Солдаты — сыновья солдат

ЕГО ПРОФЕССИЯ — ГЕРОИЗМ

Когда встречаешься с людьми героических профессий, начинаешь упорно искать в их облике признаки этих профессий. Упорно. И тщетно.

Ловлю себя на прежнем желании: герой ведь особый человек, в чем же эта «особость», хочу увидеть ее, разглядеть. А увидеть нечего. Нечего разглядывать. Он такой же, как все, две руки, две ноги, почти всегда улыбка, почти всегда шутка, и как догадаться, что человек — герой?

Иногда можно — по маленькой золотой звезде на груди, по тому, что лицо его знакомо часто всему миру. А если из скромности он не носит наград? Если геройские дела свои вершит не обязательно на глазах всего мира? Да и дела геройские бывают различны. Чтобы их совершать, надо иметь, конечно, особое сердце. Но не всегда ведь жизнь дает возможность в полной мере себя проявить. Для этого нужны специальные, редко возникающие условия. Их создала, например, Великая Отечественная война. И тогда многие мирные, даже смирные люди показали чудеса храбрости и самоотверженности, совершили великие подвиги. То была пора массового героизма. Героем тех времен был весь народ. Потому что народ, как и отдельные люди, его составляющие, тоже имеет характер, у него есть дух, только они проявляются, естественно, не в отдельных случаях, а в периоды великих потрясений, могучих свершений. Продолжительность же периода не всегда имеет пределы.

Таким показал себя советский народ во время Великой Отечественной войны. Впрочем, таким он предстает на протяжении всей своей истории.

Однако вернемся к отдельным людям. Когда-то, разыскивая самых обыкновенных людей (потом только понял, что «самых обыкновенных людей» не бывает, все чем-нибудь примечательны), я встретился со многими героями. С парнем, больным воспалением легких, который, не задумываясь, босиком в мороз выскочил на улицу и бросился в ледяной поток, чтоб спасти ребенка. С другим, который вбежал в полыхающий огнем дом, чтобы вынести из него людей. Еще с одним, избитым, израненным, направившим свой самолет вниз, чтоб уничтожить вместе с собой пытавшихся захватить машину преступников…

Это все были герои. Это все были разные люди, разных профессий. Их объединяло одно — они советские люди, и в сердце у них горел особый огонь — огонь советских патриотов.

Честь и хвала таким людям, низкий поклон им. Но есть иные. Они еще более редки. Героизм — их профессия. Источником их подлинного подвига является тот же неугасимый огонь патриотов.

Здесь речь пойдет об испытателях парашютов.

Это удивительная профессия. Она удивительна прежде всего своей гуманностью. Ведь подавляющая часть испытаний, да, пожалуй, все, подчинены одному — спасению человека.

В воздухе человек, будь то летчик, космонавт, десантник, пожарник, спортсмен, попадает в такие условия, при которых он должен совершить прыжок с парашютом. Прыжок должен быть совершенно безопасным, в каких бы условиях он не происходил. Лучшие конструкторские умы работают над совершенствованием парашюта, этого спасательного прибора, не дающего разбиться о землю. Он так и называется — «парашют» — в переводе с французского «оберегающий от падения». Все новые и новые парашюты, системы страховки, раскрытия, крепления, управления испытываются, чтобы сберечь жизнь людей. И когда новый парашют покидает чертежные доски, мастерские, заводские цеха, приходит испытатель и говорит свое решающее слово. Его главная задача — обнаружить дефект, недостаток, ошибку конструкции, которые могут повлечь неудачу, а в этом деле она — гибель человека. И испытатель обнаруживает, устанавливает дефект или ошибку на себе, на своем опыте, в своем прыжке. По существу, выполнение его задачи — это обнаружение ошибки. Не найди он ее вовремя, то есть в момент испытания, будут гибнуть люди. Обнаружит — предотвратит их гибель.

Но какой ценой ему это дается? Испытатель ведет долгое изучение нового устройства, начиная едва ли не с чертежей. И само устройство сотни, если не тысячи раз испытывается раньше, чем с без малого стопроцентной уверенностью в успехе его проверит на себе испытатель. Без малого. Но это «малое» существует. И когда проводятся десятки, а порой и сотни испытаний, малое вырастает в большое.

Испытатель подобен ученому, вспрыскивающему, прививающему себе смертельный недуг, чтоб проверить вновь открытую сыворотку. Как ни много было до того проверок и испытаний, ученый, ради блага человечества, сознательно идет на риск.

