Смерть двойника

Глава 6

Осень пришла, глубокая осень. Но это в Подмосковье заплаканном. А тут небо по утрам такое ясное, какое в России бывает только на Пасху. А ведь уже Октябрьские на носу, бывший советский праздник.

Он стоял на балконе, дымил первой, самой сладкой сигаретой, которая курится до завтрака, до первой рюмочки. Его любимая тоже проснулась уже — рабыня верная, женщина Востока. Это у них, конечно, поставлено потрясающе — следить за каждым движением хозяина. Сейчас она спокойными ждущими глазами смотрела на Бориса. И так удивительно хорошо ему было. Не надо думать, в каких ты трусах, не надо думать о фигуре своей и живот втягивать.

— Иди сюда, — он сказал. Ему стало зябко на балконе. Хотелось обнять и погреться об нее.

— Сейчас! — она встала, легкая, словно козочка. Одетая только в свою красоту. Побежала в ванную — зубы чистить.

Таджички, на Борисов вкус, были все-таки смугловаты, какие-то они слишком… чугунные. Так он однажды сказал и был очень доволен своим словом. Поэтому в столице Таджикистана Борис нашел себе узбечку, Мэлс Мухаммедовну Юсупову, как было сказано в паспорте, девятнадцати лет от роду… Вернее, конечно, не Борис нашел — ребята привели.

— Просил? Бери, брат, подарок!

Мэлс смотрела на него смеющимися глазами. И как бы тоже говорила ему: «Бери подарок!»

Она чем-то напоминала Надьку — ту, двенадцатилетней давности. Хотя внешне… что между ними могло быть общего? Но когда Борис ее обнимал, вернее, когда он ее сжимал в объятьях, потому что она такая тоненькая была, то на какое-то мгновенье вспоминал Надьку… Или он всегда вспоминал Надьку, когда обнимал красивую женщину?

А московскую «давалочку», которую, кстати, Надька цинканула, он в Москве и оставил. Не из-за Надьки. С московской все было стремно, неспокойно то есть, по-нормальному говоря. Та все придумывала какие-то «сцены у фонтана», все что-то от него хотела. Но это получается: фиг на фиг менять, только время терять. В смысле тогда уж лучше было взять с собой саму Надьку. Она, по крайней мере, родная. И она нервы мотает знакомыми способами, на которые у тебя уже выработаны надежные приемы защиты.

Он кинул московской денежек на подарок и отвалил. Билет ее сдал в кассу, на вырученные средства купил около ресторана пару коньяков по несусветной цене… Да пились оно пилой — все равно деньги были пропащие! В самолете еще пострадал немного, потому что недаром, ох, недаром она получила от Бориса прозвище Давалочка! Но потом выпил, заснул. И проснулся вполне здоровым.

Не надо думать, что в Душанбе он только и делал, что валялся с Мэлсиком да ходил под ее руководством в хорошие подпольные кабаки. Как раз наоборот! Работал, как лошадь. Ведь это он один знал, что все впустую, наркота в прекрасную заграницу не уплывет, а будет гнить здесь. И ее, в конце концов, придется сдать за бесценок… То есть, в смысле, за вполне приличные бабки. Однако за наши, за «деревянные». А это и значит: за бесценок. Ведь с нашего советского кайфарика просто не возьмешь настоящей цены. Потому что он бедный. И сколько он ни грабь, сколько ни воруй, все равно останется бедным… Он даже когда богатый, он все равно бедный!

Но ни о чем подобном не знали ни ребята, поставляющие сырье, ни ребята из лаборатории, которые вдруг наткнулись на секрет изготовления совершенно потрясающего концентрата. Буквально один грамм на тысячу порций шира. И так обидно было Борису, что все это прахом, что все это не в коня корм… И паук-Роба, который держал лапы на нитках, тянущихся из Москвы в Душанбе, не знал о Борисовом предательстве. Они все дико верили Борису… хотя они за ним, конечно, секли: одни — для Робиного спокойствия, другие — для своего собственного. И поэтому Борис обязан был отработать номер на «ять»! Он так и делал.

Но когда работаешь с такой нездешней силой, для нервов нужен полноценный отдых. Йоги, например, умеют расслабляться: воздухом через ноздрю подышал — и полный вперед. Борис тоже это пробовал… когда ему один док в белом халате сказал:

— Вы осторожнее, Борис Николаевич. Вы так сопьетесь.

Но потом понял, что ни хрена он не сопьется и отдых ему подходит только один: хорошая гулянка, хорошая баба, а потом здоровый сон. Да — и еще хорошие жилищные условия.

В Душанбе это все у него было. «Люкс» в три комнаты, в два сортира, с балконом, где запросто можно играть в пинг-понг, с холодильником, где всего навалом, с Мэлсиком, которая очень качественно наладила ему быт… И спьяну думалось иной раз: да какого хрена тебе еще надо? Вот так живи да живи! Но быстро представлял, как ребята узнают об его измене… Эх! Да они…

Поэтому он особенно ценил все, что сейчас имел. Каждое такое вот погожее утро, когда голова слегка потрескивает после вчерашнего. Но ты аккуратно пивка охлажденного, колбаски конской. Потом кофейку, потом в душ с Мэлсиком… Жаль, что это все кончалось. А это действительно кончалось. Причем уже сегодня.

— Мэлс! Ну где ты?!

На этот раз она прибежала мгновенно, нарочно закутанная в его махровый халат — чтобы можно было уместиться вдвоем… успела изучить его прихоти. Распахнула халат, Борис шагнул туда, обнял ее — такую тепленькую, чистую, со смуглой и удивительно гладкой кожей… представительницу желтой расы.

— Как мне клево, Мэлсик!

Он поводил носом по ее пышным чернющим волосам. Мэлс ничего не ответила, лишь крепче прижалась щекою к его груди… Хорошо, что Надька не знает про нее! Вообще бы ее законспирировать, чтоб… Царапнула неприятная мысль: «а ведь я Надьку боюсь! Не могу без нее обходиться, но боюсь… Раньше вроде не боялся…»

— Мэлс, будешь меня ждать?

Хотел добавить: «Я тебя выпишу через два года». Но ведь она не обезьянка — «выписать». И «два года» (столько Борис положил себе на полное обустройство за кордоном) — какой-то слишком определенный срок, может насторожить ребят. Не стоило этого произносить вслух. Борис не был до конца уверен, что Мэлсик на него не стучала. По идее, стучала: такое дело важное — ребятам стремно без полной информации. Потому, сориентировавшись по ходу, он пустил все в сентиментально-расслабленное русло:

— Будешь меня ждать, Мэлс?

Ловко, словно две змеи, ее руки выскользнули из рукавов махрового халата, обняли Бориса за голую спину крепко и слабо, как умеют только тоненькие женщины.

— Мэлс… Какое у тебя имя… непонятное. И восточное, и невосточное.

Она засмеялась сладко, как колокольчик:

— Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин… Так дедушка захотел.

— Коммунист?

— У-у!

Куда там Мэлсику его дождаться. Да и что ей в нем? Хорошие подарочки получила — взаимная благодарность. Да и как ему от Надьки избавиться? Да и надо ли избавляться?! Господи ты, Боже мой, сколько баб за эти годы казались ему родными… А нажил всего два трепака. Родная только Надька!

Значит, сегодня последний день, последняя ночь. А завтра в самолете готовиться к разговору с Робой. И закушать свой литр коньяка. Думать это не помешает.

— Мэлсик, ты как себя чувствуешь?

— Я с тобой себя всегда хорошо чувствую!

— Тогда сведи меня в душ, Мэлс… Первые дни она звала его на «вы». Потом Борис это запретил.

— Ну давай, покажь орла! — Борис сидел в родной каминной. В одной руке держал вилку с наколотым колбасным кружком, а другую запустил Надьке под кофту. Жест скорее дружеский, родственный, чем любовный. Как-то не решался после Душанбе сразу на нее карабкаться. Хотя Надька выглядела очень неплохо. Опять стала влезать в кожаную юбку, которую он купил ей у югослава. Кулон с сапфиром… памятная штучка. Да и вообще она вся как будто была начинена электричеством… Соскучилась, что ли? Я там Мэлсика уродую, а дома такая баба с голоду умирает!

— Надьк, а может, ну его на фиг, этот видак?

Надька ответила ему странной какой-то, загадочной улыбкой и нажала кнопку «пульта».

Экран замигал, потом вдруг Борис увидел себя! Сидящего за столом, с аппетитом жрущего салат и еще что-то, чего в телевизоре рассмотреть было нельзя. Борис, как и все нормальные люди, никогда не видел себя в телевизоре. Ну, может, раз или два — когда Надька, подкирнув, начала баловаться с камерой. Но у него было абсолютно точное ощущение, что это он собственной персоной!

Вдруг тот, на экране, посмотрел прямо в объектив, то есть получилось прямо Борису в глаза, вытер усы каким-то особым, характерным движением, подмигнул… Борису.

— Тебе надо запомнить этот жест, — сказала Надька.

— С какого это хрена!

— Потому что он его уже обнародовал.

— Что значит?.. — И не успел договорить фразу, потому что Двойник перегнулся через стол к сидящему напротив него плюшевому огромному медведю, купленному лет девять-десять назад — когда они еще думали ребеночка заделать… Итак, он перегнулся через стол и похлопал медведя по загривку. Борис невольно замер — до того было похоже.

«Но неужели я так же ухмыляюсь, как этот жлобяра?!» И понял, что да! Отчего-то ему стало отвратительно от таких успехов Двойника. Сказал небрежно:

— Что-то он у тебя слишком много пьет… мою водку…

— Успокойся, — сказала Надька с каким-то вдруг непонятным отчуждением, — это вода! И выпил он ее столько же, сколько ты за обедом — семь рюмок, у меня заснято!

— Да хрен с ним, пускай бы пил… Чего ты окрысилась? На мгновенье ему словно бы послышалась растерянность в Надькиных глазах. Но тут же исчезла. Как не было. Да, просто не было!

