Сокровенный храм

Прошлое

Позади нас далекой перспективой лежит наше прошлое. Оно дремлет вдали, словно покинутый город в тумане. Несколько вершин выходят за пределы его границ и словно господствуют над ним. Несколько важных деяний поднимаются над ним, словно башни, одни еще освященные, другие разрушенные на половину и склоняющиеся мало-помалу под бременем забвения. Деревья облетают, стены понемногу разрушаются, громадные тени ширятся вокруг. Все кажется мертвым и не имеет другого движения, кроме того, которым мнит оживить его наша медленно разлагающаяся память. Но кроме этой жизни, заимствованной у самой мертвенности наших воспоминаний, все кажется окончательно неподвижным, на веки непреложным; оно отделено от настоящего и будущего рекою, которую нельзя уже перейти.

В действительности же жизнь сохранилась, и для многих из нас более страстная и глубокая, чем в настоящем или будущем. В действительности этот мертвый город является часто наиболее деятельным очагом нашего существования; и, смотря по духу, приводящему нас туда, мы или извлекаем оттуда все свои сокровища, или скрываем их там.

С нашими идеями о прошлом происходит то же, что и с идеями любви, правосудия, судьбы, счастья и большинства тех духовных организмов, мало определенных, но, несмотря на то, могучих, изображающих те великие силы, которым мы повинуемся. Мы получили их готовыми от своих предшественников; даже когда пробуждается наша вторая совесть, льстящая себя надеждою на то, что ничего больше не принимает наобум, даже когда мы тщимся исследовать эти идеи, мы только теряем время, вопрошая те из них, что говорят громко и не перестают повторяться, вместо того, чтобы поискать, не найдется ли подле тех других, еще ничего не промолвивших. Обыкновенно за ними недалеко идти, они поджидают в нас, когда мы вздумаем с ними заговорить. Впрочем, и храня молчание, они не остаются без дела. Помимо болтливых убеждений они покойно правят частью нашей действительной жизни и, стоя к правде ближе своих довольных сестер, они часто кажутся и проще и прекраснее.

Между этими готовыми идеями те, что управляют нашим понятием о прошлом, особенно определенны. Благодаря им прошлое кажется нам столь же значительной и несокрушимой силой, как и судьба. Оно и есть судьба, действующая позади нас и протягивающая руку судьбе, действующей впереди. Оно передает ему последнее звено наших цепей. Оно толкает нас вперед с тою же непобедимой грубостью, как будущее тянет за собою. Быть может, его грубость еще поразительнее и ужаснее. Можно сомневаться в судьбе. Это божество, от нападок которого терпят не все. Но никто и не помышляет оспаривать силу прошлого. Кажется невозможно, рано или поздно, не испытать его последствий. Даже те, которые отказываются допустить все, что не может быть осязаемо, приписывают прошлому, до которого они могут дотронуться пальцем, все влияние, все представления о тайне и верховном вмешательстве, которые они отнимают у того, что отрицают, и делают из него почти единственное и тем более страшное божество своего опустевшего Олимпа.

По истине, сила прошлого есть одна из самых тяжелых сил, угнетающих человека и склоняющих его к печали. Между тем ни одна из них не могла бы быть послушнее, не могла бы охотнее следовать указанному ей направлению, если б мы только умели воспользоваться ее покорностью. Поразмыслив хорошенько, мы увидим, что прошлое принадлежит нам столь же действительно, как и настоящее, и гораздо податливее будущего. Так же, как и настоящее, и гораздо более будущего оно всецело заключено в нашей мысли и всегда в наших руках; это верно не только в области нашего материального прошлого, где нам еще является возможность восстановить сделанные нами развалины, но также и в тех областях этого прошлого, которые, кажется, безвозвратно закрыты для наших запоздалых добрых намерений; особенно верно это относительно нашего нравственного прошлого и всего, что кажется нам в нем неисправимым.

