Сочинения Иосифа Бродского. Том IV

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Скорей! Колесницу с конями! Я поеду во дворец!

— Поезжай во дворец, хозяин. Поезжай во дворец.

Царь будет рад тебя видеть и будет к тебе благосклонен.

— Нет, раб. Не поеду я во дворец.

— И не надо, хозяин. Не езди во дворец.

Царь пошлет тебя в дальний поход,

в незнакомый путь, по враждебным горам:

будешь из-за него страдать и мучиться день и ночь.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Принеси воды, омой мне руки: я буду ужинать.

— Ужинай, хозяин. Ешь свой ужин.

Когда часто ешь, радуется душа. Ужин человека —

ужин его бога, а чистые руки заметит сам Шамаш.

— Нет, раб. Я не буду ужинать.

— Не ужинай, хозяин. Не ешь ужин.

Питье и жажда, пища и голод

никогда не расстаются с людьми, не говоря — друг с другом.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Скорей! Колесницу с конями! Я поеду кататься в поля!

— Ну конечно, хозяин, езжай. Вольный скиталец

всегда набьет себе брюхо, уличный пес всегда

найдет себе кость, залетная ласточка лучше знает, как вить гнездо,

дикий осел найдет траву в самой сухой пустыне.

— Нет, раб. Не поеду кататься в поля.

— И не надо, хозяин. Не стоит.

Участь скитальца решает случай.

Уличный пес теряет зубы. Гнездо

залетной ласточки заливают известкой.

Дикий осел спит на голой земле.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Я хочу завести семью, нарожать детей.

— Хорошая мысль, хозяин. Заведи семью, заведи семью.

Дети хранят отцовское имя и повторяют его в поминальных молитвах.

— Нет, раб. Не заведу я семью, не заведу детей!

— И не надо, хозяин. Конечно, не надо.

Семья как разбитая дверь, все петли скрипят.

Только один на троих из детей здоров, две трети всегда больны.

— Так что, заводить семью? — Нет, не заводи.

Кто заводит семью, расточает отцовский дом.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Я уступлю своим врагам

на суде, я буду молчать перед клеветниками.

— Верно, хозяин. Верно! Уступи врагам,

молчи перед клеветниками.

— Нет, раб! Не буду молчать и не уступлю им!

— Не уступай, мой хозяин, и не молчи!

Даже если ты вовсе не раскроешь рта,

будут враги беспощадно жестоки к тебе, и будет их много.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Я хочу сотворить злое дело, понял?

— Сотвори, хозяин. Конечно, сотвори злое дело.

Ибо как же иначе набить себе брюхо?

Как, не творя злого дела, тепло одеться?

— Нет, раб! Не буду творить злых дел!

— Злодеев потом убивают или сдирают живьем кожу и ослепляют,

а то — ослепляют, сдирают живьем кожу и бросают в темницу.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Я хочу влюбиться в женщину. — Влюбись, мой хозяин! Влюбись!

Кто влюбляется в женщину, забывает печали и горе.

— Нет, раб! Не буду влюбляться в женщину!

— Не влюбляйся, хозяин. Не надо.

Женщина — это силок, западня, темный капкан.

Женщина — острый стальной нож по горлу мужскому во тьме.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Скорей принеси воды, я омою руки: хочу принести жертву богу.

— Принеси жертву богу, принеси жертву богу.

Кто приносит жертву богу, наполняет сердце богатством:

он проникается щедростью и раскрывает свой кошелек.

— Нет, раб. Не буду я приносить жертву.

— Ты прав, хозяин. Не надо!

Разве приучишь бога ходить за тобой, будто пса!

Он все время требует послушания, обрядов, жертв!

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Я хочу вложить деньги с процентом, я дам денег в долг под процент!

— Да, вложи деньги с процентом, ссуди деньги под процент!

Кто деньги дает под процент, сохраняет свое и имеет огромную прибыль.

— Нет, раб! Не буду ссужать и вкладывать тоже не буду!

— Не ссужай, мой хозяин. Не делай вклада.

В долг давать — что женщину полюбить; а получать — что иметь дурных детей:

люди всегда клянут тех, чей хлеб едят.

Они тебя невзлюбят и будут стараться уменьшить прибыль.

