Собрание сочинений в двух томах. Том I

1

Как известно, Давид Фиксман стал Довидом Кнутом, взяв в качестве псевдонима фамилию матери — Перл Кнут.

2

Лишь относительно недавняя статья Ф. П. Федорова своеобразным оазисом нарушает однообразный пейзаж этой унылой научной пустыни, см: F. Fedorov. «Блаженный груз моих тысячелетий…» (О ветхозаветных первоосновах лирики Довида Кнута). IN: Jews and Slavs. Vol. 2. Jerusalem, 1994, c. 179–192.

3

См.: Гавриэль Шапиро. Десять писем Довида Кнута. IN: Cahiers du Monde russe et sovietique. XXVII (2), avr.-juin 1986, p. 191–208; Ruth Rischin. Toward the Biography of a Period and a Poet: Letters of Dovid Knout 1941–1949. IN: Stanford Slavic Studies. Vol. 4:2. Literature, Culture and Society in the Modern Age. In Honor of Joseph Frank. Part II. Stanford, 1992, p. 348–393 (ко второй работе см. рецензию В. Хазана в журнале «Новое литературное обозрение», № 14, 1995, с. 358–361).

4

См.: Глеб Струве. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. 2-е изд., испр. и доп. Paris, 1984, с. 406 (здесь же ошибочно указан год смерти поэта: 1965; обе ошибки исправлены в «Кратком биографическом словаре русского зарубежья», приложенном к недавно вышедшему 3-му, испр. и доп. изданию этой книги, с. 321, — авторы: Р. И. Вильданова, В. Б. Кудрявцев, К. Ю. Лаппо-Данилевский); Bibliography of Russian Emigre Literature 1918–1968. Comp. by Ludmila A.Foster. Vol. 1. Boston, 1970, р. 627; Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Русский Берлин. 1921–1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris, 1983, с. 315; L’Émigration Russe. Revues et recueils, 1920–1980. Index Général des Articles. Paris, 1988, p. 250 (здесь же допущена еще одна неточность: настоящее имя поэта не Довид, а Давид); Краткая Еврейская Энциклопедия. Т. 4. Иерусалим, 1988, с. 397; Яков Цигельман. Здравствуйте, Довид Кнут! IN: Евреи в культуре Русского Зарубежья: Сборник статей, публикаций, мемуаров и эссе. Вып.1. Иерусалим, 1992, с. 72; А. Д. Алексеев. Литература русского зарубежья: Книги 1917–1940: Материалы к библиографии. Спб., 1993, с. 86, 197; Зинаида Гиппиус. Год войны (1939): Дневник. IN: Наше наследие, № 28, 1993, с. 65 (автор коммент. А. Морозов); Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: В 2 т. Т. 2. М., 1994, с. 662 (здесь же . неверное написание имени: Давид вместо Довид); Вернуться в Россию — стихами… 200 поэтов эмиграции. Антология. /Сост., авт. предисл., коммент. и биограф. сведений В. Крейд. М., 1995, с. 630; Михаил Долинский, Игорь Шайтанов. Века блужданий. IN: Арион: Журнал поэзии, 1995, № 1, с. 41; Русское зарубежье. Хрестоматия по литературе. Пермь, 1995, с. 349 (здесь же ошибочно указан 1917 год как время начала кнутовской эмиграции); Анатолий Кудрявицкий. «…Не расплескав любви, смирения и жажды». IN: Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 53 (автор справедливо поднимает саму эту проблему — правильного написания фамилии, но склоняется к Фихману); Андрей Рогачевский. Борис Элькин и его оксфордский архив. IN: Евреи в культуре Русского Зарубежья. Т. 5, 1996, с. 241; В. Ф. Ходасевич. Собр. соч. в 4 т. Т. 4. М., 1997, с. 690, 724 (коммент. И. П. Андреевой, Н. А. Богомолова, И. А. Бочаровой).

Допуская возможность и отчасти даже вероятность переделки Кнутом или кем-то из его родственников в старшем поколении собственной фамилии (аутентичность еврейской фамилии Фихман против Фиксман и в самом деле выглядит более предпочтительной), нельзя, однако же, не считаться с тем, как именовал себя сам Кнут, для которого, кроме Фиксман, не существовало никаких других вариантов. Этот факт, помимо документальных свидетельств, удостоверен еще и поэтически: стихотворением А. Гингера «Акростих» (1920, сб. «Свора верных». Париж, 1922, с. 14), заглавные буквы стихов которого складываются в посвящение ПОЭТУ ФИКСМАНУ:

См. также дневниковую запись Б. Поплавского (19.7.1921): «Рисовал Фиксмана…» (Б. Ю. Поплавский. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма. /Сост. и коммент. А. Богословского и Е. Менегальдо. М., 1996, с. 132).

5

См., напр.: Handbook of Russian Literature. Ed. V. Terras. N.Y., 1985, p. 228–229; Wolfgang Kasack. Lexikon der russischen literatur des 20. Jahrbunderts. München, 1992, s. 548–550 (первое издание — 1976), то же на английском языке: Wolfgang Kasack. Dictionary of Russian Literature Since 1917. Columbia Univ. Press. N.Y., 1988, p. 180–181, то же на русском языке: Вольфганг Казак. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. London, 1988, с. 365–367.

6

Глеб Струве. Ibid., с. 343–344; T. Pachmuss, ed. A Russian Cultural Revival. A Critical Anthology of Emigre Literature before 1939. Knoxville, Univ, of Tennessee Press, 1981, p. 369–373, и др.

7

Андрей Седых. Далекие, близкие. 2-е изд. N.Y., 1962, с. 260–265; Н. Н. Берберова. Курсив мой: Автобография. М., 1996 (страницы — по указателю); Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980, с. 125–129; Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк, 1987, с. 222–226, и др.

8

Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 191.

9

Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 54. У нас эта информация не вызывает доверия. Во-первых, доподлинно известно, что во Францию вместе с Кнутом приехали двое младших сестер (см. его письмо к З. Шаховской от 5 января 1933 г., из которого явствует, что после смерти матери в 1930 г. и отца в 1932 г. «остались две маленькие девочки» [А. Шаховская Письма Довида Кнута. IN: В поисках Набокова. Отражения. М., 1991, с. 165]. Сестра Люба [Агува], с которой Кнут был в особенности близок, иногда упоминается в публикуемых во 2-м томе письмах к Е. Киршнер; о судьбе самой младшей сестры нам ничего не известно) и младший брат (см.: Н. Берберова. Ibid., c. 318, о Симхе как о младшем брате Кнута см.: В. С. Яновский. Поля Елисейские: Книга памяти. Спб., 1993, с. 233). Таким образом, если Кнут действительно был тринадцатым ребенком, в семье должно было быть как минимум шестнадцать детей. Коль скоро восемь, как утверждается, погибло в погроме, а четверо оказались в эмиграции, где остальные четверо (кстати говоря, даже если младших посчитали за старших, все равно непонятно, куда девался еще один ребенок)? Во-вторых, сомнительно, что среди 49 жертв Кишиневского погрома одна семья потеряла 8 человек убитыми. Наконец, в третьих, невероятно, чтобы Кнут, человек в высшей степени совестливый, памятливый и глубоко родственный, за исключением, пожалуй, одного только стихотворения — «Из моего окна гляжу глубоко вниз», где, возможно, нашла отражение тема погрома, нигде более словом не обмолвился о столь страшной трагедии, постигшей его собственную семью.

10

См.: Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Ibid., с. 315.