— Ничего я не окрысилась, — сказала Надька уже спокойнее. — Но ведь мне тоже обидно. Стараюсь-стараюсь, а ты даже не похвалишь!

— Елки-палки! — закричал Борис. — Я же тебе подарочек привез! Живенько тащи сюда чемодан.

И подал Надьке серебряные, тусклые от старости бусы с чеканкой. Эту вещь он сумел сторговать у хитрой восточной согнутой в три раза бабки. Причем вовсе не за маленькую сумму! На самом деле бусы стоили много дороже.

Надька, умница, оценила их с одного взгляда. Наклонилась, быстро поцеловала в висок:

— Класс!

— Маловато будет! — ответил Борис репликой из их любимого мультфильма. И полез ее обжимать.

— Погоди! — Надька выставила вперед руки как-то очень решительно. — Поговорить надо. Есть много новостей.

В принципе ничего смертельного она не сказала. А впрочем — как знать! Все сдвигалось по срокам. Морду ему надо резать немедленно. Причем в больнице.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Затем! Одна операция получилась. А вторая — хрен его знает… Чего на рожон-то лезть?

С этим трудно было не согласиться. Да и Борис видел, как Надька мучилась, кромсая Двойника. Но зачем же все-таки сроки менять?

Оказывается, тот круиз, при помощи которого они тихо свалят за рубеж, состоится не в январе, а в середине декабря. Значит, у них немногим больше полутора месяцев. За это время надо привести лицо Бориса в такое состояние, чтоб можно было без риска сфотографировать, забацать новый паспорт. И главное, чтобы потом лицо можно было предъявить вкупе с этой ксивой.

— Чего там, один рейс, что ли?

— Знаешь, я тоже светиться не хотела. Просила на тот, достали на этот…

— Плохо!

— Чем плохо-то?

— Тем! Думаешь, деньги у Робы в кармане лежат. Их же надо доставать, переправить… А там тоже свои сроки, свои обстоятельства…

— По-другому не получается! Если мы с тобой вовремя отсюда не свалили, нам уже никакие деньги не понадобятся!

— Послушай, Надьк, а ты уверена в этом парне? Когда он миллионы увидит…

— Я все буду сечь… Да и ты должен где-то находиться поблизости!

— Что там «поблизости», Надьк! Если Роба хоть полграмма пронюхает… разве я что-то там сумею, даже если буду размахивать своей пукалкой. Риск огромный!

— Вся эта афера — риск!

— Ладно, допустим, взяли. Что дальше-то?

— Ну за кордон пересылаем обычным путем — через Игоря.

Был у них такой милый знакомец, бизнесмен Игорь Ский. Чего-то здесь крутил с лесом и пиломатериалами. С его помощью они переправляли в надежный банк валюту, которая им перепадала. Игорь брал за это десять процентов. Обираловка? А где вы найдете более надежного друга?!

Игорь Ский… Был он в свое время Успенский Иван Сергеич, не то Никольский Иван Василич, не то… Имя свое потерял, зато неплохое место приобрел. Многие уверены, что это более чем равноценный обмен!

— Ну с деньгами, допустим, какая-то ситуация прорисовывается… А как мы этого устраним?

Прежде чем ответить, Надька подошла к двери. Подошла она, что называется, с понтом: никого не было в темном коридоре. Это Надька знала наверняка. Сева сидел в отведенной ему комнате и учил английский язык по лингафонному курсу. Делал он это, чтобы вообще не слышать в доме присутствия Бориса.

— Сева! Я тебе обещаю! Завтра-послезавтра его тут не будет!

— Хорошо. А эти две ночи?..

— Знаешь что, не дури! Это во-первых… И ты же прекрасно знаешь, что у меня «краски».

Итак, она выглянула в коридор с понтом. Плотно притворила дверь:

— Я думаю так! Однажды вечером…

— Что это за «однажды»?

— Ну, в удобный нам день… Ты звонишь Робе и просишь его завтра непременно приехать. Зачем — не телефонный разговор. В этот же вечер мы убиваем Двойника. Устраиваем в даче шурум-бурум. Роба приезжает, видит тебя мертвого…

— Он сам не поедет.

— Ну еще лучше — пусть кто-то из его людей: больше испугу!

— А ты где в это время?

— Нигде! Я за недели две отправлю из какого-нибудь Ростова ему письмо, что «прощайте, я на вас зла не держу. Что между нами было — забыто».

— Почему из Ростова?

— Да я условно! Пошлю письмо оттуда, куда смогу купить билет в два конца и без очереди.

— Ладно… в принципе годится. А как мы будем этого твоего?.. — В его голосе появилось что-то вроде испуга.

— Из пистолета, в затылок.

— До чего ты все продумала!

Надька не ответила, изображая гордость и досаду.

— А кто будет, прошу пардону, это самое «в затылок»?..

— Ну не я же! — она крикнула. И увидела, что Борис боится. Вот странно. Сева не испугался, когда пришлось, а этот заранее боится!

— Неужели ты разрешишь… делать мне?!

— Я не по этой части, Надьк, — сказал он с какой-то странной презрительной усмешкой. — Я совершенно не по этой!

Сперва Надька подумала, он над собой усмехается, над своей трусостью. А потом поняла: ей, убийце, и ее дружку, убийце, усмехнулась в лицо сама судьба.

Поднялся он хмурее хмурого. Выпил кофе — не помогло. А в таких ситуациях кофе никогда не помогает. В Душанбе он, как ни верти, с алкоголем напозволялся. По утрам, чтоб не страдать, глушил похмелюгу тем же средством, от которого заболел. Теперь начинался откат. И если не пить дальше, — пить дальше он не мог, — несколько дней будет эта хмурь, а потом головная боль.

Надьке, естественно, объяснять настоящую причину не хотелось. И на вопрос: «Ты чего?» он просто огрызнулся — грубо, от души.

— Да что с тобой с утра пораньше-то?

— Ни хрена! Месяц отсутствовал, приезжаю — меня встречают с красными флагами!

Надька рассмеялась с таким видом, словно выиграла у него какой-то спор.

— Что же я теперь могу поделать? Это женская физиология. Так что не глупи!

— Ладно. Потолковали и хватит. Давай сюда ученика своего.

Он все не мог решить для себя, как этого чучалу называть. По совершенно неизвестной причине Борис чувствовал к нему самую нормальную ненависть. Кажется, вот он войдет сейчас, придушил бы! С огромным трудом, продравшись сквозь свою похмельную болезнь, взял душу под уздцы:

— Ну давай-давай, веди… Он встал, я надеюсь? Надька ничего не ответила, вышла из комнаты. А когда через минуту вернулась вместе с Двойником, ненависть в Борисе зажглась с новой силой.

Здесь надо заметить, что и Огарев испытывал к своему… Двойнику то же чувство. И он тоже с огромным трудом сумел пробиться к душе своей, чтобы взять ее под уздцы.

Несколько секунд они глядели друг на друга, не в силах начать. Потом ими овладело чувство, похожее на стыд. «А ведь он смотрит на меня, как тупой бык, и не догадывается, что я с ним сделаю всего через две недели! — Так думал каждый из них. — Чего ж мне его ненавидеть! Если б я имел возможность, я бы его, наверное, пожалел!»

— Здравствуй! — сказал наконец Борис. Севе не хотелось обращаться к нему на «вы». А на «ты» он не имел права. И просто кивнул в ответ.

— Знаешь, кто такой Роберт?.. Вот и молодец. Сейчас будешь говорить с ним по телефону. В качестве экзаменовки…

Невольно он старался унизить Двойника. И это надо было прекратить к чертовой матери!

— Про дела в Душанбе тебе известно?

Здесь Севе, по логике, следовало опустить глаза. Еще бы: ведь шеф занимается наркобизнесом, а скромному библиотекарю… Ну и тому подобное… И он заставил себя, опустил:

— Да, в общем известно…

— Известно! — сказала Надька твердо.

— Вот и отлично. Запомни имена. Ребята по сырью, местные: Карим и Мухаммед. Ребята из лаборатории: Марк, Володя, Саня. Называю их по степени значимости… Повтори.

— Карим, Мухаммед, Марк, Володя, Саня.

— Хорошо! Теперь давай, говори… В смысле тренировка будет — якобы ты разговариваешь. А я тебе буду задавать вопросы от Роберта.

Но задавать вопросы не понадобилось. Двойник сделал то, чего Борис никак не ожидал. И Надька, кстати, тоже.

— Это… Роба! — вдруг заговорил он совершенно натуральным Борисовым голосом. — Такая пофигень… буквально туши свет!

Надька расхохоталась, а Борис сжал кулаки.

— Поехал этот, как его… вещий Олег. Ну, думает, суки-падаль, я вам отомщу!

— Ты что?! — заорал Борис. Если морду раскровянить этому подонку он не имел права, то закатать по печени вполне и вполне.

— Просто из психологии известно, — спокойно сказал Двойник, — что «заигрывать» какой-нибудь текст опасно. Я же не профессиональный актер, понимаете? Поэтому для достоверности мне очень нужна именно импровизация… А сейчас я показал стиль, как Борис Николаевич мог бы рассказывать «Песнь о вещем Олеге».

От растерянности Борис похватал воздуха, словно рыба. Во время этой длинной речи у него ни разу не было возможности оборвать Двойника. Тот говорил абсолютно неизвестные Борису вещи, никогда не употребляемые им слова… Наконец оклемался по возможности:

— Ты не умничай. Делай, что тебе говорят!

— Да пусть как хочет, Борис… если ему так проще!

Впервые… да, именно впервые за все их совместное существование Надька при постороннем была не на стороне Бориса! Он не сумел этого себе сформулировать. Потому что их взаимная и неукоснительная поддержка друг друга не была скреплена каким-то специальным договором. Это у них само собой разумелось изначально — у двух прирожденных мафиози. Теперь Борис почувствовал, что с ним сотворили какую-то жуткую пакость. С удивлением он посмотрел на свою жену.

