Сны поездов

9

Жарким безоблачным летом 1935 года Грэйньер пережил быстротечный период похоти, такой мощной, какой он и в юности не испытывал.

К середине августа шестинедельная засуха набухла влагой — казалось, вот-вот пойдет по швам; массивные грозовые тучи нависли над всем Ухватом, придавливая жар к земле; атмосфера сырела, но дождя все не было. Тело Грэйньера будто бы налилось свинцом, стало плотным и бесполезным. Ему было одиноко. Рыжая собачка давно его покинула: состарилась, одряхлела и ушла в лес, чтобы умереть в одиночестве; с тех пор уже годы прошли, новой он так и не завел. Как-то в воскресенье он отправился в Медоу-Крик и сел на поезд до Боннерс-Ферри. В шатком вагоне пассажиры распахивали окна и те, кому посчастливилось занять соответствующее место, подставляли лица влажному ветерку. Те, что сходили в Боннерсе, разбредались молча, как побитые каторжники. Грэйньер отправился на окружную ярмарку, где по воскресеньям были открыты несколько лавок и где он мог найти себе собаку.

Из методистской церкви на Секонд-стрит доносилось пение. Других звуков в Боннерсе не было слышно. Грэйньер, бывало, ходил к службе, если это совпадало по времени с его вылазками в город. Прихожане были с ним неизменно добры, многие помнили его еще по тем временам, когда он регулярно приходил сюда с Глэдис, но в целом ничего, кроме расстройства, ему это не приносило. Часто, сидя в церкви, он плакал. Живя в долине Мойи, погруженный в мелкие повседневные заботы, он забывал о своей печали. Под звуки гимнов — вспоминал.

На ярмарочной площади он поговорил с двумя женщинами из кутенеев, одна была средних лет, другая — едва созревшая девчушка. Обе оделись с явным прицелом произвести впечатление: две ведьмы-полукровки в бахромчатых синих платьях из оленьей кожи, головные повязки украшены вороньими, ястребиными и орлиными перьями. В холщовом мешке у них сидело несколько щенков, напоминавших волчат, а также рысенок — в клетке из ивовых прутьев. Они вытаскивали щенков по одному, чтобы продемонстрировать. Проходивший мимо мужчина сказал: «Не по-христиански это, скрещивать собаку с волком».

— Почему эта штуковина голубая? — спросил Грэйньер.

— Какая штуковина?

— Да клетка эта, в которой вы кошака держите.

Кожа у девчушки была светлая, веснушчатая, волосы цвета песка. Он просто смотрел на этих женщин, а в животе у него все тяжелело от томления и страха.

— Прутья выкрашены, чтобы он их не грыз. Его тошнит от краски, — сказала девчушка. Лапы у кошака были массивными, с пушистыми кисточками, как будто он носил те же сапоги, что и его надзирательницы. Женщина выпятила ногу так, чтобы Грэйньеру была видна ее икра. Почесалась, оставляя на коже длинные белые полосы.

Это зрелище настолько затуманило его разум, что он даже не понял, как очутился — притом, без щенка — в четверти мили от ярмарочной площади, прежде чем вообще осознал это, и несколько долгих минут не видел перед собой ничего, кроме тех светлых отметин на темной коже. Что-то нехорошее происходило у него внутри, и ему это было известно.

От этих нечистых помыслов у него под ногами будто бы разверзлась земля и он провалился во всепоглощающую бездну сексуальной одержимости — и вот он уже на Мейн-стрит, возле театра «Рекс», тоже вовлеченного в безумие. У входа висела большая афиша, напечатанная местной газетой; каждая фраза была кричаще, призывно сладострастной:

Грэйньер перечитал афишу несколько раз. Горло у него сжалось, внутри все затрепетало, по телу пробежала дрожь, вроде бы не сильная, но ему показалось, что вся улица при этом закачалась, как весельная лодка. Он подумал, не сошел ли он с ума и не пора ли обратиться к мозгоправу.

Одуреть!

Кое-как, пробираясь сквозь непроглядный туман желания, он добрел до железнодорожной станции. «Грехи любви», 22 августа, четверг. Рядом с дверями пассажирского вагона, на котором он выехал из города, висел календарь, сообщавший, что сегодня воскресенье, 11 августа.

