Сны хрустальных китов

VIII

Идеи, преходящие на рассвете, всегда соблазнительнее и краше дневных. Но берегитесь! Таковыми они кажутся лишь на первый взгляд. Красные большие яблоки кладёт торговка-ночь наверх своей корзины, только на дне оказываются червивые паданцы.

Если продолжить аналогию идей с яблоками, то сейчас Лайтнед был согласен даже на огрызок. Ничего не приходило ему на ум. Коварный изменник компас продолжал упрямиться, стрелка беспрестанно крутилась так, словно к ней привязали миниатюрную белку. Чтобы окончательно не сойти с ума от отчаянья, капитан в очередной раз бросился перечитывать письма. Увы, но никаких новых подсказок в них не появилось. Лёжа на своей узкой постели, он вновь и вновь прокручивал воспоминания. А те непоседливыми детьми разбегались, никак не выстраивались в ряд. «Если она прокляла меня, чтобы я вечно помнил о ней, то почему не дала память понадёжней? — спрашивал Фредрик разноцветную пустошь за бортом. — Если хотела, чтобы я вернулся, то отчего бросила на полпути? Я зашёл так далеко, я проделал путь, о котором не помышлял ни один мужчина, ни одной женщина, но всё, что мне теперь осталось — недвижимость и ожидание».

Неспешный ручеёк капитанских мыслей оборвал стук в дверь. На секунду разум Фредрика стал похож на разгерметизировавшийся дирижабль: весь воздух вышел, а внутрь ворвался вакуум. Потом пришло осознание, что надо срочно ответить, но слова тоже пропали. Такое с Лайтнедом случалось и раньше, но в последние двадцать лет все чаще, и чаще. Это походило на напоминание, на бой часов, предупреждающих, что ещё один час истёк, и как не переводи их назад, минувшего не воротишь. Капитан привык считать эту жизнь своей, не дополнением, а естественным продолжением, но когда наступало такое состояние — абсолютной пустоты и инертности, с ним приходила горькая правда.

— Войдите.

Звуки родились сами по себе в ответ на стук, как рука отдёргивается, если прикоснёшься к горячему. Пришлось подняться и сесть, чтобы не травмировать своей странной позой стучавшего: голова на краешке подушки, ноги свешиваются, одна рука на груди, а вторая вовсе оказалась где-то под спиной. Словно Фредрика сразили выстрелом, и он замертво упал на койку.

— Простите, капитан, — из-за двери высунулась фуражка Стиворта. Старший помощник, похоже, не обратил никакого внимания ни на помятую рубашку капитана, ни на странный румянец только на одной его щеке — след от льняной наволочки.

— Дерек? Что ты хотел?

Невидимая дыра была залатана, и в голову Лайтнеда начали возвращаться нужные вопросы. Тело оказалось проворнее. Пальцы уже шнуровали ботинки, а глаза искали брошенный где-то китель. Нашли совсем рядом, аккуратно повешенным на спинку стула. Военная дисциплина подобно скульптору-минималисту, отсекает все лишнее от человека, компенсируя как недостатки воспитания, так и врождённою небрежность.

— Там такое, не поверите!

Глаза ниже фуражки лихорадочно блестели. Да и весь старпом вдруг изменился. Куда девалась та скрипучая одеревенелость? Куда пропала осторожность движений? Стиворт стал каким-то текучим, ртутным. Руки его, прежде либо сомкнутые в замок за спиной, либо засунутые в карманы, теперь свободно парили, рисуя в воздухе затейливую фигуру. Лайтнед удивился. Дерек никогда не отличался особой впечатлительностью. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы он так резко преобразился. Бунт? Пожар? Заперши себя в каюте, Фредрик запросто мог пропустить и не такое.

Командир «Элоизы» задумался: а как давно, собственно, он тут сидит? С трудом разобравшись в запутанной системе временных координат, вспомнил, что выходил вчера на завтрак. В закромах памяти нашёлся даже вид того завтрака: кусок подсохшей булки, намазанный чем-то тёмно-вишнёвым. Рецепторы подавали противоречивые сигналы, но язык отказывался признавать в них тост и смородиновый джем.