Надька яснее поняла, на чем сейчас прокололась. Само собою, отныне и вовеки она была на стороне Севы. А Бориса она не то чтобы предала — это слишком высокие понятия. Она его просто отбросила, как ненужное… Наверно, поэтому в мире подобных людей говорят не «убить», а «ликвидировать» — слышите разницу?

Надька, между тем, мгновенно опомнилась — ведь надо было играть роль:

— Ты же рядом будешь, Борис. В случае если ляпнет, сразу отнимешь трубку.

В принципе это было правильно. Борис уходил в больницу, значит, Двойнику предстояло тянуть несколько важных разговоров и встреч. Надо, чтоб в нем была хорошая подкачка уверенности.

— Ладно, — кивнул он Надьке, — делай. Надька набрала номер Сермана, включила специальный динамик — теперь в комнате можно было слышать каждое слово, произнесенное Робертом. Два раза пропел длинный гудок.

— Хеллоу!

— Роба! — спокойно, без паузы сказал Двойник. — Привет!

— Боб Николаевич! — слышно было, что Серман улыбается. — Как съездил?

— Очень нормально.

— Когда вернулся?

— Вечером вчера.

— Надька где?

— В манде!

— Боря…

— Ну, извини, забыл, ты же у нас культурный! Приехала на полчаса, повертела… хвостом и увалила.

— А что девочка твоя?

В этот момент Огарев получил стремительный взгляд от своего Двойника и понял: тот просил быть аккуратнее. Так странно было спасать человека, которого ты собираешься угробить!

— Старик, это не телефонный разговор! — И заржал диким голосом, пародируя Борисово довольство собой… Нет, не то, не то. По-другому надо. Прервал свой хохот хамский. — Ты, Роба, думаешь я там отдыхал, что ли?!

Надька услышала это проявление «мужской солидарности». Показала Севе глазами: не будь дураком — Роба это все просекает лучше нас с тобой! И действительно, какое-то напряжение, сомнение какое-то послышалось в голосе эстонско-американского корреспондента:

— Когда повидаемся, старик?

— Когда скажешь! Соскучился дико!

Это были неплохие слова; они сбивали с толку тех гебистов или ментов, которые могли сейчас подслушивать их разговор. Серман, по идее, должен был понять и одобрить Борисову хитрость.

— Мне, кстати, Харитонов Юрка звонил… Стекло ветровое для «Вольвы» сделал… — И дальше тем же глуповатым, ничего не значащим тоном нес глуповатые, ничего не значащие вещи.

Но можно было поклясться, что Серман на том конце провода замер, ведь «Харитонов Юрка» было обозначением тех придуманных Борисом людей из мэрии, которые якобы готовы были протолкнуть их груз через границу.

— Я с ним встречаюсь в районе двенадцати. Потом могу к тебе подскочить… Как насчет часа дня?

— Идет! Жду.

Двойник положил трубку, откинулся в кресле — устал. Да и не мудрено устать! Но отлично отработал. С некоторой суетней, но отлично! Надька так вся и светилась гордостью за свое произведение искусства… И вдруг понял, заметил Борис: Надька на него не глядела. А ведь должна была бы глядеть — чтоб получить «поощрение от вышестоящей инстанции». Однако она так радовалась неприятно… словно Бориса вообще не существовало!

Да хреновина это. Показалось!

А все равно он ощутил вдруг свою удивительную ненужность. Эта кукла говорящая плюс Надька — хорош, больше никто и не надобен!

Придет же в голову такая ерундовина!

Пока он думал это и потом успокаивал себя, Надька, так и не взглянув на него «получить поощрение», ушла из комнаты собирать вещи для больницы. Борис остался вдвоем с… этим. И неожиданно для себя ощутил неловкость… Во, чушь собачья! Он же — мой нанятый работник, слуга. Он у меня корм из рук получает!.. Однако ощущал в себе это нелепое чувство — неловкость.

— Ты машину водишь? — спросил он как-то слишком отрывисто.

— Надежда научила…

— Покажешь!

Сева кивнул.

Пауза проползла между ними невидимой черной кошкой. В принципе-то Борис интересовался правильно. Сам он, как считалось, водил машину классно, и Двойника могли заподозрить по этой, в сущности говоря, мелочи… Но как-то не ладился разговор, скользил. Вернее всего, потому, что в Двойнике чувствовалась какая-то неприятная независимость… Подумаешь, Райкин нашелся! Да кому бы ты нужен был, попугай, если б не существовало меня!

А Двойник держался так, словно кому-то был нужен и без Бориса. И причем не то чтобы он хотел перед Борисом погордиться или позлить его. Нет, Двойник даже, скорее, хотел бы это скрыть. Но просто оно сидело у него внутри.

Надька вошла в комнату, сразу услышала повисшую опасную паузу. Глянула на Севочку, на Бориса. Принялась срочно латать ситуацию:

— Тебе какую пижаму? Испанскую или фламандскую? Такие слова, несомненно, поднимали Борисов престиж прежде всего… в его собственных глазах.

— Да клади обе, — сказал он лениво, — я теперь что-то потею ночами…

И Надьке стало неловко за своего… мужа, ведь не говорят о таких вещах в приличных компаниях. Однако пересилила себя:

— Я тебе положу и домашний «Адидас», и уличный.

— А кто носит «Адидас», тому любая девка даст! Сам понял, что зря это бабахнул, что невольно старается работать на Двойника.

— Немного еды положи хорошей, консервиков. Потом вискаря, пива и джин — мало ли там кого из врачей угостить придется… У меня отдельная палата?

— Конечно! — ответила Надежда с надлежащей четкостью.

И Борис, наконец, почувствовал себя комфортно, мог распустить хвост… А что у него было в жизни интересов-то? Деньги заработать, да вот похвалиться… Ну, выпить еще. Об этом подумал Огарев и как бы пожалел Двойника. Постарался изобразить на лице восхищение и зависть такими и прочими возможностями своего хозяина. Почувствовал, что получается плохо, и поскорее отвернулся к окну.

И снова Надька услышала опасность, почти вбежала в каминную.

— Все! Поехали!

Едва выбрались из поселка, где Бориса, конечно, знали слишком многие, он остановил машину, бросил Двойнику:

— Ну-ка садись за руль!

Двойник вполне прилично тронулся с места. Но дальше сразу стало видно, что едет он слишком осторожно, слишком «неопытно». Как это ни покажется странным, именно такие вот и попадают в дорожные неприятности… И подумав это, Борис невольно обрадовался, но тут же одернул себя — ведь от Двойника слишком многое сейчас зависело. Так что, наоборот, дай Бог ему здоровья… до поры, до времени.

— Спокойнее! — сказал он Двойнику. — Слышь, чего говорю: спокойнее! Ты на дороге должен быть король, понятно? Тем более едешь на такой послушной машине… А ну-ка вылезай, — и снова сам сел за руль. — Следи! — Поехал стремительно и в то же время плавно — так сокол, наверное, падает с небес на какую-нибудь зазевавшуюся дурочку. — Учись, пока я жив!

Слова эти чуть не заставили Севу вздрогнуть.

У подъезда к Москве Борис снова остановил машину:

— Давай, Надька, теперь твоя очередь. Волоки меня в больницу… там у тебя все схвачено?

Надька в ответ лишь покачала головой: задает какие-то дурацкие вопросы, что она, как говорится, первый день замужем? Борис кивнул, улыбнулся: мол, извиняй, запарился. Потом бросил Двойнику:

— А ты погуляй пока, через час она тебя подберет в начале старого Арбата со стороны Смоляги. Понял?.. Смысл разговора с Робертом тебе ясен, так? Ну тогда будь здоров!

Ему еще хоть немного хотелось побыть с Надькой вдвоем… Редко у него в последние годы возникало такое желание. И вот появилось… из-за Двойника…

Надька тронула машину. Борис смотрел на ее такой внимательный, чисто бабский профиль. За рулем Надька вовсе не выглядела прожженной, все испытавшей бабой. Борис приобнял ее за плечи:

— Опасные времена! А мы все равно прорвемся, точно, Надьк?

Именно в эту минуту она абсолютно пронзительно почувствовала свое предательство и пожалела о нем.

Но возвращаться было уже слишком далеко!

— Останови, пожалуйста.

Остановил.

— И… ты в самом деле слишком осторожно водишь. На него совсем не похоже.

Сева глянул с удивлением. Надька опустила глаза.

Это была середина дня, октябрь, шоссе абсолютно пустое в оба конца и прямое, как полет стрелы.

— Что-то случилось, Надя?

Он так говорил это слово «Надя», как не говорил никто никогда в ее жизни — ни мать, ни даже бабушка Груша, родная Аграфена Ивановна.

— Ничего не случилось. Хочу в лесу походить.

— Ты… плохо себя чувствуешь?

— Хорошо.

— Не комфортно?

Это слово, как и многие другие подобные слова, которые никогда не употреблял Борис, как и многие поступки, жесты, улыбки, вошедшие в ее жизнь, говорили о том, что шла новая эра ее существования. И если Надька смела думать, что она хотя б на малый кусочек управляет этой новой своей жизнью, она сильно ошибалась!

Ее никто ни о чем не спрашивал. Как ветер не спрашивает мельницу, махать ей руками или нет… И само это странное сравнение тридцатилетней женщины с мельницей было тоже абсолютно дико для прежней Надьки, чуждо ей. Теперь оно вылетело вполне само собой, словно бы всю жизнь принадлежало ее душе.

С шоссе она спустилась на живую землю, пошла через серо-желтое жнивье к лесу. Вошла в него. И стало казаться, это не она идет, а деревья двигаются ей навстречу. Они то прятали солнце в своих перепутанных руках, то бросали его Надьке прямо в лицо… Так бывает только в конце октября и только у нас в Подмосковье. Вчера была непогода и конец всему. А сегодня просто невозможно было и представить вчерашнее, такое солнце царствовало, пусть нежаркое, зато на всем свете!

