Сокровенный храм

Царство материи

Несмотря на весьма естественное желание человека найти во вселенной одобрение своим добродетелям, нам пришлось признать в предыдущем этюде, что ни небу, ни земле нет ни малейшего дела до нашей нравственности; все стало бы доказывать человеку добродетельному, что он лишь жертва обмана, если б он в себе самом не находил трудно выразимого словами одобрения и настолько неосязаемой награды, что мы напрасно стали бы стараться описать даже наименее сомнительные из ее радостей.

Мне скажут: разве только этого и должно ждать от нашего великого усилия, от внимания и постоянного напряжения, от принесения в жертву инстинктов и удовольствий, которые, казалось бы являются законными и необходимыми и, следовательно, сделали бы нас счастливее, если б не жило в нас стремление к правосудию, приходящее неведомо откуда, лежащее, быть может, в нашей натуре, но, по всем видимостям, противоречащее общим законом матери природы, к которой и мы принадлежим? Да, если хотите, немногого стоит это неопределенное правосудие, дающее нам лишь далеко неполное удовлетворение, которое притом не может быть чересчур сознательным без того, чтобы не стать омерзительным и не уничтожиться. Но таким образом и с точки зрения, на которую вы становитесь, чтобы так рассудить, все, что происходит в нашем нравственном чувстве, в сущности немногого стоит. Немногого стоит также и любовь, когда промелькнет единственный реальный момент обладания, обеспечивающий продолжение рода; а между тем, по мере того, как человек цивилизуется, он придает больше значения тем смягченным и скрашенным часам и годам, которые и составляют то мало ценное, что предшествует, сопровождает и следует за обладанием, чем даже самому обладанию без этого немногого. Немногого стоит и красивое лицо, красивая поза, красивое тело, красивое зрелище, гармоничный голос, чудная статуя, восходи солнца над морем, звезды, сверкающие над верхушками леса, цветы, распустившиеся в саду, луч луны, скользящий по речными волнами, звучный стих, великая мысль, героическая жертва, свершенная в тайне глубокой и нежной душой. Мы любуемся всем этими одно мгновение, ощущая чувство удовлетворения и душевной полноты, которого не находим в других радостях, но в то же время ощущаем неопределенную тоску и беспокойство; а если мы несчастны сами по себе, то все это не даст нам того, что принято у людей называть счастьем. Все это не дает ничего осязаемого и определенного, ничего, что могли бы признать другие, что возбудило бы их зависть; а между тем, кто из нас, обладающих этими чувством прекрасного, если бы какой-нибудь волшебник мог сразу отнять его бесследно и без надежды на возврат, кто из нас не пожелал бы лучше утратить богатство, покой, даже здоровье и многие годы жизни, чем эту невидимую, почти не поддающуюся определению, способность. Сладость верной дружбы, дорогого, глубоко почитаемого или трогательного воспоминания и тысячи других мыслей и чувств, не двигающих с места гор, не могущих отдалить с нашего горизонта хотя бы единой тучки, не имеющие власти даже над единой песчинкой на пути – все это также вещи неосязаемые и в которых трудно отдать отчет. А между тем, все это есть лучшая, счастливейшая часть нас самих, все наше внутреннее я, все, в чем бы неимущие должны завидовать тем, кто им владеет. По мере того, как мы удаляемся от животного чтобы приблизиться к тому, что является нам наиболее устойчивым идеалом нашего рода, мы лучше и лучше видим, что все ничто в сравнении, например, с огромностью законов материи, но мы видим, в то же время, что это ничто наш единственный удел, и, что бы ни случилось, до конца времен вокруг этих светлых очагов будет более и более сосредоточиваться жизнь человеческая.