11

Кнут не единственный эмигрантский поэт, представленный в альманахе «Недра»: до него в третьей книжке были напечатаны стихи В. Кемецкого, А. Гингера и Б. Божнева. Причем любопытно, что одно из стихотворений В. Кемецкого, «Зеленый стол… Сутулых спин бугры», печаталось с посвящением Довиду Кнуту (Недра. Литературно-художественные сборники, 1924, кн. З, с. 130).

12

Еврейско-русский воздух. Вступительная статья и публикация Ариэля Кармона. IN: Век, 1990, № 4 [1], с. 15–20.

13

Знамя, 1991, № 2.

14

Числа, 1933, кн.9, с. 200–201.

15

Из письма Кнута З. А. Шаховской от 10 июля 1935 г. (З. А. Шаховская. Ibid., с. 166). В статье «Первые встречи, или три русско-еврейских поэта» Кнут писал, что в первое время находившиеся в изоляции и голодавшие молодые поэты «…готовы были скорее умереть от голода, нежели, скажем, раскрашивать головы куклам, мыть овощи и возиться с помоями в ресторанах или драить витринные стекла. Все эти ремесла большинство освоило только годы спустя, в первое же время подобные компромиссы расценивались среди эмигрантов как измена поэтическому призванию».

16

Ср.: Кнут — «маленький, темный, с тяжелым носом…» (В. С. Яновский. Ibid., с. 234). Сам он следующим образом описывал свою внешность: «…я вовсе не крупный, серьезный, розовый блондин… а легкий — телом, родом и мыслью — (читай „легкомысленный“), курчавый, чернявый (смуглый) местечковый еврей (1 м 65)» (цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 382), ср.: «Однажды в „Хамелеоне“ появился юноша с лицом оливкового цвета, с черными как смоль, вьющимися волосами, — настоящий цыганенок. Это был Довид Кнут» (Андрей Седых. Ibid., с. 260).

17

Ср. в воспоминаниях И. Одоевцевой: «…энергичное, жизнерадостное выражение лица Кнута» (И. В. Одоевцева. На берегах Сены. М., 1989, с. 39).

18

После окончания Каннского университета Кнут получил диплом инженера-химика (естественно, что эту свою специальность он указывал в официальных документах, напр., в анкете писателей Израиля в графе образование значится «Инженер», ср. в письме к Е. Киршнер от 1 января 1948 г., где, давая для получения визы свои краткие сведения, он называет себя «инженером и писателем», полностью письмо приводится в т. 2). Так что на сахарном заводе он трудился как бы в соответствии со своей основной специальностью, как, кстати, и в упоминаемой Берберовой далее мастерской по раскраске тканей. Тема и образ завода появляются в таких стихах Кнута, как «Мой час» и «Покорность» (сб. «Моих тысячелетий»).

19

«Сарочкой» здесь названа не вторая жена Кнута Ариадна Скрябина (после перехода в иудейство, как это заведено, взявшая имя Сарра), как неверно утверждает Ариэль Кармон в предисловии к упомянутой подборке кнутовских стихов (с. 15), а его первая жена Сарра (Софья) Гробойс, с которой он расстался в середине 30-х: не раньше 22 июня 1932 г. (см. в письме к З. Шаховской, датированном этим числом: «Жена благодарит Вас за привет и кланяется Вам…», З. А. Шаховская. Ibid., с. 164; в своих воспоминаниях З. Шаховская мельком называет ее. Ibid., с. 149) и не позднее февраля 1935 г. (см. воспоминания Евы Киршнер в т. 2, где говорится, что к моменту их знакомства Кнут был разведен); о ней упоминает также А. Седых (Ibid., с. 261): «Поздно ночью мы вышли втроем: Довид, я и эта Сара, смуглая красавица с библейским лицом». От первого брака Кнут имел сына Даниэля, оставшегося после развода родителей с матерью; когда ее не стало (она умерла от рака в июне 1948 г.) Даниэль переселился к отцу (см. письмо Кнута Еве Киршнер от 28.6.48 г.: «Моя семейная жизнь взбудоражена появлением у нас бедного Даниэля, чью мать, умершую от рака, мы сегодня похоронили»). Дальнейшая судьба мальчика, после переезда Кнута в Израиль, нам неизвестна.

20

Н. Берберова. Ibid., с. 318.

21

Сергей Шаршун. Генезис последнего периода жизни и творчества Маяковского. IN: Числа, 1932, кн. 6, с. 221.

22

В. С. Яновский. Ibid., с. 98.

23

См.: Вольфганг Казак. Ibid., с. 633 (по изд. на рус. языке); Р. Герра. Вместо послесловия. IN: Сергей Рафальский. Их памяти… Париж, 1987, с. 260; Писатели русского зарубежья (1918–1940): Справочник. Ч. 2. М., 1994, с. 211.

24

Более подробно см.: Michéle Beyssac. La vie culturelle de l’émigration russe en France. Chronique (1920–1930). Paris, Pres. Univ. de France, 1971, p. 31, 78, 80, 140, 293.

25

См.: Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Ibid., с. 315.

26

Ibid.

27

В.Яновский пишет о том, что название этого литобъединения и издаваемых им сборников предложил Кнут (В. С. Яновский. Ibid., с. 194). Нужно сказать, что перекресток (в гадательном варианте — распутье) входил в комплекс ключевых кнутовских метафор: см., напр., в стихотворении «Мрак»: «И ночь моя… Мне шла навстречу перекрестками…», начало рассказа «Мончик на распутьи» или знаменательную дарственную надпись на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета» (Париж; Нью-Йорк, 1948), который он подарил Е. Киршнер в сентябре 1948 г., приехав на короткое время в Израиль: «Еве — на палестинском перекрестке» (выделено везде нами — Cocm.), — в последнем случае перекресток означал для него не только встречу с дорогим человеком, но нечто, в духовном плане, несравненно большее — пересечение их судеб на праисторической родине; очень похоже, что этот образ концентрированно выразил принятие окончательного решения о репатриации в Израиль.

28

Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека…, с. 40.