Надька оглянулась. Сева не пошел за нею, сидел, положив руки на руль, будто всю жизнь водил ее машину… Как же это получилось, что она сперва соглашалась с ним, а потом думала. Сева: «Будет так!» Она сразу лапки кверху. А ведь этими лапками Надька за свою жизнь столько всего…

Не сказать, что Сева очень просто пережил признание о том, зачем Борису и ей понадобился Двойник. Молчал, смотрел в свою рюмку, до которой, кажется, так и не дотронулся за целый вечер.

— Сева…

— Помолчи! — И после долгой-долгой паузы добавил: — Пожалуйста…

— Севочка…

— Надь, уйди куда-нибудь. Мне очень надо подумать!

Она пошла в кабинет, который никогда не служил Борису для действительной цели — работать, а был курительной или «выпивальной». Здесь, уединившись с гостями-мужчинами, он смотрел порнушку, для чего стоял видак и рядом полочка с соответствующими кассетами… Надька села на диван, но не стала включать порно… Не то чтоб она неодобрительно относилась к этим фильмам, как раз нет; иногда очень полезно бывает продрать душу с наждачком. Но ведь это был тот самый вечер — Суриков Леша… погиб. Надька просто думала, вспоминала, и какие перед нею разворачивались видеофильмы, о том никто никогда не узнает!

В другое время она б не пощадила и любимейшего Севу — никому нельзя заставлять ее ждать так долго. Но ведь и для Севы (особенно для Севы!) это был очень непростой вечер. Первый — и дай Бог, что единственный, — в его жизни. Сперва сам человека убил, а потом узнал, что его растили и холили, как боровка ко дню Сталинской конституции. И она терпеливо смотрела видеоклипы своей памяти, приговаривая: «Ничего, ничего, пусть попереживает…»

И вдруг услышала его спокойный, чуть ли не деловой голос:

— Надя! Пойди сюда!

На лице его не было ни злобы, ни мстительного презрения. Одна только деловитость… Сегодня днем она убедилась, что Сева, если понадобится, сможет действовать решительно, находчиво. Сейчас ей предстояло узнать, что он умеет находчиво… думать.

— Первое, Надя! Я не верю в наш побег! — Так он начал, словно диктовал ей приказ.

— И почему ж, интересно, ты не веришь? — спросила она с легкой, так сказать, щадящей иронией; ведь это был все же любимый Севочка. Однако и ему не худо знать, что коли уж они с Борисом что-то решили, это обсуждению не подлежит!

— Ну?.. Какие твои доказательства-то?

Доказательств у него никаких не было. Только рассуждения. Однако над ними трудно было не призадуматься. Слишком велика сумма, считал Сева, чтобы их просто так поискать-поискать немного и оставить в покое. Нет! Их, будут разыскивать хоть сто лет. И кстати, чем дольше не найдут, тем больнее придумают потом смерть. И тем страшнее — с каждым днем, с каждым месяцем — им будет жить, ждать смерти.

— Знаешь, чем это кончится в результате? Мы сопьемся!

— Ты? — Она попробовала состроить недоверчивую улыбку.

— Именно я!.. Любви не будет. Ты понимаешь?.. Зачем тогда эти чертовы деньги?!

Наверное, и они с Борисом, втайне друг от друга, а может, и втайне от себя, думали что-то подобное. Вернее, не позволяли себе ни о чем подобном думать! Выхода-то нет другого — чего ж нервы заранее трепать!

— Сев, зачем ты мне это все дуешь в уши? Ты представляешь, какая нами уже запущена машина? Сколько фирма средств вложила! Если мы сейчас начнем отрабатывать назад…

— Зачем же назад? Надо «отрабатывать» вперед.

— Не понимаю.

— Надо искать выход.

— Не понимаю, Сева!

— Надо, говорю, найти способ, как вывезти эти наркотики.

— Да такого способа не существует, умный! Действительно, все человечество ломает голову, как наколоть таможню, а он тут…

— Не существует, Сева! Ты сначала попробуй покакай на потолок, а потом это самое, ладно?

Чувствовала, что говорит плохо, пошло, как не позволяла себе говорить с Севочкой. Прежде всего, чтобы не потеряться в его глазах. Но сейчас было слишком не до того!

Они обменялись тяжелыми взглядами. Так, пожалуй, лишь могут смотреть друг на друга… враги!

— На потолок, моя дорогая, если тебе это необходимо, может покакать муха… Понимаешь, надо просто стать мухой. Так что теоретически выход есть!

— Ну и где же он?

— Только ты не кричи, хорошо? И ступай туда, откуда пришла. Мне нужно подумать еще. Я позову тебя часа через два.

Времени, между тем, было уже около двенадцати. Впервые за все эти дни Надька со страхом поняла, что ляжет спать одна. Умылась, почистила зубы, переоделась в самую обольстительную свою ночнушку. Посмотрела в зеркало на себя… Какая там, на фиг, обольстительность! Бросилась назад в каминную:

— Севочка!.. Может, тебе чего покушать или кофейку? Он сидел, уставившись в угасающие угли. Даже не повернул головы:

— Нет… Спасибо… Погоди!

Надька чувствовала себя побитой собакой… Началось, все-таки началось!

— И прошу тебя, только не спи. Еще надо будет поговорить.

— Да где уж мне уснуть без тебя! Тогда наконец он оторвал глаза от проклятых углей, увидел ее в стриптизном наряде:

— Наденька!.. Очень прошу тебя, уйди!

И тогда она расхохоталась с радостной наглостью: любил, любил, жить без нее не мог. И все, что делал, над чем мучился, было для нее, для Надьки, — самой привлекательной бабы в мире!

Абсолютно не знала, чем ей заняться… Взяла ацетон, лаки, миску с теплой мыльной водичкой, стала тщательнейше приводить в порядок ногти. Это в первом-то часу ночи и после такого ужасного дня… Рехнуться можно! Но ведь она и была рехнутая. Бросила Бориса, поломала всю жизнь… Наделала делов. И Бог его знает, что еще ей предстояло наделать!

Час прошел, вдруг она услышала:

— Надя! Надя!

Она поспешила в каминную. Сева схватил ее за плечи, силой усадил в кресло:

— Ты меня только не перебивай! Сможет твой Игорь Ский отправить в Америку несколько ящиков шампанского? Так примерно десять?.. Должен смочь!

В общих чертах его план был таков. Игорь покупает в магазине десять ящиков «Советского шампанского». Якобы у него свадьба дочери, или юбилей дедушки, или что угодно. Он, бывший русский, хочет праздновать по-русски и с русским шампанским. В эти или в другие бутылки они наливают растворенный наркотик. «Героин там ваш любимый или морфий — что получится», — небрежно сказал Сева. А Надька сразу подумала: концентрат! Концентрат, изобретенный Мариком и его шайкой…

Бутылки, продолжал Сева, сперва герметически закупоривают, например, с помощью сургуча. Потом сверху надевают пробки. На таможне Игорь представляет чек и разрешение на вывоз.

— Он не согласится, Сева!

— За миллион долларов согласится!

Таможню обмануть с официальным разрешением будет… нелегко, но проще. (Так, например, на их глазах уронить ящик с настоящим шампанским.) Сразу же после благополучной отправки — сто тысяч Роберту. Таким образом, у них остается девятьсот. Но не девятьсот на самом деле, а несколько меньше. Потому что тысяч двести… рублей надо дать профессиональной закупорщице бутылок с завода шампанских вин, чтобы молчала всю жизнь и даже дольше. Еще надо нанять квартиру, где они будут разливать концентрат по бутылкам. Квартиру надо снять тысяч за 10―15, заплатить месяца за три вперед — чтобы тоже помалкивали… Обязанности: Надька убалтывает Ския, Сева «делает» квартиру, закупорщицу, связывается со Средней Азией, чтобы они гнали товар.

— Сев, ты… думаешь, это можно?

— Обязательно! Еще сто тысяч долларов Борису. И, имея семьсот, едем отсюда… Ну? Что ты теперь собираешься делать? Возражать? Соглашаться?

Надька молчала.

Промолчала, да. А потом согласилась. Потому что Сева был прав. Их станут искать. И найдут. И пока будут искать — те полгода, а может, два года, они изведутся, возненавидят друг друга. Значит, надо делать, как он говорит, кидаться в новую авантюру. И опять все срочно, тайно, все с вынутым языком.

Но в большей степени Надька согласилась потому, что боялась ссор. Наверное, она так погибнуть не боялась, как боялась ссор. Баба я, она думала, баба — что с меня взять! Меняюсь в зависимости от мужиков… Борис был будто бы жесткий, а, по правде, шел у нее на поводу. Сева наоборот: снаружи такой мягкий — что ты! Резкое слово от него… это я не знаю, как человека надо разозлить. А внутри — господин!

До приезда Бориса оставалось пять дней. Она отправилась к Игорю Скию. Думала, крутила-перекручивала, как повести разговор. Сева тут ей помочь не мог: он этого русского мистера абсолютно не знал. А ведь от разговора зависело все: согласится — можно рвать когти дальше, не согласится — второго такого человека нет!

Надька знала, конечно, что отчасти нравится Скию, и он бы очень даже не возражал с нею не только поваляться, но и завести какие-то более глубокие отношения. В принципе мужика можно понять. Живет один, дела у фирмы идут неблестяще, потому что с так называемыми советскими партнерами — это же не бизнес, а сплошное горе. А вложился он в Россию не очень уж большим своим, но всем капиталом. Вложился в начале перестройки — казалось, выгодно… Оно и есть выгодно. Но слишком все делалось не по-американски. А прямее говоря, слишком все делалось через задницу!