Мы живем в столетие, которое любит, по-видимому, одну только материю, но любя, и покоряет ее с большею страстностью, чем какое бы то ни было другое. Можно бы сказать, что оно торопится познать ее, проникнуть, подчинить себе, обладать ею всецело, насладиться ею хоть раз навсегда до пресыщения, как будто желая освободить грядущие времена от беспокойных поисков за счастием, которое можно разумно надеяться обрести в ней, пока еще не истощены все ресурсы, пока еще не открыты все тайны. Это так же необходимо, как необходимо испытать плотскую любовь для того, чтобы изведать истинную природу любви во всей ее глубокой и неистощимой чистоте.

Вероятно, что когда-нибудь появится весьма серьезная реакция против этой страсти к наслаждению материальному. Не то, чтобы человек когда-либо отрешился от него, – напрасно пытался бы он сделать это. В конце концов мы лишь частицы одушевленной материи и не должны пренебрегать исходным пунктом нашего существа. Но это еще не причина для того, чтобы заключить все наше счастие, все наши надежды в маленькую окружность, имеющую центром эту исходную точку. Почти все те, которых мы встречаем в жизни, с каким-то неразумным упорством стремятся поддерживать в себе преобладание материи. Войдите в общество, состоящее из мужчин и женщин, избавленных от наиболее гнетущих забот жизни, в избранное общество, пожалуй, провозгласите там слова: радость, счастие, блаженство, упоение, идеал, и предположите, что ангел собрал в тот же момент и запечатлел с помощью волшебного зеркала или магического ящичка образы, пробужденные этими словами в душах людей, их услыхавших. Что же отразится в зеркале или ящичке? Красивые, сплетшиеся в объятии тела, золото, драгоценные камни, дворцы, обширные парки, напиток, дарующий здоровье, причудливые украшения и драгоценности, олицетворяющие наши тщеславные мечты и, надо признаться, в большинстве случаев, хорошие обеды, тонкие вина, роскошные пиры, великолепные апартаменты. Не слишком ли еще близко человечество к исходной точке своего происхождения, чтобы создать себе иной идеал? Может быть, еще не настал час, когда можно будет найти отраженными в ящике могучий и беспристрастный разум, умиротворенную совесть, справедливое и любящее сердце, взгляды и внимание, которые научили бы нас воспринимать и проникаться всеми красотами как прелестных вечеров, города, моря или леса, так и очарованием лица, улыбки, слова, душевного движения или поступка? Когда увидим мы на первом плане в зачарованном зеркале не прелестных обнаженных женщин, а глубокую, всеобъемлющую любовь двух существ, которые познали, что телесные наслаждения теряют свой привкус беспокойства и горечи лишь в том случае, если мысли, чувства и то, что еще лучше, выше и таинственнее мыслей и чувств, с каждым днем все более сливаются? Когда увидим мы вместо болезненного, искусственного возбуждения, порожденного не в меру обильной и тяжелой пищей или возбуждающими средствами, которые в сущности являются лишь самыми опасными лазутчиками врага, которого мы стремимся покорить, когда найдем мы вместо этого гордую и серьезную радость разума, возбужденного постоянно, ибо он вечно стремится понять и любить?.. Давно уже известны все эти веши, и кажется бесполезным их повторять. Между тем, достаточно два-три раза побывать в среде тех, что являются лучшими представителями человечества в области интеллектуальной и душевной жизни, чтобы убедиться, до какой степени они все еще ощупью подвигаются в поисках за счастливыми мгновениями жизни, до какой степени бессознательное счастье, которого они ждут, все еще похоже на счастье человека, не имеющего духовной жизни, и как им трудно разорвать то облако, которое разлучает все, присущее существу совершенствующемуся, от свойственного существу унижающемуся. Не пробил еще час, скажут мне, когда человек будет в состоянии ясно сознать, как должно разделить области тела и духа. Но когда же пробьет он, если те, для кого он уже давно должен бы наступить, позволяют неразумным массовым предрассудкам руководить собою в выборе счастья? Когда они приобретают богатство и славу, когда они встречают на своем пути любовь, то просто исключают из них некоторые вульгарные утехи тщеславия, некоторые грубые излишества, но вовсе не идут далее ради завоевания более духовного, более собственно человеческого счастья, они вовсе не пользуются своими преимуществами, чтобы несколько расширить круг наименее оправдываемых требований материи. Они испытывают в жизненных удовольствиях то же духовное умаление, что испытывает, например, просвещенный зритель, попавший в театр, где играют драму, не принадлежащую к числу пяти-шести образцовых творений всемирной литературы. Он знает: почти все то, что восхищает аплодирующих кругом него людей, создано из более или менее пагубных предрассудков о чести, славе, любви, отечестве, самопожертвовании, правосудии, религии и свободе, или же из общих мест поэзии, самых неустойчивых, самых обессиливающих. Несмотря на это, он примет участие в общем возбуждении, и ему придется ежеминутно делать серьезное усилие над собой, изумленно призывать к себе всю свою уверенность, чтоб убедить себя, что оставшиеся верным своим старыми заблуждениям не в силах покорить его самобытный разум.

