Снег, собака, нога

Тринадцать

Человеческая нога, не копыто, торчит перед ними из завала. Высовывается, как побег, упорно, с трудом пробившийся сквозь слой земли и теперь готовый раскрыться на свету и расти быстрее. Посеревшая от земли, почерневшая.

— Это нога, — изрекает Адельмо Фарандола.

— Это твой сородич, — молвит пес.

— Подумать только. Кто ж знает, сколько он там лежит.

— Лавина беспощадна, — произносит пес многозначительно.

— Тебе-то откуда знать?

— Я слышал. И что мне делать? Откапывать?

Пес готов приняться за дело, врыться лапами в снег и копать, пока они не закровоточат.

— Да это тебе не по зубам, глупый, — говорит старик. — Только повредишь себе что-нибудь.

— Мне все равно, я охотно это сделаю.

— Ты не сенбернар.

— Слава богу, нет. Ты видел, какие они слюнявые?

Они стоят и смотрят на эту почерневшую ногу, пока обоим не начинает мерещиться, что она дернулась.

— Она двигается!

— Нет, тебе показалось.

— Может, он там живой еще?

— Забудь.

— Думаешь, нет?

— Это покойник. Лавина беспощадна.

— А я что говорил!

— Сколько я в этом понимаю, если тут одна нога, то другая где-то метров на десять глубже, а руки и вовсе…

— Понял, понял.

— Лучше подождем.

— Чего подождем? — спрашивает пес.

— Пока снег сойдет. Пока эта нога выступит. Через месяц узнаем больше.

— И соберем его по кускам. А сейчас что делать? Пару слов скажешь?

— Ты о чем?

— Молитву какую-нибудь. Люди ведь так делают?

— Я не знаю молитв.

— Да ну?

— Ни одной.

— А дома у тебя нет ничего такого, вроде молитвенника?

— Отродясь не бывало.

Пес нерешительно вертится. Потом, чтобы взбодриться, идет помочиться на торчащий наполовину из снега ствол дерева.

Запах земли и грязи, сопровождающий таяние снегов, становится таким сильным, что поддерживает бодрость в обоих, псе и человеке. Снег отступает, открывая трупы животных, принесенных лавиной или застигнутых холодной или голодной смертью. Они оттаивают на мягком весеннем солнце, и от них поднимаются волны испарений, пробуждающие первые тучи насекомых. Они, эти насекомые, прилетают, жужжа, и усаживаются выпить соки из этих зловонных трупных частей. За насекомыми следуют птицы, готовые клевать что угодно, чтобы спастись от голода, и первые хищники, которых запах вызывает из нор, — лисицы, ласки. Они подбегают к останкам, долго их обнюхивают, в восторге, а потом предаются еде. Новорожденных детенышей знакомят со вкусом пищи. Подросткам, пережившим зиму, позволяют выбрать, что есть.

Случается, что животное обнаруживает вдруг, в процессе поиска еды во льду, труп своего сородича. И его он обнюхивает иначе, словно узнавая друга или родственника, и тыкает его мордочкой, словно пытаясь пробудить от затянувшегося, слишком глубокого сна. Он не ест его, по крайней мере если не доведен голодом до умопомрачения или полного равнодушия к простым, но стойким естественным запретам. Иногда эти встречи мордочек и носов напоминают беседы старых приятелей после долгой разлуки.

— Люблю эту вонь, — произносит пес, когда они выходят из дому запастись едой и свет едва не ослепляет их.

— Какую вонь?

— Да вот эту. Разложение. Грязь, земля. Испражнения. А потом первые цветы. Я покажусь сентиментальным, но меня эта вонь трогает.

Он скачет по оставшимся пятнам снега, потом обнаруживает пучок травы и бросается на него, затем несется распугивать других животных, собравшихся на пиршество.

Адельмо Фарандола наблюдает за ним, стоя на пороге хижины, и думает, что вел бы себя так же, будь он лет на двадцать моложе.

На следующий день, собирая мясо животных, торчащих из завала, Адельмо Фарандола наталкивается на торчащую рядом с одним из них ногу.

— Глянь, — ошеломленно показывает он псу.

— Это вчерашняя, — говорит пес.

— Правда?

— Ты что, не помнишь?

— Нет. То есть вроде припоминаю, но я думал, мне приснилось.

— Это вчерашняя нога, зуб даю.

— И что делать будем? Как мы решили вчера поступить?