29

Ibid., с. 71; о том же см: И. В. Одоевцева. Ibid., с.46. Реакция на это утверждение была неоднозначной — от сочувствия до неприкрытой насмешки. Не исключено, что именно к данной кнутовской максиме восходят строчки Н. Оцупа, написанные многие годы спустя (стихотворение «Эмигрант»): «И, может быть, в потомстве отзовется Не их затверженный мотив, А наш полузадушенный призыв». С другой стороны, главный литературный критик пражского журнала «Воля России» М. Слоним, вообще, кажется, без излишней любви относившийся к Кнуту, комментируя этот его пассаж, с язвительной иронией замечал, что «нужно с сугубой ласковостью охранять господ наследников скончавшегося русского искусства — ибо на них одних и лежит вся надежда. Их нельзя тревожить или волновать, у них „кожа тонкая“, их надо лелеять, оберегать, холить в эмигрантской оранжерее». Не уступая своему оппоненту в категоричности, критик отстаивал идеи прямо противоположные: «…эмигрантской литературы, как целого, живущего собственной жизнью, органически растущего и развивающегося, творящего свой стиль, создающего свои школы и направления, отличающегося формальным и идейным своеобразием — такой литературы у нас нет. Хорошо это или дурно, но это неопровержимый факт, и что бы ни говорили Кнуты, Париж остается не столицей, а уездом русской литературы» (М. Слоним. Литературный дневник. IN: Воля России, 1928, кн. VII, с. 62). Хотя и в менее резкой форме, но, по существу соглашаясь со Слонимом, высказался Г. Адамович (из выступления на заседании «Зеленой лампы»): «Обыкновенно ведь слышишь, что все, решительно все в Москве и что, кроме Пильняка и Маяковского, никакой русской литературы нет. Это вздор, что говорить. Но когда утверждают, что нашей столицей стал Париж, а Пушкин удачнее всего писал об иностранцах, то из двух зол приходится выбирать меньшее, и мне кажется, меньшее — это первое» (Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 53). Сам Ю. Терапиано, запротоколировавший слова Адамовича, имплицировал хорошо всем известное заявление Кнута в начале своей статьи «Человек 30-х годов»: «Мне кажется, со временем много будет написано об атмосфере тридцатых годов в Париже, потому что в Париж, волей судьбы, переместился центр — не русской жизни и не русской литературы, конечно, но некоторый очень важный центр — ‘человек своего столетия’» (Ю. Терапиано. Человек 30-х годов. IN: Числа, 1933, № 7/8, с. 210), ср. в очерке Г. Иванова «’Конец Адамовича’» (1950) вплетение комментируемой кнутовской фразы — «Столица русской литературы, несомненно, не Москва, а Париж!» (Г. В. Иванов. Собр. соч. В 3 т. Т. З. М., 1993, с. 607) — в поданный иронически контекст интеллектуальных споров в эмигрантской среде. Любопытно сопоставить это, не лишенное элемента экстремизма, высказывание Кнута с тем, что он же писал в более зрелые годы, уже находясь в Израиле, когда трагизм эпохи и нажитая житейская и творческая мудрость подталкивали не к обострению автономии и противостояния, а наоборот, к поиску возможных и желательных сближений и компромиссов (статья «Маргиналии к истории литературы»): «Недалек тот час, когда произведения, создаваемые вне России, вольются полноводным притоком в основное русло русской литературы, как это случилось с другими эмигрантскими литературами: в Италии XIV в., во Франции XIX в., поскольку исторически беспрецедентно пребывание в безвестности столь массивного, многогранного и значительного пласта словесного творчества».

30

Н. Берберова пишет, что инициатором журнала был Кнут (Н. Берберова. Ibid., с. 318). Идея его создания с самого начала обговаривалась с З. Гиппиус, которая писала Берберовой 26 июля 1926 г.: «Из всей вашей программы я ни на одну букву не могла бы возразить, ибо и сама, вероятно, такую же придумала бы. Имя журнала тоже мне нравится (вообще люблю „новые дома“, хорошие, конечно). Этот „дом“, если он удастся, как задуман, не может быть не хорошим, а, главное, будет действительно ‘новым’» (Зинаида Гиппиус. Письма к Берберовой и Ходасевичу. Ann Arbor, 1978, с. 4). «Новый дом», как и другой эмигрантский журнал «Числа», возникший позднее, в 1930 г., печатал тексты докладов, прочитанных на заседаниях «Зеленой лампы»; выступление Кнута (в связи с предыдущим прим.) см.: Новый корабль, 1927, № 2.

31

См., к примеру, отзывы Ю. Айхенвальда, писавшего о «домике», что «по устройству своему он очень уютен и мил» (Руль, 1926, 17 ноября) и, иной по тону, — Б. Сосинского (Воля России, 1926, XI, с. 187–188).

32

В рецензии на кнутовскую «Вторую книгу стихов» А. Бахрах писал, что «среди молодых поэтов, нашедших общую линию под знаменем „Нового корабля“, Кнут не только из наиболее продуктивных, но, пожалуй, их самых талантливых» (Дни, 1928, № 1327, 12 февраля; рецензия подписана псевдонимом Кир.)

33

Н. Берберова. Ibid., с. 318.

34

Русские записки, 1938, № 10, с. 198–199. Попутно отметим, что в библиографическом справочнике А. Алексеева (А. Д. Алексеев. Ibid., с. 86–87) фигурирует несуществующая рецензия Берберовой на книгу стихов Кнута «Насущная любовь» (то же в «Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917» В.Казака, с. 367 — страницы по изданию на рус. языке), в то время как отсутствует ее рецензия на первый сборник Кнута «Моих тысячелетий» в газ. «Звено», подписанная псевдонимом Ивелич (1925, № 128, 13 июля, с. 4).

35

Современные записки, 1936, кн. 60–62.

36

Нельзя сказать, чтобы у Кнута не было способностей и тяги к литературно-критической деятельности: эта грань его творческого облика, с которой также знакомит настоящее издание, должна, кажется, вполне удовлетворить читателя. Думается, что главная причина, не позволившая ему реализовать свои данные в этой области заключалась в несложившемся имени литературного критика, которое было у его друзей, скажем, А. Ладинского или Б. Поплавского. См. выразительную в этом отношении ламентацию Кнута в письме к 3. Шаховской (24.10.35) по поводу ненапечатанной «Последними новостями» его заметки о выходе ее книги: «В редакции мне объяснили, что газета с удовольствием известит о появлении книги, но отказывается писать о предполагаемом выходе в свет и т. д., и это несмотря на то, что моя заметка начиналась со слов „Печатается и в скором времени и т. д.“ Так что с огорчением извещаю Вас о моей неудаче и остаюсь в Вашем распоряжении на будущее, когда книга выйдет. Возможно и то, что другому, Ладинскому например, который всегда печатается в „Новостях“, не отказали б. Но уверенным в этом быть никогда нельзя» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167).

37

См. о нем: Р. Райт-Ковалева. Человек из Музея Человека. М., 1982.

38

См.: Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 84. Первая книга Кнута была встречена критикой как лучшее, что сумели создать к этому времени молодые эмигрантские поэты, — это прочитывается почти во всех рецензиях на «Моих тысячелетий». Так, в частности, Б. Сосинский, сопоставляя книгу Кнута с вышедшим почти параллельно с ней сборником стихов А. Гингера «Преданность» (Париж, 1925), писал: «Для молодой русской поэзии характерен стыд скорбничества, противоборство пессимизму. У Гингера это именно стыд — ложный, его утверждение жизни наигранно и отвлеченно. Сильнее всего его стихи, где он капитулирует перед жизнью. В поэзии Кнута, не избегающего подчас и печальных мотивов, жизнь неизбежно везде торжествует» (Своими путями, 1926, № 12–13, с. 70).

39

Характеризуя положение литературных дел в эмигрантском Париже, он писал в самом конце 1925 г. в Ленинград поэту М. А. Фроману: «Здесь довольно много молодых и не совсем молодых поэтов, но значительных дарований не вижу. Лучше других — Давид <так в тексте> Кнут, пишущий довольно иногда любопытные стихи в очень еврейском духе» (В. Ф. Ходасевич. Ibid. Т. 4, с. 496).

40

См.: Джон Малмстад. Переписка В. Ф. Ходасевича с А. В. Бахрахом. IN: Новое литературное обозрение, 1993, № 2.