Впрочем, приходится не без удивления констатировать, что в отношениях человека к материи ничего, так сказать, не было доселе ни выяснено, ни подведено под известные правила. Между тем они крайне просты, но с самого начала сомневающееся человечество переходит поочередно от самой опасной доверчивости к самому систематическому недоверию, от обожания к ужасу, от аскетизма и полнейшего самоотречения к противоположной крайности. Дело не в том, чтобы проповедовать и применять в жизни тщетное неразумное воздержание. Часто оно не менее пагубно, чем обычная неумеренность. Мы имеем право на все, что может благоприятствовать и способствовать полному развитию нашего тела, но было бы необходимо определить по возможности точно границы этого права, потому что все, что за них переходит, вредит расцвету другой стороны нашего существа, похожей на цветок, питаемый или задушаемый листьями. Однако человечество, занимающееся с давних пор тончайшими и мимолетнейшими оттенками и ароматами своего цвета, предоставляет, чаще всего, доброй или злой воле темперамента, времени и случайности те бессознательные силы, которые играют роль скромных, трудолюбивых листьев кормильцев или же листьев в высшей степени эгоистичных, смертельных и все собою заполняющих. Статься может, все это сходило доныне довольно безнаказанно с рук, потому что идеал человечества, будучи первоначально исключительно связан с телом, долго колебался между материей и духом. Но вот он все с большею непоколебимою уверенностью утверждается вокруг разума. Мы не помышляем более соперничать в силе или ловкости со львом, пантерой, или большой, похожей на человека обезьяной, ни красотой с цветком или блеском звезд, отражающихся в океане. Использовать разумом всякую бессознательную силу, постепенно подчинить себе материю и отыскать решение загадки, – такова в данный момент наивероятнейшая цель, самая правдоподобная миссия нашего рода. В былые времена, в периоде сомнений, всякое удовольствие, даже всякое излишество было извинительно и нравственно, если не влекло за собою непоправимой потери сил или какого-либо органического повреждения. Ныне, когда выясняется задача нашего рода, наш долг избегать всего, что не благоприятствует прямо развитию духовной стороны нашего существа. Грех против духа, тот самый грех против здравого рассудка, который имел в виду Иисус, и который заклеймил неслыханными проклятиями, становится непростительным. Придется мало-помалу пожертвовать всем, что дает телу лишь бесплодное удовольствие, т. е. не выражается более сильной и продолжительной энергией мысли, всеми теми мелкими, так называемыми невинными удовольствиями, которые, как бы безвредны сами по себе ни были, поддерживают тем не менее в силу привычки и примера расположение к низким наслаждениям и отнимают место, которое должно было бы отвести удовольствиям разумным. Между тем, эти удовольствия не похожи на телесные, из которых одни могут быть полезны, другие вредны развитию и расцвету тела. В елисейских полях мысли всякое удовольствие выражается возвратом к молодости и дальнейшим развитием, и нет ничего более здорового для разума, как упоения и увлечения любознательности, понимания и восхищения.