Дома, среди деревьев, его одолели самые грязные внутренние демоны. Во снах ему являлась мисс Галвестон. Он просыпался оттого, что ласкал себя. У него не было календаря, но каждая минута, проведенная в ожидании четверга, 22 августа, отзывалась у него между бедер. Днем он почти ежечасно окунался в ледяную реку, но по ночам снова и снова возвращался в Галвестон.

Темная туча на северо-западе, клокотавшая как перевернутый океан, перекрывала солнце, луну и звезды. Спать в хижине было невозможно из-за липкой, удушливой жары. Он соорудил во дворе тюфяк и по ночам лежал на нем нагишом, в смятенной темноте.

Много таких ночей спустя туча распалась, так и не принеся дождя; утром 22 августа вышло солнце. Он проснулся во дворе, весь мокрый от росы, все его тело задубело от холода, но, когда он вспомнил, какой сегодня день, то запылал изнутри как загустевший керосин, зарделся от желания и стыда, из глаз у него потекли слезы, из носа — сопли. Он направился в сторону дороги — но вернулся назад и принялся, как заведенный, бродить по своему участку. Он не мог найти в себе смелости появиться в городе в этот день — даже на дороге в город: нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как он тает от вожделения к королеве Галвестона, как хочет вдохнуть ее атмосферу, впитать пары секса, греха и сладострастия. Это его убьет! Он умрет, если это увидит, умрет, если увидят его! Там, в темном театре, полном бесплотных голосов, обсуждающих явные факты о тайных пороках, он умрет, его утащат в ад и будут вечно мучить перед грязным и вонючим Повелителем похоти. Голый, он стоял, раскачиваясь, у себя во дворе.

Его желания были противоестественны; он — тот самый человек, что может спутаться с животным или, как выразился кто-то много лет назад, присунуть корове.

Зайдя за хижину, он упал ничком, вцепившись пальцами в бурую траву. Он потерял связь с миром — надолго, пока солнце не поднялось над домом и жар не начал зудеть в его волосах. Он подумал, прогулка успокоит его кровь, поэтому оделся и направился по дороге в Плейсер-Крик, что в нескольких милях, и шел, не останавливаясь. Вскарабкался на Оленью гряду, спустился с другой стороны и снова поднялся на край Канакской котловины, шел часами без перерыва, думая только: кончить! кончить! — кончить и отправиться в ад; буду рычать, как собака на труп, кататься по земле, как собака, пока не вываляюсь весь, не перепачкаюсь собственным семенем. О, в Галвестоне бы это оценили! В Галвестоне его самого объявили бы главной шлюхой-королевой!

К закату все прекратилось. Он стоял на скале. Он нашел ход в своего рода арену, окружавшую озеро Спрус-Лейк, и смотрел вниз на воду в сотнях футов под собой, на ее плоскую поверхность, неподвижную и черную, как обсидиан, погруженную в тень окружающих скал, окаймленную двойным кольцом вечнозеленых деревьев и их отражений. Вдали, в сотне миль, виднелись Канадские Скалистые горы, все еще залитые светом, вершины в снегу — как будто мир был в разгаре творения и горы образовывались из нависших над ними облаков. Он в жизни не видел ничего грандиознее. Густонаселенные, непролазные, высокие леса обычно не позволяли ему увидеть, как просторен мир, но прямо сейчас он видел — в мире столько гор, что каждый может взять себе по одной. Чары спали, разъедавшая его похоть улетучилась, канула в одной из тех долин.

Он осторожно спустился меж валунов утеса, уже в темноте добрался до озера, там и уснул, свернувшись под настилом из еловых лап, на еловом ложе, изможденный и спокойный. Он пропустил эротическое шоу в «Рексе» и так до конца и не разобрался, спас он себя от чего-то или чего-то лишил.

Две недели Грэйньер просидел дома, а потом отправился в город и наконец купил себе собаку — крупного северного ездового пса, который на много лет стал ему другом.