Только вакцина против чумы рождается раз в столетие, а парашюты испытываются сотни раз…

Например, Евгений Николаевич Андреев, с которым мы сидим в его квартире в живописном подмосковном уголке, где летом висит хвойный дурман, а зимой убегают в снежную белизну блестящие на солнце лыжные тропы, испытал около 200 типов парашютов, совершил прыжки с более чем 50 типов самолетов, а всего прыгал с парашютом без малого 3 000 раз.

Три тысячи раз! Я восхищенно цокаю языком, но поймав на лице собеседника мимолетную улыбку, соображаю — дело-то в конце концов не в количестве. Прыжок-то все-таки прыжку рознь. Одно дело совершить прыжок, скажем, с высоты 800 метров, другое — прыгнуть из стратосферы. А в соответствующую книжку заносится все равно «прыжок».

Мы говорим с Андреевым о профессии парашютиста-испытателя. Горячо спорим. Я утверждаю, что она опасней, чем профессия (в наше время это становится профессией) космонавта. Он возражает. Я утверждаю, что сто работа опасней, чем у летчика-испытателя — ведь когда уже ясно, что испытываемый самолет гибнет, летчик катапультируется, для него выброска с надежным, сто раз проверенным парашютом — гарантия спасения. Но этот самый надежный, сто раз проверенный парашют как раз и проверял Андреев. Проверял тогда, когда рано еще было говорить о надежности…

Но он опять протестует.

Старая история! Сколько ни говори с героем о его подвиге, он всегда уклоняется от ответа о значимости своего подвига, считая его делом обычным. Когда-то я подозревал, что это рисовка. Потом пришел к выводу, что ошибся. И решил — скромность, обыкновенная скромность человека, которого жизнь щедро одарила душевно.

Наконец, я понял: Андреев воспринимает свою работу, как… работу. В ней, как и во всякой другой, есть свои замечательные, привлекательные стороны, есть и недостатки — что ж делать. Никому из нас не приходится работать без недостатков.

Несколько раз Андреев порывался рассказать о том, как чудесно выезжать на природу, как они тут собираются: рыбалка, уха, запах леса, ливни теплые, птицы на заре… Он весь меняется в этот момент — сияет, жестикулирует, увлекается. Я не без труда возвращаю его к разговору о профессии.

Со вздохом он возвращается к своей «работе», сравнивает свою профессию с превентивной медициной. Задачи те же — уберечь жизнь людей. Я соглашаюсь, про себя размышляя, что именно те врачи и сестры, которые занимаются превентивной медициной, жизнью обычно не рискуют.

Как положено, хотя у меня иные цели, спрашиваю у «интервьюируемого» «краткие биографические вехи». В общем-то, они мне хорошо известны — об Андрееве написано немало. Но сколько не читай, сам человек всегда расскажет что-нибудь такое, что забыл рассказать другим или о чем почему-то не написали.

Ему сорок шесть лет. Возраст, при котором даже стойкие спортсмены и солисты балета давно ушли на покой. А он такой же крепкий, сильный, великолепно сложенный, каким был в пору занятий гимнастикой, футболом, хоккеем, коньками. И сейчас готов играть часами в волейбол, в настольный теннис.

Сорок шесть лет! А ведь ему приходится выдерживать такие физические, такие силовые нагрузки, которые и не снятся иному тяжелоатлету. Выдерживает. Хотя ему, о чем речь впереди, пришлось пережить такое, после чего иной вообще бы катался в инвалидном кресле. А он прыгает.

Ну, а рефлексы, скорость реакции? Андреев усмехается. Пока рефлексы не подводили. И, потом, когда начнут слабеть, их будут компенсировать большой опыт, постоянная беспощадная тренировка, интуиция — это таинственное свойство, вырабатывающееся лишь после долгих лет.

О месте его рождения. Тут, оказывается, неясность. Считается, что родился в Новосибирске. А мать утверждает, что Бердске. В Бердске? Это где? «На дне моря», — смеется. Действительно, был такой город Бердск, неподалеку от Новосибирска. Теперь там простирается Обское море — город под водой. На берегу, правда, возник новый Бердск, но он-то родился в старом. Может, оттого любовь к рыбалке.

Затем детдом, ремесленное училище. Токарь на уральском оборонном заводе. Война. Попытка сбежать на фронт. По дороге сняли с поезда и отправили обратно. А в 1944 году был призван в армию. Сначала будущий парашютист попал в пехоту, потом в летную школу.