Нашей нравственности придется когда-нибудь сообразоваться с вероятной миссией нашей породы и заменить большинство произвольных и зачастую смешных ограничений, из которых она соткана, неизбежными и логическими ограничениями. Ибо единственная существующая мораль отдельного индивидуума, или целой породы, есть подчинение своего образа жизни исполнению общей, по-видимому порученной ему миссии. Мы увидим таким образом, как мало-помалу переместится ось большинства грехов и великих покушений, пока наконец все условные преступления против тела не заменятся истинными преступлениями против судеб человечества, т. е. всего, что посягает на могущество, неприкосновенность, свободу, перевес и досуги разума.

Это не значит, что тело есть непримиримый враг, как утверждает христианская теория. Далеко нет. Пусть оно будет прежде всего насколько возможно здорово, крепко и красиво. Но это капризное, требовательное, недальновидное, эгоистичное дитя, которое тем опаснее, чем сильнее. У него один лишь культ настоящей минуты. Ребяческая мысль и элементарное удовлетворение, счастливое, но непрочное, свойственное маленькой собачке или негру, вот все, чего оно может желать и к чему стремится. Впрочем оно бесцеремонно пользуется, как бы должным благосостоянием, безопасностью, досугами, удовольствиями и наслаждениями, которые умеет ему доставить более деятельный разум. Предоставленное же себе самому оно бы пользовалось всем этим так глупо и дико, что не преминуло бы заглушить разум, которому однако обязано всем своим счастьем. И потому существуют необходимые ограничения и самоотречения. Они предписываются не только тому, кто имеет право верить и надеяться, будто он действительно работает над решением загадки, исполнением человеческой участи, торжеством мысли над слепым веществом, но также и всем тем, что пассивно идут в густой бессознательной толпе арьергарда за блистающим фосфорическим блеском развитием разума наперекор всем стихиям и мраку, одевающему наш мир. Человечество есть нечто единственное и единодушное. Кажется странным, что понижение уровня мысли в массе, той мысли, которую едва так можно назвать, может иметь некоторое влияние на характер, нравственность, привычку к труду, идеал, чувство долга, независимость и умственную мощь астронома, химика, поэта или философа. Однако замечено, что оно имеет влияние, и решающее. Ни одна идея не загорится ярким пламенем на высотах, если бесчисленные и однообразные мелкие идеи равнины не достигнут известного уровня. Внизу мысли отличаются не силою, а численностью, и то немногое, что так передумывается, приобретает некоторыми образом атмосферическое влияние. Эта атмосфера враждебна или благоприятна тем, кто смело взбирается на острые вершины, подходит к краю пропастей и ледников, смотря по тому, насколько она тяжела или легка, более или менее насыщена великодушными идеями или грубыми привычками и желаниями. Героическое деяние народа (например, реформация, французская революция, все войны за независимость и свободу, убийство тиранов и т. д.) оздоровляет ее и делает плодородной более чем на целое столетие. Но не нужно даже так много, чтоб облегчить труд работающих над предначертаниями судьбы. Пусть только будут вокруг несколько менее низкие привычки, несколько более бескорыстные упования; пусть тревоги, страсти, удовольствия, любовь осветятся лучом благодати, беззаботности, душевного усердия, и они станут дышать свободно, почувствуют поддержку, избавятся от борьбы с инстинктами своего собственного «я», силы их сосредоточатся и подкрепятся. Крестьянин, который в воскресенье, вместо того, чтобы пьянствовать в трактире, останется покойно почитать под тенью яблонь своего огорода; мелкий горожанин, пожертвовавший благородному зрелищу или просто нескольким часам молчаливого отдыха волнениями и возгласами скакового поля; рабочий, идущий гулять за город или полюбоваться солнечным закатом со стены городских укреплений, вместо того, чтобы оглашать улицы непристойными или бессмысленными песнями, – все они, можно сказать, принесут долю бессознательной и безыменной, но значительной помощи, ради торжества великого человеческого племени.

