда заловила Севу возле его скромного жилища, то есть месяца два назад.

Изъять! С помощью Севки. И сразу два зайца на жаркое: от этого хмыря позорного избавится и Севу проверит. Кстати, заодно и к себе привяжет: ограбление квартиры — это не шутки! Особенно для такого наивного человечка, как Севка.

— Слушай, Огаревчик…

Он смотрел на нее круглыми после сна, очень милыми глазами. Он ее любил… Господи, как же ему про эту грязь объяснить! Как ни объясняй, а трещинка в отношениях получится.

— Огаревчик… Только ты сиди спокойно. Я тебе должна рассказать… Ты только, Севочка, зубами не скрипи, ладно? Больше этого никогда не будет!

И начала излагать. Честное слово, так змея не проползет осторожно, чтобы сцапать пригревшуюся на солнышке мышь, как тихо и плавно текла ее речь…

— Надя! Только не ври! Он был твоим любовником! (И с такой горестью искренней сказал, словно Надька досталась ему девушкой!).

— Севочка…

— Кто?! Он?!

Именно так странно произнес Сева эти слова — в два дыхания: «Кто?! Он?!» Надька буквально чуть не расплакалась.

Кто он, кто он?.. Однако она не могла оскорбить Севин слух столь точно найденным ею словом. Напряглась, чтобы подыскать хоть более-менее достойную замену:

— Кретин!

А ведь не был Леха Суриков кретином — такой ловчила. Он был вот именно негодяй!