Смерть играет

Глава 4 ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ

У Петигрю, разумеется, был билет на концерт, но только утром в день события он узнал, что его появления ждут и на репетиции. Элеонор оглушила его этим известием за завтраком, когда они обсуждали распорядок дня:

— Вчера на приеме мистер Диксон спросил меня, придешь ли ты. Ты был занят с кем-то разговором, но я сказала, что ты будешь в восторге.

— Интересно, как ты об этом догадалась, — задумчиво произнес Петигрю.

— Нет, правда, — настаивала Элеонор, — будет очень интересно, и я знаю, что все равно сегодня ты свободен.

— Отвечая на твое второе утверждение, скажу, что я пообещал себе провести восхитительный день наедине с последним номером «Юридического обозрения». Там есть статья под названием «Введение к Пюфендорфу», которую просто необходимо прочитать.

Блестящие глаза Элеонор выразили живейшее сочувствие.

— Тогда захвати «Обозрение» на репетицию, дорогой. Если не хочешь слушать музыку, можешь этого не делать. Достать журнал? Мне кажется, он под ножкой стола, куда ты его подсунул в прошлом месяце.

Петигрю нахмурился и заметил:

— Давно уже пора пригласить плотника починить стол. Довольно трудно держаться в ногу с последними законами, когда у тебя хромоногий стол. Ладно, на этот раз я не против того, чтобы отложить Пюфендорфа. Но все-таки не пойму, какой от меня толк на репетиции.

— Мистер Диксон считает, что хорошо, если ты будешь представлять комитет на случай каких-то проблем.

— Уверен, что сам мистер Диксон способен справиться с любыми проблемами гораздо лучше меня. Но раз уж ты пообещала, я пойду. Будем надеяться, что мое присутствие окажется таким же декоративным, как присутствие пожарного в «Гранд-опера».

Ровно в три часа почетный казначей снова оказался в Сити-Холл. Хотя он не горел желанием услышать репетицию произведений, ведь ему предстояло в тот же вечер прослушать их еще раз, время он провел более интересно, чем ожидал. В частности, он был зачарован Клейтоном Эвансом. Эванс в качестве ведущего репетицию совершенно отличался от той уверенной, погруженной в себя фигуры на дирижерском помосте, которого Петигрю видел во время прежних концертов, или от того невозмутимого диктатора, с которым он встречался на заседаниях комитета. Это был новый Эванс, одновременно трогательный и внушающий ужас трогательный в своих усилиях добиться от исполнителей уровня игры, которого ни один музыкант в мире не способен достичь, и ужасающий той энергией, которую он тратил на достижение этой цели. Он пребывал в состоянии крайнего нервного напряжения, что неминуемо должно было передаться музыкантам. Петигрю вскоре начал задумываться, каков будет результат этого напряжения неслыханно великолепное исполнение или же полный крах концерта от элементарного нервного истощения.

Эванс начал с небольшого обращения к оркестрантам.

— Мы начинаем концерт с исполнения Национального гимна всем оркестром, сказал он высоким напряженным голосом. — Повторяю, всем оркестром. Я отдаю себе отчет в том, что первый номер программы не требует участия всех инструментов, как это предусмотрено партитурой концерта для скрипки с оркестром. Но это не имеет значения. Мой оркестр понимает, что я не разрешаю музыкантам расхаживать взад-вперед в перерыве между исполнением номеров, если их инструменты не участвуют в данной пьесе. Те из вас, кто не занят в Генделе, могут сидеть и слушать. Во всяком случае, для некоторых будет внове послушать музыку. Это понятно? — Он резко постучал по пюпитру. — Национальный гимн, пожалуйста.