Но сколько вещей нужно еще сделать и изучить, раньше чем сильное пламя ярко и уверенно загорится на высоте! Как мы только что сказали, в своих отношениях к материи, человечество все еще не ушло от догадок и первоначальных опытов. Оно не знает даже наверно, как нужно ему питаться, плодами или мясом животных, не знает количества пищи, которою должно довольствоваться. Его разум приводит, в заблуждение инстинкт. Очень недавно только стало ему известно, что оно, вероятно, заблуждалось до сих пор в выборе своих питательных средств, что необходимо сократить более, чем на две трети количество азота, и значительно увеличить количество углеводов, поглощаемое им; что небольшое число овощей, плодов и мучнистых веществ, вместе с умеренным количеством молока, словом все, что составляет лишь принадлежность тех обедов, которые являются главнейшей заботой, целью всех усилий человечества, зловредное излишество которых оно старается победить, всего этого достаточно, чтобы поддержать пыл прекраснейшей и полной сил жизни. Я не имею намерения углубляться здесь в вопрос о вегетарианстве, ни отвечать на возражения, которые мне могут сделать, но должно сознаться, что весьма немногие из этих возражений могут устоять против правдивого и внимательного исследования, и можно утверждать, что все, подчинившиеся этому режиму, почувствовали, насколько возросли их силы, восстановилось или укрепилось здоровье, облегчился и очистился разум, словно вышедший из вековой, зловонной, ужасной тюрьмы. Но не станем заканчивать этих страниц этюдом о питании. Между тем, это было бы весьма естественно. Все наше правосудие, вся наша нравственность, все наши чувства и мысли происходят, в сущности, от трех-четырех первобытных нужд, из которых главная – забота о питье. Малейшее изменение одной из этих нужд произвело бы значительные перемены в нашей нравственной жизни. Если бы в один прекрасный день сделалась общей уверенность, что человек может обойтись без мяса животных, то произошла бы не только великая экономическая революция, – потому что бык, для того чтобы произвести фунт мяса, потребляет более ста фунтов корма, – произошло бы еще нравственное улучшение, вероятно столь же важное и, разумеется, более искреннее и долговечное, чем если бы Посланник Отца вернулся вторично посетить нашу землю и исправить заблуждения и забывчивость своего первого путешествия. Действительно, констатируется, что человек, покинувший мясную пищу, почти необходимо отказывается от алкоголя, а отказавшийся от алкоголя покидает в силу этого большинство грубых и жестоких удовольствий. Таким образом, известного рода обаяние, предубеждение и страстная погоня за этими удовольствиями составляют великое препятствие к гармоническому развитию человечества. Отказаться от них, – значит создать себе благородный досуг, иные желания, надежду на развлечение, которое будет необходимо возвышеннее, ибо не в состоянии будет оставаться на том же низком уровне, как удовольствие, порождаемое алкоголем. Но приведется ли нам дожить до этого более легкого и чистого времени? Преступление алкоголя не в том только, что он убивает своих приверженцев и отравляет половину расы, а и в том, что он оказывает косвенное, но глубокое влияние даже на идеи тех, которые с испугом от него сторонятся. Он поддерживает в массе и, благодаря ее неотразимому действию, даже в обычной жизни избранных понятие об удовольствии, искажающем и унижающем все, что касается отдыха, мира, расцвета и радости человека; и можно сказать, что в данную минуту он делает почти невозможным появление идеала счастья, более реального, более глубокого, серьезного, остроумного и гуманного. Очевидно, что этот идеал счастья кажется еще весьма призрачным и незначительным; а уверенность тех, которые убеждены, будто наша раса ошибалась до сих пор в выборе пищевых продуктов, предполагая даже, что это будет доказано всеми опытами, употребит, как и всякая уверенность, бесконечно много времени, пока проникнет в смутную массу, которую должна просветить и облегчить. Но, кто знает, не это ли средство приберегается природой на тот случай, когда борьба за существование, которая является в данный момент борьбою за мясо и алкоголь, двойной источник расточительности и несправедливости, питающий все остальные, двойной символ нужды и счастья, которых нельзя назвать человеческими, станет наконец решительно невыносимой?