Летчиком Андреев не стал, но там впервые познакомился с парашютом. Когда-то, в детстве, он увлекался автомоделизмом, мастерил планеры, аэропланы. Теперь аэропланы стали большими. Большим стал и сам. Вместе с другими первогодками обслуживал самолеты «уточки», как называли УТ-2, УТИ-4. Однажды явился к самолету лейтенант и весело спросил у ребят, кто хочет слетать. Вызвался Андреев, остальные решили, что лейтенант пошутил. Впрочем, Андреев тоже до последней минуты не верил своему счастью. Но все оказалось правдой! На него надели парашют, велели влезть в кабину — самолетик двухместный, открытый, прикрепили ремни, и — в воздух!

У лейтенанта было свое задание — облетывал «уточку». Чего он только не выделывал! После посадки похлопал Андреева по плечу: «Молодец парень». И тот чуть бледный — впервой все же — улыбался во весь рот. Потом снял с себя парашют, на котором просидел весь полет.

Вот так началось их первое знакомство — послушно сложенного шелкового купола и скромного паренька из Бердска, одного из крупнейших в будущем испытателей парашютов.

А потом состоялось второе знакомство.

На этот раз предстоял прыжок. Трудно было тогда курсантам летать: не хватало самолетов, горючего, а прыгать удавалось. Прыгал Андреев с маленького По-2, с 800 метров. Завороженный вглядывался в качнувшуюся навстречу землю с ее необычными отсюда перспективами. Увлекся, забыл развернуться на ветру и плюхнулся в пахоту.

И вот он стал укладчиком парашютов, больше других прыгал. Особенно любил задерживать раскрытие парашюта, хотя в те времена какая уж тут задержка! Но и ныне, признается он, прыжок с длительной задержкой — любимое его упражнение. Так и сказал, «упражнение», словно речь шла о приседании во время физзарядки или о подтягивании.

Здесь самое время сказать, что такое укладчик парашютов. Честно говоря, я думал, что это такой аккуратный, надежный солдат или придирчивый сверхсрочник--педантичный, внимательный — не подведет, знает что куда крепить, и что как заворачивать. Ведь укладка парашюта дело наиважнейшее, от нее зависит во многом жизнь товарища.

Оказывается, все не то, оказывается, укладчик молодой, энергичный малый, знающий как свои пять пальцев не только парашют, его конструкцию, правила укладки и остальное, не только, как с ним обращаться на земле, но и как с ним обращаться в воздухе. Оказывается, укладчик — это часто кандидат в испытатели. Они много прыгают, задают много вопросов, влюблены в свое дело. На своем посту они как бы проходят испытательный срок в испытатели.

И становятся ими в свой час, приходя на смену испытателям-ветеранам.

Так было и с Андреевым. В летной школе он совершил 29 прыжков, по тем временам и условиям цифра немалая. О летной карьере уже не думал, уже заразился неизлечимой парашютной болезнью, уже познал упоение свободного полета, о котором веками мечтали люди и которое нет-нет да и приходит к нам, простым смертным, правда, большей частью во сне…

И позже, когда времена изменились и Андреева вновь вызвали в училище, предложив закончить его, он отказался. В то время он работал в научно-исследовательском учреждении, с которым связал свою дальнейшую судьбу, где работает и сейчас. Ведущий испытатель, руководитель испытаний, полковник, окруженный почетом, уважением, воспитатель молодежи.

Это сейчас. А тогда ему шел двадцать второй год, не было у него полковничьей папахи, а на широкой груди еще не было наград. И все же он уже был испытателем.

Тогда-то, в 1948 году, Андреев совершил свой первый настоящий испытательный и сотый вообще прыжок. Будем считать это третьим знакомством, потому что с настоящим испытательным прыжком Андреев знакомился впервые. Все последующие, как бы ни были сложны, являлись продолжением того же знакомства. Впрочем, «знакомство», которое длится 25 лет, наверное, уже называется иначе — дружба, любовь, бесконечная близость? Любое из этих определений годится, когда речь идет о взаимоотношениях между Андреевым и парашютом.

Нет смысла, да и возможности рассказать о всех испытательных прыжках, которые совершил Андреев. Тем более, что многие из них описаны. И не только как научные эксперименты, но как примеры безграничного мужества, героизма, поразительного хладнокровия, железной выдержки человека.