Лайтнед медленно моргнул, окончательно приходя в себя. И обнаружил, что стоит посреди каюты, влезший только в один рукав кителя. Тёмные глаза старпома смотрели на волочащийся второй, как на притаившуюся среди ветвей ядовитую змею. Но разве ему объяснишь, как тяжело держать в голове столько боли? Расскажешь как это — быть мертвецом среди живых, менять лики и чувствовать, будто сам становишься маскарадной маской, взятой кем-то напрокат? Это не просто — просыпаться. Потому что сны Фредрика как бульдоги. Они хватают его своими сильными челюстями, и каждое утро он обнаруживает новые следы невидимых зубов. В его арсенале так много ассоциаций, так много воспоминаний — грузов, привязанных к ногам, тянущих на самое дно, что порой единственное желание Лайтнеда ослепнуть и оглохнуть. Но ему приходится плыть, держать уставшую голову над поверхностью. Ему приходится каждую ночь запирать озверевших собак в клетки, и на утро чинить развороченные прутья и сбитые замки.

— Так что там случилось, Дерек?

— Кит, капитан. Случился кит, — уголки губ подчинённого поползли вверх. Вслед за ними, почти без отставания, взметнулись брови самого Фредрика. Левая рука нащупала второй рукав и уже без промедления нырнула в него.

— Показывай!

Только этой команды старпом и ждал. Сдвоенным ураганом мужчины пронеслись по коридору, поднялись по винтовой лестнице и ворвались в рулевую рубку. Там уже творилось настоящее столпотворение. Офицеры прильнули к иллюминаторам, а матросы столпились на пороге, заслоняя друг другу обзор. Только окрик Стиворта смог отогнать всех любопытных, и то — совсем ненадолго.

Лайтнед обвёл взглядом рубку, свою команду и лишь затем обратил внимание на тёмно-лиловую материю Небесного мира с дырочками звёзд. Ни справа, ни слева, ни по центру ничего похожего на обещанного кита не было. Фредрик хотел возмутиться: за что его так жестоко разыгрывают? Но тут за спиной капитана раздалось легкоузнаваемое старческое покашливание. Профессор Юсфен отступил от увеличительной трубы, давая возможность Лайтнеду самому через неё взглянуть. Серый глаз прислонился к окуляру, ладони привычно легли на регулировочные винты. Приближающая сила этого агрегата превышала раз в пять любую из подобных труб, какими Фредрику доводилось пользоваться. Только вот до этого момента рассматривать было особенно нечего. Поле зрение заслонило разноцветное пятно, и в рубке раздалось громкое: «Ох!» Чуть потянуть рычажок на себя, повернуть на десять градусов винт, добавляя резкость и…

— Великая Птица! — не удержался Лайтнед от возгласа и отпрянул от увеличительной линзы. Как будто прилипший к начальнику старпом растянул рот ещё шире. Видимо, капитанские реакции пока оправдывали его ожидания.

— Он уже полтора часа так плывёт, — доложил профессор. — Не приближается и не удаляется, как бы мы не прибавляли скорость. Эн-уловители сходят с ума от зашкаливающего сигнала. Густас сказал, у них в отсеке настоящий концерт. Уже истратили пять кристаллов, чтобы всё записать. Судя по всему, древние байки о китовых песнях не врали. Они и есть — источник Эха.

— Мы не можем его упустить, — тихо произнёс Фредрик. И громче, чтобы все слышали: — Поднять мощность двигателя до максимальной, курс держать на кита. Не расслабляемся, парни, охота только начинается!

Двинувшийся вслед за командиром Дерек споткнулся на ровном месте, когда увидал его выражение лица. Там не было ни прежней скуки, ни какой-то дремотной растерянности. Угольями загорелись зрачки, зубы блеснули в кривом оскале. Ни дать, ни взять — дикий волк, учуявший кровь на снегу. Спрашивать о том, куда направляется капитан, тут же расхотелось. Развернувшись на каблуках, Стиворт рявкнул:

— Все слышали? Идём на максимальной скорости! И нечего тут как бабьё на базаре, глазами хлопать. Марш по местам, да за работу!