«Следует ли мне, — подумал Петигрю, — встать, когда на репетиции исполняется гимн страны?» Это был деликатный момент, разрешить который мог лишь надежный авторитет. Он осторожно огляделся и краем глаза увидел, что Люси Кар лесс по-прежнему сидит в одном из кресел сзади. Будучи иностранкой, она не могла считаться надежным советчиком. Ее муж был на ногах, но вряд ли в той позе, которую требовал данный случай от верноподданных граждан. Он стоял спиной к сцене и, по всей видимости, тихо препирался с человеком, которого из-за темноты Петигрю не смог узнать. Диксон куда-то исчез. Петигрю счел вставание излишним. Он порадовался, что остался сидеть, когда понял, что в своем теперешнем настроении Эванс не намерен мириться с малейшей небрежностью в исполнении даже этой навязшей в ушах мелодии. Понадобилось целых десять минут и много горьких и ядовитых упреков дирижера, прежде чем он счел работу своего оркестра удовлетворительной.

— Ну что ж! С меня достаточно! — сказал кто-то рядом с Петигрю.

Фигура, пребывавшая в тени, материализовалась и оказалась толстяком Вентри.

— У меня похмелье! И пальцы отекли так, что все стали похожи на большой палец. Эванс оторвет мне голову. К вечеру все будет нормально, но как объяснить это ему, когда он в таком состоянии?

— Вам следует больше играть, мистер Вентри, и меньше пить, — произнес ясный голос Люси Карлесс из следующего ряда. — А сейчас идите, мистер Эванс ждет вашу «Аллилуйю».

Беспомощно взмахнув рукой, Вентри с недовольной гримасой потрусил к лестнице, ведущей к органу, где вскоре и появился, что доказывало его приличную физическую форму, было у него похмелье или нет. Когда из органа полилась мелодия, подхваченная оркестром, Петигрю уловил за спиной обрывки разговора, скорее даже перебранки.

— Какой отвратительный субъект, — произнес скрипучий голос Сефтона. — И чертовски самовлюбленный, как все любители. Я только что говорил ему…

— Он вовсе не отвратительный, Лоуренс. Я нахожу его вполне приятным.

— Ты всех находишь приятными, в этом-то и заключается твоя проблема.

— А твоя проблема заключается в твоей нелепой ревности. Неужели не видно, что мистер Вентри влюблен в Николу? Мне действительно жаль беднягу Роберта.

— Вот как? Уж не хочешь ли ты его утешить, а?

— Лоуренс, если ты скажешь еще хоть слово, ты заставишь меня нервничать.

Очевидно, этой угрозой невозможно было пренебречь, и Сефтон сразу унялся. Через минуту начался органный концерт.

Быстрый обмен репликами заставил Петигрю задуматься, и он отвлекся от музыки Генделя. В самом ли деле мисс Карлесс находила Вентри приятным, не имело значения. Ясно, что Сефтон представлял собой почти патологический тип ревнивца. Но ее столь скоропалительный вывод, что Вентри имеет виды на миссис Диксон, сильно удивил и заинтересовал Петигрю. Он попытался вспомнить, видел ли он во время вчерашнего приема что-либо способное подтвердить это предположение.

«Может, я слишком невнимателен к таким вещам, — задумчиво размышлял он, как и все мужчины. Недаром говорят, что обычно муж последним замечает подобные вещи». Тут ему пришло в голову, что, насколько он может судить, Диксона никак не назовешь ненаблюдательным. «В таком случае, — мрачно подумал он, — дела комитета могут весьма и весьма осложниться».

Его размышления были прерваны внезапно наступившей тишиной, которая означала конец исполнения. В ту же минуту на кресло рядом с ним опустился Диксон:

— Ну-с, кажется, все идет хорошо, не так ли?

— Д-да, — с чувством некоторой вины за свою невнимательность к игре оркестра отвечал Петигрю. — Очень даже неплохо.

— Правда, Вентри сфальшивил в начале второй части, но в остальном…Диксон обернулся к Люси Карлесс, которая собралась подняться на сцену. — Не торопитесь. По-моему, Эванс намерен еще раз прослушать это место.

