Сокровенный храм

Счастье

Жили были некогда два брата, говорит старая сербская сказка. Один был деятелен и несчастлив, другой ленив и награжден всеми благами жизни.

Несчастливый брат повстречал как-то раз прекрасную молодую девушку, которая пасла овец и пряла золотые нитки. – «Чьи это овцы?» спрашивает он. – «Они принадлежали человеку, которому принадлежу и я». – «А кому же ты принадлежишь?» – «Твоему брату, – я его счастье.» – «А где же мое счастье?» – «Далеко от тебя». – «Могу ли я найти его?» – «Да, если поищешь».

Он отправляется таким образом на поиски за своим счастьем. Раз вечером, в большом лесу он видит спящую под деревом бедную старуху с седыми волосами. Он будит ее и спрашивает, кто она такая? – «Ты не знаешь меня?» отвечает та. – «Правда, ты никогда не видал меня: я твое счастье.» – «Кто же это дал мне такое жалкое счастье?» – «Судьба». – «Могу я отыскать Судьбу?» – «Может быть, если постараешься поискать».

Он идет дальше на поиски Судьбы. После долгого пути ему наконец указывают ее. Она живет среди роскоши громадного дворца; но день ото дня богатства ее уменьшаются, а двери, окна и стены ее жилища сжимаются.

Она объясняет ему, что переходит попеременно от нищеты к довольству; положение, в котором она находится в известную минуту, имеет влияние на будущее всех детей, рождающихся в эту минуту. – «Вы родились», прибавляет она, «в час, когда богатство мое шло на убыль, отсюда и все ваши несчастья». – Она советует ему, чтобы умилостивить и обмануть свою неудачу, заменить свое счастье счастьем своей племянницы Милицы, которая родилась в течение благоприятного периода. Чтобы совершить эту замену, достаточно взять к себе эту племянницу и объявлять каждому спрашивающему, что все имущество принадлежит Милице.

Он следует этому совету, и его дела меняются к лучшему. Стада его жиреют и плодятся, деревья ломятся под тяжестью плодов, ему достаются непредвиденные наследства, его земли покрываются чудесными жатвами. Но раз утром, когда, застывший в одном положении от счастья, он любуется на великолепное хлебное поле, чужеземец спрашивает у него мимоходом, кому принадлежать роскошные колосья, качающиеся от ветра и обрызганные росой, вдвое более высоте и тяжелые, чем колосья соседских полей, и, забывшись, он отвечает: – «Они мои». – В ту же минуту огонь показывается на другом конце поля и начинает свое дело опустошения. Он вспоминает тогда о совете, которым пренебрег, бежит за чужеземцем и кричит: – «Я ошибаюсь! Я сказал тебе неправду; остановись, вернись назад; это поле не мое, а моей племянницы Милицы!» – Внезапно, услыхав эти слова, языки пламени уменьшаются, и колосья вырастают вновь.

Это наивное и очень старинное изображение показывает, что таинственная загадка счастья совсем не переменилась с тех порт, как человек принялся вопрошать ее. Она могла бы еще служить иллюстрацией нашему теперешнему невежеству.

У нас есть свои мысли, устраивающие нам внутренние счастье или несчастье, на которые случаи извне имеют большее или меньшее влияние.

Есть люди, у которых мысли эти стали столь могущественны и бдительны, что ничто не может более, без их соизволения, проникнуть в здание из хрусталя и меди, которое они воздвигли на холме, поднимающемся над обычною дорогою приключений. У нас есть и наша воля, вскормленная нашими мыслями и поддерживаемая ими, умеющая отстранить от нас большое количество бесполезных или вредных событий. Однако, вокруг этих более или менее безопасных, более или менее недоступных островков, расстилается область, столь же непокорная, столь же обширная, как океан, где, кажется, царит одна лишь только случайность, как ветер над волнами. Никакая мысль, никакая воля не могут воспрепятствовать одной из этих волн неожиданно появиться, застигнуть нас, оглушить и ранить. Их благотворное действие начнется вновь лишь после того, как отхлынет волна. Тогда они поднимут нас, перевяжут наши раны, оживят и позаботятся о том, чтобы боль от полученного толчка не проникла до сокровенных источников жизни. Этим и ограничивается их роль. На вид она очень скромна. В сущности, если только случайность не облекается в неотразимую форму жестокой болезни или смерти, она делает эту случайность почти бессильной и успевает сохранить все, что только есть лучшего и наиболее свойственного человеку в человеческом счастье.

Между поступками, собранными нами вокруг определяемых нами фактов, и с трудом указывающими на главные черты нашего существования, толпится и движется ужасающее множество случайностей, подстерегающих нас. Воздух, которым мы дышим, пространство, среди которого мы движемся, время, переживаемое нами, переполнены обстоятельствами, которые поджидают и выбирают нас в толпе. Наблюдая за их привычками, легко констатировать, что эти странные дети случая, которые должны бы быть слепы и глухи, как их отец, ни мало не действуют случайно. Они знают, что делают, и редко ошибаются. С необъяснимой уверенностью узнают они приближающегося путника, перед которым должны предстать. Пусть двое человек пойдут в один и тот же час по одной и той же дороге, – в двойном отряде, подосланном судьбой, не будет ни колебания, ни смущения. При приближении одного выступят чистые девы с пальмовыми ветвями, амфорами и тысячью неожиданных счастливых путевых случайностей; на встречу же другому бросятся из засады «дурные женщины», описанные нам Эсхилом, как будто им нужно выместить на своей невинной жертве какую-то непонятную обиду, предшествовавшую их рождению.