А Лайтнед уже спешил на самую верхнюю палубу обвешанную эхо-ловушками. Каждая из них весила около трёх пудов и была закована в специальную антимагнитную броню. Если снять эту броню и пластиковый кожух, то внутри обнаружится хитроумная система проводов, катушек и рыле. Диковинными ежами смотрелись ловушки, растопырив во все стороны антенны. На этой палубе всегда слышался мерный гул, ненавязчивый и размеренный, как дыхание любимого человека во сне. «Это электрическая кровь цеппелина несётся по венам-проводам», — однажды сказал главный механик. Он на «Элоизе» слыл главным романтиком. Кому-то могло показаться смешным столь поэтичное сравнение, но космоплаватели не видели повода для смеха. Для этих людей корабль был живым, пусть не способным прямо поговорит с ними, но всё чувствующим и понимающим.

Выше сигнальной палубы находилось только машинное отделение. Там бились сердца судна. Если поднималось оно с помощью реактивной тяги, то в космосе все переключалось на двигатели гораздо меньшего размера. Два кормовых, шесть по бокам и два ориентированных вниз — высотных. Лайтнед кожей чувствовал, как напряжённо работают восемь из них. Сгоревшее топливо толкало всю громадину вперёд, вслед за китом, и от этого настенные фонари то вспыхивали ярко-ярко, то почти угасали.

Система подачи газа зависела от электрического нагнетателя, а цепеллину сейчас не хватало ресурсов. Но не ввинять же это конструкторам, ведь «Элоиза» создавалась не гоночным автомобилем. Её задача ловить ближайшую добычу, а не гоняться за ней по всему космосу. И если кит отплывёт дальше, ничего не останется, как отключить ток на всем корабле, кроме, конечно же, системы воздушной фильтрации и УЗЭ-отсек. Тогда, вместо новомодных газовых светильников дежурные зажгут старые добрые свечи в массивных люстрах. И хотя эти люстры суммарно весили почти пять королевских мешков, то есть четыре с лишним пуда, и из-за дополнительного груза пришлось пересчитывать все параметры корабля, зато теперь «Элоизе» не грозило погрузиться в темноту. На двойной системе освещения настоял сам Лайтнед ещё на этапе строительства.

Капитан вообще относился к тем людям, которые все проверяют на себе, и никогда не полагаются на мнение других, если собственный опыт подсказывает им обратное. С одной стороны, это не могло не вызывать уважения, с другой — не умение слушать других делало Фредрика объектом презрительных насмешек, то и дело звучащих из уст старших офицеров. Большинству из них уже исполнилось пятьдесят, и для них исследовательская миссия становилась последним заданием перед выходом на заслуженную пенсию. Эти важные, горделивые мужчины полагали, что именно возраст является единственным показателем развитости ума. Лайтнед считал иначе, но в открытую не возражал. В конце концов, за кем на корабле остаётся последнее слово, как не за капитаном? Так что нечего портить нервы себе и другим, и лучше просто промолчать, что обычно Фредрик и делал. Он привык к неудовольствию других. Привык к осуждению, к гонениям и открытым протестам. И давно перестал быть тем вспыльчивым юнцом, которого могла вывести из равновесия любая мелочь: косой взгляд или даже несказанное, но громко подуманное слово, отразившееся тенью гримасы на чьём-то лице.

— Ишь, какой шустрый попался! — едва не промахиваясь мимо первой ступеньки, досадливо процедил Лайтнед.

Чем выше он поднимался, тем явственнее становилась возбуждённая болтовня. Остановившись и замерев на месте, Фредрик прислушался.

— Это правда, правда? — взвизгивал один голос.

— И в самом деле, кит! — отвечал второй.

