Снег, собака, нога

Три

В общем, пес этот каждый день лежит у его ног. Адельмо Фарандола выгоняет его за дверь, когда темнеет, и каждый вечер слышит, как пес подолгу воет, прежде чем смиренно свернуться клубком на старом одеяле, которое человек постелил ему снаружи. Иногда по ночам он слышит, как пес облаивает какое-нибудь пробегающее животное — ласку или зайца. Пес лает до хрипоты, но не отходит от дома, не гонится за добычей. Он быстро понял, что лучше дождаться, пока человек подбросит ему объедков, чем впустую гоняться за слишком быстро бегающими животными, рискуя к тому же сорваться со скал или получить в морду копытом.

Этот пес по-своему мудр, но не исключено, что он просто стар и его трезвый взгляд продиктован лишь возрастным упадком сил. Иногда, поощряя за эту покладистость, Адельмо Фарандола позволяет ему войти в жилье, где пес с жадностью бросается все обнюхивать. Человек давно уже, с тех пор как перестал мыться, не чувствует запахов, он утратил чувствительность и к собственным запахам; газы, испускаемые по ночам под одеялом, теперь для него лишь ласковые прикосновения тепла, которые он поддерживает соответствующим питанием. Он удивляется, видя, как пес все обнюхивает, он не понимает, сколько запахов витает кругом. Пес останавливается, чтобы понюхать и человека тоже — его ботинки, лодыжки, он благодарен за эти запахи, они для него питательны, как еда.

Однажды Адельмо Фарандола обнаружил, что разговаривает с псом. «Делай это, делай то», — говорит ему. Рассказывает обо всем. Спрашивает, не видел ли пес того, чего сам он не может отыскать. Говорит ему про снег, который скопится снаружи за зиму, столько снега, что ничего не будет видно, кругом только снег, и они окажутся погребены в этом доме, и крыша под весом завалившего ее снега может обрушиться в любую секунду. Он говорит ему об этом, чтобы посмотреть — как отреагирует, чтобы посмотреть — испугается ли.

Пес настораживает уши, высовывает розовый язык, глаза его блестят. Будь у него хвост, он вилял бы им, как делают все псы, у которых есть хвост. Адельмо Фарандола протягивает ему кусок и говорит:

— Вкусно, да?

Или:

— А в прошлом году хлеб был лучше.

Пес покачивает головой, глубоко дышит, словно готовится тоже заговорить.

— В прошлом году хлеб был мягкий и вкусный, — произносит человек. — Мягкий и вкусный. Берешь кусок и макаешь в вино. Вот так.

Показывает. Пес следит за каждым движением.

— А потом берешь его и вот так.

С пальцев капает вино, Адельмо Фарандола отправляет пропитавшийся вином кусок в рот. Легкий, невнятный вкус обволакивает рот. Если бы он не бросил чистить зубы несколько лет назад, вкус был бы сильным, резким, заполнил бы все, но сейчас его зубы покрыты камнем, а язык — белым налетом, и вкус проскальзывает быстро и неотчетливо.

— Так вкусно, — удовлетворенный Адельмо Фарандола смотрит прямо в блестящие глаза пса, сидящего перед ним. — Так вкусно.

С песьего языка капает, как из подтекающего крана, слюна падает на пол, лужица становится все шире.

Второй кусок обмакивается в вино, и пес начинает сглатывать воображаемую пищу.

— Можно мне тоже попробовать? — спрашивает он наконец человека.

— Нет, — отвечает Адельмо Фарандола, принимаясь за третий кусок.

— Ну один кусочек, — говорит пес. — Ну пожалуйста. Один малюсенький кусочек!

— Нет.

— Только чтобы понять. Как я узнаю, что ты не врешь, если не попробую?

— Поверь.

— Я бы предпочел ощутить сам.

С третьим куском покончено. К человеку приходит насыщение. Он утратил привычку набивать брюхо, он умеет быстро остановиться. Зимний рацион и отдаленность деревни приучили его довольствоваться малым, очень малым. Урчание в животе — нечто вроде внутреннего голоса, с которым он иногда болтает о том о сем.

Но теперь есть пес, можно говорить с ним.

— Подумаешь, — изрекает тот.

Адельмо Фарандола, чтобы заткнуть пса, швыряет ему кусок черствого хлеба. Пес фыркает — возможно, это вздох облегчения, — ловит кусок и мгновенно заглатывает. А потом вновь смотрит на Адельмо Фарандолу как ни в чем не бывало.

— А еще один мне?

— Ты только что поужинал.

— Это корка черствого хлеба! Хочешь, чтобы я тут помер прямо перед тобой? Мне же нужно питаться, я не шучу. Одного куска мне мало.

— Вина не получишь.

— Да забудь про вино. Я подумывал про колбаски кусочек.

— Потом.

— Собаки — хищники, нам черствого хлеба мало, мы ж не курицы какие-нибудь, при всем уважении к курицам.

На мгновение пес раздувает ноздри и жадно поглощает воздух. Видимо, дума о курицах напомнила ему, как сладко сырое мясо, откушенное от еще живого существа. Как прекрасно утопать мордой в топорщащихся перьях дергающей лапами живой добычи.

— Что я говорил? — пес приходит в себя.

— Колбаса, сказал, — отвечает Адельмо Фарандола. — Можешь о ней забыть.

Вскоре становится видно, что вся морда пса покрыта желтыми волдырями. Между прядками жесткой шерсти надуваются полные крови брюшки клещей, удобно угнездившихся в подшерстке.

— Да у тебя клещей полно! — вопит Адельмо Фарандола, заметив это.