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Я совершу подвиг на благо страны!

— Ты молодец, хозяин, ты молодец! Соверши!

Имя свершившего подвиг на благо страны попадет в золотую печать Мардука.

— Нет, раб! Не буду я подвигов совершать на благо страны.

— И не надо, хозяин. Не стоит.

Встань и пройдись пешком по древним руинам,

погляди на черепа простолюдинов и знати:

кто из них был злодей, кто — благодетель?

— Раб, пойди сюда, послужи мне! — Да, мой хозяин. Чем?

— Если все это так, то что есть добро?

— Это если тебе сломать шею и мне

и бросить обоих в реку — вот и будет добро!

Кто из людей своим ростом до неба достанет?

Кто широтой обоймет равнины и горы?

— Ну, раз так, я должен убить тебя, раб. Лучше пусть сперва ты, а я после.

— Значит, хозяин думает, что без меня сможет прожить целых три дня?

Сказать, что он был несчастлив, — сказать либо слишком много,

либо слишком мало — смотря с кем говорить.

Но запах он издавал довольно мерзкий,

да и угнаться за ним на скаку было не легко.

Он говорил, что его замышляли как памятник, но что-то сбоило:

утроба? конвейер? экономический спад?

Или просто войны не случилось, с врагом помирились,

и он остался как был — видимо, чтоб воплощать

Непреклонность, Несовместимость — нечто, что подтверждает

не уникальность и не добродетель, а лишь вероятность.

Годами, как облако, он бродил по оливковым рощам,

дивился на одноногость — мать неподвижности.

Научился лгать себе, и сделал это искусством

(в отсутствие лучшего общества, и чтобы не спятить).

И умер совсем молодым — оттого, что его животная часть

оказалась менее прочной, чем человечья.

Последние двадцать лет были хороши, в общем, для всех,

кроме мертвых. А может, и для них тоже.

Может быть, сам Господь Всемогущий стал чуть-чуть буржуазен

и платит кредитной карточкой. Ибо иначе ход времени

лишается смысла. Отсюда — воспоминания, мемуары,

ценности, манеры. Надеешься лишь, что еще не растратил дотла

отца или мать, или их обоих, и горстку друзей,

когда они прекращают являться в снах. Сны,

в отличие от городов, становятся тем менее людными,

чем больше стареешь. Поэтому вечный покой

упраздняет анализ. Последние двадцать лет были хороши,

в общем, для всех, составив посмертную жизнь

для мертвых. О качестве жизни можно поспорить,

но не о длительности. Мертвые, видимо,

без возражений примут статус бездомных и будут спать в подворотнях

или глядеть, как брюхатые подлодки

приходят в родной загон из кругосветного плавания

без того, чтобы уничтожить жизнь на земле, и даже

без флага, достойного взвиться на мачте.

Поскольку ошибки неизбежны, меня легко принять

за человека, стоящего перед вами в этом зале, заполненном

вами. Но примерно через час

эта ошибка будет исправлена за ваш и за мой счет,

и комнату вновь займут элементарные частицы,

свободные от скованности конкретной человеческой формы

и метода сборки. Какие-то частицы еще свободны. Не все — прах.

И мое нежелание признать, что это я

нахожусь сейчас перед вами, или наоборот,

родилось не столько из скромности или солипсизма,

сколько из уважения к близкому будущему данного зала,

равно как и к вышепомянутым частицам, в свободном парении

оседающим на блестящей поверхности

моего мозга. Недосягаемым для влажной тряпки, рвущейся их стереть.

Самое интересное в пустоте —

это то, что ей предшествует полнота.

Первыми, кто это понял, думаю, были греческие

боги, чьим forte было — отсутствие.

Тогда считайте, что вы репетируете, скажем, такой божественный бис,

а я, очевидно, работаю на галерку.

Все мы играем из тщеславия. Но я тороплюсь.

Когда знаешь будущее, можно ускорить

его приход. Как это делают статуи или мебель.

Самоустранение не добродетель,

а необходимость, чаще всего сознаваемая

под вечер. Хотя в смысле численном легче

не быть мной, чем не быть вами. Как лебедь признался

озеру: «Я не нравлюсь себе. Но, если хочешь, возьми мое отраженье».