41

См., напр., в письме Ходасевича М. Вишняку, одной из главных фигур в журнале «Современные записки» (от 24 ноября 1925 г.): «Посылаю стихи Д. Кнута. На Вашем месте я бы их напечатал. Один отрывок я давно уже поместил в „Днях“. Поместил бы и эти — но они связаны, их надо печатать вместе все три…» (цит. по: В. Ф. Ходасевич. Ibid. Т. 4, с. 690. — Выделено Ходасевичем). Речь, судя по всему, идет о поэме «Ковчег», первая главка которой напечатана в газ. «Дни» (за 4 октября 1925 г.), где Ходасевич вел поэтический отдел. Эта поэма в «Современных записках» не появлялась (позднее Ходасевич опубликовал в тех же «Днях» за 22 августа 1926 г. две другие ее главки), зато в № 29 этого журнала за 1926 г. Кнут был представлен двучастным циклом «Тишина». В другом письме, редактору журнала «Благонамеренный» Д. Шаховскому (от 26 января 1926 г.), Ходасевич писал: «У меня возникло к Вам довольно серьезное дело. Кроме того, Вы забыли у меня стихи Кнута. Поэтому с особой настойчивостью напоминаю, что в воскресенье Вы обещали побывать у меня. Время — безразлично» (Архиепископ Иоанн Шаховской. Биография юности. Установление единства. Париж, 1977, с. 187).

42

Современные записки, 1925, кн. 24, с. 442–443 (рецензия подписана псевдонимом Ивелич). В следующей, 25, книжке журнала были напечатаны два ее собственных стихотворения.

43

Воля России, 1926, № 1. Автор вовсе не раздавал молодым поэтам незаслуженных авансов, более того, многие его оценки были, как кажется, чересчур и незаслуженно суровыми, однако к лирическому голосу Кнута он отнесся в целом благосклонно. Более категоричен был И. Бунин в рецензии на пражский журнал «Своими путями», в котором, среди других молодых имен, появился Кнут с IV-й главкой поэмы «Ковчег» (Своими путями, 1926, № 12/13): «Случайно просмотрел последний номер пражского журнала „Своими Путями“. Плохие пути, горестный уровень! Правда, имена, за исключением Ремизова, все не громкие: Болецкис, Кротков, Рафальский, Спинадель, Туринцев, Гингер, Кнут, Луцкий, Терапиано, Газданов, Долинский, Еленев, Тидеман, Эфрон, и т. д. Правда, все это люди, идущие путями „новой“ русской культуры, — недаром употребляют они большевицкую орфографию. Но для кого же необязателен хотя бы минимум вкуса, здравого смысла, знания русского языка?» (Возрождение, 1926, № 415, 22 июля).

44

См. кн.: В. Варшавский. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956.

45

См. в письме Д. П. Святополка-Мирского к Д. А. Шаховскому (от 22.3.26 г.): «Так как ни знал ни имени, ни адреса Д. Кнута, очень прошу Вас или сообщить мне таковые, или сказать ему, что я очень благодарен ему и тронут присылкой его книги» (Архиепископ Иоанн Шаховской. Ibid., с. 210).

46

Сдержанно-позитивную реакцию 3. Гиппиус вызвало кнутовское стихотворение «Любовь», опубликованное в журнале «Новый дом» (1926, № 1); 11 января 1926 г. она писала Н. Берберовой: «Кнут совсем недурен, насколько лучше здесь, чем в С<овременных> 3<аписках>!» (имеется в виду двучастный цикл «Тишина», см. прим. 41). И даже оговорка, сделанная в заключении письма, не отменяла ее в целом благосклонного тона: «Во имя правды, должна прибавить, что Д. С. <Мережковский> торжественности Кнута переварить как-то не может и „критикует“. Что меня касается, хотя это стихи не моего романа, объективно я их признаю, несколько протестуя против „гармонического“ покоя. Впрочем, мало ли какую „критику“ можно развести во всех деталях!» (Зинаида Гиппиус. Письма к Берберовой и Ходасевичу, с. 11, 12). Десятилетие спустя, З. Гиппиус в своем шутливом стихотворении «Стихотворный вечер в ‘Зеленой лампе’, или ‘Всем сестрам по серьгам’» о Кнуте в частности писала: «Словно отрок древне-еврейский, Заплакал стихом библейским И плачет и плачет Кнут…» (цит. по: Темира Пахмус. «Зеленая лампа» в Париже. IN: Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 71). Об известности этих строк свидетельствует, между прочим, факт их цитирования в рецензии израильского литератора И. Тверского на книгу Кнута «Избранные стихи», появившуюся в газете «Гапоэль гацаир» — «Молодой рабочий» за 22 марта 1955 г. (приведена в русском переводе с иврита в т.2).

47

Об этом см. в его письмах к Р. С. Чеквер от 3 февраля и 10 мая 1946 IN: Ruth Rischin. Ibid., p. 382, 388; ср. в письме Кнута к Е. Киршнер от 18 апреля 1940: «Книги своей не готовлю. Очень неподходящее время. Никто не подпишется (не до этого)».

48

Намек на стихотворение Кнута «Я, Довид-Ари бен Меир» — «…Рожденный у подножья Иваноса, В краю обильном скудной мамалыги…»

49

З. А. Шаховская. Ibid., с. 149–150.

50

Российский литературоведческий журнал, 1994, № 5–6.

51

Числа, 1932, № 6, с. 251. В этой же информации Ю. Терапиано сообщалось о коллективном вечере «Перекрестка», на котором среди других с чтением стихов выступал и Кнут (с. 252).

52

Еврейская газ. «Рассвет» следующим образом информировала своих читателей об этом вечере: «Парижское „Объединение русских писателей и поэтов“ устроило на днях вечер, посвященный недавно вышедшему сборнику стихов Довида Кнута („Парижские ночи“). Выступили с оценкой — весьма сочувственной, Зинаида Гиппиус, произнесшая интересную по искренности и непосредственности речь, Ю. Терапиано, <Юрий> Мандельштам и др. молодые поэты. Некоторые нашли, что в поэзии Кнута звучит „христианский“ мотив; г. Федоров <опечатка: философ Георгий Федотов> увидел в молодом поэте „израильтянина“. Евреем же в полном смысле признал Кнута Д. С. Мережковский, чье слово, изумительное по богатству образов, глубине мысли и пророческой напряженности (речь шла о русских в изгнании, „о реках вавилонских“) произвело на всех большое впечатление» (Рассвет, 1932, № 20, 15 мая, с. 11). З. Гиппиус по крайней мере еще один раз открывала поэтический вечер Кнута: 3 июня 1933 г. (см. прим. 56).

53

«Талантливый поэт Довид Кнут, — говорилось в заметке самой газеты „Рассвет“, посвященной этому событию, — прочел свои стихи, в которых так глубоко запечатлен тот самый „русско-еврейский дух“, во имя которого сгруппировались теперь вокруг „Рассвета“ новые силы» (1932, № 19, 8 мая, с. 2). По сообщению того же «Рассвета», книга «Парижские ночи» вышла в марте 1932 г. (см.: Рассвет, 1932, № 13, 27 марта, с. 10). Вечер Кнута проходил за день до убийства русским эмигрантом П. Т. Горгуловым (1895–1932) французского президента Поля Думера. Это событие, всколыхнувшее Францию, хотя и не сказалось кардинальным образом на положении русской эмиграции, еще более заострило пучок трудноразрешимых проблем ее каждодневного быта, связанных прежде всего с социально-психологическим статусом, ср. со словами И. Фондаминского, занесенными Г. Кузнецовой в «Грасский дневник» (5 июня 1932 г.): «Говорил, что для нас будет плохо, если Горгулова казнят. Так как он признан вменяемым и не большевиком, то преступление его — есть голый факт. Но если его казнят, значит, не примут во внимание всего того, что объясняет его преступление: большевизма, эмиграции, психики некультурного запутавшегося человека и т. д. Тогда, значит, наша трагедия не служит смягчающим обстоятельством в глазах Европы» (Г. Кузнецова. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995, с. 253–254).

