Сны поездов

3

Ребенком Грэйньера посадили на поезд и отправили в Айдахо. Он не знал, откуда именно приехал, поскольку его двоюродная сестра — она была старшей из детей — говорила одно, второй по старшинству брат — другое, а сам он не помнил. Тот второй кузен к тому же утверждал, что они вовсе и не братья, сестра говорила обратное: их мать, которую Грэйньер в не меньшей степени считал и своей матерью, приходилась сестрой его отцу, а ему, соответственно, тетей. И все трое — два брата и сестра — сходились в том, что Грэйньер приехал на поезде. Как он потерял своих настоящих родителей? Этого ему никто не рассказывал.

Когда он сошел с поезда в городке Фрай, штат Айдахо, ему было шесть или семь лет: с последнего дня рождения прошло уже много времени — возможно, и с предпоследнего, а последний он просто пропустил; в любом случае он не смог бы назвать точную дату. Насколько ему было известно, родился он где-то в 1886 году то ли в Юте, то ли в Канаде и к новой семье его привела Великая северная железная дорога, строительство которой завершилось в 1893 году. Он приехал, проведя несколько дней в поезде; пункт назначения был написан на оборотной стороне магазинного чека, приколотого к его груди. Все запасы провизии он съел в первый же день странствий, и в пути его подкармливали проводники. В этой череде передряг он тут же забывал происходившие с ним события, и вскоре воспоминания о самой ранней части жизни начисто стерлись у него из памяти. Его старшая сестра говорила, что он приехал с северо-востока Канады и поначалу изъяснялся исключительно на французском — им пришлось выбивать из него этот язык, чтобы высвободить место для английского. Двое же кузенов уверяли что он мормон из Юты. В столь раннем возрасте он попросту не догадался разузнать у тети и дяди, кто же он на самом деле такой. Когда много лет спустя эта мысль все же пришла ему в голову, они оба давно умерли.

Его первое воспоминание: на грязной улице во Фрае, откуда видна река Кутеней, он стоит рядом со своим дядей, Робертом Грэйньером Первым, головой едва доставая ему до плеча, рядом с этим пропахшим дымом мужчиной, которого он почти сразу стал называть отцом, — и наблюдают они за массовой депортацией из города сотни, а то и больше, китайских семей. В конце улицы, на сортировочной станции компании «Боннер-Ламбер» стояли, почти не переговариваясь, мужчины с топорами, пистолетами и дробовиками, пока странные человечки вскарабкивались на три вагона-платформы, тараторя по-птичьи и сгоняя своих детей в самую гущу толпы, подальше от краев. Миниатюрные плосколицые мужчины держались чуть поодаль: сидели, подтянув колени к груди и обхватив руками голени, а поезд покидал Фрай и направлялся куда-то: лишь десятилетия спустя Грэйньер задумался о том, куда именно; он сам тогда уже был взрослым мужчиной и чуть не убил — хотел убить китайца. Большинство из них осело в тридцати милях к западу, в Монтане, между городами Трой и Либби, в местечке у реки Кутеней, которое впоследствии стало именоваться Китайским котлованом. К тому времени, когда Грэйньер начал работать на мостах, поселение рассеялось, в тех местах оставалась лишь горстка китайцев, и никто их больше не сторонился.

Река Кутеней, как было сказано, протекала через Фрай. У Грэйньера сохранились обрывочные воспоминания о той неделе, когда вода вышла из берегов и затопила нижнюю часть города. Самые хилые постройки смыло, унесло вниз по течению. Вода утянула почтовое отделение; Грэйньер помнил, как кто-то приподнял его на руках — отец, наверное, — и над головами столпившихся горожан он увидел, как здание плывет по реке. Потом какие-то канадцы обнаружили почтовое отделение: оно застряло в низине, в ста милях к северу, в Британской Колумбии.

Роберт и его новая семья жили в городе. Через два дома от них стояла обувная мастерская, принадлежавшая крупному лысому мужчине с короткими сильными руками, который вечно ходил в джинсовом комбинезоне и никогда не носил шляпу. Иногда, если его не было поблизости, Роберт или кто-нибудь из братьев, пробирался внутрь и зачерпывал пальцем пчелиный воск из стеклянной банки, стоявшей на верстаке. Сапожник натирал этим воском нити, когда сшивал жесткую кожу, дети же сосали его как конфету.

Как и многие другие, сапожник вечно жевал табак. Как-то раз он подозвал троих соседских ребятишек, когда те проходили мимо его двери. «Гляньте-ка», — сказал он. Наклонился и обильно сплюнул в прозрачную консервную банку, стоявшую у ножки стола. Поднял банку и взболтал мутную слюну. «Ну что, малышня, хотите попробовать?»

Дети молчали.

— Можете хлебнуть прямо отсюда, если охота, — сказал он.

Дети молчали.

Он вылил эту гадкую жижу в банку с пчелиным воском, хорошенько обмакнул туда палец, а затем поднес к их лицам и заорал: «Угощайтесь, когда захочется, в любое время!» И расхохотался — смеялся и остановиться не мог. Раскачивался в кресле, вытирая свои крошечные пальчики о джинсу на коленях. Когда, оглянувшись по сторонам, он не обнаружил ни одного свидетеля своей остроумной выходки, в его глазах промелькнуло что-то вроде разочарования.

