Снег, собака, нога

Одиннадцать

— Давай тай, тай же! — взывает Адельмо Фарандола у окна, потому что еды со вчерашнего дня больше нет.

— Тай же, тай, — хнычет пес, вспоминая, что Адельмо Фарандола собирался его съесть.

Два рта вместо одного извели запасы еды раньше времени. Как бы они ни экономили, хлеб и колбаски давно закончились. Как и картошка, яблоки, сушеное мясо и протухшее мясо, кости и шкуры.

— И что делать? — обеспокоенно спрашивает пес.

— Ждать, — отвечает Адельмо Фарандола, который за окном видит лишь привычную стену бледно-синего снега.

Пес решает не напоминать больше об отсутствии еды, чтобы не будить фантазию старика.

— Есть хочешь? — спрашивает, однако, тот, чтобы поддержать разговор.

— Нет, нет, что ты, — отвечает пес и зевает, словно беседа ему наскучила.

Но опустевшие желудки обоих испускают жалобные звуки, от которых они просыпаются по ночам, сжимаются и бунтуют, словно хотят вылезти через рот наружу и самостоятельно отправиться на поиски пищи.

Два дня без еды, потом три. В воде недостатка нет, достаточно открыть дверь, взять немного снега и растопить в горшке на печи. Но вскоре Адельмо Фарандола начинает осматривать поверхности в поисках крошек.

— Эй, чего ищешь??

— Крошки.

— А, вот что. Боюсь, я их уже слизал, — говорит пес, — если б я знал, и тебе бы чуток оставил.

Они уже несколько раз обшарили все углы в хижине, потом в хлеву. Все крохотные съедобные кусочки были отысканы и отправлены в рот. Адельмо Фарандола облизывает изнутри горшок из-под поленты, в котором осталось кое-что от скопившейся за долгие годы жирной грязи, легкий привкус, воспоминание о легком привкусе, не более того.

Им приходится ложиться спать раньше обычного, потому что во сне они не чувствуют мук голода. Но приходящие сны исполнены нечеловеческого прожорства, обедов, которые вечно откладываются, танталовых мук.

Адельмо Фарандола по несколько раз в день встает с постели, подходит к окну, проверяет уровень снега и возвращается обратно молча. Псу тоже расхотелось разговаривать. Он лежит, свернувшись клубком, и недовольно вздыхает.

— Прекрати! — не выдерживает наконец человек.

— А что я?

— Ты ноешь.

— Неправда. Хотя у меня есть все основания. Сначала приглашаешь остаться, потом выясняется, что еды на двоих нет. Придурок.

— Поймаю — съем!

Пес фыркает и не двигается с места. Он знает, что человек слишком ослаб.

Проходит еще несколько дней. Обессиленные, человек и пес глядят друг на друга, каждый из своего угла. Кто выживет — съест другого и так дотянет до схода снега. Но мысль о том, что можно оказаться съеденным, поддерживает в обоих жизнь. «Я тебе такой радости не доставлю, — думает каждый из них. — Я сильнее».

С бесконечной медлительностью Адельмо Фарандола принимается варить смолистое полено. Потом приходит черед варить застарелые куски навоза, устилающие пол в хлеву. Затем, методично, он принимается обгладывать грязь, наросшую на нем, пот, усыхавший годами. На вкус это весьма разнообразно, но, кажется, питательно. Он скребет себя ногтями, открывая под грязью белейшую кожу.

Пес наблюдает с величайшим вниманием.

— А мне нельзя ли лизнуть? — умоляет он.

— Нет, — говорит Адельмо Фарандола. Но в конце концов, под влиянием приступа тошноты, не в силах продолжать, позволяет псу полизать его.

День, ночь, день, ночь.

Снег все еще идет ночи напролет, и днем тоже, сильный теплый ветер утрамбовывает его, вдогонку ветер сменяет холодный ночной воздух и замораживает его, и снег твердеет, как камень. И стоит воздуху потеплеть настолько, что, думается, худшее уже позади, тучи сгущаются снова, и снег опять валит на обледеневшую поверхность, с хребтов сходят новые лавины, осыпаются вниз, сметая по дороге лес, срезая макушки деревьям. Но в конце концов и этот шлейф зимы заканчивается.

Сидя в хижине, обессиленный Адельмо Фарандола понимает, что долгое заключение под снегом подходит к концу. Он понимает это по треску раскалывающегося льда, по стонам трущихся друг о друга ледяных корок, по капели, начинающейся с первыми лучами солнца и прекращающейся только на закате.

— Дожили, дожили! — говорит он сам себе, поддерживая огонь с помощью последних жалких остатков дерева и бумаги.

— Дожили, — напевает пес, слушающий человека в полудреме, не в силах пошевелиться.