54

Числа, 1933, № 9, с. 199.

55

Числа, 1934, № 10, с. 243. Вероятно, на одном из таких вечеров Кнут познакомился с поэтом-эмигрантом Евгением Маланюком (1897–1968), жившим в Германии (в конце второй мировой войны перебрался в Америку), см. о нем: Енциклопедiя Українознавства. Т. 4. Львiв, 1994, с. 1445–1446. На титуле «Второй книги стихов», подаренной Кнутом Маланюку написано: «Поэту Е. Маланюку от автора. Париж, 1934»; экземпляр хранится в Львовской академической библиотеке (указано Д. Пельц).

56

«Читателям „Рассвета“ хорошо известно имя Довида Кнута. Талантливый поэт состоит сотрудником — к сожалению, очень редким — нашей газеты. В субботу, 3 июня, состоится в зале академии Дункан (31, рю де Сэн, метро Одеон или Сэн-Мишель) вечер его стихов. В первом отделении З. Н. Гиппиус скажет вступительное слово о творчестве поэта. Во втором отделении прочтут стихи и рассказ Кнута известная еврейская артистка Шошанна Авивит и автор.

Вечер, таким образом, обещает быть очень интересным. Приглашения можно получать в „Доме Книги“, в магазине Я. Поволоцкого и в редакции „Последних новостей“» (Рассвет, 1933, № 21, 28 мая, с. З).

57

«В четверг 24 мая состоится в пом<ещении> Сосьета Савант (28, рю Серпанг, уг<ол> рю Дантон, метро Ореон) литературный вечер Довида Кнута.

М. В. Багров <а-Филаретова, жена критика Е. А. Зноско-Боровского> прочтет стихи поэта из цикла „Городское счастье“.

Д. Кнут прочтет избранные стихотворения из книг: „Моих тысячелетий“, „Вторая книга стихов“, „Парижские ночи“, а также — стихи из готовящейся к печати книги „Нищета“ и „Рассказ ни о чем“.

Начало ровно в 9 ч. вечера. Билеты можно получить в „Последних новостях“ и в Тургеневской библиотеке» (Рассвет, 1934, № 9, 15 мая, с. 6).

58

О нем Кнут сообщает в письме к 3. Шаховской (16.10.1935): «Вечер прошел вполне благополучно» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). «Последние новости» (от 12 октября 1935) в связи с этим кнутовским вечером писали: «Имя это всем известно. Кнута незачем представлять. Эмиграция выдвинула не много истинных поэтов. Довид Кнут принадлежит среди них к тем, о которых не может быть споров. Искренний, чистый и ясный лиризм привлекает к творчеству Д. Кнута всех, кто любит стихи». Вечер проходил на фоне трагического события, потрясшего русский литературный Париж: 8 октября при загадочных обстоятельствах ушел из жизни Б. Поплавский.

59

Через полгода после этого поэтического вечера М. Цветаева в письме к А. Штейгеру писала: «Этой зимой я их (вас!) слышала — слушала целый вечер в Salle Trocadéro <Цветаева ошибается: вечер состоялся в зале Sociétés Savantes, 8, rue Danton> — „смотр поэтов“. И самой выразительной строкой было:

Честное слово, этим человеком я себя почувствовала — после этого вечера» (М. И. Цветаева. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1988, с. 535).

60

Андрей Седых. Ibid., с. 261. Ср. в письме Кнута 3. Шаховской от 5 января 1933 г.: «Служу в качестве велосипедиста в депо немецкой фирмы» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 165), а также в автобиографической справке, приложенной к другому письму ей же (от 10 июля 1935 г.): «В настоящее время: велосипедист-рассыльный» (Ibid., с. 166).

61

Нечто подобное, по словам Ю. Терапиано, случилось с Кнутом в 1927 году, когда «он был сбит с ног автомобилем, получил сильное повреждение черепного покрова, пролежал месяц в больнице. За этот „аксидан“ ему выплатили большое вознаграждение, что дало ему возможность бросить службу и открыть ателье для раскраски материй. Сидеть в бюро, являться утром в точно назначенное время — всегда было для Довида Кнута невыносимо». И далее автор этого мемуара пишет: «Умер он в начале 1955 года от мучительной опухоли в мозгу, по всей вероятности вызванной той самой автомобильной катастрофой» (Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека… с. 224–225). Странно, что, выводя причину смерти Кнута из этого несчастного случая, Ю. Терапиано не упоминает о другом, рассказанном Е. Киршнер. Мотив автопроисшествия появляется у Кнута в рассказе «Дама из Монте-Карло».

62

Кнут и Скрябина зарегистрировали свои супружеские отношения 30 марта 1940 г. (см. его письмо к Еве Киршнер от 26–31 марта 1940: «Вчера утром поженились»). Ариадна приняла иудейство не позднее 15 мая, см. ее письмо тому же адресату, написанное в этот день, под которым стоит ее новое имя «Сарра» (ср. с ошибочным утверждением Г. Света о том, что уже во время оккупации «в подполье она нашла раввина, который совершил официальный обряд ее перехода в еврейство», Гершон Свет. Судьба детей и внуков Скрябина. IN: Новое русское слово, 1961, 22 июля). О прозелитских настроениях Скрябиной в связи с еврейской темой см. колоритный рассказ А. Бахраха (Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980, с. 131–132). Существует версия о еврейских корнях Ариадны по линии матери, второй жены композитора, Т. Ф. Шлецер, и, стало быть, о ее как бы повторном обращении в иудейство, см. об этом: Яаков Сорокер. «Говорят есть такая страна…» (Йоэль Энгель). IN: Евреи в культуре русского зарубежья. Вып.2, с. 390–391. Интимные отношения между Кнутом и Ариадной, по свидетельству близко знавшей их Е. Киршнер, строились на высокой и жертвенной любви, обернувшейся, в силу роковых обстоятельств, вынужденной разлукой, изменой, драматическим разрывом и смертью Скрябиной. Основываясь на том же источнике, подчеркнем, что стихов Ариадне Кнут не посвящал. Лирическая героиня сборника «Насущная любовь», — образ собирательный, не имеющий отношения к какой-то конкретной женщине или, во всяком случае, обращенный к разным женщинам, в том числе и, главным образом, к тому же, что и «Парижские ночи», адресату — Софье Ф., с которой у поэта был бурный роман в конце 20-х — первой половине 30-х годов. Утверждение А. Кудрявицкого о присутствии в таких стихах «Насущной любви», как «Встреча» и «Прогулка» (вероятно, подразумеваются какие-то еще), Ариадны (см.: Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 54) не представляется несомненным. Что же касается следующего пассажа Ф. Медведева, то он и вовсе, если это только не издержки некорректно выраженной мысли, воспринимается как откровенная мистификация. Приведя отрывок — две первые строфы из стихотворения Кнута «Ты вновь со мной — и не было разлуки», завершающийся строчкой «О, мир, где с каждым часом холодней», он пишет: «Этот холодный и страшный час неотвратимо приближался. Второй женой поэта была Ариадна Александровна Скрябина, дочь известного композитора. Оба они принимали участие в движении Сопротивления. А. Скрябина попала в лапы фашистов, и ее расстреляли на месте. Настоящий поэт редко ошибается в предощущениях» (Знамя, 1991, № 2, с. 193). Но стихи эти были написаны за несколько лег до встречи Кнута со Скрябиной, так что «предощущение» здесь не более чем риторический ход публикатора, а не реальное художественное чувство поэта.