Все мы более или менее следили в жизни за судьбою известных существ, на долю которых выпадало счастье или несчастье, ни мало не вызванные их поступками, и которые внезапно, на повороте улицы словно вырастали из земли или падали с неба, совершенные, беспричинные и неизбежные. Один, не думавший даже о должности, доступ к которой был ему загражден лучше вооруженным соперником, видит, как в решительную минуту исчезает этот соперник; другой, рассчитывавший на протекцию очень могущественного друга, узнает о его смерти в ту самую минуту, как этот последний протягивал ему руку помощи. Один, не обладающий ни талантом, ни красотой, не умеющий ничего предусмотреть, приходит ежедневно во дворец Фортуны, Славы или Любви в тот краткий миг, когда настежь открыты все двери; другой, преисполненный достоинств, долго обдумывавший свою законную попытку, является туда в тот самый час, когда неудача заперла двери на целое полстолетие. Один двадцать раз рискует своим здоровьем ради нелепых отважных поступков, и выходит из них невредим; другой осторожно решается принять участие в почтенном предприятии, и теряет здоровье безвозвратно. Тысячи незнакомых людей работают, никем незнаемые, чтобы помочь первому, хотя они никогда не видели его; тысячи незнакомцев тормозят дело второго, не подозревая в то же время о его существовании. И те, и другие не ведают, что творят; разлученные морями, они повинуются одному и тому же смутному и мелочному приказанию; потом, в предписанный час, отдельные части огромной машины соединяются и сцепляются, – и вот две полные и различные судьбы приводятся в движение Бременем.

Доктор Фуассак в своей любопытной книге «Счастье и Судьба» приводит бесчисленные, странные примеры основной предопределенной, упорной, непредотвратимой несправедливости, которые заполняют большинство жизней. Следя за ним, можно бы подумать, что проник вместе с ним в лабораторию иного мира, невольно приводящую нас в смущение; там мы не находим, для того чтобы взвешивать и распределять счастье и несчастье, ничего, что бы напоминало нам необходимые правосудию и человеческому разуму инструменты. Такова, между прочим, жизнь достойного удивления Вовенарга, самого несчастного из великих мудрецов, который, несмотря на свой гений, моральную красоту, отвагу, усилия, сломленный и обезображенный жестокими болезнями в то самое время, когда благосостояние его висело на волоске, переходил ежедневно от незаслуженного разочарования к беспричинной несправедливости, и умер тридцати двух лет, в то самое время, когда готовились признать его творение. Такова и ужасная история Лезюрка[1] в которой тысячи совпадений, словно измышленных самим адом, соединились и сплелись, чтобы погубить невинного, а истина, скованная судьбой и без голоса взывающая из-под груды заблуждений, отыскивающих ее, – подобно тому, как без голоса взывают во время дурного сна, – не может сделать ни единого движения, чтобы разорвать пелену. Такова история Эмара де Рансоннэ, президента Парижскаго парламента, честнейшего из людей, который, будучи несправедливо лишен должности, видел, как дочь его умирала в нищете, его сын погиб от руки палача, а жена была убита молнией, между тем, как сам он, обвиненный в ереси и заключенный в Бастилию, умер от горя, не дождавшись суда.

Мы почитаем сказочными и неправдоподобными бедствия Атридов и Эдипа, а между тем видим в современной истории, как рок с тем же упорством отчаянно преследует некоторый семьи, как например семью Колиньи, Стюартов[2] и т. д., или подвергает гонению до самой смерти с какою-то личной ненавистью некоторые невинные и растерянные жертвы, как например Генриэтту Английскую, дочь Генриха IV, Луизу Бурбонекую, Иосифа II и Марию-Антуанетту.

А в несколько ином порядке, что же можно сказать о неразумной, но словно сознательной, систематической несправедливости азартных игр, дуэлей, битв, бурь, кораблекрушений, огня и молнии? Что сказать о неслыханном счастии Шастенэ де Пюисегюра, который, прослужив сорок лет, принимал участие в тридцати сражениях и ста двадцати осадах, был всегда впереди, отличался легендарною храбростью, и ни когда не был ранен ни холодным, ни огнестрельным оружием, тогда как маршал Удино был ранен тридцать пять, раз, а генерал Трезель при каждой стычке заполучал пулю? Что сказать еще о необыкновенном счастье Лозёна, Шамильяра, Казановы, Честерфильда и т. д., о непостижимом и постоянном счастье в преступлениях Суллы, Мария, Дениса Древнего, который, достигнув крайней старости после омерзительной, но благословенной судьбою жизни, скончался от радости, узнав, что афиняне увенчали одну из его трагедий?

Что сказать, наконец, об участи Ирода, прозванного Великим, или Аскалонским, который купался в крови, погубил одну из своих жен, пятерых из своих детей, всех добродетельных людей, обличавших его, и был счастлив во всех своих предприятиях?

В этих знаменитых примерах, которых можно привести бесконечное множество, увеличены до анормальных размеров истории более скромные, но не менее ярко очерченные зрелища, которые являет нам ежедневно на маленькой, скудно освещенной сцене обыденной жизни тысяча одна причуда счастья или неудачи.

Разумеется, обращаясь с вопросом к подобному дерзкому счастью или бессменному несчастью, приходится львиную долю отвести физическим и моральным причинам, которые могут их пояснить. Очень вероятно, что, если бы мы знали Вовенарга, то открыли бы в его характеров робость, нерешительность или неуместную гордость, которые помешали ему создать или достаточно энергично воспользоваться случаем. Возможно, что Лезюрку не хватало ловкости, или не знаю чего-то, – той внутренней и чудесной силы, которую ожидаешь найти в ложно обвиненной невинности. Вероятно и то, что Стюарты, Иосиф II и Мария-Антуанетта совершили ряд громадных ошибок, которые вызвали бедствия; что Лозён, Казанова, лорд Честерфильд освободили себя от большинства необходимых сомнений, связывающих честного человека. Равно вероятно и то, что если существование Суллы, Мария, Дениса Древнего, Ирода Аскалонскаго и было по внешности изумительно счастливо, то никто из нас, я думаю, не удовлетворился бы странным, беспокойным, кровавым призраком, почти лишенным мысли и чувства, который живет внутри счастья (если слово счастье еще применимо), основанного на беспрерывных преступлениях. Но, сделав насколько возможно разумно и широко такое исключение (чем более видишь и изучаешь жизнь, чем глубже проникаешь в тайны маленьких причин и великих последствий, тем шире оно будет сделано), мы увидим, что во всех этих упорно повторяющихся совпадениях, в этих неразрушимых рядах удачи или невзгод (давно уже замечено, что счастье или несчастье является всегда почти непрерывным рядом) остается еще тем не менее значительная, а часто и главная, иной раз исключительная доля участия того, что можно приписать только непроницаемой, но неоспоримой воле неведомой, но реальной силы, которую зовут Случайностью, Роком, Судьбой, Удачей, Неудачей, хорошей или дурной Звездой, Крылом чистого или падшего духа, и многими другими именами, смотря по более или менее изобретательному, более или менее поэтичному духу народов и веков.