День за днем уровень снега понижается. Однажды утром, открыв окно, Адельмо Фарандола замечает ослепительную полоску света, проникающую в комнату из-за обледенелого снега. Внезапно мрачные сумерки, в которых человек и пес прожили пять месяцев, прорезает, как лезвие, солнечный луч, в котором вспыхивают крохотные пылинки. Пес лает, когда солнце врывается в комнату; испуганный, с ужасом глядит на эти пылающие пылинки. Адельмо Фарандола не знает, смеяться ему или ворчать, как он обычно делает, когда приставалы хотят войти к нему в дом в поисках старой скамейки или пастушьих сыров.

— Зима кончилась, — говорит Адельмо Фарандола.

— А, вот оно что, — тявкает пес. — Я не понял.

— Скоро выйдем, ты рад?

Пес высовывает язык, склоняет голову, не знает, что сказать.

Когда солнце снова начинает освещать впадину, еще видны многометровые сугробы; чтобы они сошли, понадобится много времени, дни и дни. Но приятно будет снова выходить облегчаться на свежий воздух, в землю и травку, чувствовать, как член обдувает легкий ветерок, после того как пять месяцев приходилось испражняться в ведро, которое потом выливали в нору, прокопанную в снегу прямо за дверью. Так приятно будет снова оросить своей мочой ближайший периметр, оставить свой запах, чтобы никто не претендовал на эту местность, думает пес, — хотя обоим и нечем испражняться после долгой голодовки.

День за днем оседает сугроб за окном, оседает и за дверью. Можно уже видеть окружающий мир — и пускай он пока состоит лишь из ослепительно-белого, синего и серого. С крыши непрестанно капает, капель мешает спать, не дает ни на чем сосредоточиться. С окрестных гор доносится все усиливающийся треск, непрестанный гул, похожий на долгие стоны.

И вот приходит тот день, когда они делают первые шаги за порог хижины, по грязному уже снегу. Человек на каждом шагу проваливается по щиколотку. Пес весит меньше, крепкая корка льда выдерживает его, но иногда он внезапно наступает на более слабое место, погружается по самые уши и начинает метаться в отчаянье, и это смешит человека.

— Прекрати, — говорит ему тот.

— Помогите! Помираю! — вопит пес.

— А мне-то что.

— Не бросай меня! Помираю!

Наконец пес выбирается из ямы, сплевывая снег, отряхивается, снова проваливается, хнычет и тоже смеется.

— Я возвращаюсь в дом, — говорит он. И не трогается с места.

Чистый свежий воздух оглушает их. Они пьянеют от воздуха и света и почти забывают про еду.

— Это всегда так? — спрашивает пес.

— Я помню, что ли? Наверное. Согласись, оно того стоит.

Адельмо Фарандола имеет в виду: стоит гнить взаперти всю зиму, рискуя помереть с голоду, чтобы потом ощутить вот это, упиваться белизной и чистотой. Пес нюхает, счастливый и смущенный.

Прежние обитатели этой впадины знали, где поставить хижину, чтобы ее не затрагивали лавины. У Адельмо Фарандолы были годы, чтобы в этом убедиться. Лавины сходили по обе стороны хижины, снега их вываливались иногда совсем неподалеку, комки снега, земли, камней оказывались почти у двери, но не ближе.

Старик с довольным видом оглядывает бесформенную груду почерневшего снега с землей, из которой торчат ветки, стволы, палки, крупные камни. Пес поводит носом в сторону лавины, сошедшей справа от дома в прошлом месяце. Тот день они оба запомнили, и грохот, от которого у них дух перехватило. Они прекрасно помнят, что хижина затряслась, как жестянка, и две бутылки упали со стола. Хорошо помнят, как воздушная масса пронеслась над крышей и они избежали гибели только благодаря тому, что дом был надежно укрыт плотным и крепким слоем затвердевшего снега.

— Чего нюхаешь? — спрашивает человек.

— Я чую запах, — отвечает пес.

— Да ты вечно чуешь запахи.

— Да, но это сильный запах. Понюхай сам!

— Я ничего не чую.

— Тогда погляди.

Они подходят к куче. Адельмо Фарандола доволен, потому что уже догадался, что могло привлечь внимание пса. Из завалов постепенно выступают туши мертвых животных, серн, горных козлов и коз, лавины рвут их на части, но мороз сохраняет неиспорченными. И он тоже пользуется манной небесной, извлекает останки из-подо льда, по кусочку, и ест, потому что к весне колбаски давно уж закончились, о консервах остались одни воспоминания, а эти ноги, ребра, шеи серн и козлов отлично сохранились, и, если их освежевать, очистить от земли, они очень даже ничего на вкус, а из костей можно приготовить наваристый бульон, в который он добавляет стаканчик вина, если у него еще остается вино.

— Это что за животное? — спрашивает он у пса.

Пес молчит.

— Не знаешь, что за животное?

— Это не животное, — бормочет замерший пес.