63

В переводе на русский это могло звучать как «Утверждение». В своем некрологе «Памяти Кнута» Ю. Терапиано пишет, что газета «Affirmation» была создана «в противовес начавшейся во Франции пропаганде нацистских идей» (Ю. Терапиано. Памяти Довида Кнута. IN: Опыты, 1955, № 5, с. 94). Есть основание говорить об антишовинистском пафосе в его широком значении, изначально питавшем это предприятие Кнута, которому из истории ближней и дальней хорошо было известно, что любой в принципе расовый угар неоригинально завершается традиционным еврейским погромом. Не исключена поэтому вероятность того, что, давая имя газете, он, сознательно или нет, повторял название журнала «Утверждения», известного в Париже 30-х годов своим рьяным националистическим максимализмом (см. об этом: В. Варшавский. Ibid., с. 44–47; редактор этого журнала князь Ю. А. Ширинский-Шихматов, сын обер-прокурора святейшего Синода, работавший в Париже таксистом, пережил, должно быть, мучительную духовную драму, если от славянофильства и ультрапатриотизма, граничивших с шовинизмом, пришел к тому, что в годы немецкой оккупации намеревался надеть желтую повязку — знак еврея; погиб в немецком концлагере). Версию о неслучайном совпадении названий по крайней мере не отвергает живой свидетель и участник основания и издания газеты Ева Киршнер.

64

О том, что литература умирает, когда писатель начинает заниматься разрешением «последних вопросов» бытия, когда-то проницательно писал Г. Адамович: «’Конец литературы’. Книги, конечно, не перестанут никогда выходить. Их всегда будут читать, будут разбирать, „критиковать“. Но литература может кончиться в сознании отдельного человека. Дело в том, что по самой природе своей литература есть вещь предварительная, вещь, которую можно исчерпать. И стоит только писателю „возжаждать вещей последних“, как литература (своя, личная) начнет разрываться, таять, испепеляться, истончаться и превратится в ничто» (Георгий Адамович. Комментарии. IN: Числа, 1930, № 1, с. 141). Как воплотившийся отголосок этого проницательного суждения звучат слова Кнута из его письма к Р. С. Чеквер от 3 января 1946 г.: «О стихах, если Вы ничего не имеете против, поговорим в другой раз, как можно позже. Это трудно объяснить: я слишком близко видел вещи, после которых

Шесть лет не писал стихов. И только в последнее время, да и не без труда, занимаюсь — вяло — хлебной литературой.

Знаете ли Вы, что многие доверившиеся мне люди, исполняя мой наказ, были изувечены, разорваны, искромсаны и залиты кровью в пытках. Их пытали приличные и нормальные с виду люди с веснушками и бородавками, музыканты, остроумники, храбрецы, читатели — вроде нас с Вами.

Не осудите — но я — онемел.

Нередко, из корыстолюбия, я притворяюсь нормальным человеком. Но Вам признаюсь: еще не могу, еще не способен — ни говорить о литературе, ни „делать“ ее» (Ruth Rischin. Ibid., р. 379), ср. в письме к Е. Киршнер от 28 января 1945 г.: «Что стоила мне организация этого Сопротивления, знаю я один… Не будем об этом. Но только признаюсь тебе, что никто не знает, в каком я положении, потому что у меня хватило гордости (или тщеславия, как посмотреть!) сохранять для окружающих спокойный и достойный вид. Но внутренне я разрушен».

65

Несколько неуместным в контексте мировоззренческой эволюции Кнута и его прихода в эту эпоху к сионистским ценностям выглядит замечание А. Кудрявицкого по поводу палестинского вояжа поэта: «Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир» (Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 55). Не входя в обсуждение вопроса о том, как представляет себе автор ограничение свободы 37-летнего мужчины, вполне, кстати сказать, самостоятельного, со стороны родителей и почему для того, чтобы постранствовать по белу свету, нужно непременно было дожидаться их смерти, подчеркнем, что Кнутом овладела в данном случае не абстрактная тяга к перемене мест, совсем не то, что в его стихотворении «Осенний порт» определено как «хмель бесцельных путешествий», а вполне конкретное желание оказаться в Палестине, и не столько в качестве туриста (хотя он и возил с собой, судя по упоминанию в письме к Еве Киршнер от сентября 1937 г., туристический бедэкеровский путеводитель, см. Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196), но именно еврейским литературным и общественным деятелем.

66

В дальнейшем, в 50-е гг., Кнута много переводили на иврит известные израильские переводчики: Леа Гольдберг, Натан Альтерман, Эзра Зусман, Элиягу Мейтус и др. Попутно отметим, что, кроме иврита, Кнут, благодаря усилиям 3. Шаховской и ее друга René Meurant (бельгийский писатель, муж русской художницы Е. Ивановской), был переведен на французский язык; правда, опубликованные в бельгийском «Le Journal des Poètes» (З. Шаховская перевела два стихотворения Кнута: ограничившись двумя первыми строфами «Жены» [«Моих тысячелетий»] и «Ночь» [в сб. «Парижские ночи» названо «Отойди от меня человек»], см.: Le Journal des Poètes, 1935, № 7, p. 2), переводы ему понравились мало, см. его письмо к Шаховской от 16 октября 1935 г. (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). По сообщению Е. Киршнер, ее тетя, Берта Григорьевна, переводила Кнута на эсперанто (переводы не сохранились).

67

Кнут был дружен или по крайней мере знаком со многими еврейскими писателями, поэтами, актерами, выходцами из России (или владевшими русским языком), жившими в Эрец-Исраэль: Н. Альтерманом (1910–1970), М. Бернштейн-Коген (1895-? не ранее 1987), Л. Гольдберг (1911–1970), Я. Когеном (1881–1960), Ш. Черниховским (1873–1943), А. Шлионским (1900–1973) (см., напр., его письмо к Е. Киршнер от 18 апреля 1940 г., где он передает им привет, — письмо публикуется в т.2), А. Мескиным (1898–1971) и др. Заслуживает внимания вопрос о его отношениях с израильской русскоязычной (впоследствии ивритоязычной) поэтессой и актрисой Зинаидой Вейншал (1900–1990). Родившись в Бобруйске и получив традиционное еврейское воспитание, она переехала затем в Баку, где, в окружении таких известных впоследствии русских поэтов, как С. Городецкий, А. Крученых, М. Струве, началась ее поэтическая деятельность. Писала стихи на сионистские темы. В 1920 г. познакомилась с адвокатом и публицистом Аврамом Вейншалом (1893–1968) (ставшим видным сионистом), вышла за него замуж и уехала вместе с ним в Палестину. Поселившись с мужем в Хайфе, она становится участницей театральной труппы («Любители ивритской сцены»), для которой написана ее пьеса-шарж «Мой миллион» (Берлин, 1921). В 1923 г. 3. Вейншал отправляется в Берлин, где в течение двух лет совершенствуется в актерском и танцевальном искусстве и после возвращения в Эрец-Исраэль начинает вести занятия пластики и танца, а также открывает драматическую студию и выступает как чтец-декламатор. В 1929 г. в Берлине вышла в свет книга ее стихов «Палестинский альбом», первоначально, из номера в номер, печатавшихся в еврейской газете «Рассвет» (Париж). В дальнейшем писала стихи на иврите и выпустила два сборника: (1939) — «25 стихотворений» и (1944) — «Четки». Кнут, должно быть, хорошо знал поэзию З. Вейншал, поскольку был с ней лично знаком. В письме к Е. Киршнер из Палестины (15 ноября 1937) он пишет: «В Хайфе устроила мне царский прием (на неск<олько> десятков приглашенных) Зинаида Вейншал!» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 199), в числе прочих, кому Кнут передает приветы в упомянутом выше письме от 18 апреля 1940 г., фигурируют и супруги Вейншал.

