Сны поездов

5

Едва уловив наметившийся жизненный ритм — лето он проводил в Вашингтоне, весну и осень у себя в хижине, на зиму оседал в Боннерс-Ферри, — Грэйньер начал сознавать, что бесконечно так продолжаться не может. С тех пор, как он построил новый дом, прошло около четырех лет.

Летних заработков хватало, чтобы протянуть весь год, но лесозаготовки выматывали все сильнее. Сперва он ощутил, как необходима ему зима, чтобы отдохнуть и поправить здоровье; затем, чтобы поправить здоровье, зимы стало недоставать. У него ломило в коленях. Когда он распрямлял руки, локти громко хрустели, а в плече, стоило неосторожно его вывернуть, что-то дергалось и щелкало; общая скованность тела за утро почти проходила, и в течение остального дня он работал, как заведенный, однако теперь ему было скорее сорок, чем тридцать пять, и в лесу от него было все меньше толку.

С приходом апреля 1925 года он не вернулся в Вашингтон. В те дни в городе было полно работы для любого, кто ее искал. Ему же хотелось быть поближе к дому, и он обзавелся повозкой и парой лошадей, по весьма печальному стечению обстоятельств. Повозка принадлежала мистеру и миссис Пинкхэм, державшим токарную мастерскую у Второго хайвея. Он согласился помочь их внуку Генри (все называли его Хэнком), здоровенному юнцу, которому едва ли исполнилось двадцать — или едва исполнилось двадцать, — погрузить мешки с кукурузной мукой в повозку Пинкхэмов; а началось все с того, что Грэйньер всего-то лишь заглянул к ним, чтобы купить винтов для рукояти пилы. И вот, едва они загрузили первые два мешка, Хэнк уронил третий с плеча, прямо на грязный пол сарая и сказал: «Что-то голова сегодня кружится, как никогда», — присел на груду мешков, снял шляпу, повалился на бок и умер.

Дед мальчика выскочил из дома, едва Грэйньер его позвал, и подбежал к внуку, все повторяя: «Ой, ой, ой», — так и замер на последнем звуке с полуприкрытым в недоумении ртом. «Но он ведь не умер?»

— Не знаю, сэр. Не могу сказать. Он просто присел, а потом упал. По-моему, он ни на что не жаловался, — ответил Грэйньер.

— Нам придется отправить тебя за помощью, — сказал мистер Пинкхэм.

— Куда именно?

— Пойду-ка я мамушку приведу, — сказал Пинкхэм, с ужасом глядя на Грэйньера. — Она в доме.

Грэйньер остался наедине с мертвым мальчиком, но не смотрел в его сторону.

Старушка Пинкхэм зашла в амбар, поводя руками, и позвала: «Хэнк? Хэнк? — наклонилась, обхватила лицо внука ладонями. — Ты живой?»

— Он живой, да? — спросил ее муж.

— Он умер! Умер!

— Умер, Перл.

— Бог забрал его к себе, — сказала миссис Пинкхэм.

— Упокой, Господи, его душу…

— А ведь все к тому шло! — причитала старушка.

— Сердце было слабое, — пояснил мистер Пинкхэм. — Давно все к тому шло. Мы всегда это знали.

— Все его сердце, — сказала миссис Пинкхэм. — Такая судьба. По нему было видно, всегда было видно.

— Да, — подтвердил мистер Пинкхэм.

— Какой же он был славный и добрый, — сказала миссис Пинкхэм. — И ведь совсем еще мальчик. Совсем мальчик! — Она резко встала и вышла из амбара; остановилась только, когда дошагала до самого края дороги, Второй автомагистрали Соединенных Штатов.

Грэйньер уже видел мертвецов, но ни разу не видел, как кто-то умирает. Он не знал, что сказать, что сделать. Он чувствовал, что ему лучше уйти — и чувствовал, что лучше не уходить.