И вот живет в Москве такой бизнесмен, занятой человек, тоскует по вечерам в уютной трехкомнатной квартире. На какие-то серьезные длинные похождения у него просто здоровья не хватает. Значит, что? ССП — скорая сексуальная помощь. Но ведь шлюхи, несмотря на их кажущееся разнообразие, все очень однотипны и очень определенны. Что бы там ни писали нам в романе «Интердевочка» об их глубоких натурах, шлюха, она и есть шлюха.

Нормальному человеку это скоро надоедает. И тогда невольно обращаешь внимание на женщин с достоинством, со спокойным, умным взглядом… Они, кстати сказать, так и познакомились… Впрочем, это слишком длинная история, и не стоит ее сюда приплетать. Но так или иначе его порыв, пятидесятилетнего с хвостиком, положительного человека, был воспринят Надькой благосклонно, однако с излишней корректностью. Они благополучно проскочили тот момент отношений, когда нужно было лечь в постель, и, что называется, остались хорошими друзьями, но с тайной. Борис, который абсолютно не сек этих тонкостей, считал Игоря своим приятелем и деловым партнером. Потому что, несмотря на все вышеизложенное, Ский переводил на Запад по своим безопасным каналам Борисову валюту исключительно за десять процентов комиссионных.

Она услала Севу по «шампанским делам», в мелочах Севочка оставался исключительно прост, и обвести его вокруг пальца не составляло никакого труда. Примерно через час явился Ский. Он, конечно, понимал, что это будет чисто деловая встреча, однако привез совершенно зашибенский букет, и сам был, извините за банальность, «элегантен, как рояль».

— Игорь, милый, мне нужно с вами поговорить — строго антр ну. Точнее, мне нужен ваш деловой совет.

И дальше после его абсолютнейших заверений и тому подобного она ему «подвесила фонарь» про десять ящиков шампанского. Зачем, кому, почему, она знать не знает. Предложили очень хорошие деньги.

— Сколько? — живо поинтересовался Ский. Надька несколько напряглась. Игорь в ответ улыбнулся и покачал головой:

— Я лишь к тому, что по сумме, которую заработаете вы, можно судить о том, сколько заработают они. И отсюда можно судить, что будет в этих бутылках… из-под шампанского.

Вот так он ее раскатал в первые три минуты. Но в глазах его светилась преданность… А впрочем, может, и не светилась. Но ведь у Надьки не было другого выхода!

— На расходы и на наш с Борисом гонорар они выделяют два миллиона неподотчетных… Два миллиона долларов.

Лицо Игоря сильно изменилось:

— Это очень опасное дело!

— Милый Ский! Поймите! У меня просто не будет другого подобного шанса. Акция эта сугубо одноразовая… Вы согласны в этом участвовать?

— Нет!

— За миллион долларов.

Ский сделался красный, как после парилки. Усмехнулся каким-то удивительно плебейским образом. Сам почувствовал это… «Господи, — подумала Надька, — до чего ж деньги сильнее человека!»

— А сколько вы сами надеетесь заработать на этом?

— Тысяч семьсот.

— А они?

— Игорь, я не знаю. Но уверена, больше этой суммы они нам не дадут.

— Нам?!

— Ну, конечно. Вы ведь согласны?

— Нет… Дайте мне хотя бы подумать несколько дней.

— Да ведь ваши размышления ничего не прибавят! Игорь! Вы же это знаете лучше меня.

Очень верно сказал один, ныне уже расстрелянный, советский мафиози: «Если человека нельзя купить за большие деньги, то его можно купить за очень большие деньги!»

Затем они без дальнейшего ломания стали обсуждать подробности, к которым Ский, как человек по-настоящему деловой, отнесся чрезвычайно серьезно: начинать, так начинать. В частности, ему понравилась идея с семейным праздником. Ровно полвека с тех пор, как их семья оказалась в Америке.

— Неужели правда?! — изумилась Надька. Ский рассмеялся в ответ. И ей подумалось, что, может, она зря в свое время не закрутила с ним короткую историю… А с другой стороны, тоже хорошая собака, слупил ни за что миллион… Влюбленный!

Но странно — Надька думала об этом без всякой злобы. Таковы были условия игры. Их надо принимать. Или совсем не браться за дело.

— Вы так легко согласились, Игорь! — Надька улыбнулась ему.

— Хм! Мне кажется, я слышу в вашем голосе осуждение?

— Ладно вам! Не пугайте!

— Вы, Надин, авантюристка… Конечно, в самом хорошем смысле слова. И невольно окружаете себя авантюристами… Даже люди такого спокойного склада, как ваш покорный слуга, и те находят в себе соответствующие струны.

— Да вы, мой дорогой, главный авантюрист и есть! После этой короткой «переменки» они снова принялись за дело, то есть продолжили обговаривать детали. Например, Ский предложил не десять ящиков, а двенадцать — дюжина дюжин (поскольку в ящике двенадцать бутылок). Так, считал Ский, будет более по-русски, более традиционно… Если уж играть тоску по Родине, пусть все бьет в одну точку.

Не очень стесняясь, Игорь подробно стал интересоваться, когда и каким образом деньги окажутся у него в кармане. Надька считала: в тот момент, когда станет известно, что шампанское дошло до американского «потребителя». Ский требовал денег раньше; он собирался сам везти бутылки домой, раз уж «надвигался семейный праздник».

— Но это для меня слишком большой риск, Игорь! А если шампанское застрянет на таможне?.. Знаете, чем я отвечаю за деньги?!

— Девочка моя! Если бутылки застрянут… уверяю вас, нам будет совсем не до проклятых миллионов!

Через несколько дней он позвонил сам:

— Надин! Помните, вы обещали мне шампанское?.. Я вам очень благодарен. Но мне нужна эта дюжина срочно!

— Что случилось?

— Случилось хорошее, успокойтесь. У меня в гостях будет префект Южного округа Москвы господин Галямин. Во-первых, он мне обещал помочь с оформлением бумаг. А во-вторых… нам нужно выпить несколько бутылок…

— Да выпейте лучше «Клико» из «Березки». Уверена, он вас правильнее поймет!

— Это я сообразил, Надин. Однако мне хочется, чтобы он видел эти ящики, ву компрене?

— Дней через пять, Игорь! Борис приедет, и мы сразу…

— Да, кстати! Мне нужно коллекционное шампанское! «Абрау-Дюрсо» или «Новый свет».

— Игорь, говорят, что дом вашего дедушки стоял на месте Очаковского завода шампанских вин?

— Надя, прошу вас, не надо шутить!

И от его тона Надьке с ходу стало неуютно.

— Да, причем мне надо шампанское не от спекулянтов, а из магазина, с чеками, с накладной!

— На алкоголь не дают накладных! — сказала Надька сердито.

— Ну… вам лучше знать, в конце концов, это вы советский человек, а не я… И поймите, голубушка, я прошу только самое необходимое!

Конечно, он был прав. Конечно, если уж делать, так делать. Но таким образом появлялась еще одна обуза. Преодолимая, конечно. Но их столько висело!

Сева по целым дням пропадал в городе. Он занимался сразу тремя делами: искал квартиру, пытался установить контакт с подходящей «затыкальщицей» шампанских бутылок и теперь еще должен был искать сто сорок четыре бутылки коллекционного напитка… Да в принципе — имелось ли столько в Москве?!

Но Сева не думал унывать. Вечером он приезжал бодрый, как после физзарядки. Хохотал, рассказывая о своих временных неудачах. Это все была для него игра. И когда Надька упрекнула его в этом, ответил:

— Ну и что, родная? Я тебе все сделаю. Только относиться к этому всерьез… как-то противно!

— Ага, — Надька сердито кивнула, — противно, как нищему гривна!

— Нет, Надик, раз мы с тобой авантюристы, то значит, люди легкие… поэтому «пораженье от победы ты сам не должен отличать!».

— Глупости, Севочка!

А на следующий день:

— Это невероятно, Надя! Москва — полупустой город. Я наконец нащупал лежбище этих негодяев.

— Кто они?

— А те, которые сидят с ключами от пустых квартир. Такие классические «собаки на сене». Их не интересует ни Ельцин, ни Брежнев. Только деньги!

— Ишь, прокурор нашелся! А тебя что интересует?

— Надя! Меня интересуешь только ты!

— Врунишка! — говорила она, стараясь выпутаться из его объятий. — А семьсот?!

Впрочем, старалась она не очень настойчиво…

— Семьсот, Надечка, — это я тебе приданое добываю. А сам буду жить в твоем доме простым приживалом.

Как говорится, кизди-кизди, интересно слушать… «Приживалом»! Да такого рабовладельца еще земля не рождала!

Было непостижимо, как вырос Сева. Сперва Надька думала, она его учительница. Нет, увы! Она его… случайность. Вот так будет правильно сказать.

— Ну и что же все-таки в результате, Сева? Снял ты квартиру?

— В результате снял! Но за какие деньги, Надя! За шесть тысяч!

— Ты же вообще собирался за пятнадцать!

— Собирался! Но когда дошло до цены… Знаешь, просто не могу платить мерзавцу такие суммы!

— Торговался?

— Как леопард!

— Ну и где в результате квартира?

— Надь, а давай, лучше ты этого не будешь знать? И вообще, ничего.

— Как же это возможно?

— Ну, ты ведь с Борисом в ссоре…

Расстрел, конечно, не расстрел. Но лет по двенадцать им точно закатают — ежели чего.

Потом он объехал с десяток почт, надыбал сургуча.

— Сегодня часика два потренировался — закрываю бутылки идеально: экономно и герметично!

Еще через день он нашел «затыкальщицу»…

— Что ж ты ей сказал, Севочка?

— Ничего, обещал пятьсот рублей за бутылку. Но после моей приемки.

Надька смолчала, но сердце заворочалось неспокойно: вот будь она сама на месте этой бабы… По пятьсот рублей — подозрительно! Можно и в милицию заявить. Сева заметил это ее молчание:

— А помнишь меня?

— Не понимаю.