68

См. в письмах к Е. Киршнер (вторая половина сентября 1937): «Через недели две — состоится в Т<ель> А<виве> мой вечер» и (15 ноября 1937): «У меня было два вечера. В Тель-Авиве и в Хайфе» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196, 199).

69

Вопрос о мобилизации всерьез волновал в это время многих русских писателей, см., напр. письмо Г. Иванова Ю. Фельзену (псевдоним Николая Бернгардовича Фрейденштейна), датируемое 1939 годом: «…Прошу тебя ответить сейчас же поподробнее, как дела с призывом. Кто и куда взяты. И ты персонально в каком положении? И вообще насколько все это серьезно для людей нашей комплекции и нашего возраста» (Переписка Георгия Иванова. Публ. В. и В. Крейд. IN: Новый журнал, № 203–204, 1996, с. 136).

70

Относительно того, чем Кнут занимался в армии, мнения расходятся: Е. Киршнер полагает, что он выполнял некие функции курьера-почтальона — развозил на велосипеде почту; М. Деган в книге «Благотворная жажда» (опубликованы отдельные фрагменты) пишет, что его «определили санитаром в парижский госпиталь Вальде-Грае» (Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 60).

71

От первого брака с композитором Д. Лазарюсом Ариадна имела двух дочерей: Марию-Татьяну, (Мириам) (1925) и Жильберт-Элизабет (Бетти) (1926–1965), а от второго с писателем Межаном — сына Эммануэля (Эли) (1936).

72

В письме к Е. Киршнер от 6 июня 1945 г. он назовет себя «неизвестным (или почти неизвестным) инициатором» Еврейского Сопротивления во Франции.

73

Цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 354. Нужно полагать, что через Алданова просьба Кнута попала к А. А. Гольденвейзеру, сотрудничавшему в Комите по аффидавитам при американском клубе «Горизонт», в задачу которого входило получение иммиграционных виз для въезда в Америку евреев, бежавших из стран, находившихся под гитлеровской оккупацией. В своем письме Б. И. Элькину (12 января 1943) Гольденвейзер сообщал, что «в середине ноября все дела о визах для лиц, оставшихся в „бывшей неокуппированной Франции“, производством приостановлены. Обещают возобновить их рассмотрение, когда будут представлены доказательства, что просители находятся в стране, в которой функционируют американские консульства. У меня в таком положении находится штук сорок дел — платных и бесплатных». И далее перечисляя имена потенциальных иммигрантов, автор письма среди прочих называет и Кнута (цит. по: Андрей Рогачееский. Ibid., с. 239).

74

Рецензию на нее написала Софья Дубнова-Эрлих (1885–1986), поэтесса (книги стихов: «Мать» [Пг., 1918], «Стихи разных лет» [Нью-Йорк, 1973]), дочь известного еврейского историка, публициста и общественного деятеля Семена Дубнова, см.: С. Дубнова. Героическая эпопея. IN: Новоселье, 1948, № 37–38, с. 142–144.

75

Об обстоятельствах гибели Ариадны см. в: М. Деган. Ibid., с. 62, а также в статье (на иврите) израильского журналиста Давида Шалита «Кнут для Ариадны» («Гаарец», 1995, 29 сентября), в части, связанной с биографией Кнута, грешащей многочисленными неточностями.

76

Ruth Rischin. Ibid., р. 364–393. Литературный псевдоним: Ирина Яссен; в историю эмигрантской литературы вошла скорее не как автор довольно посредственных стихов, а как меценат, финансировавший (благодаря состоятельному мужу) парижское издательство «Рифма», в котором увидели свет многие книги русских поэтов-эмигрантов, см.: Н. В. Резникова. Огненная память: Воспоминания о Алексее Ремизове. Berkeley, 1980, с. 102; Кирилл Померанцев. Сквозь смерть: Воспоминания. London, 1986, с. 77 (в 1949–1959 гг. председателем редколлегии «Рифмы» был поэт, литературный и художественный критик, искусствовед и издатель, в прошлом основатель и редактор ж. «Аполлон» С. К. Маковский [1867–1962]; в 1957–1972 его возглавляла поэтесса и литературный критик, издатель и общественный деятель С. Ю. Прегель [1894-1972]).

77

Ср. в письме к Р. С. Чеквер от 24 февраля 1946 г.: «Ю. Д. Бруцкус <см. о нем во вступительной статье Д. Сегала> … уговаривал меня поехать в Америку, уверяя, что отлично прокормлюсь литературой. Боюсь, что это его… девичьи мечты» (цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 384). Как рассказывает Е. Киршнер, выражение «девичьи мечты» было одним из излюбленных у Кнута.

78

Юрий Жуков. На Западе после войны (Записки корреспондента). IN: Октябрь, 1947, № 10, с. 127.

79

У Кнута в стихотворении «Цфат» («Из цикла ‘Прародина’»): «…Убогий скарб людской: дома и гробы, Тысячелетний груз и дребедень Бессильной веры, непосильной злобы…»

80

У Кнута в стихотворении «Метулла» (из того же цикла, что и предыдущее стихотворение): «Все истлеет. Порвется крепчайшая нить, ляжет пыль надо всем и над всеми…»

81

В письме А. Гингеру из Израиля (5.11.1948), который он посетил осенью 1948 г. (см. далее), Кнут выражает признаки нетерпения по поводу издания книги «Избранные стихи» (Гингер вычитывал и правил корректуру): «Горестно удивлен, что ты мне ничего не писал о книге. Что с нею? Начали ли ее печатать?

Ты мне окажешь необычайную услугу, взявшись серьезно за дело» (полностью письмо приведено в т.2).

82

См.: Яков Цигельман. Ibid., с. 57–59 (впервые напечатана в жур. «22» [Тель-Авив], 1978, № 2).

83

С просьбой «найти двух-трех подписчиков» на книгу Кнут обращается, например к Р. С. Чеквер (письмо от 22 апреля 1949 г.), см.: Ruth Rischin. Ibid., р. 393. Безусловно, не весь тираж был подписным, имелись и свободные экземпляры. Об их распространении Кнут сообщает в письме А. Гингеру, датированном 12 августа 1949 г. Известно несколько кнутовских дедикаций на «Избранных стихах»: «Ивану Алексеевичу Бунину с почтительной любовью от Довида Кнута. Париж, июнь, 49», «Вере Александровне Александровой с читательской благодарностью и искренним уважением. Довид Кнут. Париж, июнь, 49», «Поэтессе Лие Гольдберг с дружеским чувством. Дов. Кнут. Ноябрь, 49», «Абраму Леву — на добрую память от автора. Д. К. Тель-Авив, ноябрь, 51».

84

Косвенное подтверждение этого соображения можно увидеть в рецензии А. Бахраха на семерых поэтов, среди которых «Избранные стихи» Кнута воспринимаются как явление «нынешней», а не «бывшей» поэзии: «Оглядываясь на пройденный путь, Кнут переиздает то, о чем надлежит, по его мнению, напомнить, отбирает то, что может укрепить его славу. Для своего сборника он собрал плоды своей двадцатипятилетней работы, и хронологическая последовательность раскрывает не только этапы его развития, рост его мастерства, но и определяет его поэтическую физиономию и его положение в современной русской поэзии» (Александр Бахрах. Семеро в поисках своего «я». IN: Новоселье, 1950, № 42–44, с. 215). Об интересе Кнута к этой рецензии см. в его письме А.Гингеру от 6 октября 1950 г. (напечатано в т.2).