— Я думал, наш командир умом тронулся, а тут такое… — недоверчиво вздохнул третий. — Никогда не верил во всем эти бабкины сказки. Думал, мы ещё месячишко промаемся тут, да домой повернём. Кит… нет, пока своими глазами не увижу, не поверю.

— Да я тебе говорю, он это! — снова зашипел голос номер два. — Разноцветный, что твой леденец ярморочный. Парит, хвостом своим машет и плавниками. А тех плавников у него не сосчитать. И по спине гребень протянут, как у ерша, с колючками.

— Ну, и что это за чудо-юдо такое? — усмехнулся третий. — Не Небесный Хранитель, а рыбина прудовая. Врёшь ты все, Равос. Не видел ты ничего. Заливаешься тут соловьём, а того кита, поди, и нет. Пустил кто-то слушок, а ты и поверил, как маленький, честное слово!

— Ага, а чего же мы тогда несёмся, как собака, блохой укушенная? — возразил визгливый. — Старпом приказал полным ходом идти, просто так, что ли? Да и с сигналом вон чего творится. Многократно усилился. Нет, видимо, и впрямь, поймали мы его. Рыбина, не рыбина, а нечто такое, что раньше не видывали.

— Балло́к видел, — вставил шипящий. — Ещё сорок лет назад.

— А вот тут бы я поспорил, — визгу в голосе первого поубавилось, и стало понятно, что из троицы он самый старший. — Никаких доказательств-то так и не было представлено. Одна картинка, со слов самого господина Балло́ка и написанная. А таких картинок, брат, и я сколько угодно наклепать могу.

— Думаю, наш капитан с тобой бы не согласился, — в голосе первого отчётливо послышалась ирония. — Он, небось, любую картинку за чистую монету принимает.

— Не любую.

Лайтнеду надоело выслушивать столь откровенную чушь. При его появлении вся троица резко побледнела и вытянулась по стойке смирно. Командир «Элоизы» прищурился, внимательно разглядывая преобразившихся космоплавателей, намекая всем своим видом, что запомнит их до конца полёта и спуску не даст. А сам задался вопросом: не существует ли какого-нибудь особого вещества или излучения, переносящего слухи? Или они, подобно заразе, распространяются по кораблю по воздуховодам, поражая умы и заставляя языки трепать всякого рода ложь?

— Простите, господин Лайтнед, — самым смелым оказался второй матрос. Двое его дружков нервно покусывали губы и старательно отводили бесстыжие глаза.

— Мы больше так не будем? — настала очередь издеваться Фредрику. — Ну же, скажи это. Как школьники, ругающиеся за спиной у учителя. Вместо того, Равос, чтобы пересказывать чужие сплетни, занялись бы делом. Рыба-ёрш, более оригинального ничего в голову не пришло? Плавники, гребень, огромные зубы… Загрызёт-сожрёт, костей не оставит.

— Я такого не говорил. — Нет, не смелым — глупым.

— Идите, — посуровел Лайтнед.

Одно слово, а какой эффект! Матросы живо сообразили, что шутки кончились, и если они не поторопятся выполнить приказ, наказанием для них станет весь оставшийся срок службы на «Элоизе». А, учитывая последние события и особую вредность командира, срок тот грозил растянуться ещё на пару лет. Бочком-бочком, все трое просочились мимо Фредрика, и вскоре их сапоги застучали каблуками по лестнице. Проводив болтунов тем же суровым взглядом, он направился к распахнутым дверям УЗЭ-отсека.