Стоя в тени дома, пока его жена замерла посреди двора, а над ней клубилось странное марево из облаков и солнечного света (она выглядела обескураженной и с этого расстояния еще и молодой, совсем девочкой, очень красивой девочкой — во всяком случае, так показалось Грэйньеру), мистер Пинкхэм попросил Грэйньера об одолжении. «Отвези его, пожалуйста, к Хелмеру». Хелмер заведовал кладбищем и частенько вместе со Смитсоном, цирюльником, готовил трупы к погребению. «Положим с тобой бедняжку Хэнка в повозку. Положим в повозку — и ты отвези его, ради меня, ладно? А я останусь с его бабушкой. Она вне себя от горя».

Они погрузили тяжелого мертвого мальчика в повозку — им это удалось не сразу, пришлось прибегнуть к помощи двух досок. Они прислонили их к краю телеги и втащили тело: тянули, тянули, пока наконец оно не оказалось в повозке. «Ох-ох-ох-ох», — стонал дед при каждом усилии. Что же до Грэйньера, он не касался вообще никого уже несколько лет и, невзирая на странность ситуации, опыт был стоящим, запоминающимся. Он прикрикнул на двух старых кобыл, и они потащили юного мертвого Хэнка Пинкхэма на кладбище, к Хелмеру.

У Хелмера, когда тот принял тело, тоже нашлась просьба к Грэйньеру. «В тюрьму, что в Трое, необходимо доставить гроб, затем забрать доски со склада на Мэйн-стрит и привезти их мне в Леону. Если сделаешь, я заплачу за каждую работу по отдельности. Две по цене одной. Хотя нет, погоди, — сказал он. — Одна работа по цене двух, так вернее, да?»

— Почему нет, — ответил Грэйньер.

— По пятицентовику за каждую милю.

— Мне придется заехать к Пинкхэмам и договориться с ними о цене за аренду повозки. Короче, двадцать центов за милю — и то не очень прибыльно.

— Ну хорошо. Десять центов — по рукам?

— Надо бы побольше.

— Шесть долларов за все.

— Мне нужен карандаш и бумага. Без них не посчитать.

Незадачливый похоронщик принес карандаш и бумагу, и вместе они пришли к выводу, что шести с половиной долларов должно хватить.

До конца осени и первые дни зимы Грэйньер работал кем-то вроде фрахтовщика, пользуясь упряжкой и телегой, арендованными у Пинкхэмов — кормил и кобыл и их владельцев. Как правило, он ездил то на запад, то на восток вдоль Второго хайвея, в небольшие поселения, вблизи которых еще не проложили рельсы.

Некоторые дела приводили его вниз по реке Кутеней, и эти путешествия вдоль берега неизменно вызывали у него в памяти образ умирающего бродяги Уильяма Косвелла Хейли. Сожаление не исчезло — с годами Грэйньеру становилось все совестнее, что он не помог этому человеку. Иногда он также вспоминал китайского железнодорожника, которого чуть не помог убить. При этих мыслях сердце у него будто немело. Он был уверен, что тот человек отомстил, наслав проклятие, обратившее в пепел Глэдис и Кейт. Наказание, по его мнению, было слишком суровым.

Но сама по себе работа извозчика была лучшей из всех, за какие он когда-либо брался: не работа, а баловство, бесплатное представление — можно глазеть на соседей, со всеми их безумствами и хлопотами… Грэйньер прекрасно проводил время. Он договорился с Пинкхэмами о покупке лошадей и фургона в рассрочку за три сотни долларов.

К тому времени, как он решился на сделку, север штата занесло снегом больше чем на фут, но еще пару недель он продолжал заниматься извозом. Внизу зима не казалась особенно суровой, но высокогорье промерзло насквозь, а одной из последних работ Грэйньера стала поездка по Яак-Ривер-роуд до салуна в деревушке Сильванит, жившей лесозаготовками и стоявшей как раз в горах, где одинокий старатель подорвал себя в своей же хижине, пытаясь разморозить динамит на плите. Мужчина лежал на барной стойке, живой, потягивал бесплатный виски и непрестанно болтал, восхваляя свою собаку. Его-де спасло то, что собака побежала за помощью. Животное полдня досаждало посетителям салуна, и в итоге один из них набросил ей петлю на шею и потащил домой, где и нашел ее хозяина, израненного, лежащего в бреду посреди того, что осталось от его лачуги после взрыва.