В этом-то и состоит для человека одна из наиболее смущающих его и трудных задач среди всех тех, которые должен он разрешить, чтобы почувствовать себя в один прекрасный день главным, законным, независимыми и бессменным властелином земли.

Предложим же эту задачу нашему разуму в самых простых выражениях, и посмотрим прежде всего, одного ли человека интересует она? У нас есть на нашем, довольно непонятном, земном шаре молчаливые и верные спутники жизни, которых часто полезно бывает искать взором в ту минуту, как голова наша кружится, забравшись на известные, статься может, призрачные высоты, где нам воображается охотно, будто созвездия, боги и таинственные представители высших законов вселенной занимаются одними нами. В своей доверчивой и покойной покорности они, кажется, знают гораздо более нас, эти бедные братья нашей животной жизни. Но они покойно хранят тайну, которую мы отыскиваем с таким волнением! Вероятно, что животные, а именно домашние животные, имеют нечто в роде судьбы. Им знакомы, как беспричинное и долгое счастье, так и упорное, случайное несчастье; они могли бы, как и мы, толковать о звезде удаче или неудаче, счастье или несчастье.

Участь извозчичьей лошади, кончающаяся на живодерне после того, как она прошла через руки сотни безыменных палачей, в сравнении с участью чистокровного рысака умирающего от старости в конюшне сострадательного хозяина, столь же необъяснима с точки зрения правосудия (если только мы не будем прибегать к буддистским доктринам, которые видят в этом награду или кару за прежде прожитую жизнь), как и участь человека, случайно обеднявшего или незаслуженно разбогатевшего. В стране фламандцев есть порода упряжных собак, на которую судьба изливает поочередно свою милость или ненависть. Если их покупает мясник, то они ведут прекрасную жизнь. Работы мало: утром, запряженные четверкой, тянут они на бойни легкую тележку и привозят ее вечером домой до краев полную мяса, скачут веселым и торжествующим галопом по извилистым улицам старинных городков с маленькими освещенными зубцами на стенах.

В промежутках между работой все время проходит в отдыхе, и отдыхе чудесном, среди крыс и обрезков мяса на бойне. Их изобильно кормят, они жирны, шерсть их блестит и лоснится, они вкушают во всей полноте единственное счастие, к которому стремится простая и пытливая душа доброй собаки. Но их злополучные собратья, приобретенные стариком, собирающим хозяйственные отбросы, или же торговцем песком, почти всегда хромым, или бедным крестьянином в тяжелых, грубых деревянных башмаках, вечно прикованные к тяжелым тележкам, безобразным тачкам, паршивые, облезшие, покрытые насекомыми, голодные, тощие, они до самой смерти вращаются в адском круге, куда попали они, благодаря нескольким копейкам, положенным в мозолистую руку. И в мире, не столь непосредственно подчиненном человеку, можно, очевидно, встретить перепелок, фазанов, ланей, зайцев, которым не везет, которые ранены при каждой встрече с охотником, между тем, как есть и другие, которые, неизвестно как, и по какой привилегии, выходят невредимыми после каждой охоты.

Они подвержены, значит, как и мы, бесспорной несправедливости. Но мы и не думаем, по поводу этой несправедливости, пускать в ход все божества, вопрошать все таинственные силы; а между тем, то, что с ними случается, есть, быть может, лишь наивно упрощенный образ того, что случается и с нами.

Правда, относительно их мы изображаем как раз те таинственные силы, которые сами ищем в небе. Но, в таком случае, в праве ли мы ждать от этих сил больного сознания и разумнейшего правосудия, чем мы сами уделяем на долю животных? Во всяком случае, если даже этот пример только отнимет у случайности капельку ее бесполезного обаяния, чтобы настолько же увеличить в нас дух инициативы и борьбы, то и это будет уже выгодой, которой не должно пренебрегать.

Несмотря на этот новый недочёт, нельзя отрицать, что есть, – по крайней мере в более сложной жизни человека, – сверх всего того, что мы сказали, в часто видимой воле случая, – этой мелкой монеты рока, – причины счастья или несчастья, до которых еще не могут добраться наши объяснения. Мы знаем, – и это составляет частицу тех бесформенных, но основных идей законов жизни, которые тысячелетний опыт превратил в нечто в роде инстинкта, – мы знаем, что существуют люди, которые, будучи во всем остальном одинаковы, имеют «легкую» или «тяжелую руку». Мне суждено было вблизи наблюдать за карьерой одного друга, бывшего жертвой постоянной неудачи. Я не хочу тем сказать, что жизнь его была несчастна. Достойно даже замечания, что враждебные случайности всегда словно щадили главные основы его действительного счастия потому, вероятно, что они были надежно защищены. Ибо в нем сильна была нравственная жизнь, глубоки мысли, надежды, вера и чувства. Он сознавал, что все эти блага были в безопасности от натиска судьбы, и что ничто не могло бы их уничтожить без его помощи. Судьба не непобедима, т. е. центральный путь существования, великий внутренний канал может отклоняться в сторону счастья или несчастья, хотя его разветвления, расширяющиеся день ото дня, и тысячи притоков, вливаемых в него случайностями извне, и ускользают от нашей воли.