«Прошлое миновало», говорим мы; но это неверно, – прошлое всегда на лицо. «Мы платимся за наше прошлое», утверждаем мы еще; но и это неверно, – прошлое отплачивает нам за себя. «Ничто не может изгладить прошлого». Неверно и это, – при малейшем знаке со стороны нашей воли настоящее и будущее обозревают наше прошлое и уничтожают следы того, что мы предписываем им уничтожить. «Неразрушимое, непоправимое, непреложное прошлое!» Но нет правды и в этом. Настоящее непреложно и ничем не вознаграждает тех, кто так говорит. «Мое прошлое безотрадно, печально и одиноко», говорим мы наконец: «я не вижу в нем ни одного момента красоты, счастья или любви; я вижу в нем лишь развалины, лишенным всякого величия»… Опять таки это неверно, ибо вы видите в нем как раз то, что сами в него вкладываете в ту самую минуту, как обращаете на него взор.

Наше прошлое всецело зависит от нашего настоящего и находится с ним в беспрерывной смене. Оно немедленно принимает форму сосудов, в которых хранит его наша настоящая мысль. Оно живет в нашей памяти, и нет ничего изменчивее и впечатлительнее, ничего независимее этой памяти, подкрепляемой и наставляемой постоянно нашим сердцем и разумом, которые становятся меньше или больше, лучше или хуже, смотря по делаемым нами усилиям. То, что имеет для каждого из нас значение в прошлом, нам от него остается, исходит от нас самих, – это не совершившиеся дела, или пережитые приключения, а нравственный реакции, которые производят на нас в этот момент прошедшие события; это внутреннее существо, которое они помогли образовать; эти же реакции, создающие близкое нам верховное существо, всецело зависят от того, как мы смотрим на минувшие события, они изменяют свой вид, смотря по нравственному материалу, который они в нас находят. Но нравственный материал нашего существа изменяется при каждой ступени, проходимой нашим разумом и чувствами; и тотчас же самые непреложные факты, словно созданные из камня и бронзы, принимают совершенно иной вид, изменяют свое место, оживляются, дают нам более смелые и широкие советы, увлекают память в своем стремлении вверх, и из груды гниющих в тени развалин вновь создают город, который заселяется, и над которым вновь восходит солнце.

Мы произвольно располагаем позади себя известное число событий. Мы отодвигаем их до самого горизонта наших воспоминаний; и, раз они там, мы воображаем, что они принадлежат миру, в котором усилия всех людей, взятых вместе, не могут более ни поднять цветка, ни отереть слезы. Но – странное противоречие! – допуская, что мы не имеем более власти над ними, мы в то же время убеждены, что они влияют на нас. В действительности же они действующ на нас лишь настолько, насколько мы отказываемся воздействовать на них. Прошлое заявляет о себе только тем, чья нравственная жизнь остановилась. Оно принимает свой страшный вид лишь с минуты этой остановки. Считая с этой минуты, за нами действительно вырастает нечто непоправимое, и тяжесть от содеянного ложится на наши плечи. Но, пока мы продолжаем жить разумом и характером, оно висит над нашей головой и, подобно тем услужливым тучам, что Гамлет показывает Полонию, поджидает, чтобы наш взгляд передал ему образ надежды или страха, смущения или ясного спокойствия, который мы вырабатываем в себе.