— Ну, когда ты мне делала предложение… Да еще причем после слезоточивого газа! Ведь я тоже мог — через окно и в милицию… Но почему-то остался!

Дело прошлое, конечно, однако насчет удачного побега — это Сева сильно заблуждался.

И опять он понял ее молчание:

— Хочешь сказать, вы меня стерегли? Так я тоже ее стерегу!

Надька сделала так называемые квадратные глаза. Сева улыбнулся, очень довольный такой реакцией… Мальчишка!

— А я, Надечка, дал ей задатку пятьсот. Говорю, в счет первой закупоренной бутылки. Уверен, что подействует!

— Правильно! — Надька покачала головой. — Смотрю на тебя, Севочка, не могу иной раз понять… Ты откуда это все понимаешь? И с бутылками придумал — как настоящий этот… — Она остановилась, чтобы не говорить обидное для него слово. — Ты как будто хорошую практику имел!..

— Никакой я, Надя, практики не имел, — прищурившись, Сева смотрел на нее. — И как раз блатные ничего такого не сообразили бы, что я сообразил. Я же сочинитель, понимаешь. Ну… писатель то есть. Только неудачливый. Лет двадцать стихи писал, а мне, оказывается, надо было детективы… Сейчас бы, знаешь, какой богатый стал!

— Какой?

Он усмехнулся:

— Да как ты с Борисом…

Надьке неприятно стало от этих слов и усмешки. Поскорее хотела проскочить ситуацию:

— Неужели ты эту бабу так уж прямо на раз и уговорил?

— Конечно, нет! Я ей чего ни скажу, она в ответ: «Боюсь!» Я говорю: тащи проволоки, фольги для завертки, пробок, клея…

— Какого еще клея?

— Вот так, Надя! Чем мы, писатели, и отличаемся от обычных людей! Там же горлышко-то под фольгой клеем специальным обмазано.

— Правильно, Сев, вспомнила… А я и не знала, что ты писатель!

— Я, Надечка, писатель — это точно. Только мои творения читать не рекомендуется! — Сева махнул перед лицом рукой, словно отгонял осу. — В общем чего ей ни скажу, она с ходу: «Боюсь!» Я ей пятьсот даю, она опять: «Боюсь!» Тогда я: «Слушай, кому ты, на фиг, сдалась?!» И выкладываю всю известную мне матерную терминологию… В общем такая сцена отличная получилась — хоть записывай!

Нет, Севочка, она подумала, ты не только писатель! Когда Леху Сурика кончал, ты кем был?.. Эту сцену тоже «хоть записывай»?!

А через два дня приехал из Душанбе Борис, и началось хождение по проволоке, потому что, а вдруг он Игорю позвонит. Тогда просто кранты. А вдруг сам к Роберту поедет — тоже очень плохо. Потому что для общения с Робертом они разработали особый план. Лишнее или неточное слово могло все испортить.

Но обошлось! Уж неизвестно, с помощью какого гипноза она сумела заболтать Бориса: сегодня приехал, назавтра в больницу… Даже не потрахал ни разу! Он, конечно, стал теперь далеко не тот боец, но чтобы вообще не отметиться… Значит, прикажет прийти в больницу. Но здесь врачишки купленные-перекупленные, выручат. Операция на следующее утро. И две недели — никаких… да он и сам не захочет. А потом уж дело сделается. И разговор будет совсем другой!

…Так она рассуждала сама с собой, идя навстречу деревьям, уже обступившим ее слева и справа… А может, это деревья шли ей навстречу?

Наконец остановилась: куда же я, в конце концов? И поскорее пошла назад — к шоссе, к машине.

Сева все так же сидел за рулем. Он смотрел в лес, ожидая ее появления. И он… курил!

— Севочка! Да что же ты делаешь?! — И сердце неприятно ударило: «Началось!»

— Вхожу в образ.

Он жил внутри детективного романа. И все, что удавалось, было новой сценой, еще пятью страницами, где сразу приходилось писать набело, часто придумывая эпизод прямо за письменным столом.

Нереальность своего бытия Огарев ощутил давно — когда впервые после операции посмотрелся в зеркало и увидел там… не себя! А может, еще раньше, когда ему сообщили, что при желании он сможет зарабатывать по сто тысяч в месяц… Столько он мог бы заработать за десять лет непрерывной, неустанной работы, похожей на работу настенных часов. А может, он почувствовал себя в нереальной обстановке сочиняемого им самим романа, когда понял, что любим этой невероятной женщиной.

Для Огарева всегда важен был момент нравственности. И «не пожелай жены ближнего своего» вовсе не было для него неким абстрактным изречением, как для очень многих читателей этих строк. Огарев так и жил. К тому же — если уж быть абсолютно честным — бывшая супруга вдолбила ему, что он полный кретин во всех отношениях и даже на конкурсе кретинов займет лишь второе место — именно потому, что он кретин.

Надежда открыла Огареву такие горизонты… О! Это очень трудно объяснить — слишком тонкая материя… Когда женщина становится истинно женщиной, когда она ложится в постель не просто потому, что это интересно, запретно и будет потом про что с подружками поговорить, когда она словно бы просыпается для величайшего своего наслаждения, которое все замешано на острой, чисто бабской боли, когда она… да ведь этого до конца ни за что не сформулировать… Словом, я хочу сказать, что того мужчину она с благодарностью запомнит навеки!

Но даже и отдаленно представить невозможно, что испытывает мужчина, когда из него сделают мужчину, когда восхищены его ломовой силой, когда под ним то поют, то плачут, когда… эхе-хе… да это все удесятеряет его могущество, и он готов буквально убить предмет своего обожания — но лишь при помощи одного-единственного оружия…

Но здесь переведем дыхание и остановимся, потому что с течением времени — и часто довольно быстро — это ощущение у слишком многих из нас проходит: то ли по службе нелады, то ли очередная женщина дает тебе понять, что вовсе ты не сперматозавр. И шаг за шагом человек становится обычным неудачником с философскими наклонностями, завсегдатаем винных очередей… У Всеволода Огарева чувство могущества не проходило, а, скорее, наоборот — нарастало, потому что он родился однолюбом, и все женские прелести мира сосредоточились для него в этом влюбленном в него теле, а также потому еще, что он оказался способным сочинителем детективных ситуаций, то есть как раз тем человеком, которого требовали обстоятельства. Да и все это не в восемнадцать лет, а в тридцать пять, когда можно себя трезво оценить и… зауважать!

Человек, видящий в себе неудачника и посредственность, всегда умнее и талантливее самоуверенного петуха. Но петухи (так уж распорядился Господь) обычно бывают куда счастливее и куда чаще добиваются большего.

Огарев стал вдруг именно петухом. И он добивался успехов. Наверное, еще какой-нибудь год назад он бы счел подобные успехи унизительными для себя. Но как же все быстро и диаметрально стало по-иному. Теперь был один критерий — улыбка и слово Надежды.

И Огарев продолжал совершать свои подвиги, все более становясь потенциальным уголовником… И смеялся над собой, когда выметал из головы столь глупые мысли — ведь все это была действительно лишь игра в детектив. Игра, которую в любой момент можно прекратить, явись на то желание или необходимость… Так ему казалось.

Сидя за рулем столь привычной теперь машинки и ожидая возвращения из леса своей любимой, Огарев с удовольствием вспоминал сегодняшний визит к Роберту. А ведь это не было легкой прогулкой — куда там!

Во-первых, они вдруг поняли с Надеждой, что Огарев никогда этого господина не видел. У них как-то само собой разумелось — мол, тебе дверь открыли:

— Привет, Роберт.

И пошла вода…

А если откроет не Роберт? Если… да мало ли, может, просто случайный гость, может, просто телохранитель!

— Ну, понимаешь, он довольно высокий такой, — принялась описывать Надежда, — здесь вот такие вот залысины…

— Ладно, Надик, разберусь.

Толку от ее описаний все равно никакого не было… Он высадил Надежду у ГУМа, чтоб она послонялась пока по кооперативным точкам, а сам погнал на Кропоткинскую-Пречистенку, нырнул в заросли арбатских переулков. Дом и подъезд к нему Надежда описала с предельной ясностью. Поэтому Роберт, буде он станет наблюдать за ним в окно, вряд ли заметил бы что-то подозрительное. Только если странно робкую езду «Бориса». Ну это, мало ли… Допустим, человек с похмелья.

Набрал нужный код, взбежал на третий этаж… Черт возьми, Борис ни за что бы не стал пешком подниматься!

Немедленно вызвать сюда лифт, хлопнуть дверью… Да? А если он сейчас смотрит на меня в дверной глазок! Постоял на площадке, делая вид, что борется с одышкой, шагнул к роскошно обитой двери, на которую была привинчена латунная солидная табличка: «Роберт Серман, корреспондент газеты „Стар“». А сколько Борис обычно звонков звонит?.. Опять опасность!

Нажал на кнопку пять или шесть раз… Заодно оправдаем и беготню по лестницам.

— Привет, Боб, что такое?

Елки-палки! И гадать не надо, у него же эстонский акцент!

— Привет, Роба… Пива дай!

— Сию минуту, — Роберт отступил, пропуская его, и отправился на кухню: — Иди в кабинет…

Н-да… «в кабинет»! Он остановился в прихожей перед зеркалом. Стал якобы себя разглядывать. Появился Роберт с двумя банками «Туборга».

— Ну? — спросил Сева, поймав в зеркале его взгляд. — Как я выгляжу?

— Нормально… Почему не загорел?

— Работал, как лошадь!

Вслед за Робертом он прошел наконец в кабинет с большим письменным столом, заваленным газетами, на котором уместилась и пишущая машинка, и компактный телефакс. Они сели в кресла за маленький столик, Роберт протянул Севе банку абсолютно ледяного пива:

— А за рулем?

— Кончай ты!

— Ну что там в Душанбе?