Подобно тому прекрасная река, спустившись с высоты, и еще сохраняя благородный блеск ледников, орошает в конце концов равнины и города, откуда принимает в себя одну лишь зараженную воду. Она делается на мгновение мутной, и мы думаем, что она утратила безвозвратно отражение чистого неба, которое заимствовала у водоемов фонтанов, и которое, казалось, было ее душой и глубоким, ясным выражением ее силы.

А между тем, подойдите-ка к ней вон там, под теми большими деревьями, – она уже стряхнула с себя там грязь мутных потоков. Она вновь отражает лазурь в своих прозрачных волнах и стремится с нею к морю, столь же чистая, как и в то время, когда она еще журчала среди горных источников.

Таким образом, друг, о котором я вам говорю, хотя и не раз плакал, но ни разу не проливал тех слез, что приходится проливать над смертью собственного я, и которые никогда более не забываются. Таким образом, каждое разочарование, после неизбежной слабости, приводило его, в сущности, к еще большему сближению с его тайным счастьем, заставляло сосредоточиться на нем, очертить его более заметной чертой, чтоб оно казалось еще драгоценнее, вернее и пламеннее. Но, как скоро выходил он за пределы этого заколдованного круга, враждебные случайности осаждали его наперебой. Он был, например, искусным бойцом на шпагах, имел три дуэли и три раза был ранен гораздо менее ловкими противниками. Если он садился на корабль, то переезд редко бывал счастлив. Если он вкладывал деньги в какое-нибудь дело, оно принимало дурной оборот. Судебная ошибка, в которую вовлек его целый ряд удивительно враждебных обстоятельств, была для него источником долгих и серьезных неприятностей. Кроме того, будучи недурен собою, с приятным лицом и глазами, выражающими откровенный нрав и доброту, он не был тем, что называется «симпатичен». Он не привлекал с первого раза той внезапной любви, которую мы часто дарим, сами не зная почему, первому встречному незнакомцу, даже врагу. Его духовная жизнь была не более благоприятна. Любящий и бесконечно более достойный быть любимым, чем большинство тех, которых неожиданно предпочитали ему женские сердца, и здесь видел он одни измены, печали и разочарования. Он жил таким образом, выпутываясь, как мог, из посредственных ловушек, расставляемых ему на каждом шагу неблагодарной судьбой, нельзя сказать, чтобы теряя бодрость или глубоко опечаленный, но несколько изумленный таким ожесточенным преследованием, пока наконец не нашел единственного и великого счастья своей жизни: любви, равной той, что жила в нем, исключительной, страстной, совершенной и неистощимой. Начиная с этого времени, словно под благодетельным влиянием новой звезды, смешавшей свое сияние с сиянием его планеты, он ощутил, как, мало-помалу, неблагоприятные события встречались реже и реже, замедляли свой ход, удалялись от него и избирали иной путь. Можно было сказать, что они, словно с сожалением, бросали привычку за ним следовать. Он поистине увидел поворот счастия. И вот, теперь, вернувшись в равнодушную и нейтральную атмосферу случая, свойственную большинству людей, он вспоминает с улыбкой время, когда каждое его движение, подстерегаемое неуловимым врагом, возбуждало опасность.

Не станем обращаться к божествам, чтобы объяснить эти явления. Они тогда только будут в праве что-либо объяснить нам, когда ясно объяснят нам себя самих. Судьба же, самое неизвестное среди всех остальных божеств, имеет менее всех других право вмешиваться и кричать нам, как она это делает, из глубины своего непроницаемого мрака: «Такова была моя воля!» Не станем также взывать к безграничным законам Вселенной, – предначертаниям истории, мировой воле, правосудию звезд. Эти силы существуют, и мы покоряемся их влиянию, как покоряемся и силе солнца. Но так же, как солнце действует, не зная нас, так и нам предоставлена, вероятно, громадная свобода в безграничной сфере их влияний, а у них есть дело поважнее того, чтобы склоняться над нами с целью посадить былинку травы или приподнять листок на узенькой тропинке нашего муравейника. Так как дело идет о нас, о нашей тесной жизни, то я думаю, что в нас самих находится и ключ к тайне, ибо весьма правдоподобно, что всякое существо носит в себе лучшую разгадку той задачи, которую из себя представляет.

Есть в нас под нашим сознательным, подчиненным разуму и воле существованием, существование иное, более глубокое, теряющееся с одной стороны в прошлом, недосягаемом для истории, а с другой в будущем, которого не в силах будут исчерпать тысячи лет. Совсем не будет чересчур смелым верить, что все божества скрыты в нем, и что те, которыми мы населяли землю и планеты, выходили поочередно оттуда, чтобы дать ему имя и форму, понятную для нашего воображения. По мере того, как просветлялся взор человека, и он менее нуждался в символах и образах, уменьшалось число этих имен и этих форм. Человек дошел мало-помалу до того, что стал произносить лишь одно имя, хранить лишь одну форму, и заподозрил вскоре, что эта последняя форма и это последнее имя только последний образ той силы, местонахождение которой было всегда в нем самом. Божества вернулись таким образом в нас, туда же, откуда вышли; и там-то мы ныне и вопрошаем их.

Я думаю поэтому, что в нашей бессознательной жизни, – громадной, неистощимой, неизмеримой и божественной, – следует искать объяснения нашему счастью или несчастью. В нас сокрыто существо, которое и есть наше истинное я, первородное, существующее с незапамятных времен, безграничное, всеобщее и, вероятно, бессмертное. Наш разум, словно фосфорическим сиянием освещающий этот внутренний океан, знает его еще далеко не в совершенстве.