— Клещи? — тявкает пес. — Где, где? — Он крутится, пытаясь укусить себя за несуществующий хвост.

— Да везде, зверина! На башке, за ушами, на морде, на шее, на брюхе, на лапах! — отвечает человек по мере того, как обследует пса, поворачивает, ощупывает. — Стой ровно, я погляжу.

Пес, чувствуя прикосновения, умиленно поскуливает.

— Да молчи ты, я тебя не глажу.

— Нет?

— Нет, я клещей ищу.

— Клещей? Где, где, где?

Пес, радостно лая, снова начинает вертеться, словно ему нравится бесить человека.

— Клещи тут, на горе, не заводятся, — изрекает Адельмо Фарандола, окончив обследование. — Они берутся снизу, с полей, из травы в долине.

— Ну ладно, я их там подцепил. Но я их не чувствую, они мне не мешают, и не знаю, давно ли они у меня.

— Они кровь твою сосут, тупица.

— Да ну?

— Я их должен выжечь.

— Шутишь, да?

Адельмо Фарандола открывает печь, вытаскивает щипцами раскаленную головешку и подносит к песьей морде.

— Даже не пытайся! — гавкает пес и убегает.

— Иди сюда, я выжгу клещей, не тебя.

— Да иди-ка ты! Я не хочу, чтобы ты меня жег!

Они носятся по хижине долго, пока головешка не остывает, а человек не начинает задыхаться.

Адельмо Фарандола дожидается, пока пес засыпает и начинает храпеть. Достает другую головешку, подкрадывается к животному и прикладывает раскаленный уголь к его шее. Пес просыпается, лает, визжит, отбивается, но Адельмо Фарандола успевает выжечь двух или трех клещей прежде, чем тому удается вырваться.

— Спятил? — обиженно гавкает пес.

— Я буду это делать всякий раз, как ты заснешь, — говорит Адельмо Фарандола. — Просто буду ждать. Зима долгая, других дел у меня немного.

— Больше даже не пытайся, дружок, — рычит зверь.

— Тебя никто не держит, можешь убираться. Выбор за тобой.

Пес сопит, пыхтит, фыркает.

— Я взойду на костер, — говорит, еще возмущенный.

— Да какой костер, — человек издает смешок. — Это только пахнет шерстью паленой.

— Моей паленой шерстью. Моей! И кровью жареной тоже.

— Кровью, от которой клещи распухли.

— Мерзкие твари, — пес чихает.

— Такая уж порода ваша, — произносит Адельмо Фарандола. — Вечно мордой по земле возите, в чем-то роетесь, в траве вынюхиваете. Или в пыли валяетесь, в грязи, в говне других тварей.

— Ну да, со мной бывало.

— И чего удивляться потом…

Пес держится начеку, но он же, сукин сын, уже в летах, и рано или поздно сон одерживает верх. Адельмо Фарандола только того и ждет: отламывает крупный уголь щипцами и сует его в собачью шерсть. Вой, визг, лай, даже и пара укусов. А потом все заново.

— Я еще погляжу, кто тут самый упорный, — говорит человек.

Увлеченно копаясь в жесткой песьей шерсти, Адельмо Фарандола в один прекрасный день, почувствовав желание почесаться, обнаружил клеща у себя на правом предплечье. Пригляделся. И еще одного, и еще, почти под мышкой. И еще одного на другой руке, и еще двоих на ногах.

Пес веселится, предвкушает уже, как насладится зрелищем: человек выжигает на себе клещей горячим углем — и почувствует снова запах жареной крови.

— Твой подарочек, — роняет Адельмо Фарандола.

— Надеюсь, тебе нравится, — отвечает пес с непривычным сарказмом.

Уже много месяцев Адельмо Фарандола не моется, вонь создает вокруг него теплую оболочку. Постепенно он обрастает потом и грязью, землей, нанесенной ветром, пылью, поднимающейся с пола в хлеву, пыльцой, окрашивающей воздух в определенное время года, ошметками отмершей кожи. Приятный липкий слой образуется на нем месяц за месяцем, равномерно, он замечает его, только когда зуд выводит из оцепенения и вынуждает нагнуться или повернуться, чтобы дотянуться до места, которое чешется. Он стал смуглым, цвета пыли и грязи, высушенных солнцем.

И какое ему дело до того, что люди обходят его стороной, или распахивают окна и двери, когда он заходит, или закрывают рот руками, чтобы не вдыхать? Так даже и лучше, нечего связываться с народом, который моется и живет в чистоте, и меняет простыни, и стирает и сушит белье, народом, который душится и причесывается, который хочет выглядеть красивее, чем есть, который делает вид, что не пахнет. Такие заболевают от всякой ерунды, сквознячка из окошка, чиха в лицо, от малейшей оплошности. Такие и помирают без всякой причины, вода делает их слабыми, запахи их оглушают.

Сам Адельмо Фарандола не раздевается годами. Не чистит зубы, потому что их защищать надо, не портить щетками. Годами не подтирается, сходив по-малому или большому, потому что не следует слишком много внимания уделять этим частям тела, и уж точно не следует там руками шарить, среди того, что служит для выделения. Годами его ноги, которые он укутал в три пары шерстяных носков, одна поверх другой, парятся в ботинках, а почерневшие ногти скручиваются и обламываются сами. Годами он холит и лелеет корки в жирных редеющих волосах, бороде и косматых бровях.

Так, он уверен, лучше приспособиться к зиме. Эту грязь он защищает и от скверной погоды, особенно от дождя, который может ее смыть, обнажив его кожу и подставив ее болезням, и от нежных песьих облизываний. У него есть дополнительный защитный слой, вроде как его вторая кожа.