Как скоро замедляется наша нравственная деятельность, свершившиеся события наплывают и осуждают нас; и горе тому, кто отворит им дверь и допустит их устроиться подле его очага! Наперебой они осыпают его дарами, наиболее способными сломить всякое мужество. Даже самое счастливое и благородное прошлое, если мы позволяем ему проникнуть в нас не в качестве званого гостя, а в качестве навязавшегося насильно паразита, делается так же опасно, как самое мрачное и преступное прошлое. Если это последнее влечет за собою лишь бессильные угрызения совести, то первое возбуждает лишь бесплодные сожаления; a угрызения совести и сожаления, проникающие в нашу душу такими образом, одинаково вредны для нас. Чтобы извлечь из прошлого все, что содержит оно драгоценного – а в нем почти все наши богатства – надо обратиться к нему в те часы, когда сила наша во всей своей полноте, надо войти в его область господином, выбрать то, что нам нужно, и оставить ему прочее, запретив переступать через порог наш без разрешения. Как и все, что в сущности живет лишь благодаря нашей духовной силе, оно быстро усвоит привычку повиноваться. Статься может, сначала оно попробует сопротивляться. Оно прибегнет к хитростям и просьбам, захочет соблазнить и растрогать вас. Оно покажет нам обманутые надежды, радости, которым не суждено вернуться вновь, заслуженные упреки, разбитые привязанности, угасшую любовь, издыхающую ненависть, растраченную веру, утерянную красоту, – все, что некогда было чудесной пружиной нашей страсти жить, и все, что скрывают ныне его развалины, печали, призывающие нас к себе, и похороненное счастие. Но мы пройдем мимо, не поворачивая головы, отстраняя рукой толпу воспоминаний, подобно тому, как мудрый Улисс отстранял с помощью меча своего черную кровь, которая должна была оживить и вернуть на мгновение дар слова всем теням умерших – даже тени его матери – которых не должен он был вопрошать. Мы прямо подойдем к такой-то радости или сожалению, к такому-то угрызению совести, совет которого нам необходим; мы пойдем с целью предложить весьма точные вопросы такой-то несправедливости, потому ли, что хотим исправить ее, если еще возможно сделать это, или же потому, что хотим позаимствовать при виде другой, нами свершенной, жертвы которой уже не существует, ту необходимую силу, чтобы стать выше несправедливостей, которые, как мы чувствуем, способны мы совершить сегодня.

Да, даже в том случае, если встретились в нашем прошлом преступления, до которых мы при всей доброй воле не можем добраться, и последствий которых невозможно уже предотвратить, если принять в соображение, кроме обстоятельств времени и места, обширное поле каждого человеческого существования, то эти преступления исчезают на самом деле из нашей жизни с того самого момента, как мы почувствуем, что никакое искушение, никакая сила земная не могут побудить нас свершить нечто подобное. Они не получают прощения вне нас, ибо весьма немногое забывается и прощается во внешней сфере; они продолжают производить свои материальные последствия, ибо законы причин и последствий чужды законам нашей совести. Но на суде нашего личного правосудия, единственном, имеющим на нашу недосягаемую для других жизнь решающее влияние, единственном, действительно проникающим нас до мозга костей, приговоров которого не можем мы избежать, злое дело, на которое смотрим мы выше, чем с того места, где на него отважились, есть дело, существующее лишь затем, чтобы затруднить наше падение, и получающее впредь право восставать перед нами лишь в то мгновение, когда мы вновь клонимся к, пропасти, им охраняемой.

Разумеется, одной из глубочайших человеческих печалей является тот факт, если существуют в нашем прошлом несправедливые деяния, которыми, так сказать, заграждены все дороги позади нас, жертв которых невозможно уже разыскать, поднять и утешить. Одной из наименее скоро забывающихся скорбей можно назвать злоупотребление своей силой с целью обобрать слабого, окончательно погибшего человека, или же несправедливое, смертельное страдание, причиненное сердцу, любившему нас, даже просто пренебрежете к трогательной привязанности, которая нам представлялась. Необходимо, чтоб это сильно тяготело над нашим существованием. Но, сообразно с точкой зрения, на которой утвердили мы свою теперешнюю совесть, от нас зависит понизить эту тягость, или возвысить нашу моральную участь. Неизбежно, – ибо почти ничто из сделанного нами не умирает, – неизбежно, что многие из свершенных несправедливостей воскреснут однажды, чтоб заявить притязание на должные им доли, и начать законное преследование, они доберутся тогда и до нашей внешней жизни; но раньше, чем можно им будет затронуть духовное существо, стоящее в центре этой жизни, им придется подвергнуться суду, произнесенному уже нами над самими собою; качество этого суда определит отношение этих таинственных послов, исшедших из далекой глубины, где вырабатывается вечное равновесие между причиною и следствием. Если мы искренно допросили и осудили себя с высоты своей новой совести, то они не будут внезапными и грозными изобличителями, которые нападут на нас со всех сторон, но доброжелательными гостями, почти жданными друзьями, которые молчаливо приблизятся к нам. Они заранее знают, что не найдут более виновного, которого ищут; и вместо идей возмущения, отчаяния, ненависти, вместо унизительных и смертельных наказаний, они вольют в наше сердце мысли и заботы облагораживающие, очищающие и утешающие.