Но с каждыми днем он более и более убеждается, что в этом существе заключены несомненно все тайны человеческих феноменов, которых он не постигал до сих пор. Это бессознательное существо живет по другому плану и, в ином мире, чем наш разум. Оно не ведает ни Времени, ни Пространства, этих двух призрачных, но страшных стен, между которыми наш разум должен проскользнуть, рискуя погибнуть. Для него не существует ни близости, ни отдаления, ни прошлого, ни будущего, ни долговечности материи. Оно все знает, и все может. Впрочем, всегда допускали в различных степенях это знание и эту силу, и придавали их проявлениям имена инстинкта, души, бессознательного, подвластного сознательному, рефлективного движения, внушения, предчувствия и т. д. Ему-то именно и приписывают ту неопределенную, часто чудесную силу тех из наших нервов, которые не действуют непосредственно на проявление нашего разума и воли; эта-то сила и есть, по всем вероятиям, существенная Жидкость, ультра-фиолетовый луч всеобщей жизни. Весьма вероятно, что жидкость эта, за немногими исключениями, должна быть одинакова у всех людей. Но она сообщается с разумом весьма различными способами. В одних этот неведомый принцип остается так глубоко спрятанным, что может интересоваться лишь физическими функциями и постоянными продолжением рода. У других, наоборот, он словно всегда наготове, поднимается часто, чтобы коснуться своими волшебными присутствием до поверхности внешней, сознательной жизни; при всяком удобном случае он вмешивается, предвидит, предостерегает, решает и впутывается в большинство имеющих значение для карьеры фактов. Откуда является эта способность? Трудно сказать. Законов точных и верных не существует. Нельзя, например, открыть никакого постоянного соотношения между деятельностью бессознательного и развитием разума. Эта деятельность покорна правилам, которых мы не знаем. В данную минуту, при теперешнем состоянии наших познаний, она кажется чисто случайной. Ее видишь в том-то субъекте, а не в этом, и ни один признак не допускает и заподозрить причины такого различия.

Идет ли дело о счастливой или противоположной случайности, вероятно происходит следующее. Благоприятное или роковое событие, явившееся на свет из глубины великих законов вечности, вырастает на нашем пути и заграждает нам его. Оно стоит перед нами неподвижное, роковое, безмерное и непоколебимое. Ему нет дела до нас; оно явилось не ради нас. Оно существует лишь в себе и для себя. Оно попросту не подозревает нашего существования. Наоборот, мы подходим к нему и, попадая в сферу его влияния, должны или бежать прочь, или смело приблизиться, или обойти его, или же пройти через него. Я предполагаю событие несчастное: кораблекрушение, пожар, удар молнии; или же смерть, болезнь, несчастный случай, нищету в несколько анормальной форме. Оно поджидает, невидимое, слепое, равнодушное, совершенное, неизменяемое, но все еще могущественное. Оно существует все целиком, но только в будущем; для нас же, чьи чувства, в зависимости от нашего разума и нашего сознания, созданы так, что могут воспринимать предметы лишь поочередно, касательно времени, оно все еще как бы не существует. Предположим, для более точного пояснения, что дело идет о кораблекрушении. Корабль, который должен погибнуть, еще не вышел из гавани; скала или обломок, который разобьет его, покойно спит под волнами, и буря, которая разразится только через месяц, дремлет вне наших взоров в таинственных небесах. Нормально, если бы ничего не было предопределено, и если бы катастрофа не случилась уже в будущем, пятьдесят пассажиров, пришедших из пяти или шести различных стран, сели бы на корабль. Но судно уже намечено судьбой. Решено, что оно должно погибнуть. Точно также, уже в течение целых месяцев, быть может целых годов, таинственный подбор совершался между путешественниками, которые должны бы были отправиться в путь в один и тот же день.

Возможно, что из этих пятидесяти первоначальных путешественников только двадцать сядут на корабль в момент поднятия якоря[3]. Возможно даже, что ни один из пятидесяти не откликнется на призыв обстоятельств, которые, если бы не грядущее бедствие, понудили бы их ускорить свой ответ, и что они будут заменены двадцатью или тридцатью другими, в которых голос случая говорит с меньшею силой. Здесь погружаемся мы в самую глубину глубочайшей из человеческих загадок, и гипотезы наши невольно запутываются. Но в виду этого воображаемого факта, который лишь делает очевидным то, что так часто происходит в более обыденных обстоятельствах повседневной жизни, вместо того, чтобы прибегать к отдаленным и сомнительным божествам, не естественнее ли предположить, что всем этим управляет и решает за нас наше бессознательное чувство? Оно знает, должно знать, должно видеть катастрофу, ибо для него не существует ни времени, ни пространства, и катастрофа эта свершается в этот момент перед его глазами, как свершается она перед глазами вечных сил. Способ, которым оно предупреждает зло, не важен.

Между тридцатью предуведомленными путешественниками два или три имели действительное предчувствие опасности; это те, в которых бессознательное чувство свободнее и легче достигает первых, еще туманных слоев разума. Другие ничего не будут подозревать, будут проклинать непонятные задержки и препятствия, сделают все, что можно, для того, чтобы прибыть во-время, но все-таки не уедут. Одни заболеют, заблудятся, изменят свои планы, наткнутся на какое-либо незначительное приключение, поссорятся с кем-нибудь, влюбятся, просто поленятся или забудут, но запоздают невольно для самих себя. Другие совсем и не подумают отправиться на корабле, осужденном на гибель, даже если он будет единственный, который бы они должны логически, неизбежно выбрать. У большинства эти усилия бессознательного чувства спасти их совершаются в такой сокровенной глубине, что мысль, будто они обязаны жизнью своему счастью, совсем не приходит им в голову, и они верят от души, что никогда и намерения не имели пуститься в путь на корабле, обреченном морскими силами.