Куда идет человечество? Такая забота о конечной цели является чисто человеческой чертой, чем-то в роде провинциализма или недостатка нашего разума, и ничего, по-видимому, не имеет общего со всемирной действительностью. Каждая вещь имеет ли собственную цель? Почему должна она непременно иметь таковую, и чем была бы эта конечная цель в вечном организме?

Но, если вероятно, что наша единственная миссия – занимать на мгновение крохотное местечко, которое могло бы принадлежать цикадам или фиалкам, и притом ничто бы не изменилось в сиянии или экономическом строе вселенной, судьбы ее не продлились бы и не укоротились на час, если мы идем вперед лишь с тем, чтобы двигаться, не имея определенного назначения, то мы, со всем тем, не можем интересоваться ничем, кроме этого бесполезного движения вперед; это кроме того вполне разумно и представляет собою самое высокое решение, которое только можем мы принять. Разве мы не осудили бы муравья, который, будучи в состоянии изучать законы движения звезд и не имея притом ни малейшей надежды когда-либо изменить хотя бы малейшее следствие этих законов, решил бы, что ему не зачем больше заниматься делами и задумываться над будущим муравейника? Мы, судящие его и господствующие над ним, с уверенностью и непринужденностью, похожими на подобным же чувства, которыми наградили мы свои почитаемые божества, назвали ли бы мы такого, чересчур интересующегося законами вселенной муравья, добрым и нравственным?

Разум, достигший своего апогея, бесплоден и научает нас одной неподвижности, если только, узнав всю мелочность и ничтожество наших страстей и надежд, всего нашего существа и даже самого разума, он не обратится вспять, чтобы заинтересоваться этими мелочами и ничтожеством, как единственными вещами, которым может он быть полезен на этом свете.

Если мы не ведаем, куда идем, то будем все же с удовольствием продолжать наше движение вперед и стараться отгадать будущий переход для того, чтобы сделать его легче и придать себе бодрости. Каков-то будет этот переход? Нам придется, очевидно, проходить через ужасное ущелье. Но, несмотря на это грозное ущелье, более широкие и ровные дороги, деревья с закругленными и зацветающими верхушками, безмолвие покойно стелющихся вод, – все возвещает, что мы приближаемся к самой обширной равнине, которую когда-либо до сих пор приветствовало человечество с высоты излучистых тропинок, на который взбирается оно с самого рождения. Можно ли будет назвать ее «первой равниной часов досуга»? Несмотря на то, что человечество недоверчиво относится к сюрпризам будущего, несмотря на все труды и заботы, ожидающие его в нем, кажется почти достоверными, что масса людей узнает дни, когда, благодаря менее призрачному равенству, благодаря машинами, химии, примененной к земледелию, благодаря, быть может, медицине, или не знаю какой еще нарождающейся науке, работа станет менее тяжка и непрестанна, менее материальна, тиранична и безжалостна.

Что сделает тогда человечество из часов своего досуга? Кто знает, не от их ли употребления зависит его судьба? Одной из первых обязанностей его советчиков было бы, может быть, постараться с этих пор приучить его пользоваться ими менее низким и роковым способом. Столько же, сколько работа или война, более или менее достойный, честный, разумный, изящный и возвышенный образ жизни, который ведет человек в свои свободные часы, помогает нам определить моральную цену индивидуума или народа. Он же истощает его или придает новые силы, унижает его или облагораживает. В настоящее время в больших центрах три дня праздности населяют больницы жертвами, пораженными гораздо более опасно, чем если бы они проработали три месяца.