Он оказался прав. После нескольких резких слов, не слышных зрителям в зале, пьеса была снова начата с сере дины и проиграна до конца. Поскольку у Петигрю мысли все еще были заняты прежним предметом, — и позднее он даже удивился, что на него так сильно подействовало утверждение мисс Карлесс, — он с интересом изучал своего соседа. Диксон казался бледнее обычного, вокруг рта у него залегли морщинки, которых Петигрю раньше не замечал.

Пока ничего особенного я не заметил, подумал Петигрю. Возможно, все это было фантазией и уж во всяком случае его не касалось. Тем не менее в паузе, которая последовала за исполнением Генделя и пока Люси Карлесс направлялась к сцене, он вдруг услышал, что против собственной воли говорит:

— Сегодня ваша жена тоже здесь?

Идиотский вопрос, сразу сообразил Петигрю. С какой стати миссис Диксон должна была прийти на репетицию? Она не музыкант, не член комитета. Но, по-видимому, Диксон не нашел в вопросе ничего странного.

— Нет, — сказал он. — Ее нет. Вечером она, конечно, будет на концерте. Я оставил ей машину, потому что сам не вернусь домой перед концертом. Мне придется побыть здесь и проследить, чтобы с музыкантами все было нормально.

— Понятно, — пробормотал Петигрю, стараясь казаться внимательным собеседником.

Он и не ожидал такой полной информации о своих личных делах от человека сдержанного, каким обычно был Диксон. Это было настолько не в его характере, что Петигрю почувствовал себя неловко. С какой стати этот человек решил, что ему интересно знать, заедет он домой перед концертом или нет? Это звучало как будто…

— Ну и ну! — произнес чуть позади густой баритон Вентри. — Слыхали, как я дал маху во второй части? Понять не могу, как меня угораздило! Хотя знаю старую «Аллилуйю» наизусть. Но во второй раз все звучало нормально, верно?

Петигрю как раз собирался уверить его, что пьеса звучала великолепно, но его опередил Сефтон.

— Вы не могли бы говорить потише? — произнес он ледяным тоном. — Моя жена вот-вот начнет играть.

И словно чтобы придать вес своим словам, он пересел в дальний конец ряда.

— Мерзкий тип, — высказал свое мнение Вентри. — Подумать только, «моя жена вот-вот начнет играть»! Она слишком хороша для него — если вы не возражаете, старина, что я позволяю себе говорить об этом!

Последнее замечание адресовалось Диксону, и Петигрю подумал, что в жизни не слышал ничего более бестактного. Диксон не ответил. Даже не повернув головы, он продолжал смотреть прямо перед собой на сцену, где Люси Карлесс заканчивала настраивать свою скрипку, но красные пятна, проступившие у него на скулах, показывали, что намек не остался незамеченным. Воцарившееся неловкое молчание нарушил резкий стук дирижерской палочки Эванса.

— Молчим! — пробормотал нимало не смутившийся Вентри. — Тихо, ребята.

На следующие полчаса Петигрю полностью забыл о своих тревогах по поводу супружеской жизни Диксона, о раздражении против Вентри и о возмущении тем, что его против воли загнали на репетицию. Он не имел ни малейшего понятия о технике игры на скрипке, но не успела Люси Карлесс исполнить несколько тактов, как он понял, что слушает великолепного исполнителя, находящегося в самой лучшей форме. Теплый романтический настрой музыки Мендельсона очень ей подходил. Оркестр, заразившись вдохновением солистки, играл с блеском, не так уж часто достигаемым любителями. За последнее время Петигрю не раз слышал, как этот самый Концерт Мендельсона строгие члены комитета презрительно называли «популярной музыкой», и сам, будучи интеллектуальным снобом, позволял себе высокомерно пофыркивать, давая подобную оценку. Припоминая это теперь, он говорил себе, что эта музыка заслуженно популярна, и надеялся, что ему хватит смелости заявить об этом, когда в его присутствии снова произнесут эту пошлую фразу.