Что касается тех, которые неизменно прибыли на роковое место, они принадлежат к породе несчастливцев. Они образуют как бы особенную несчастнейшую расу в нашей расе. Когда все прочие бегут, они одни остаются на месте. Когда другие устраняются, они с доверием подходят. Они неизбежно попадают на поезд, сходящий с рельсов, проходят в предназначенный час мимо обрушивающейся башни, входят в дом, где уже таится огонь, идут через лес, который пронижет молния, несут все свое имущество к банкиру, который сбежит, делают тот шаг или движение, которых не должно было делать, любят единственную женщину, которой должны бы избегать. Наоборот, если дело идет о счастье, то, когда прибегают другие, привлеченные внутренними голосом благосклонных сил, они проходят мимо, не слыша ничего, и, не будучи никогда предуведомлены, будучи предоставлены единственно советам своего разума, старого, весьма разумного, но почти слепого проводника, которому неизвестны миленькие тропинки у подножия горы, они теряют верную дорогу в мире, еще не понятом человеческим разумом. Конечно, у них есть основание укорять судьбу, но не так, как они это разумеют. Они в праве спросить у нее, почему не вложила она в них ту осведомленную бдительность, которая защищает их собратьев. Но, сделав этот упрек, величайший упрек неизбежным несправедливостям, им уже более не на что жаловаться. Вселенная нисколько не враждебна им. Злоключения не преследуют их: они сами наталкиваются на них. Предметы извне не хотят сделать им зла, они сами отдают себя во власть злу, несчастье, за которое они ухватываются, не сторожило их; они сами избрали его. Вдоль всего ряда их годов, так же, как и у всех прочих людей, события поджидают, подобно тому, как товары на рынке поджидают покупателя, который приобретет их…

Никто их не обманывает; они просто сами ошибаются. Ничто не преследует их; но их бессознательная душа не выполнила своего долга.

Оттого ли, что она менее ловка и внимательна? Или она спит безнадежно в глубине темницы крепче запертой, чем у других, и никакая воля не может ни извлечь ее из столь рокового сна, ни поколебать ужасные двери, которые ведут из жизни, которая все знает бессознательно, к той, которая разумно ничего не знает?

Друг, в присутствии которого я разбирался в этих задачах, сказал мне вчера: «Жизнь, ставящая нам вопросы получше философов, понуждает меня сегодня же прибавить к вашим вопросам довольно странный вопрос. Что случится, когда две судьбы, т. е. два противоположные бессознательные существа, одно счастливое и ловкое, другое неловкое и несчастное, соединятся и как бы смешаются в одном и том же приключении или предприятии? Которое одолеет? Я скоро узнаю это. Сегодня после полудня я сделаю одну важную попытку, от которой почти всецело зависят будущее, возможность жить согласно своей природе и правам, состояние и все внешнее счастье существа, которое мне всего дороже на свете. Вопрошая свое прошлое, которое всегда было милостиво, где случай был для меня всегда предупредительным и верным другом, оборачиваясь назад, чтобы вновь взглянуть на те пять-шесть моментов, которые в любой жизни уподобляются золотому стержню, на котором повертывалась благоприятная мне судьба, я верю в свою звезду и нравственно убежден, что если бы попытка эта интересовала меня одного, она удалась бы мне без всякого труда, потому что у меня „легкая рука“. Но особе, ради которой я ее делаю, никогда не везло в жизни.

Обладая тонким и обширным умом, волей в тысячу раз тверже и осторожнее моей, она, надо думать, имеет тупое или зложелательное бессознательное чувство, которое и вынуждает ее пройти, не пропуская ни одной остановки, весь трудный путь, усеянный несправедливостями, превышениями власти, досадными совпадениями, неприятностями и разочарованиями. Не сомневайтесь в том, что оно насильно бы отправило ее на том корабле, о котором вы говорили. Я и задаю себе вопрос, каким образом поведет себя мое проворное и хорошо осведомленное бессознательное чувство со своим ленивым и злополучным братом, во имя которого придется ему действовать, – и место которого оно, так сказать, займет.

Как, и где образуется в настоящую минуту то важное решение, в поиски за которым я сейчас отправлюсь? Пока я говорю с вами, где та сила, которая взвешивает все за и против, т. е. счастье или несчастье той, чьей представителем я являюсь? Из какой сферы, от какой, статься может, незапамятной добродетели, от какого скрытого духа, или с какой невидимой звезды появится сила, которая заставить весы склониться в сторону тени или света? по-видимому, решает разум, воля, интерес сторон, но, в действительности, часто бывает иначе. Когда стоишь таким образом лицом к лицу с жизненной задачей, и любовь, которую питаешь к тем, кто связан с нею, открывает нам мало-помалу глаза, то она не кажется уже настолько простой, и бросает изумленный, озабоченный и почти девственный взор на все неведомое, нами руководящее, которому мы повинуемся.