Естественно, никаких глубоких подробностей Сева не знал. И поэтому он стал, что называется, «тянуть резину», то есть довольно невнятно бормотать, что все-де нормально, ребята во главе с Мариком колотят работу добросовестно, поднакопилось уже немало добра… И умолкал на полуслове, будто мучаясь и не зная, как подступить к главному. Пива он едва отхлебнул — потому что он просто не любил его. Но это тоже рисовало общую атмосферу волнения и дискомфорта, в которой якобы находился Борис. Наконец Роберт не выдержал:

— Чувствую, что ты очень хочешь, чтобы я спросил:

«Боря, что случилось?» Ну так я спрашиваю!

Огарев опустил голову. Странное раздвоение сейчас присутствовало в нем. Он ликовал, что столь замечательно удается его обман. Но другой своей половиной он был абсолютный Борис и потому искренне трусил из-за того, что придется сейчас сказать шефу.

— Короче так, Роба… — И замолчал, не решаясь произнести.

Но Серман больше не хотел помогать ему, и пауза тянулась.

— В общем это… Деньги нужны быстрее!

Теперь Роберту настал черед услышать, как сердце бьется.

— А что это такое «быстрее»?

— У них обстоятельства изменились! — «Борис» выговорил самое трудное и теперь свой страх старался замаскировать наглостью и отчаянием: — Только не спрашивай, какие обстоятельства. Я тебе не Гавриил Попов!

— Но ты, я полагаю, знаешь…

— Роба! Я что, очень похож на дурака? Нужны деньги! И тогда эти люди готовы наполнить всем, чем мы пожелаем, емкость в семьдесят пять литров.

— Почему «литров»?!

— Потому что таковы обстоятельства… такова тара! Они уперлись друг в друга взглядами. Роберт готов был к извержению всей своей злости.

— Роба… через две недели… Мы слишком далеко зашли. Давай деньги!

И еще раз упредил его взрыв:

— Тебе ничего не поможет, Роба. Если даже ты будешь меня пытать самыми современными методами. Спасут только деньги!

— Но это физически…

— Тогда мы пролетим.

— Ты должен что-то переиграть, Борис!

— Послушай, милый! Я телепаюсь за какие-то сто тысяч. Вся слава, весь успех и, я так понимаю, неплохая премия достанутся тебе. И плюс еще проценты, которые ты у меня крадешь!.. Роберт, пошел ты на хрен, понял! Сделай, в конце концов, что-нибудь экстраординарное!

Роберт внимательно, с удивлением смотрел на него:

— Что случилось, не могу понять… Ты как-то непонятно изменился, Борис…

Огарев быстро побежал назад по своему «монологу». По крайней мере, два прокола лексических: Борис никогда не скажет «крадешь» — только «воруешь», и он явно не употребляет слов «экстраординарное»… Потом эта интонация независимая…

Куда же спасаться? В отчаяние, в усталость… И сказал голосом человека, который устал бояться одной и той же мысли:

— Роберт! Не будем морочить друг другу голову… Когда эти демократические фраера смогут получить деньги?

— Самое удачное — дней через двадцать.

— Такой вариант не проходит. У них очень узкое временное окно!

Черт подери, «временное окно», опять его подводила книжная лексика. Однако на этот раз Роберт не обратил на его слишком «Севины» слова никакого внимания, ибо уже начал отчаянно кумекать.

Господи, как же ему приходилось крутиться! Если это действительно была лишь игра, то игра излишне сумасшедшая. Два миллиона «зеленых» еще где-то болтались между Нью-Йорком и Москвой, а уже надо было делать всю подготовительную работу. Сегодня они со Скием наметили ехать за шампанским.

Прожив тридцать пять лет, Всеволод Огарев ни разу не общался с подданными Соединенных Штатов Америки. А теперь в течение недели уже второй американец!

Кстати, Игорь Ский жил недалеко от Роберта, тоже в очень респектабельном, по нашим московским меркам, доме, где прежде обретались работники аппарата ЦК, а теперь всякая шушера с деньгами вроде эстрадных звезд, демократических новых чиновников — из тех, кто покрупнее, и несколько квартир занимали деловые иностранцы — для придания всему этому делу лоска.

— Я к Игорю Евгеньевичу из сто двадцать седьмой, — сказал Огарев сидевшей внизу привратнице.

Поднялся на пятый этаж, подошел к нужной двери, занес над звонком палец… Нет, он действительно устал! Потому что опять начинал визит, находясь на самой кромке опасности. И снова, казалось бы, мелочь: этому Игорю, по словам Надежды, около шестидесяти. Не важно, что он выглядит молодцом, — возраст есть возраст. В этой связи как его называет Борис — на «ты» или на «вы»?

Ский открыл дверь — стоял на пороге свеженький, прилизанный, пахнущий заграницей:

— Привет-привет!

— Хэллоу!

— С каких это пор мы стали американцами? — Игорь Евгеньевич удивленно усмехнулся.

А Сева в душе чертыхнулся, опять ничего не ясно.

— Ох, Игорь! Голова кругом…

— Вы, кажется, были в командировке?

Слава Богу, прояснилось.

— Да, пришлось кое-где побывать… А как вы поживаете?

Ский наконец закрыл дверь:

— Мы торопимся?

— Да, лучше времени не терять.

— Тогда я буду сию минуту готов! Выпьете чего-нибудь?

— Спасибо, Игорь. Одевайтесь, пожалуйста!

И опять Ский с некоторым удивлением глянул на него… А как надо было сказать? «Одевайтесь, мать вашу так»? Ничего, привыкнут. И еще будут говорить, что, мол, Борис так изменился к лучшему!

Они подъехали к магазину, который Огареву указали барыги со старого Арбата, — указали, естественно, не задаром… Огарев несколько дергался. Надо было бы сперва заехать сюда одному. Но не получилось в этой мусорной метели дел. Или, еще точнее, он самонадеянно поленился. Потому что был уверен: удача не оставит его.

— Ашота Ильича где можно видеть? — спросил он у продавщицы. Та посмотрела на абсолютно незнакомого мужика. «А вам зачем?» — хотела спросить она недоверчиво и надменно. Однако Огарев взглядом вдавил обратно уже готовые вылететь слова.

— Пройдите, Ашот Ильич у себя. — И подняла крышку прилавка.

Надо сказать, он и «за кулисами» магазина был в первый раз в своей жизни… Бывал, конечно! Когда его вместе с еще кое-какими малоценными работниками библиотеки послали отоварить случайно перепавшие и весьма жалкие заказы… Господи! Когда же это было? Лет четыреста назад? Помнится, он еще возмущался:

— Воля ваша, но я больше ни под каким видом не стану окунаться в эту клоаку!

Теперь он, не торопясь, шел мимо закрытых дверей подсобки. Каждая из них была обита оцинкованным, лоснящимся от избытка ворованного железом. И из-за каждой двери пахло чем-нибудь съестным; селедкой копченой, сыром голландским, мясом лежалым, которое кооператоры не взяли, и теперь его надо срочно выкидывать на прилавок…

«А чегой-то я так размышляю высокомерно? Я разве не из этой же шатии?»

Навстречу попался какой-то хмырь болотный, грузчик на предпоследней стадии спивания:

— Э, друг, где Ильич?

— Да у себя. — И человек этот показал на следующую дверь, ничем, кстати, не отличающуюся от остальных — лоснящихся и оцинкованных.

Огарев уверенно толкнул ее. По правде говоря, не было уверенности. Но кураж был! Уже привычный ему кураж этой бесконечной игры в детектив… Где-то в уголке памяти мелькнул Надеждин нос, чуть сморщенный от улыбки… За столом, заваленным какими-то бумагами серо-коричневого цвета и сплошь исписанными чернильным карандашом, сидел некто с огромным зеленоватого золота перстнем на среднем пальце правой руки, он поднял на Огарева жгучие умные глаза. Он знал, что его будут просить, и хотел скорее выслушать условия. Но не потому, что торопился, — в его облике не было и намека на суету, — а потому лишь, что не любил попусту терять свое время.

— Мне на Арбате посоветовали к вам обратиться. — Сева улыбнулся, давая понять, он сам же первый понимает, что это не рекомендация, а просто чепуха. — Но у меня со временем сложности. И я подумал, неужели мы не договоримся!

Ашот Ильич никак не реагировал и ждал, что будет дальше.

— Мне нужно двенадцать ящиков новосветского шампанского. В крайнем случае «Абрау-Дюрсо».

Он даже не успел сказать про то, что заранее благодарен и тому подобное, человек с перстнем весело расхохотался, словно Огарев сообщил ему новенький анекдот… Да ни хрена у тебя не выйдет с отказом, дружище. Даже не старайся!

— По два доллара за штуку. Итого, чтобы нам не торговаться, триста. За сто сорок четыре бутылки.

Ашот Ильич молча смотрел на него. Так, может быть, искусствовед смотрит на картину, о которой ему предстоит писать рецензию.

— В принципе это нью-йоркская цена, Ашот Ильич.

— Ну, положим!

— А транспортировка! — Эти слова вырвались у него очень искренне, потому что транспортировка действительно стоила миллион!

— Вас, простите… как имя-отчество?

— Всеволод Сергеевич, — совершенно автоматически ответил Огарев.

— А вы на какой машине?

— «Лендровер». — Поскольку они действительно приехали, как выразился Ский, «на моем грузовичке».

Директор вдруг отодвинул тяжелую штору, которая воистину была не легче, чем известный прежним поколениям «железный занавес»… Огарев, у которого было до этого невольное чувство, что он находится в глубоком подземелье, чуть не вздрогнул от ударившего из-за шторы дневного света.

— Вон тот белый перламутр? — спросил Ашот Ильич. Сева увидел их «Лендровер» с желтым, «международным» номером. И «международного» Игоря, скучающего за рулем… Проверяй-проверяй, у нас все в порядке!

Но, оказывается, Ашот Ильич и не думал его проверять. Потому что никого не боялся в этом мире.

— Хорошая модель, — сказал он. — А для наших целей неудачная, маловитая. Придется делать две ездки.