По всему Ухвату и вдоль берегов реки Кутеней о собаках рассказывали немало удивительных историй — об их самоотверженности, забавных выходках, о проявлениях сверхсобачьего интеллекта и почти человеческого понимания. В качестве последней работы в том году Грэйньер согласился отвезти из Медоу-Крик в Боннерс мужчину, которого, на минуточку, подстрелил его собственный пес.

С жертвой собачьего огнестрела Грэйньер был шапочно знаком — его фамилия была Питерсон, землемер из «Спокан Интернэшнл», который регулярно бывал в этих краях, а жил в Виргинии. Начальник и товарищи Питерсона могли бы посадить его на поезд до города следующим утром, но они опасались, что тот может не дожить, поэтому Грэйньер повез его по дороге, идущей вниз по течению Мойи, завернутого в одеяло, полулежащего на мешках со щепой, наваленных исключительно ради удобства пассажира.

— Как вы себя чувствуете — может, надо чего? — спросил Грэйньер в самом начале пути.

Он было подумал, что мужчина заснул. А то и вовсе почил. Но в следующий миг пострадавший отозвался: «Не. Все путем».

В начале месяца стояла продолжительная оттепель. Колеи были полны талого снега. Промеж деревьев виднелась голая земля. Но теперь снова подмораживало, и Грэйньер лишь надеялся, что его пассажир не замерзнет и не помрет раньше времени.

Первые несколько миль Грэйньер не пытался с ним заговаривать — черепушка у Питерсона была щербатая, взгляд безумный, результат какого-то происшествия в юности, — смотреть на него было нелегко.

Время от времени Грэйньер все же заставлял себя поглядывать в его сторону, просто чтобы убедиться, что тот жив. Когда солнце скрылось за холмами, безумный взгляд Питерсона, а затем и всё его лицо ушли в тень. Если он умрет сейчас, Грэйньер, поди, и не узнает об этом, пока они не доберутся до газовых фонарей, висящих над крыльцом докторского дома. После того, как они почти час ехали молча, прислушиваясь лишь к скрипу повозки, шуму реки и топоту кобыл, стало совсем темно.

Грэйньеру было не по себе среди всех этих веретенообразных силуэтов берез, под тучами, развешанными вокруг желтого полумесяца. Они пугали ребенка, скрывавшегося внутри него. «Сэр, вы как там, не умерли?»

— Кто? Я? Не. Живой, — ответил Питерсон.

— Я к тому, что как вы себя чувствуете — продержитесь?

— В смысле, не помру ли я?

— Так точно, — сказал Грэйнер.

— Не. Сегодня не помру.

— Вот и славно.

— А уж я-то как рад.

Грэйньер почувствовал, что они уже достаточно сблизились и теперь он может проявить некоторое любопытство. «Миссис Стаут, жена вашего босса. Так вот, она сказала, что вас подстрелил ваш же пес».

— Что ж, ей можно доверять — во всяком случае, как по мне.

— Да, мне тоже так показалось, — ответил Грэйньер. — И по ее словам, по вам стреляла собака.

С минуту Питерсон молчал. Затем, прокашлявшись, сказал: «В воздухе веет теплом, чуешь? Как будто тепло прошлой недели призадумалось, а не вернуться ли обратно».

— Нет, ничего такого, — сказал Грэйньер. — Это просто тепло, скопившееся за день, но оно уйдет, когда мы взберемся на холм.

Путь продолжался, всходила луна.

— Так вот, — сказал Грэйньер.

Питерсон не ответил. Может, не услышал.

— Вас что — правда подстрелил ваш пес?