Я приступлю поэтому к этой попытке с большим волнением, большею силою и усердием, чем если бы моя собственная жизнь и счастье находились в опасности. Та, для которой я хочу попытаться, действительно „ближе мне себя самого“, и давно уже ее счастие служит источником моего. Разум мой и сердце твердо в том убеждены; но знает ли об этом мое бессознательное чувство? Разуму моему и сердцу, образующими мое сознание, едва минуло тридцать лет, но моя бессознательная душа, помнящая еще первобытные тайны, насчитывает, быть может, сотни лет. Она неспешно идет впереди… Она медлительна, как мир, вращающийся среди времени, которому не будет конца. Таким образом она, вероятно, не знает еще, что другое существование примешалось к моему и всецело поглощает его. Сколько лет протечет ранее, чем эта великая новость проникнет в ее глубину? И в этом случае она различна и неодинакова. У одного она узнает тотчас же, что происходит в сердце, – у другого лишь много времени спустя принимает участие в проявлениях разума… Впрочем, есть случаи любви, где бессознательное чувство опережает и сердце, и разум; например, материнская; любовь. Бессознательного чувства матери долго нельзя отделить от того же чувства у ее детей, и оно заботится прежде всего о детях с гораздо большим рвением и тревогой, чем о самой матери. Но в любви, подобной моей, невозможно сказать: знает оно, или нет, что любовь эта мне нужнее жизни. Что касается меня, то я думаю, оно остается убежденным в том, что попытка, которую я собираюсь сделать во имя моей любви, ничуть меня не касается. Оно не выскажется и ни во что не вмешается. В тот момент, когда я напрягаю всю свою энергию, все мои надежды гораздо более, чем если бы вопрос шел о моем собственном спасении, оно хлопочет о своих тайных делах в глубине своего неведомого жилища. Если б я шел просить правосудия для себя лично, оно было бы уже настороже. Быть может, оно знало бы, что мне лучше начать действовать не сегодня. Я думаю, что ни мало не отдал бы себе отчета в его вмешательстве, но оно воздвигло бы какое-нибудь непредвиденное препятствие. Я заболел бы, упал откуда-нибудь, был бы отвлечен событием второстепенной важности, которое помешало бы мне явиться в неблагоприятную минуту. Затем, в присутствии того, в чьих руках находилась бы моя судьба, мой заботливый, бдительный друг укрыл бы меня под своим крылом, воодушевил бы меня своим дуновением, просветил бы меня своим знанием. Он продиктовал бы мне слова, которые нужно сказать, и которые одни могли бы ответить на тайные возражения властелина моей судьбы. Он подсказал бы мне манеру держать себя, умолчания, движения; он придал бы мне веры в себя, подверг бы меня не имеющему имени влиянию, которое гораздо более всех доводов разума и красноречия моего собственного интереса определяет часто выбор людей. Я очень боюсь, чтобы мое чувство не воздержалось от всего этого. Оно не пожелает побеспокоиться. Оно не появится на привычном пороге. Непроницаемое, глухое к той мысли, что жизнь моя не заключается более всецело во мне самом, оно станет действовать согласно своим вековым убеждениям и, думая услужить мне неудачей того, что, по его мнению, меня не касается, причинит мне более зла, заставит пережить более тяжкое страдание, чем если б оно изменило мне при близости смерти. Я внесу таким образом в это дело лишь бледный отблеск, нечто в роде призрака моего счастья, и со страхом задаю себе вопрос, достаточно ли будет этого, чтобы уравновесить зложелательную волю чужой удачи, властью от которой я облечен, и представителем которой являюсь».

Несколько дней спустя друг мой уведомил меня, что попытка его не удалась. Возможно, что он обязан этой неудачей лишь случаю или недостатку веры в себя. Ибо уверенность, предчувствующая успех, изо всех сил старается заполучить его, находит ресурсы, незнакомые колебанию и сомнению, и не выказывает ни одной из тех невольных слабостей, которыми умеет воспользоваться инстинкт противника. Вероятно также и то, что много истины в его постановке вопроса о бессознательном чувстве. Впрочем, на известной глубине уверенность в себе и бессознательное чувство сливаются; и весьма трудно определить, где начинается одно и кончается другая.

Не останавливаясь на этих чересчур тонких изысканиях, послушаем, как жизнь предъявляет нам другие вопросы прямее относящиеся к счастью, которое является одним из величайших жизненных вопросов. Это имеет, так сказать, повседневный интерес. Жизнь спрашивает у нас, например, как должно вести себя относительно безопорных неудачников, несчастная звезда которых с роковой силой неминуемо приводит к бездействию все, что осмеливается войти в сферу, часто весьма обширную, ее губительного влияния. Должно ли без церемоний бежать от них прочь, как советует доктор Фуассак? – Да, разумеется, если их несчастья происходят от неосторожного, рискованного, невнимательного, неуживчивого, смутного или склонного к утопиям духа. Неудача – заразительная болезнь, которая часто сообщается от одного бессознательного чувства другому. Но, если дело идет о действительно незаслуженных несчастьях, поражающих тех, кого мы любим, то бегство несправедливо и постыдно. В этом случае свободная и гордая часть нашего существа, не ведающая многого, но созидающая истины другого рода, похожие на первые цветки только что возникающего мира, обязана противостоять всесветной мудрости бессознательного чувства, не обращать внимания на его предупреждения и увлечь его за собою в падении, которое является победою на поприще, освещенном идеалом, победою, с которою придется, быть может, в один прекрасный день посчитаться и бессознательному чувству.

Мы доведены таким образом до необходимости спросить у себя, действительно ли бессознательное чувство, которому приписываем мы свою удачу, непреложно, и не может быть усовершенствовано? Кто из нас не наблюдал за странными привычками счастья? Оно кажется, когда видишь его действующим в небольшом городке или среди известного числа людей, которых не теряешь из виду, чем-то в роде упорного и причудливого божества, похожего на слепня. Смотря по существу или событию, к которому оно прильнет, оно тотчас же принимает резко очерченные характер и личность. Оно имеет весьма различные мании, но, так сказать, неизменяемо в любой из них. Смотря по тому, застигнешь ли первое или второе из его движений, бывает немыслимо или легко предвидеть, как поступит оно дальше. Противобожество, которое нельзя всецело облечь ни в какой образ, в одном месте оно появляется вдруг неожиданно, словно струя воды среди пустыни, и исчезает, создав мимолетный оазис. В другом случае, оно возвращается через правильные промежутки, собирается в кучку и разлетается, словно перелетные птицы, повинующиеся порядку времени года. Направо от нас оно опрокидывает человека и не занимается им более; слева поражает другого и со страшными упорством преследует свою жертву. Но, почти всегда, идет ли дело о благе или зле оно останется удивительно верным характеру, принятому на себя раз навсегда. Например, тот, кто не имел успеха на войне, никогда и не будет иметь его; другой будет правильно проигрывать или выигрывать в картах; третий всегда будет неизбежно обманут; четвертый убедится в преследовании со стороны воды, огня или уличных приключений; пятый окажется постоянно счастливым или несчастным в любви, в денежных делах, и так далее. Не служит ли это, если не доказательством, то, по крайней мере, указанием на то, что оно царит не вне нас, а в нас самих, и что мы образуем его и облекаем скрытой силой, проистекающей исключительно от самих нас? Иной раз странные перевороты, которые сами похожи на мании, происшедшие от его маний, резко порывают его привычки и опровергают его характер, чтобы тотчас же подтвердить его в другой атмосфере. Тогда говорят, что «счастье повернуло». Не есть ли это скорее поступательное движение впереди бессознательного чувства? Не пробуждаются ли, наконец, его внимание и способность? Не замечает ли оно в конце концов, что важные события развертываются в мире, который приходит с ним в соприкосновение? Не приобретает ли оно известной опытности? Не проникают ли в его одиночество луч разума, удар молний воли, и не предупреждают ли они опасность? Не познает ли оно после многих годов и многих жестоких испытаний, что ему выгодно выйти из своей, чересчур доверчивой, апатии? Не потрясают ли несчастья извне его опасного сна? – Или же, если оно всегда знало, что происходить за пределами его тюрьмы, удастся ему после тщетных, тяжелых усилий в удобный момент проделать нечто в роде скважинки в толстом слое веков и равнодушия, который разлучает его с неведомыми сестрами, волею и разумом, – и принять таким образом участие в мимолетной жизни, от которой зависит часть его существования?