Представление закончилось приятной сценой взаимного поздравления между солисткой, оркестром и дирижером — тем более приятной, что публика отсутствовала, а значит, в обмене радостью не было театральной искусственности. Казалось, Люси и в самом деле довольна собой и игрой коллег из оркестра. Оркестранты — по крайней мере, его любительская часть — были просто поражены собственным исполнением. Даже Эванс выглядел почти удовлетворенным. Он ни разу не остановил игру музыкантов, если не считать коротких пауз между частями произведения, и воздержался от каких-либо замечаний и критики. Теперь, промакивая пот на лбу носовым платком, он пытался что-то сказать сквозь общий шум завязавшегося после окончания концерта разговора.

— Виолончели, вы должны помнить, во время исполнения медленной части… — начал он, но с неохотной улыбкой замолчал. — Вы были восхитительно хороши, все вы! — воскликнул он.

Миссис Бассет, которая обычно с мрачной сосредоточенностью восседала на сцене, до того забылась, что весело поклонилась в его сторону.

— Мы будем помнить эту похвалу, правда, девочки? — лукаво закричала она, чем вызвала взрыв удивленного хохота своих подруг, которые скорее ожидали, что их назовет «девочками» статуя королевы Виктории на Маркет-сквер.

Глядя на раскрасневшиеся и счастливые лица, глядя на Элеонор, сидящую на своем шатком сиденье среди вторых скрипок и сияющую радостной улыбкой, Петигрю впервые понял, почему эти люди с такой готовностью терпели все тревоги и неприятности упражнения и репетиций. В этот момент он искренне им завидовал. Им не обязательно нужен концерт при полной аудитории, думал он, они занимаются музыкой для собственного удовольствия.

Внезапно он почувствовал себя чужим.

Собственно, так оно и было. Он действительно остался в одиночестве. Диксон, Вентри и Сефтон направились на сцену. Хотя репетиция не закончилась — предстояло еще исполнить симфонию Моцарта, — по общему согласию наступил перерыв. Безусловно, после напряженного исполнения людям нужен был отдых, который на концерте будет предоставлен им в виде антрактов. Музыканты покинули свои места, разминали ноги, курили и болтали друг с другом или присоединялись к неформальному приему, который Люси Карлесс, после исполнения своей партии казавшаяся посвежевшей, а вовсе не утомленной, проводила на сцене. Петигрю с усмешкой заметил, что Сефтон немедленно утвердился рядом с ней и что это не помешало Вентри приблизиться к знаменитости и вовлечь ее в короткий, но дружелюбный разговор. Диксон был где-то поблизости, но вскоре затерялся в толпе.

Петигрю тоже решил подняться к музыкантам, не для того, чтобы навязываться героине момента, но с более похвальным намерением составить компанию своей жене. Он нашел Элеонор беседующей с миссис Роберте в первом от края сцены ярусе музыкантов, где и присоединился к ним. Таким образом он оказался в пяти ярдах от Люси и Эванса, вследствие чего последовавшая чуть позднее сцена разыгралась буквально на его глазах.

Она началась, как потом он заключил, с миссис Роберте, хотя было бы явной несправедливостью рассматривать эту прекрасную леди иначе как невинного посредника. Не успел он обменяться с ней несколькими словами, как к ним спустился из яруса, занимаемого музыкантами-духовиками, невысокий темноволосый мужчина.

— Ну как, миссис Роберте, — он говорил с сильным акцентом, — вам понравилось?

— Это было замечательно, просто замечательно, — восхищенно провозгласила миссис Роберте. — Как она великолепно играет! Если бы только мы так же играли сегодня вечером… Мистер Петигрю, думаю, вы не встречались с мистером Збар… Збар… Простите, но я так путаюсь в именах…

— Збарторовски. Рад познакомиться с вами, сэр.

Петигрю вспомнил это имя, хотя не был уверен, что смог бы его произнести. Этот меланхоличный на вид мужчина был протеже миссис Роберте, о котором спорили на заседании комитета. Он пожал ему руку, гадая, о чем лучше завести разговор несведущему в музыке английскому юристу, когда его представляют польскому кларнетисту. Однако миссис Роберте спасла его от необходимости говорить.