Между многими вещами, которые все почти происходят от одного и того же принципа доверия и страсти, различие между счастливыми и сильными с одной стороны, и плачущими и отчаивающимися с другой, делает главным образом не то, что они свершили или вытерпели, а манера, с какой они умеют вспоминать содеянное или перенесенное. Собственно говоря, ни у кого нет счастливого прошлого; любимцы судьбы, если рассмотреть, что им осталось от годов, протекших среди полного счастья, имеют, быть может, более оснований огорчаться, чем несчастные, доживающие остатки своей бедственной жизни. Все, что было некогда, и чего более нет, наводит на нас грусть, особенно то, что было прекрасно и счастливо. Предмет наших сожалений – обращенных ли на то, что было, или что могло быть – почти одинаков для всех людей; их печаль поэтому тоже должна бы быть одинакова. Однако, этого не замечается, – здесь царит она беспрерывно, там показывается лишь через долгие промежутки. Ясно поэтому, что она зависит не только от свершившихся фактов, но и от чего-то другого. Она зависит от того, как действует на нее сам человек. Победители в жизни, те, что не теряют времени и не загромождают своего горизонта призраками непреложного и непоправимого, те, которые словно нарождаются ежедневно на свет, беспрерывно рождающийся для будущего, те инстинктивно сознают, что не существующее по-видимому – продолжает существовать в неприкосновенности, и кажущееся нам оконченным, – лишь идет к концу. Они знают, что годы, похищенные у них временем, еще в работе, и под властью нового господина они все-таки покоряются прежнему властелину. Они знают, что прошлое их вечно движется, что мрачное, искалеченное и преступное вчера появится радостным, невинным и юным на завтрашнем пути. Они знают, что образ их еще не запечатлелся в протекших днях, что достаточно мысли или решительного поступка, чтоб перевернуть все созданное. Они знают, что, как бы густа и непроницаема ни была тень, расстилающаяся позади их, им стоит лишь сделать радостное движение, выражающее надежду, чтобы тень последовала их примеру, довела бы их до маленьких развалин раннего детства и извлекла из этих осколков непредвиденные сокровища. Они знают, что все может украситься и стать лучше, действуя в обратном направлении, что даже мертвые могут нарушить свои приговоры в глубине могил для того, чтобы заново обсудить прошлое, которое воскресло и преобразилось ныне. Счастливы те, кто находит этот инстинкт в складках своей колыбели! Но не обладающие им не могут ли подражать им, и не составляет ли цель приобрести здоровые инстинкты, в которых отказала нам природа, одну из миссий человеческой мудрости?

Не будем, однако, замыкаться в своем прошлом. Чем оно славнее и счастливее, тем более подозрительным должно нам казаться, когда оно выкажет намерение словно сводом накрыть нашу жизнь, когда не будет беспрестанно меняться на глазах у нас, когда настоящее привыкнет посещать его не в качестве доброго работника, отправляющегося туда, чтобы сделать работу, к которой призывают его нынешние приказания, но в качестве бездеятельного и чересчур доверчивого паломника, который довольствуется созерцанием прекрасных неподвижных развалин.