Однако же придется признать, что этой гипотезы бессознательного чувства не достаточно для того, чтобы объяснить все несправедливости счастья. Из них три наибольшие, три самые реальные несчастья, которые только могут постигнуть человека, поражают его обыкновенно с самого рождения: я хочу назвать полнейшую бедность, болезнь (преимущественно в следующих ужасных проявлениях: физиологическая слабость и неизлечимые физические недостатки, отталкивающее безобразие и уродливость) и, наконец, низкую степень умственного развития. Вот три великие жрицы несправедливости, поджидающие и отмечающие невинные создания при самом их вступлении в жизнь. Но, если выбор их и кажется таинственным, то тройной источник, где почерпают они три бедствия, против которых нет средств, быть может, менее таинствен, чем это предполагают. Совсем не нужно разыскивать его начало в предустановленной воле, в роковых, предвечных законах. Первый из этих источников берет свое начало, и заканчивается в человеческой области; и если мы не знаем, почему такой-то родится бедным, а такой-то богатым, то мы знаем отлично, во имя каких, чисто человеческих, несправедливостей существует на свете слишком много нищеты с одной стороны, и слишком много богатства с другой. Боги и звезды совсем не принимают участия в этой несправедливости. Что же касается двух других, то, когда отнимешь у них все, чем они обязаны бедности, матери большинства физических и моральных бедствий, когда откинешь прочь все, что они позаимствовали у былых проступков отцов, проступков, не бывших вовсе неизбежными, то останется несколько особенно жестоких несправедливостей, в которых нельзя будет отдать отчета; но этот остаток тайны легко будет можно уложить на ладони руки философа, который примется впоследствии изучать его с большим, чем мы, досугом. Ныне же разумно не окружать своей жизни проклятиями или призрачными врагами, не затуманивать ее без достаточной уверенности.

Что же касается до нашего повседневного счастья, то допустим, в ожидании лучшего, что, когда мы составляем историю нашего благосостояния (которая не должна необходимо оказаться историей нашего действительного счастья, разумеется, внутреннего, потому что возможно устроить его выше случайностей), то мы составляем историю своего бессознательного существа.

Это правдоподобнее, чем примешивать вечность, звезды и дух вселенной к нашим маленьким приключениям; и это придает нашей бодрости лучшее направление. Статься может, так же трудно изменить характер нашего бессознательного чувства, как переменить порядок движения Марса или Венеры; но это кажется менее далеким и менее походящим на химеру; и, как только можно нам выбирать между двумя вероятностями, то нашим непременнейшим долгом является избрать себе ту, что менее связывает наш разум. Кроме того, если бы несчастье действительно было неизбежно, то было бы можно с известным гордым утешением сказать себе, что оно исходит только от нас, что мы не жертвы злой воли или игрушки бесполезного случая, но, терпя больше бед, чем наши братья, мы, быть может, только описываем во времени и пространстве необходимую форму своей личности. И пока несчастье поражает только внутреннюю гордость человека, он сохраняет силу продолжать борьбу и выполнять свою существенную миссию, т. е. жить со всею страстью, на которую он только способен, как будто бы жизнь его была важнее всякой другой для судеб человечества.

Это также и сообразнее с обширным законом, возвращающим нам одного за другим всех богов, которыми мы населили мир. Большинство этих богов были лишь следствиями, причины которых находились в нас самих. По мере того, как мы подвигаемся вперед, мы делаем открытие, что многие силы, властвовавшие над нами и приводившие нас в восхищение, только мало изведанные частицы нашего собственного могущества, и, вполне вероятно, что это будет подтверждаться все более с каждым днем.

Если приблизить к себе, заключить в нас самих неведомую силу не значит еще победить ее, то знать, где ее найти, и предложить ей вопрос, есть уже нечто. Мы окружены темными силами, но та, к которой мы всего прямее имеем отношение, находится в глубине нашего существа. Все остальные проходят через нее, соединяются в ней, к ней возвращаются, с нею совпадают, и интересуют нас лишь по отношению к ней.

Эту последнюю силу, чтобы отличить ее от множества других, и назвали мы нашей бессознательной силой. В тот день, когда нам удастся поближе изучить эту бессознательную силу, ее уловки, ее предпочтения, антипатии, таинственные промахи, мы в значительной степени притупим когти и зубы чудовища, преследующего нас под именем Счастья, Фортуны, Судьбы. Ныне же мы вскармливаем его, подобно слепому, кормящему льва, который должен пожрать его.

Скоро, быть может, увидим мы льва в его настоящем виде, и научимся тогда укрощать его.

Пройдем же без устали все пути, ведущие от нашего сознания к нашему бессознательному чувству. Нам удастся, таким образом, проложить нечто в роде тропинки на больших, еще непроездных дорогах, «идущих от видимого к невидимому», от человека к Богу, и от индивидуума ко вселенной. При конце этих путей скрыта общая тайна жизни. В ожидании же, допустим гипотезу, придающую бодрости нашей жизни среди жизни всемирной, нуждающейся в нас для того, чтобы решить свои собственный загадки, ибо мы те, в которых ее тайны всего скорее и всего прозрачнее кристаллизуются.