85

В одном из них, датированном 25 марта 1945 г., он в частности пишет: «По поводу Эрец: на днях туда идет пароход и увезет детей. Я мог бы, без особых затруднений, уехать с ними. По зрелом размышлении я решил остаться на месте: слишком велик риск, что в Эрец мне придется жить на общественную благотворительность — этого я не хочу. Как ты, вероятно, помнишь, я не знаю ни иврита, ни английского. Что будет делать в Палестине глухонемой писатель?»

86

Тель-Хай в переводе с иврита ‘холм жизни’ — поселение на севере Израиля, возникшее в 1905 г.; с 1918 г. выполняло функции форпоста, охранявшего прилегающие еврейские земли; в 1920 г. при его защите от арабов пали один из пионеров организации еврейской самообороны И. Трумпельдор и несколько его товарищей (Иосиф Владимирович Трумпельдор [1880–1920] — еврейский общественный деятель; служил в царской армии, участник обороны Порт-Артура, где потерял руку, награжден четырьмя Георгиями; после репатриации в Палестину создал Галлиполийский отряд из пятисот человек — основу Еврейского легиона). Сюжет героической защиты Тель-Хая лег в основу ряда художественных произведений, в частности оперы «Трумпельдор» (автор музыки и либретто Даниэль Лазарюс [1898–1964], французский композитор, первый муж Ариадны Скрябиной).

87

Францию Кнуты покинули не позднее 16 сентября: этим числом датирована открытка, отправленная А. Гингеру из Венеции (ее содержание приведено в т. 2).

88

По рассказу Лии, в 1948 г. здесь состоялся поэтический концерт Кнута (большинство населения кибуцца в те годы составляли выходцы из России). Вероятно, уже тогда они вели переговоры о возможности поселиться в нем после окончательного переезда в Израиль, см. письмо к Е. Киршнер от 24 ноября 1948 г.

89

См. письма Кнута за 1950 г.: Е. Киршнер от 22 мая и 18 июня и А. Гингеру от 6 октября, напечатанные в т. 2.

90

Через несколько лет, в своем прощальном слове Кнуту, их сосед по кварталу, израильский литератор М. Дворжецкий, вспоминал о тех днях: «На вечере писателей и поэтов — новых репатриантов, уцелевших в Катастрофе: узников гетто, концлагерей, участников подполья, партизан, — на вечере, состоявшемся в скромном помещении, расположенном в районе вновь прибывших Бицарон, я в последний раз слушал его, читающего свои стихи. Как он завидовал тогда тем, кто уже мог творить на иврите. И как он в то же время радовался, что слушали его русские стихи, — чужой цветок на родной земле.

Я виделся с ним каждый день. Дверь его дома располагалась против моей, его палисадник смотрел на мой. Он двигался почти невидимый и неслышимый. Ступал вкрадчиво-осторожно, будто этими шагами погружался в память о былом или в мысли о предстоящей жизни.

В Бицароне он слыл „садоводом“. Ежедневно, до позднего вечера, пропадал в своем палисадничке — кропотливо ухаживал за клумбами, поливал сухую землю, ставил изгородь и по-детски радовался всходам редьки или цветной капусты.

Цветущий участок Кнута великолепием красок призывал к подражанию и состязанию всех жителей писательского поселка, плоды садоводческого труда которых не привлекали взоров прохожих.

…Под вечер они <Кнут и Лия> выходили пройтись: он — в сандалиях, и она — тоже одетая крайне просто. И беседа — о театре, поэзии, спектаклях, рифмах.

Его взгляд бывал грустен, а улыбка — чуть ироничная и ободряющая. По всей видимости, он не питал иллюзий насчет восхождения своей литературной звезды в Израиле, но верил в успех Лии. По натуре это был гордец, свободный дух, яркий темперамент и трезвый ум мирно уживались в нем — человеке столь же пронзительно-печальном, как и его поэзия» (Гаарец, 1955, 25 марта).

91

Муж и жена Кригеры — старожилы Израиля, помогавшие Кнутам в первые месяцы их абсорбции.

92

Написано по-французски (перевод Р. Зерновой).

93

См. в воспоминаниях Н. Берберовой: «В Тель-Авиве, в созданном им Ноевом ковчеге, окруженный всеми этими отпрысками <выше мемуарист пишет о детях Кнута> и новой женой и, видимо, счастливый, он умер в 1955 году, пятидесяти пяти лет от роду» (Н. Берберова. Ibid., с. 319). Попутно внесем ясность в вопрос об «отпрысках»: из пятерых детей (трех Ариадниных, их общего сына и сына Кнута от первого брака) в Израиль приехало трое: Бетти, Эли и Йоси.

94

На следующий день ведущая израильская газета «Гаарец» в заметке «Похороны Д. Кнута» сообщала: «Поэт Довид Кнут был вчера похоронен на кладбище Кирьят-Шауль. В его похоронах приняли участие писатели, поэты, работники театра — Камерного, „Габимы“, „Гаогель“, почитатели и друзья.

Гроб был вынесен из больницы Хадаса в два часа пополудни и перевезен на машине в Большую синагогу. Там надгробную речь произнес И. Ядин от имени Камерного театра, в котором работала жена покойного — госпожа Лия Кнут, и А. Бройдес от имени писательской организации.

Оттуда процессия отправилась на кладбище в Кирьят-Шауль» (Гаарец, 1955, 17 февраля).

95

Авторская разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).

96

Палестина уже сотворила чудо — чудо воскрешения древнего языка, мертвого уже во дни Христа. То, что еще недавно, тридцать лет назад, было утопией, мечтой сумасшедших одесситов, сегодня — реальность, и 750.000 человек называют сегодня дерево, лошадь, хлеб и вино именами, которыми их называл Моисей.

97

Возможно, на него повлиял Эренбург, в творческом развитии которого можно выделить несколько этапов. Накануне первой мировой войны у Эренбурга наметился период увлечения католицизмом, нашедший выражение в мистико-христианских стихах, а после этого наступила пора «аристократических» стихов. В 20-е годы, в книге «Чтец-декламатор», появилось его стихотворение, начинавшееся так:

98

Кстати, впоследствии, когда фашисты заняли Францию, этот большой мастер танца сотрудничал с ними и был даже парижским гидом Гитлера и Геринга. После войны Лифарь каким-то странным образом удостоился демонстративного расположения советского посла Богомолова, взявшего его под свое покровительство, в то время как французские рабочие устроили ему обструкцию. Только распространившиеся слухи об этом весьма неожиданном покровительстве, которое обрел танцор-эмигрант, водивший дружбу с нацистами (в прессе публиковались многочисленные фотографии Лифаря в их обществе), помогли ему вернуться на сцену.

99

Ева Яковлевна Киршнер (Циринская, 1913) — самый сокровенный друг Довида Кнута и его жены Ариадны Скрябиной, очевидица и участница всех больших и малых событий их парижской жизни второй половины 30-х гг. После ее переезда на постоянное жительство в Эрец-Исраэль (1940) дружеские связи не оборвались: Ева Яковлевна осталась для них любимым и духовно родственным человеком (публикацию ее архива см. в т.2).