— Должно быть, вы ею очень гордитесь, — сказала она.

— Простите?

— Я хотела сказать, гордитесь мисс Карлесс. Она ведь полька, разве нет? Во всяком случае, я поняла…

— Да, да, верно. — Глаза Збарторовски еще больше погрустнели. — Во всяком случае, частично полька.

— Вы ее знаете? — продолжала миссис Роберте.

— Нет, я не знаком с ней. Я…

— О, тогда вы должны мне позволить представить вас ей. Я уверена, ей будет интересно встретить музыканта-земляка.

— Пожалуйста, не надо, миссис Роберте. Уверяю вас, не нужно этого делать. Вы меня извините…

Казалось, застенчивый Збарторовски собирался ретироваться в свое убежище наверху, но в этот момент его окликнул со сцены Диксон:

— Эй, Збарторовски! А я вас ищу. Вы не могли бы подойти на минутку?

Несмотря на свою неброскую внешность, Диксон умел быть властным, когда хотел. Поляк покорно ему подчинился. Он спустился вниз и позволил Диксону взять себя под руку. Прежде чем он сообразил, что происходит, его протащили между пюпитрами скрипачей к Люси Карлесс, прощавшейся с Клейтоном Эвансом.

— О, Люси, — Диксон несколько бесцеремонно прервал их разговор, — прежде чем ты уйдешь, я хотел бы познакомить тебя с твоим соотечественником ветераном старой Варшавской оперы — мистером Збарторовски.

Едва он успел произнести эти слова, как стало ясно, что был допущен грубый промах. При упоминании имени польского кларнетиста рука Люси, машинально поднятая для обмена рукопожатиями, упала вдоль тела, а лицо вдруг утратило живость, стало замкнутым и почти мрачным.

— Збарторовски? — повторила она и добавила какой-то вопрос на польском.

Никто не знал, что он означает, но у поляка загорелись пятна на щеках. Он отвечал на том же языке. Им было сказано всего несколько слов, и, насколько могла понять большая и заинтересованная аудитория, они были не очень вежливы.

Не оставалось никаких сомнений, что на персону, которой адресовались, они произвели должный эффект. Ее следующая фраза, произнесенная медленно, четко и ясно, на любом языке могла быть только оскорблением. В этот момент Диксон что-то вставил на польском, очевидно желая выступить как миротворец, но его неловкая попытка только подлила масла в огонь. С искаженным лицом Збарторовски начал яростно выплевывать слова, смысл которых, видимо, был для Люси крайне жестоким и оскорбительным. Люси, с заметным трудом сдерживаясь, парировала его замечания, старательно подбирая слова, самые ранящие, вероятно, эпитеты в польском словаре. Это было шокирующее, если не смешное, сражение темпераментов, и, к счастью для тех, кто наблюдал и слушал, оно закончилось так же неожиданно, как и началось.

— Довольно! — вскричала Люси, резко отвернувшись от своего мучителя к Эвансу. — Или этот человек уйдет из оркестра, или я не буду играть сегодня вечером!

Диксон сделал еще одну попытку исправить нанесенное им зло:

— Будь великодушна, Люси. Ты же можешь не смотреть на него. И бог знает, где мы найдем в это время другого кларнетиста.

— Я попрошу вас оставить мою жену в покое. Вы уже и так достаточно на сегодня навредили! — Лоуренс Сефтон весь побелел от злости.

Диксон собирался ему ответить, но в разговор вмешался Збарторовски.

— Можете не волноваться, — сказал он. — Я сам не стану играть.

И, полный достоинства, среди полной тишины он спрыгнул со сцены.

Тут подал голос Клейтон Эванс.

— Продолжаем репетицию, — резко объявил он. — Прошу великодушно всех вернуться на свои места. Диксон, вам придется подыскать кларнетиста к вечеру. Пожалуйста, поторопитесь, насколько это возможно. А теперь, леди и джентльмены, Моцарт!

И он постучал по пюпитру дирижерской палочкой.