Густас сидел за своими приборами и совершенно не замечал происходящей вокруг суеты. Видя главного инженера таким сосредоточенным и, одновременно, воодушевлённым, Фредрик ощущал к нему искреннюю симпатию. Если бы Лайтнед мог поделиться своей настоящей биографией, его первым слушателем, несомненно, стал бы Леон. Не то, что те пустоголовые невежды, крысы, что так пугливо прошмыгнули мимо капитана, Густас никогда не опустился бы до подслушивания, до грязных шепотков за спиной. Он обладал необычайной преданностью, как своему призванию, так и окружающим его людям. Возможно потому, что месяцами слушая Небесный мир, устал от земной суеты. Лишь живое лицо с зелёными глазами и густыми, вечно прибывающими в движении бровями, могло ненароком выдать чужой секрет. Но сейчас застыло и оно. Лайтнеду пришлось похлопать инженера по плечу, чтобы тот обратил на него хоть какое-то внимание:

— Послушайте, — предложил Леон, уже без каких-либо напоминаний переключая сигнал на прямую трансляцию. — Разве это не настоящая музыка?

Из динамиков раздались голоса. Не как прежде — отдельные фразы, не перекрывающие друг друга обрывки разговоров разной громкости. Это было похоже на заранее отрепетированный спектакль. Странный спектакль, в котором участвуют десятки актёров, каждый из которых произносит всего один-два слова. Из-за того, что голоса так часто сменяли друг друга, Фредрик долго не мог понять, чему именно так радуется Густас. И только когда тот начал вслед за голосами повторять: «Зяблик, зяблик, подорожник…», — почувствовал, как у самого сильно и быстро забилось сердце.

— Это старинная присказка, — с победоносным видом просветил начальство Леон. — Когда я был маленьким, мама часто её повторяла. Зяблик, зяблик, подорожник, вдоль дороги трын-трава. Не ходи ты за ворота, коли воля дорога…

— За воротами-то ветер, унесёт он далеко. Зяблик, зяблик, подорожник, выпей лучше молоко. Станешь крепким да удалым, станешь сменою отцу. И не будет ветер страшен уж такому молодцу, — продолжил Лайтнед. — Зяблик, зяблик, подорожник, страшной бури слышен стон. Ты сомкни скорее очи, крепкий позови-ка сон. Я повешу колокольчик, пусть во все концы звенит. Зяблик, зяблик, подорожник, мой младенец сладко спит. Это не присказка, а колыбельная.

— Нет, мама не так говорила: «Зяблик, зяблик, подорожник, белой бури слышен стон. Не сомкнуть сегодня очи, не придёт ко мне уж сон. На ладье уплыл далече да со свитой милый друг. Колокольчик я повешу, чтоб сберечь его от вьюг. Зяблик, зяблик, подорожник, иней синий на траве. Друг мой скоро возвратится, сердце он оставил мне. И не будет уж покою, коль назад не воротишь. В колокольном бури звоне ты меня, мой друг, услышь». Нет, капитан. Это, скорее, на какой-тозаговор похоже. Хотя вы правы, под это мамино многократно повторяемое «зяблик, зяблик», я, и правда, быстрее засыпал. Малышам, им ведь всё равно, что взрослые бормочут, главное ведь интонация.

— Да уж, — нервно сглотнул Фредрик. Ему было неведомо, когда знакомая с колыбели песенка превратилась в девичьи страдания. Но он не сомневался, с какого именно времени начались эти метаморфозы. — Всё равно.

— Погодите… — подняв указательный палец вверх, призвал замолкнуть командира Густас. — Вы правы, капитан. Эхо придерживается вашей версии.

— Эхо что?

— Они тоже повторяют слова колыбельной, — с некоторой досадой признал инженер.

В эфире лишь на несколько секунд наступила тишина, а потом все те же или другие голоса продолжили свою удивительную перекличку, сами подобные разнопёрым птичкам.

— А теперь что-то другое. Ух ты, а этого я совсем не знаю! — в голосе Густаса зазвучал неподдельный восторг, и он сделал трансляцию громче.

Весь отсек затопило рекой звуков и слов, не просто проговариваемых, а сливающихся в единую песню. В отличие от главного инженера, Лайтнед легко узнал её, и пульс окончательно пустился в галоп. Никогда прежде, за последние двадцать лет уж точно, Фредрик не испытывал такого волнения. Кровь в венах стала горячее кипятка, превращая мышцы и кости в некую податливую массу. Если в прошлый раз капитан не смог прямо стоять из-за объявшего его ужаса, то теперь к нему вернулась надежда.