— Ага. Мой пес подстрелил меня из моего же ружья. Бывает же, — сказал Питерсон, слегка поерзав. — Ты не мог бы чуть нежнее править, мистер? А то колеи эти, знаешь ли.

— Это можно, — сказал Грэйньер. — Но вас необходимо доставить к врачу, а не то всякое может случиться.

— Ну давай тогда, мчи, как «Пони-экспресс», если хочешь.

— И все-таки. Не понимаю, как пес управился со стволом.

— А вот поди ж ты.

— Это был обрез?

— Уж точно не пушка. И не револьвер. Обрез.

— Поверить в такое трудно, мистер Питерсон. Как это произошло?

— Самозащита.

Грэйньер ждал. Прошла минута, Питерсон молчал.

— Хватит ломаться, — сказал Грэйньер, закипая. — Если собираешься ходить вокруг да около, сейчас остановлю повозку и катись на своих двоих — валяй! — через буераки. Я везу тебя в город, у тебя дыра в груди, и я задаю простой вопрос: собака, что, стрелять умеет? — а ты тут дурака валяешь.

— Ладно, — Питерсон засмеялся и тут же застонал от боли. — Мой пес пальнул по мне в целях самозащиты. Вообще, это я собирался его пристрелить, после того, что́ мне рассказал Кутеней-Боб, индеец этот, но он сорвался с привязи. А привязал я его как раз чтобы покончить со всем этим, — Питерсон закашлялся и ненадолго умолк. — Сейчас я не увиливаю. Мне просто нужно оправиться от боли.

— Так. А Кутеней-Боба ты зачем привязал — и он-то здесь вообще при чем?

— Да не Боба! Пса я привязал. Кутеней-Боба там и близко не было. Мы с ним до этого виделись.

— Так, а пес что?

— Я про пса и говорю. Его я привязал. Он сорвался с привязи, и мне к нему было не подобраться, я подхожу — он отступает. Он знал, что я хочу его прикончить — из-за того, что мне рассказал Кутеней-Боб. Этот пес все понимал — после того, что с ним приключилось, о чем мне Кутеней-Боб, индеец этот, и поведал, — псина вдруг стала дико сообразительной. И вот берусь я за ствол, чтобы прикладом прищучить старого сучонка и вдруг — ба-бах! И вот уже я сам на жопе сижу. А вот уже я и лежу, и небо вроде как падает вверх. Меня, мистер Грэйньер, подстрелили. Вот сюда, — Питерсон указал на перевязь вокруг левого плеча и груди. — Мой собственный пес.

Питерсон продолжил: «Все, полагаю, потому, что он путался с молодой человеко-волчицей. Если, конечно, в ней есть что от человека. Не знаю. Короче, с тварью той. Если, конечно, она была сотворена. Потому что на этой земле есть твари, которых Бог не сотворял».

— Путался?

— Да. Прошлым летом я как-то впустил пса в дом, потому что он растявкался и все никак не мог умолкнуть. Мне хотелось, чтобы он был рядом — тогда я смогу его кочергой двинуть, если он еще раз голос подаст. На следующее утро он вскарабкался по стене, как медведь по дереву, вылез в окно и принялся носиться по крыльцу взад-вперед. Потом по всему двору, взад-вперед, взад-вперед, а потом сорвался с места — и в лес, и тринадцать дней я его не видел. Так вот. Так вот, Кутеней-Боб заехал ко мне некоторое время спустя. Знаешь его? Его на самом деле зовут Бобкэт — Рысь, то есть. Бобкэт что-то там; Бобкэт-Скалоед — или еще какое из тех умчи-кукумчи индейских имен. Короче, он заезжает пару раз в сезон — просит немного денег, понюшку табаку или там воды напиться. Вот он мне и говорит, сам знаешь что: видели, говорит, поблизости, девочку-волка. Показываю ему своего пса — тринадцать, говорю, дней носа не казал, а теперь вернулся одичалым, едва меня признает. Боб смотрит ему прямо в глаза, пригнувшись, значит, почти до земли, и говорит: «Богом клянусь, тебе лучше его пристрелить. В его темных глазах — я это вижу — запечатлен образ девочки-волка. Он с волками якшался, мистер Питерсон. Да, тебе следует его пристрелить до следующего полнолуния, а не то он призовет девочку-волка, и станешь ты пищей для волков, а она выпьет твою кровь, как виски». Думаешь, я испугался? А то! «Напившись твоей крови, она станет ходить по дорогам, разговаривая твоим голосом, мистер Питерсон, — вот что он мне сказал. — Она подойдет к окну каждого, перед кем ты в чем-то провинился, и твоим же голосом обо всем расскажет». А я и раньше о ней слышал. Эту девочку-волка уже видели — много лет назад, во главе стаи. Кузен Стаута приехал из Сиэтла на прошлое Рождество и увидел ее — он сказал, между ног у нее болталось кровавое месиво.