Страна эта столь населена, что многоженцы и серийные убийцы

укрываются без труда, а авиакатастрофы

привлекают внимание (как правило, в вечерних новостях), только если они

случились в лесистой местности — труднодоступность

особенно горька, когда в ней есть нотка заботы о среде обитания.

Театры забиты — и залы и сцена.

Арию всегда поет не один тенор,

а как минимум шесть, а если — один, то жирный за шестерых.

То же — в правительстве, в чьих кабинетах не гаснет свет

всю ночь: работа посменно, как на заводах,

в силу демографии. Все — пандемия.

Что любимо одним, любимо всеми,

будь то спортсмен, духи или суп буйабес.

Поэтому что ни скажешь — все лояльно.

Природа тоже как будто учла общий знаменатель,

и когда идет дождь, что случается редко, дольше всего тучи висят

не над армейским стадионом, а над кладбищем.

Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь

в кафе «Рафаэлла». Или просто сидеть

там. Или стоять как мебель в углу,

если другая жизнь окажется менее щедрой, чем первая.

Все же, поскольку отныне ни одному веку не обойтись

без кофеина и джаза, я стерплю этот урон,

и сквозь свои щели и поры, покрытый лаком и пылью,

через двадцать лет я буду смотреть, как ты расцветаешь.

В общем, помни, что я буду рядом. И даже

что, может, отцом твоим был неодушевленный предмет,

в особенности если предметы старше тебя или больше.

Так что помни про них — они обязательно будут к тебе строги.

Все равно люби их — знакомых и незнакомых.

И еще — может быть, ты запомнишь некий силуэт или контур,

когда я их потеряю, вместе с остальным багажом.

Отсюда — эти чуть деревянные строки на нашем общем языке.

Дорогие дикари, хотя я так и не овладел вашим языком, лишенным местоимений и герундия,

я научился запекать макрель в пальмовых листьях и ценить сырые черепашьи ножки

с их медлительным привкусом. Должен признать, что гастрономически эти годы,

с тех пор как волна принесла меня на ваш берег, были безостановочным походом,

и сейчас я не знаю, где я. Ведь мы делаем зарубки только

покуда нам никто не подражает. А вы стали мне подражать даже до того, как я заметил

вас. Смотрите, что вы сделали с деревьями! Хоть это и лестно, когда кто-то тебя —

пусть даже вы — почитает за бога, я, в свою очередь, тоже кое в чем вам подражал, особенно с вашими девами,

— отчасти чтобы затемнить прошлое с его злополучным кораблем, но и чтобы затуманить будущее,

лишенное полного ветром паруса. Остров — жестокий враг

любого времени, кроме настоящего. А кораблекрушение это всего лишь бегство от грамматики

в чистую причинность. Смотрите, что жизнь без зеркал делает

с местоимениями, не говоря о чертах лица! Может быть, ваши предки

попали на этот чудесный остров таким же, как и я,

путем. Отсюда — ваш взгляд на меня. Для вас я

— как минимум остров на острове. Так или иначе, следя за каждым моим шагом,

вы знаете, что я не тоскую по страдательному причастию, ни по продолженному прошедшему

— ну, не больше чем по вашему совершенному будущему в глубине какой-нибудь влажной пещеры,

убранной сухими водорослями и перьями. Все это я пишу указательным пальцем

на влажном блестящем песке, на закате, вдохновленный, наверно,

видом верхушек пальм, развернутых на платиновом небе, как

какие-то китайские письмена. Хотя я никогда не учил этот язык. Кроме того, ветер с моря

путает их так быстро, что никто не успеет прочесть мои слова.

Когда-нибудь должен возникнуть язык,

в котором слово «яйцо» сократится до «О»,

и все. Итальянский почти у цели,

конечно, с его «uova». Потому Алигьери считал

его самой здоровой пищей, деля эту слабость

с сопрано и тенорами, чьи грушевидные торсы

в конечном итоге суть воплощение «оперы».

То же можно сказать и об истых поэтах-романтиках —

немцах, которые каждую строчку начинают, как завтрак,

и о столь же заносчивых математиках:

их удручает привычная партнерша — бесконечность,

чьи непорочные нули никогда ничего не снесут.