Грэйньер прожил больше восьмидесяти лет, захватил 1960-е. Было время, когда он ездил далеко на запад, находился в паре десятков миль от Тихого океана, но так его и не увидел; на востоке он доехал до Либби, города, что в сорока милях вглубь границы штата Монтана. Телесно он знал лишь одну женщину — свою жену Глэдис, — у него был акр земли, две кобылы и повозка. Ни разу в жизни он не напивался, не покупал огнестрельного оружия, не разговаривал по телефону. Зато регулярно ездил на поездах, часто — на автомобилях и один раз летал на аэроплане. На протяжении последних десяти лет жизни он смотрел телевизор каждый раз, когда бывал в городе. Он так и не выяснил, кем были его родители, не оставил после себя потомства.

В тех краях почти все знали Роберта Грэйньера, но, когда он умер во сне — какого-то ноября 1968 года, — до конца осени и всю зиму так и пролежал в хижине мертвый, и никто его не хватился. Весной его тело случайно обнаружили двое пеших туристов. На следующий день они привели врача и тот написал заключение о смерти; они нашли лопату, прислоненную к стене хижины, и, сменяя друг друга, втроем вырыли могилу; там и покоится Роберт Грэйньер.

В день, когда он купил ездового пса, Грэйньер остановился на ночлег в доме доктора Симса, ветеринара, жена которого брала постояльцев. У доктора было несколько билетов на вечернее представление в театре «Рекс» — выступал чудо-конь по кличке Теодор, снимавшийся в вестернах; собственно, доктору достались билеты, потому что он осматривал кинозвезду-Теодора. В кале Теодора обнаружилась кровь, сказал его ковбой. Значит, дело плохо. «Поэтому я бы тебе советовал сходить и поглазеть на это чудо, — сказал доктор Грэйньеру, протягивая один из бесплатных билетов. — Не удивлюсь, если через полгода Теодора скормят псам или отправят на мыло».

Грэйньер сидел в полутемном зале театра «Рекс» среди людей, таких же, как он сам, его собратьев, суровых жителей северо-западных гор, большинство из которых были гораздо более впечатлены блестящим нарядом и волшебным лассо хозяина Теодора, чем самим Теодором, демонстрировавшим, как умеет складывать и вычитать, отстукивая ответы копытами, вставал на дыбы, кружился и делал прочие штуки, которым любой из них мог обучить лошадь.

Тем вечером 1935 года после выступления чудо-коня показывали мальчика-волка. На нем была меховая маска и одежда из чего-то, напоминавшего мех. В серо-голубом электрическом свете мальчик-волк резвился и прыгал по сцене, но зрители не были уверены, что он делает это ради смеха.

Впрочем, они были готовы смеяться, чтобы показать — их не удалось одурачить. В этом театре они уже смеялись над мальчиком-магнитом и мальчиком-цыпленком, над профессором глупости и над жонглерами, бившими себя по голове бутафорскими индийскими булавами. Они отдавали свои деньги проповедникам, что возвышали их сердца и крестили десятки людей, а после валялись пьяными в деревне Кутеней и блудили с индеанками. В тот вечер, глядя на фальшивое чудище, зрители сперва молчали. Затем кто-то отпустил пару замечаний, прозвучавших скорее как вопросы, и человек в темноте загоготал гусем, и вот уже все позволили себе посмеяться над мальчиком-волком.

Но затем они затихли — резко, разом, — когда он замер посреди сцены, раскинув руки, и задрожал всем телом от обуревавшей его силы. Никто из присутствующих не видел прежде существо до того тихое и при этом странным образом подвижное. Он откинул голову назад, уперевшись затылком в позвоночник, и из его глотки вырвался звук, низкий и ужасающий, заполнивший весь зал, как ветер, пришедший одновременно со всех четырех сторон света; с грохотом поднялся от земли, из-под половиц, перерос в рев, поглотивший слух, выкристаллизовался в голос, забивавший пазухи, проникавший в самый мозг тех, кто его слышал, становясь все выше, выше, все жутче и прекраснее — первозданный идеал всех подобного рода звуков: туманных горнов и корабельных гудков, одиноких паровозных свистков, оперных арий, и флейтовых мелодий, и волынок с их тягучими скорбными песнями. Внезапно все погрузилось во тьму. И то время ушло навсегда.