В 1899 году города Фрай и Итонвилл объединили в один под названием Боннерс-Ферри. Читать и считать Грэйньер учился в школе Боннерс-Ферри. Он был не самым прилежным учеником, но навыком распознавать печатные символы овладел, и в дальнейшем это не раз его выручало. Подростком он жил в семье своей старшей сестры Сюзанны — она вышла замуж после смерти родителей, его тети и дяди, Хелен и Роберта Грэйньер.

Он недолго проучился в школе и без бдительного родительского надзора превратился в лоботряса. Как-то раз он рыбачил у берегов реки Кутеней, где-то в миле вверх по течению от города, и набрел на одинокого босяка, этакого перекати-поле — тот сидел в березняке, вокруг были разбросаны его пожитки; у него было что-то с ногой. «Поди сюда, паренек, — позвал перекати-поле. — Прошу тебя. У меня перебиты коленные связки, и мне нужно кое-что тебе рассказать».

Юный Роберт смотал леску и отложил удилище. Взобрался на берег и замер футах в десяти от того места, где, прислонившись к дереву, сидел мужчина — босые ноги тот вытянул перед собой, левая покоилась на настиле из хвойных веток. По обе стороны от мужчины лежали его заношенные башмаки. Бородатый, весь в пыли, облепленный мелкими веточками, листьями, кусочками коры. «Ты лицезреешь жертву убийства», — сказал он.

— Я не стану просить тебя подать мне воды, — сказал мужчина. — Я сухой как подошва и скоро умру, так что вряд ли мне это поможет. — Роберт застыл на месте. Куча листьев, тряпок и спутанных каштановых волос — и посреди всего этого шевелится рот, вот на что это было похоже. — Мне нужно лишь кое-что рассказать, не то унесу с собой в могилу…

— Видишь ли, — продолжил он. — Мне перерезал связки некто по прозвищу Ушастый Эл. Рана смертельная, я знаю наверняка. Это во-первых. Так и передай своему шерифу, сынок. Уильяма Косвелла Хейли из Сент-Луиса, штат Миссури, ограбил и смертельно ранил в ногу — убил то есть, — наемный рабочий Ушастый Эл. Пока я спал, он спер у меня четырнадцать долларов, скрученные в трубочку, и перерезал мне коленные связки, чтобы я не смог за ним погнаться. Нога воняет, — сказал он. — Я пролежал здесь достаточно долго, чтобы она загнила. Ты знаешь, как оно бывает. Гниль будет распространяться до тех пор, пока я не сгнию весь, целиком. Пока не превращусь в труп, все еще способный видеть и мыслить. А потом, день на четвертый, умру окончательно. Я не знаю, что происходит с нами после — умирает ли разум, отправляемся мы на небеса или прямиком в преисподнюю. Поэтому на всякий случай я кое-что тебе расскажу:

Меня зовут Уильям Косвелл Хейли, мне сорок два года. Я был хорошим человеком, жил в Сент-Луисе, штат Миссури, у меня была работа, перспективы — но все переменилось чуть больше четырех лет назад. В ту пору я жил в доме брата, а моей племяннице, Сюзан Хейли, исполнилось двенадцать или около того; по ночам я начал пробираться к ее постели. Дошло до того, что я не мог уснуть, не мог остановить свое бешено колотящееся сердце, пока не встану с тюфяка, не проберусь в комнату девочки и не постою в тишине у ее кровати. Она не просыпалась. Даже в ту ночь, когда я поправил ей одеяло. Потом как-то раз я коснулся ее лица — она не проснулась, только за ногу свою во сне ухватилась, и больше ничего. Другой ночью я стянул с нее одеяло — спала как убитая. Я задирал ее ночнушку, трогал ее, делал с ней все что хотел. Абсолютно все. Она не просыпалась.

Я делал все, что мне заблагорассудится. Ночь за ночью. Она не просыпалась.

Потом как-то раз я вернулся домой — я тогда работал на свечном заводе, получить там место было несложно, впрочем, ничего другого нигде и не предлагалось. В основном там работали старухи, но брали они кого угодно. И вот слякотным зимним днем я подхожу к дому, а моя золовка, Элис Хейли, сидит посреди двора на замызганной лужайке. Растянулась, значит, и голосит как младенец.

— Ты чего, Элис?

— Мой муж избил Сюзан палкой. Он избил палкой нашу девочку. Палкой!

— О господи, она ранена? — спрашиваю. — Или просто напугана?

— Напугана? Ранена? — теперь она кричала на меня. — Моя девочка мертва!

Я даже в дом заходить не стал. Оставил там все свои пожитки, добрел до путей и запрыгнул в вагон — и с тех пор никогда не отходил от железки дальше, чем на сто ярдов. Всю страну объездил. И Канаду тоже. Никогда не отходил дальше чем на сотню ярдов от рельс и шпал.

Малышку Сюзан кто-то обрюхатил, сказала мне ее мать. Отец пытался выбить несчастного ребенка из ее живота. Бил ее бил — и убил.

Договорив, умирающий на некоторое время умолк. Хватая ртом воздух, уперся руками в землю — видимо, хотел сменить положение, но сил у него не осталось. Он и вдохнуть-то, похоже, толком не мог — пыхтел, сипел. «Теперь я бы немного попил», — он прикрыл глаза и затих. Когда Роберт подошел ближе, уверенный, что бродяга умер, Уильям Хейли, не открывая глаз, сказал: «Зачерпни из реки моим башмаком».