— Кровавое месиво? — спросил Грэйньер, напуганный до глубины души.

— Не спрашивай. Кровавое месиво, да. И Боб, который из кутенеев, сказал, это был послед или какая-то часть волчьего зародыша, вылезшая из ее тела. Они в Христа, кстати, веруют.

— Чего? Кто?

— Кутенеи — в Христа, в ангелов и демонов, в тварей всяких, которых Бог не сотворял, человеко-волков, например. В любую религиозную нелепицу или дичь, какую услышат, и веруют. А еще для них разницы между людьми и животными нет — человек, койот, медведь, им все едино.

Грэйньер вгляделся в темноту лежавшей перед ним дороги, боясь увидеть там человеко-волчицу. «Боже милостивый, — сказал он. — Не знаю, смогу ли еще хоть раз проехать ночью по этой дороге».

— А я тебе о чем — спать не могу по ночам, — сказал Питерсон.

— Полагаю, Господь даст мне сил.

Питерсон фыркнул. «Девочку-волка Господь не сотворял. Она — плод противоестественных желаний человека и волка. Ты пацаненком когда-нибудь корову насаживал на кочерыжку — с друзьями там?»

— Что?!

— Забирался ли ты мальчишкой на пенек, чтобы присунуть корове? Там, откуда я родом, все так делали. Там это не считается противоестественным.

— По-твоему, человек может обрюхатить корову или волка? Ты, я, кто угодно еще?

Голос Питерсона повлажнел от страха и возбуждения: «По-моему, ночь темнеет, луна полнеет, а твари, не сотворенные Богом, существуют, — у него как будто горло сжалось. — Боже! Как же эта дыра болит, когда кашляешь. Но я рад, что мне не придется пытаться заснуть всю ночь, ожидая, что эта девочка-волк и ее стая придут за мной».

— Так, а ты сделал, как велел тебе индеец? Пристрелил пса?

— Нет! Он пристрелил меня.

Грэйньер громко выдохнул. Растерянный, напуганный, об этой части истории он напрочь забыл. Он все вглядывался в деревья по обе стороны дороги, но той ночью ни одно дитя противоестественной любви не показалось.

Слухи какое-то время еще ходили. Шериф опросил нескольких свидетелей, утверждавших, будто они видели ту тварь, и заключил, что все они были честны и трезвы. Руководствуясь их описаниями, шериф пришел к выводу, что речь о самке. Люди опасались, что она вновь нарожает полукровок, еще человеко-волков, чудовищ, которые в итоге, по логике вещей, призовут похоть самого дьявола и обрушат на север всевозможное зло. Кутенеи, которые, как известно, придерживались языческих обычаев и суеверий, все до единого падут жертвой сатаны. И лишь очистительные огонь и кровь смогут положить конец тому, что обрушится на долину.

Но то были пагубные помыслы праздных умов, и, по мере приближения выборов, их внимание захватили демоны сребролюбия и склоки вокруг железнодорожных владений — и тайны холмов долины Мойи на некоторое время забылись.