Не будем также питать к нему глубокого уважения, внушаемого нам инстинктом, если уважение это будет угрожать нарушить его стройный порядок. Прошлое обыкновенное, знающее и хранящее свое место в тени, лучше прошлого великолепного, имеющего претензию властвовать над тем, что ему более не принадлежит. Лучше скромное, но жизнеспособное прошлое, действующее так, словно оно одно на свете, чем настоящее, гордо умирающее в цепях великолепного прошлого. Один шаг, сделанный нами в настоящую минуту по направлению к неопределенной цели, имеет для нас больше значения, чем тысячи верст, пройденные некогда по направленно к блестящей, но просроченной победе. Наше прошлое имело своей миссией только возвысить нас в известную минуту, снабдить нас оружием, опытом, необходимыми мыслями и жизнерадостностью. Если в этот данный момент оно отнимет у нас, или обратит в свою пользу хотя бы крупицу нашей энергии, то, как бы славно оно ни было, оно будет лишь бесполезно, и лучше бы ему никогда не существовать. Когда мы позволяем ему воспрепятствовать нам в каком-либо поступке, тогда-то и начинается наша смерть, тогда-то здания будущего принимают вдруг форму надгробных памятников.

Есть и другое прошлое, еще более опасное, чем прошлое, исполненное счастья и славы; это то, которое населено чересчур могущественными и дорогими призраками. Много таких, что гибнут в объятиях любимых теней. Не будем забывать тех, которых уже нет, но пусть их мысленное присутствие среди нас будет утешением, вместо того, чтобы быть огорчением. Соберем и станем хранить в верной, счастливой своими слезами душе те минуты, которые они нам подарили. Уходя, от нас, они оставили нам в наследие наиболее чистую часть самих себя, – постараемся же не растерять во тьме того, что они нам оставили, и что похитила у нас смерть. Если бы сами они вернулись на землю, мудрые, ибо видели то, что скрывает от нас мимолетный блеск, то сказали бы нам, я думаю: «Не плачьте так. Вместо того, чтоб оживлять нас, ваши слезы отнимают у нас силы, потому что истощают вас. Отвыкните от нас, не думайте о нас более, по крайней мере пока мысль о нас примешивает лишь слезы к той жизни, которую вы нам уделили среди своего собственного существования. Мы существуем только в ваших воспоминаниях; но вы несправедливо думаете, что только те, которые нас касаются, и жалеют нас. Все, что вы делаете, вспоминает нас, и радует наши тени, хотя вы об этом и не знаете, хотя вам и не необходимо вечно обращаться к нам. Если наш бледный образ туманит ваш пыл, мы чувствуем, что умираем смертью более чувствительной и непреложной, чем наша первая смерть; когда же вы чересчур часто склоняетесь над нашими могилами, вы отнимаете у нас жизнь, любовь и бодрость, которые думаете нам вернуть.»

«Мы в вас самих; наша жизнь сплетена со всею вашею жизнью; и когда вы вырастаете, даже забывая нас, то вырастаем и мы, а наши тени дышат вольно, как пленницы, которым приотворили их тюрьму.»

«Если мы научились чему-либо новому в том мире, где мы живем, то это, во-первых, потому, что добро, сделанное нами вам в то время, когда мы были подобно вам на земле, не уравновешивает зла, причиненного воспоминанием, которое умаляет в нас силу и доверие к жизни».