Все это вновь приводит нас к счастью, которое должно бы быть, и, вероятно, будет впоследствии, строго говоря, человеческим счастьем. Можно предположить, что, если бы мы принимали участие в сотворении мира, то придали бы тому, что есть в человеке лучшего, духовного и наиболее человечного, более ощутительную и действительную силу. Идея любви, созерцание разума, слово правосудия, поступок, вызванный состраданием, простая жажда самопожертвования и прощения, движение симпатии, порывание всего нашего существа к добру, красоте или истине, если бы все это являлось взору вселенной в том виде, как является взору познавшего эти побуждения человека, то могло бы производить чудесные цветы, необыкновенный свет, создавать непостижимую гармонию, удалять ночь, призывать обратно весну и солнце, остановить нищету, болезнь, страдание и бурю, освободить мысль, обессмертить чувства, продолжить юность, распространять радость и сделать вечной жизнь. Возможно предположить, что все эти ощущения были бы непреодолимы и были бы видимо вознаграждаемы, как деятельный труд земледельца, работы пчелы или пение соловья. Но мы не можем более не знать, что мир нравственный – есть мир, где мы совершенно одиноки, мир, заключенный всецело в нас самих, не имеющий, так сказать, никакого общения с материей и лишь случайно и исключительно влияющий на нее. Он тем не менее вполне реален и бесконечен и, если словами трудно пояснить его, как должно, то только потому, что слова, в конце концов, лишь крохотные кусочки материи, которые хотели бы проникнуть в сферу, где не существует царства материи. Они всегда более или менее выдают мысль посредством вызываемых ими образов. Чтобы выразить самое тонкое наслаждение, самое благородное духовное упоение, любовь самую совершенную и непоколебимую, им надо сравнить их со сладострастием и самым грубым опьянением, с обладанием или самым животным желанием; и не только они принижают до уровня своих сравнений, еще всецело принадлежащих первобытной природе, все, что ни есть лучшего в душе человека, но и побуждают нас верить, что сравниваемый предмет или чувство менее реальны, менее прочны, чем образец, с которым их сравнивают. Такова недостаточность и несправедливость всего, что пытается объяснить тайны человека. В ожидании чего-либо иного, мы были бы неправы, обратив лишь мимолетное внимание на события того внутреннего мира, который умаляется словами, ибо они единственные из всех, доныне нами встреченных, истинно и чисто человечны.

Не станем считать их бесполезными, хотя они и исчезают, подобно росе, по каплям ниспадающей с бледных лепестков утреннего цветка, в громадном потоке материальных сил. Мы живем в мире, который, будучи безграничным, так же герметически закупорен, как стальной шар. Ничто не может выйти за его пределы, в виду того, что вне его ничего не существует; очевидно, что в нем не затеряется ни единый атом. Даже в том случае, если бы наша порода всецело исчезла, то положение, через которое прошли некоторые частицы материи, осталось бы тем не менее, несмотря на все будущие преобразования, несокрушимым принципом и бессмертной причиной. Обильная предварительная растительность первобытной эпохи, хаотические и едва способные к жизни чудовища земных участков второй формации: плезиозавры, ихтиозавры, птеродактили, могли, таким образом почитать себя за тщетные и мимолетные попытки, возбуждающие смех опыты еще ребяческой природы, которые не должны оставить никакого следа на лучше уравновешенном шаре нашей планеты. Между тем, ни одно из их усилий не затерялось в пространстве. Они очистили воздух, смягчили невозможное для дыхания пламя кислорода, организовали более стройно жизнь своего потомства.

Благодаря такому-то лесу беспорядочно разбросанных древовидных папоротников, наши легкие находят в атмосфере нужное для них вещество. Благодаря такой-то, ужас наводящей породе летающих или плавающих пресмыкающихся, владеем мы нашими нервами и нашим мозгом. Они покорились порядку своей жизни и сделали то, что должны были сделать. Они изменили материю предписанным им способом. Так же и мы, нося в себе крупицы той же самой материи в состоянии необычайного пыла, свойственного человеческой мысли, подготовляем, очевидно, в будущем нечто, не могущее погибнуть.