«Потрясающе!»

Огарев расхохотался, словно теперь ему рассказали анекдот. И вынул деньги.

Он и предполагал увидеть такую квартиру: бедную, чистую, обставленную мебелью из пятидесятых годов. Откуда же он мог это знать? «Настоящий писатель обладает врожденным знанием жизни», как сказал Бог его знает какой, но какой-то хороший критик. Вот и Огарев Всеволод обладал этим врожденным знанием. Да, увы, поздно хватился!

А перед этим он позвонил — звонок не работал. Постучал.

— Кто? — раздалось из-за двери. — Я, тетя Наташ. Она открыла.

— Ну, боитесь?

— Боюсь, Володя!

И оба засмеялись.

Спустились в подъезд. Огарев поставил машину таким образом, чтобы сразу из двери в дверь. И ни номера не рассмотреть, ни марки. Хотя трудно себе было представить, чтобы «затыкальщица» стала интересоваться подобными вещами. Однако…

— Тетя Наташ, дайте я вам глаза завяжу…

— Ой, Володенька! Это зачем же?!

— Честное слово, так лучше будет.

— Да чем же, Володя?

— Вам лучше, тетя Наташ, ничего не знать. Сели в машину, человек, который Володей назвался, вам глаза завязал, ничего не видали!

— Да тебя разве не Володей зовут?

— Нет, тетя Наташ. Даже ничего общего… Давайте глаза вам завяжу.

До подпольной квартиры он мог бы доехать минут за двадцать. Но ехал сорок, специально крутил и вертел.

— Как, тетя Наташ?

— Боюсь!

— Да нет. Я спрашиваю, вас не укачало?

Во дворе он постоял минуту — никого. Всего десять вечера, но голодной Москве было не до прогулок, не до гостей, не до театров. Быстро снял с «затыкальщицы» повязку, ввел в подъезд. Лифт, шестой этаж… Какие это, в конце концов, приметы. Открыл дверь, запертую лишь на одну «собачку»; риск, но зато можно быстро войти. А уж изнутри он заперся на совесть… Провел «затыкальщицу» в комнату, где уже стояли бутылки, залитые сургучом.

— Во, тетя Наташ, за работу!

Особым каким-то профессиональным движением она взяла бутылку в руки. Но тут же отставила ее:

— А это что? — указала на сургуч.

— А это, тетя Наташ, так надо!

— Нет, я же…

— Сумеете, сумеете! Покумекайте, приспособьтесь. Ведь я вам плачу пятьсот рублей за пробку… И за то, чтоб вы никогда никому про это не рассказывали!

Она разложила свой инструмент и вместе с ним украденные с завода проволоку, фольгу, этикетки, клей.

— А вот я хотел спросить, тетя Наташ, откуда же на Очаковском заводе новосветские этикетки?

— А это тебе тоже знать не надо! — И засмеялась. Минут двадцать она провела в мучениях, наконец придумала, что ей делать, как подрезать пробку, чтоб не портить сургучную герметику.

— Ну и чего же здесь в результате налито? — спросила она, подавая ему первую готовую бутылку.

— Водка!

Огарев взял шампанское, специально прихваченное из Скиевского ящика для образца. Поставил бутылки рядом. Сходство было абсолютное. Чтобы действительно не перепутать, где настоящее шампанское, а где дьявольское зелье, Огарев тронул этикетки. У поддельной клей должен быть еще свеж.

— Потряска, тетя Наташ! Сколько же вы этим делом занимаетесь?

— Да… — она призадумалась, — двадцать восьмой год! Можно сказать, неплохо человек провел жизнь! Через некоторое время он сказал:

— Я, тетя Наташ, извините, не буду вам помогать. Потому что испортить чего-нибудь боюсь. Я вас лучше буду контролировать, ладно?

— Давай контролируй! У нас кто не умеет, тот и контролирует!

Но вскоре Огарев понял, что никакого контроля за ней не требовалось. Наверное, в свое время она была ударником самого что ни на есть коммунистического труда. А теперь вот стала «активным звеном» в звонкой цепи наркобизнеса, что протянулась от вершин Тянь-Шаня аж до славного города Нью-Йорка. И даже дальше, до славного города Чикаго, и еще куда-то тянулась. Только Огарев уже этого не знал.

Вспомнились ему и еще два звена. Продавцы пустых шампанских бутылок. Они глядели на Огарева из палаток по приему стеклотары.

— Мужики, бутылки шампанские есть?

— А ты сколько будешь брать, командир?

— А я бы взял все, братишка, чтоб не мучиться длинным разговором.

— Шесть ящиков… Это значит… двенадцать на три — тридцать шесть и еще на шесть, — он побрякал костяшками счетов, — двести шестнадцать рублей.

— В смысле сто восемь.

— Не понял!

— Я говорю, что беру у тебя бутылки не за трешник, а за полтора рубля.

— Не, командир, тогда у меня бутылок нету.

— Хорошо. За два рубля бутылка. Ящики верну через полчаса.

Но ящики Огарев не вернул. Специально, назло мерзавцу…

Впрочем, как он потом установил по другим палаткам, цена два рубля за пустую шампанскую бутылку была стабильной. На его вопрос приемщица равнодушно пожала плечами:

— Чего тебе, одному, что ли, надо!

Огареву вспомнилась трагиостроумная реплика Салтыкова-Щедрина. Его спросили, как одним словом можно охарактеризовать Россию. Он ответил:

— Воруют!

Теперь, наверное, эту формулу следовало бы несколько удлинить:

— Воруют и врут!

«А коли так, — подумал он, — зазорно ли мне заниматься тем, чем я теперь занят…» Но подумалось это с какой-то неохотой…

А вторым звеном в «звонкой цепи» были те трое, что привезли канистры с концентратом. Он их ждал на сорок первом километре Симферопольского шоссе. Сухая погода вовсе не способствовала тому, но Огарев сумел-таки заляпать машину, а уж номера просто не различишь. Он ждал их несколько часов. И наконец, к нему подлетел «жигуль», такой же грязный, а главное — с такими же заляпанными номерами.

— Здравствуйте, вам помощь не понадобится? — сегодня, а можно и завтра?

Эту нелепую фразу они придумали с никогда не виданным им Марком в качестве пароля. Отзыв: «Спасибо, мне нужно только покрасить капот». И он ее произнес. Тогда эти трое открыли багажник своего «жигуля» и стали ему перегружать канистры.

— Стоп! — Огарев открыл одну канистру, под крышкой она оказалась запечатана именно так, как было договорено с Марком.

— Кончай! — сказал один из громил. А они все были именно громилами. Огарев рядом с ними выглядел просто карликом. — Кончай! Мы свое зарабатываем честно!

— Ну и молодцы! — сказал Огарев с неприветливостью босса, которого пытаются учить, и открыл следующую канистру.

— А вот вам не стоило бы на такие дела ездить в одиночку.

— Значит, стоило! — и скосил глаза на кустарник, начинающийся сразу у шоссе.

— Тогда извините. Счастливо вам до дому добраться! — говоривший гангстер тоже невольно посмотрел на кусты. Все трое решили, что их сейчас держат на мушке… В принципе-то они были правы: лишние свидетели — лишние неприятности!

— И вам счастливо! — Огарев скупо улыбнулся. — Уезжайте. А потом я.

— Марку ничего от вас не передавать?

Улыбка окончательно окаменела у него на лице:

— Я даже не знаю, о ком ты говоришь!

Стараясь сохранить достоинство, три монстра подошли к своей машине. Но едва последний из них нырнул внутрь, «жигуль» рванул с места, так что покрышки завизжали… А ведь эти ребята привезли ему товару без малого на сорок миллионов долларов. Тащились через всю страну… Чего бы, спрашивается, не исчезнуть где-нибудь по пути? Да потому, что они знали: их достанут из любой преисподней. И, наверное, они слишком много видели насилия на своем веку, причем в разном ассортименте, чтобы желать этого себе.

А он еще минут десять неподвижно сидел в машине — эта встреча далась ему нелегко. Потом протер номера, чтобы не иметь контактов с гаишниками, и поехал в Москву, на квартиру…

Тетя Наташа сделала еще десять бутылок. Огарев вынул очередную пачку сторублевок, положил перед «затыкальщицей». И заметил в глазах ее испуг… если не ужас.

— Вы чего теперь-то боитесь, тетя Наташ?

— Очень уж много денег даешь! А потом, когда сделаю, ты меня…

В принципе она была права, лишняя свидетельница…

— Да я вам матерью клянусь!

Еще хватило сил сделать очень искреннее лицо, чтобы она успокоилась. Но внутри все ныло, потому что отвратительно это — в таком деле клясться покойной матерью.

Он смотрел, как тетя Наташа продолжает закупоривать бутылки. Работа словно гипнотизировала ее. С бутылкой, с проволокой и круглогубцами в руках она, кажется, ничего не боялась.

«Матерью клянусь!» А ведь игра в наркотики — это грязная игра. Увлекательная — потому что хорошо, когда можешь победить сразу столько людей. Но игра все же грязная по сути. Человечество борется с наркотиками, и лишь кучка очень подлых людей… и он в их числе, Огарев Всеволод… Единственное оправдание — что, мол, не своих же — американцев травим. Но ведь это совсем не оправдание.

Есть, правда, другое. Смысл его в том, что запретами ничего не добились. Скорее, только вздули цены и разожгли интерес. Это как меры Горби-Лигачева по борьбе с пьянством. Да как всякий сухой закон! И может быть, в таком случае наркобизнес и запрет на него — это две руки одного вурдалака?!

Тетя Наташа стала брать очередную бутылку, толкнула ее, бутылка упала набок. Но сантиметровой толщины стекло не так-то просто разбить. Однако сердце у Огарева чуть не разлетелось на куски:

— Осторожней же!.. Вот что, тетя Наташ, ложитесь-ка спать. А завтра продолжим.