— Ничего. Ждать, пока растает.

— Да ну?

— Да. Я, честно говоря, не то чтобы согласен, но ты…

Через несколько дней старик снова обнаруживает ногу.

— Нога!

— Да это все та же самая, хватит уже! — вопит пес в отчаянии.

— А, так мне не приснилось?

— Да чтоб тебя! — пес кричит.

— Что делать будем? Что мы решили в тот раз?

— Решили, — пес на сей раз решил воспользоваться случаем, — что мы его откопаем и всего достанем.

— Правда?

— Хочешь, поклянусь, — говорит пес.

— Мне кажется странным, что мы так решили.

— А вот.

— Очень странно. У нас не выйдет.

— Лучше подождем, пока оттает, — отвечает Адельмо Фарандола, когда пес продолжает настаивать. — Мы для этого человека уже ничего не сделаем. Он умер, его на куски порвало. И снег слишком плотный, и со льдом, с камнями, лезть на завал к этой ноге опасно, провалиться можно. А ты, если будешь лапами рыть, или наткнешься на что-то, или лапы повредишь. И сил у нас нет, зима была длинная, мы не в форме. Подождем.

И они ждут, день за днем. Но каждое утро, когда солнце из-за горизонта подает сигнал, посветив в грязное окно, они выходят из хижины и идут посмотреть, как тает снег.

Нога на месте, высохшая и черная, как деревце, сожженное молнией. Старику она больше не в новинку, но всякий раз оказывается подтверждением смутного воспоминания.

— Как давно она там? — спрашивает он однажды утром.

— Ты меня спрашиваешь?

— Сколько лет она там?

— Лет? Спятил, что ли? Неделю разве, — отвечает пес, который на самом деле не умеет вести счет дням.

— Надо бы сделать что-то, — говорит пес в другой раз, — эта штука уже сильно воняет.

— Ничего не чувствую.

— Я чувствую. А если чувствую я, то и другие тоже.

— Кто другие?

— Другие собаки. Коллеги мои. Зверье. Птицы. Сраные одичалые коты. Помнишь, что говорил твой приятель лесник? Тут правда волки водятся?

— Не знаю. И кто это мой приятель?

— Так, не знаешь? Хотя бы одного-то разок видел? Несложно ж ведь ответить, видел ты его или нет. Вот мне, например, однажды попадался. Да успокойся, в другой долине, далеко отсюда. Но если я его там видел, значит, и тут могу, этот народ кочует. А если одного видел, смогут и десятеро заявиться, народ этот стаями бродит.

Адельмо Фарандоле быстро надоедает, что пес много треплется.

— Нет тут волков, забудь. Так поступим. Будем приглядывать за этой ногой днем. Нам все равно заняться нечем.

— Днем? А ночью? Приятель, речь о животных, этот народ предпочитает добывать еду ночью, как еще объяснить?

— Я ночью сплю. Будешь ты тут сидеть и ногу охранять ночью?

— Не, погоди, я не думал, что дойдет до этого.

— Хочешь тут сидеть ночью? — напирает Адельмо Фарандола, и голос его грубеет.

— Нет, нет, что ты, — скулит пес.

Из-под тающего снега понемногу выступают новые останки. Новые копыта, рога, туловища — и морды с обнаженными зубами, черепа, глядящие изумленно, как застал их последний миг жизни.

— Это вроде как волосы в бороде растут, — говорит однажды Адельмо Фарандола.

— В смысле?

— Как волосы. Остатки эти, лапы. Выпирают, как волосы.

— А, понятно, — произносит пес, не понимая.

— Я про человечьи волосы, — продолжает старик.

— Ясно, ясно.

— Может, надо спуститься предупредить кого-нибудь? — спрашивает пес.

— И кого?

— Почем я знаю. Людей, вроде тебя. Деревенских.

Адельмо Фарандола смотрит вперед, туда, где от края впадины узкие расщелины и обломки камней тянутся вниз, в долину:

— Снега многовато. Надо ждать.

— Ладно, подождем. Но что-то эта нога меня тревожит, — не унимается пес.

— Пока снега многовато, говорю тебе. Убиться на спуске хочешь?

Через пару дней вновь спрашивают о том же.

— А со снегоступами ты бы мог легко спуститься по тропинке, по которой мы сюда поднимались, и…

— Псина, чего тебе не терпится? Ты его видишь? Он умер. Он подождать может. И мы можем подождать.