Он не мог перепутать. Не мог забыть, как бы не уверял себя в том, что уже не помнит.

— Можешь отфильтровать? — поспешно схватив инженера за руку, попросил Лайтнед. — Только этот голос, я имею в виду.

— Попробую, но не думаю, что получится. Сигнал вещается на общей частоте, сложно отделить одного поющего от другого.

«Зима пургою…» — вновь разнеслось по отсеку.

— И все же отфильтруй и запиши. Прошу.

Услышав последнее слово, Густас опешил. Хватило бы обычного приказа, но командир не приказывал, а именно просил. Да ещё таким взглядом наградил Леона, будто… от согласия инженера зависела, по меньшей мере, жизнь начальника. Отрывок песни повторился ещё три раза, будто иглу на диске проигрывателя заело. Но потом трансляция продолжилась без перебоя.

— Хорошо, — кивнул Густас.

Он снова переключил звук на наушники, и за это одно Лайтнед был безмерно благодарен. Нельзя показывать свои настоящие чувства. Нельзя хоть как-то обнаружить слабость. Они вышли на финишную прямую своего похода. Вот он, настоящий кит, столетиями остававшийся всего лишь сказкой, красивым вымыслом, плывёт в нескольких вёрстах от цеппелина. Им остаётся только догнать его и самая большая загадка разрешится. И… Но нет, об этом Фредрик думать не мог. Слишком соблазнительно. Слишком велика вероятность снова упустить удачу. Ему уже множество раз казалось, что найдено противоядие, ключ от темницы. Но менялись только тюремщики. И опять приходилось начинать всё с начала. Надо быть осторожнее. Сомнение — вот лучший друг настоящего исследователя.

— Капитан?

Стряхнув остатки раздумий, как пёс воду, Лайтенд обратил к главному инженеру лицо:

— Что?

— Понимаю, бестактно с моей стороны, но могу я вас кое о чём спросить?

Он имел право. На один вопрос, так точно. Фредрик кивнул: спрашивай.

— Это ведь вы дали имя кораблю, если я не ошибаюсь?

Лайтнед ожидал совсем иного вопроса, и не знал, что чувствует больше: облегчение или разочарование.

— Да.

— Хм… меня это удивляет. Вы довольно молоды для человека, чтущего полумёртвые традиции. Значит, это имя вам очень дорого.

— Переходи к сути, Густас. Ты хочешь узнать, чьё оно?

— Ну, — явно смутился инженер. — Думаю, ответ и так очевиден. Элоизой звали вашу знакомую.

— Почему ты так думаешь? Я мог назвать корабль в честь матери или сестры. — Капитану стала интересна логика молодого человека. — Или дочери, на худой конец.

— Вашу мать зовут Дорея, а сестру Лилия. Я читал ваше личное дело прежде, чем согласиться на эту работу. Ни жены, ни детей у вас никогда не было. Выбрать для названия просто первое-попавшееся имя… Нет, не в вашем характере. Методом исключения я пришёл к единственно приемлемому выводу. Как-то так. Простите, если вам неприятно об этом говорить. Просто, ну, проверил свою теорию.

— И твоя теория оказалась верна. Что ж, колдуй тут, а я пойду.

Лайтнед развернулся к выходу из отсека, но новый вопрос Леона заставил его приостановить шаг.

— А как звали вашу возлюбленную? — Неожиданно.

— О чём ты?

— Так выражают благодарность. Назвав корабль в честь некой Элоизы, вы увековечили её. Но для той, что и так всегда живёт в мыслях, подобное лишено смысла. Пришлось бы часто повторять её имя, записывать его, пока оно не потеряло часть своей силы, своего таинства. К тому же это слишком болезненно. Самая большая любовь становится таковой по двум причинам: либо она заканчивается трагедией, либо свадьбой. А, как я уже говорил, женаты вы не были.

— Не был. Но твои выводы неправильны. Я любил свою Элоизу. Очень любил.