В особенности не будем завидовать прошлому другого человека. Наше прошлое создано нами же самими и для нас одних. Оно единственное, подходящее для нас; единственное, которое может открыть нам истину, закрытую для всякого другого, единственное, дающее нам силу, которой бы не мог нам дать никто другой. Хорошо оно или дурно, блестяще или уныло, оно для нас словно музей, хранящий в себе единственный произведения искусства, близкие лишь нам одним; ибо никакое чуждое творение искусства не сумело бы сравниться с поступком, который мы свершили, поцелуем, который мы получили, красотою, которую мы прочувствовали, страданьем, которое мы испытали, тоскою, которая сжала наше сердце, любовью, которая осыпала нас улыбками или слезами. Наше прошлое – это мы сами, то, что мы есть, и чем сделаемся, и никто не сумел бы разгадать в той неведомой сфере, где мы действуем, – никто, от самого счастливого до самого несчастного, – насколько он потерял бы, заменив чужим следом тот, который суждено ему было оставить в жизни. Наше прошлое, – это наша тайна, обнародованная устами времени, это наиболее таинственный образ нашего существа, захваченный врасплох и сохраненный временем. Образ этот жив; малейший пустяк искажает его или украшает; он может еще просветлеть или затуманиться, смеяться или плакать, выражать ненависть или любовь, но его всегда можно отличить среди мириады окружающих его образов. Он изображает нас в прошлом так же, как наши стремления и надежды изображают нас в будущем; оба эти образа соединяются, чтобы показать нам самим, что мы такое.

Не факты прошлого достойны зависти, а та духовная ткань, которой обволакивает мудреца воспоминание о минувших днях. Ткань эта, соткана ли она в печали или в радости, извлечена ли из обилия или скудости событий, может быть равно драгоценна; и, глядя на блеск, которым наделяет он владеющую ею жизнь, затруднишься сказать, где были найдены украшающие ее звезды и драгоценные камни, – в жалком ли, скудном очаге лачужки, или на ступенях дворца.

Не существует пустого или бедного прошлого, не существует ничтожных событий; есть только события, дурно понятия. Если действительно с вами ничего не случалось, то это было бы самой необыкновенною вещью, которая только могла произойти, и вы могли бы извлечь из этого не менее необыкновенное поучение. На самом деле, те же факты, те же страсти, те же возможности и случайности почти одинаковым ожидают и подстерегают большинство людей. Разнятся обстоятельства и их блеск, но гораздо менее, чем внутренние реакции; таким образом малейшее, не законченное событие, попав в разум или сердце на плодоносную почву, легко достигает высоты и нравственных размеров случая аналогичного, который на другом жизненном поприще мог бы потрясти целый народ.

Тому, кто увидел бы перед собою различные прошлые целого человеческого общества, было бы очень трудно указать, которое из них желал бы он прожить, особенно если бы он не постигал в то же время моральных последствий всех этих отдельных, разбросанных фактов. Быть может он жестоко бы ошибся, избрав существование, изобилующее, подобно громадным алмазам, счастливыми событиями и несравненными триумфами, между тем, как его взгляд скользнул бы равнодушно мимо другого, на вид бедного, но тем не менее богатого отрадными волнениями и высокими, искупительными мыслями, которые делают его счастливейшим из всех, но не бросаются в глаза. Ибо мы прекрасно знаем, что достаточно одной мысли для того, чтобы перевернуть так же сильно, как это сделала бы великая победа или великое поражение, все то, что дала нам судьба, и что она нам готовить. Она не шумит, не стронет с места камешка на видимой нам призрачной дороге, но спокойно воздвигает несокрушимую пирамиду на повороте более реального пути, по которому идет наша тайная жизнь, – и вдруг все, что случается, включая сюда небесные и земные явления, принимает новое направление.

Важнейшим в жизни Зигфрида является не тот момент, когда он кует себе чудесный меч или убивает дракона и принуждает богов уступить ему место, даже и не та минута ослепления, когда он обретает любовь на горе, окруженной пламенем, но тот краткий миг, вырванный у вечных велений судьбы, – маленький ребяческий жест, когда, приблизив по нечаянности к губам одну из рук, обагренных кровью его таинственной жертвы, он чувствует, что глаза его и уши отверзлись; он понимает скрытый язык всего окружающего, открывает измену Карлика, олицетворяющего злые силы, и внезапно научается сделать то, что ему должно свершить.