Сокровенный человек (апрель 2007)

Евгения Долгинова Четвертая Лиза

… Но была и еще одна Лиза - плоть от плоти советской соборности, великомученица Елизавета Чайкина. Практически - клон Зои Космодемьянской: партизанский отряд - предал староста - пытки - мученическая смерть. Их и казнили с разницей в неделю - в ноябре 1941-го, и написали в газетах про них почти одновременно, и наградили, и ничего удивительного в этой синхронной канонизации нет: они совершили типовой партизанский подвиг и проявили типовой комсомольский героизм - это многих славный путь. Они были представителями многочисленного девичье-ополченского сословия - "цвет юности, элита комсомола, тургеневские девушки мои!" (Ю. Друнина), - только Лизе и Зое случилось попасть в пантеон, а другие в большинстве своем остались безвестными.

Как Зоя была рядовая московская старшеклассница - с этажеркой книг, дневничком и "Фаустом" в сердце, так и Лиза была рядовой комсомольской богиней - сначала заведовала избойчитальней ("избачка"), потом стала секретарем райкома РКСМ. Все как положено: энтузиастка, активистка, превосходный организатор. Ей решительно нечего было делать в партизанском отряде вблизи родимого села - каждая собака в Пеновском районе (Калининская область) знала ее в лицо, но Лиза настояла. Самое поразительное, что она и ее разведгруппа почти свободно ходили по деревням - и какую безумную попутную миссию взяла она на себя! - "рассказывала жителям, что Москву не взяли, что на Красной площади был парад", держитесь, товарищи, победа близка. В каком свойстве состояли эти люди? Или достоевская идея соборности через природнение чужих ("Семейство расширяется: вступают и неродные, заткалось начало нового организма") вот так странно воплощалась в этой солидарности?

Облик Лизы до огорчительного не совпадает со звонким, красивым именем: на фото - немолодая скуластая тетка в чалме (Лизе было всего 23 года), во лбу горит тяжелая брошь. Борис Полевой видел ее в дни отступления - она тушила сельскую школу, загоревшуюся от фугаски, - и запомнил как "невысокую, коренастую девушку с энергичным, грубоватого, мужского склада лицом", еще и с отменным матерком. Узнав о гибели партизанки, Полевой "выпросил самолетик У-2" и слетал в Пено. Очерк о Лизе он хотел назвать "Жанна д'Арк верхневолжских лесов", но убоялся насмешек редактора и назвал лапидарно - "Чайка". По его версии, избитую Лизу принесли на руках на место расстрела, в последнюю минуту жизни она поднялась и запела "Интернационал". Согласно другому апокрифу, Лиза шла своими ногами и не пела, но крикнула прямо как Зоя: "Товарищи, победа будет за нами!" Солдаты - в Пено стояли эльзасские части - тихо восхищались: фройляйн ничего не сказала под пытками. Когда район освободили и к командующему Северо-Западным фронтом генералуполковнику А.И. Еременко привели разведчиков из группы Лизы Чайкиной, он "не поверил своим глазам. Перед ним стояли школьники 7-8 классов, худенькие, плохо одетые. Это они, рисковав своей жизнью, помогли разгромить сильнейшую группировку немецкой армии", - пишет краевед Надежда Акилова.

К проекту канонизации Лизы Чайкиной подошли серьезно, многосторонне, всесоюзный староста Михал Иваныч заказал повесть; но мама Лизы была совсем простая колхозная женщина, чай не учительница Космодемьянская, и подряд отдали бедствующему в тот момент молодому писателю Николаю Бирюкову. Он встречался с друзьями, соратниками и родными Лизы, материал захватил его, и вместо повести писатель разродился монументальным романом "Чайка" (1945, весь тираж - 45 000 экз. - ушел на фронт, Госпремия 1951 года). Про Бирюкова стоит вспомнить особо: у него тоже есть легендарный двойник - Николай Островский; Бирюков родился на 8 лет позже. В 18 лет он простудился на комсомольской стройке в Подмосковье - ликвидировал аварию в ледяной воде - и из-за ошибки врачей, на полгода заточивших его в гипс, на всю жизнь остался парализованным. Но Бирюков тоже был герой, стоик и человек долгой воли - он закончил Ин.яз и Литинститут, женился, занимался журналистикой, много путешествовал в инвалидной коляске, писал о строителях Ферганского канала, о колхозах и стройках, его поднимали на стапеля, а однажды едва не уронили в котлован на Цимлянской ГЭС. Поразительно количество рифм с судьбой Островского - и самоотверженная молодая жена, и дом-музей в Ялте, и слабеющие к концу жизни руки.

Роман "Чайка" - грандиозная книга. Он вставляет покруче Бубеннова и Ник. Шпанова:

"- … Павка… Вот был… настоящий человек! Катя взяла из рук подруги книгу, перелистала.

- Люблю очень вот это место. Послушай, Маня: "Самое дорогое у человека - это жизнь… Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…" Прислонившись спиной к стене, она закрыла глаза, прижала книгу к груди. Из-под плотно прикрытых век выползли две слезы и повисли на ресницах.

- Хорошо, - проговорила она почти без голоса. - Очень хорошо! Вот именно так, Маня, как сказал Островский, только так…

Голубизна ее глаз начала сгущаться…"

Конечно, на наши деньги это натуральный журнал "Корея" (а коллега считает, что это В. Сорокин, и в следующем эпизоде должна зажужжать бензопила). Впрочем, что нам до художественных достоинств; важно, что ни сама Лиза, ни писатель Бирюков не осуществились бы без той самой "новой общности", которая называлась "советский народ", без Павки и героев революции, без тверских крестьян и народных ополченцев. Блистательная посмертная жизнь Лизы неожиданно продолжилась в космосе - первая женщина-космонавт Терешкова взяла позывной "Чайка": по ее словам, она на протяжении всей юности чувствовала незримое присутствие Лизы как "старшей подруги" - путеводной, так сказать, звезды. Так где индивидуальное спасение - и где соборное усилие? Где жизнь и где смерть? "Я - чайка", - жалуется Тригорину актриса Нина Заречная, и мы пожимаем плечами: бормотание, всплеск, бормотание… "Я - Чайка!" - кричит из космоса ярославская ткачиха Валя Терешкова, - и это воскресение "на камени веры", с горней высью накоротке.