Я напомню лишь о некоторых, тех, что помогут как-то проиллюстрировать мою мысль, доказать утверждение, вынесенное в заголовок этого очерка.

…Вот как раз первый испытательный прыжок, так сказать, первые серьезные шаги в новой профессии.

Самолет ТУ-4. Теперь не всякий летчик скажет, как он выглядел раньше, но тогда это была новая модель и требовалось установить, как экипажу покидать машину в случае аварийной обстановки.

Наступил момент прыжка. Из бокового люка — тоже дело необычное. А скорость — 300 километров в час, немалая по тем временам. Сигнал, и Андреев приступает к эксперименту. Выясняется, что с обоими парашютами, основным и запасным, вылезти из узкого люка не удается. Надо выставить запасной — он на груди — вперед, как хлеб-соль на торжественной встрече, а затем уже вываливаться вслед за ним с основным на спине. Что Андреев и делает. И… застревает. Встречный ветер, иначе воздушный поток, перегибает испытателя, прижимает верхнюю часть туловища к фюзеляжу самолета, ноги же и основной парашют остаются в кабине. Положение не из приятных.

А тут еще мороз до 30 градусов, бешеный воздушный поток, и уже не ровное поле, а лес внизу…

Андреев вышел из положения с честью, вернее, выкарабкался. Это было нелегко, это требовало не только силы, ловкости, гибкости телесной, но твердости, уверенности духовной, требовало хладнокровия и сообразительности, умения молниеносно принимать решения и молниеносно и неукоснительно проводить их в жизнь.

У испытателя все это было. Значит, так прыгать нельзя, надо что-то менять, думать заново — расширить люк, например. Нужно дать конструкторам, там, на земле, такие данные, такие сведения, которые позволят им доработать конструкцию, что-то внести, чтоб, покинув самолет, даже раненый летчик опустился на землю живым.

Поэтому все те страшные минуты борьбы с ледяным ветром, над зияющей пропастью, когда мышцы напряжены так, что готовы разорваться, а вены — лопнуть, когда звон и адский шум в ушах, а перед глазами взрываются звезды и разбегаются круги, когда, казалось бы, одна-единственная мысль бьется в мозгу: как спастись, как избегнуть смертельной опасности, как выжить — испытатель словно раздваивается. Один, да один борется за свою жизнь, а второй за жизнь других, тех, ради кого он проводит испытание.

Полна величайшего драматизма, подлинной человеческой трагедии борьба первого. И порой, как ни горько, оканчивается поражением. Но работа второго иная: в самые тяжелые мгновения трезво и четко, словно отрегулированный прибор, работает мозг, фиксируя причины неполадок, просчеты, намечая исправления, анализируя ход испытаний. И второй всегда побеждает! Даже умолкший навсегда испытатель расскажет конструкторам об эксперименте. Расскажет своими движениями в воздухе, заснятыми кинокамерой с земли и со второго самолета, расскажет показаниями приборов, которые и в минуту смертельной опасности не забудет включить, установив причину которой конструкторы предотвратят роковое.

И вот тут хотелось бы сказать о главном, что делает, на мой взгляд, профессию испытателя такой высоко гуманной, такой бесконечно проникнутой любовью к людям, такой самоотверженной.

Каким бы храбрым, искусным, каким бы умелым парашютистом ни был испытатель парашютов (да и любой испытатель в своей области, наверное), он прежде всего ученый, двигатель науки. Никакое парашютное мастерство не сможет заменить аналитический ум, тонкую наблюдательность, логическую мысль. Как бы замечательно не было проведено испытание, оно бесполезно, если ничего не дало людям, не помогло улучшить, утвердить или, наоборот, зачеркнуть те или иные недостатки конструкции. Весь труд испытателя направлен на одно: постоянно двигать вперед науку, ценой огромных усилий, ценой сложных экспериментов.

Испытатель — ученый. Только он не сидит в белом халате у микроскопа, не склоняется над чертежной доской, не прикладывает ухо к трепещущему телу машины. Он не сидит до зоревого утра за окном в своей лаборатории, окутанный табачным дымом, в тысячный раз анализируя результаты опыта.

Испытатель парашютов имеет на оценку и анализ эксперимента секунды, а то и доли секунд. И проводит он этот анализ порой в условиях, в которых не то что анализировать, а и дышать нельзя. Не надо упрощать и драматизировать. Конечно, есть приборы, съемки, записи, визуальное наблюдение, последующие исследования. Конечно, значительная часть экспериментов не влечет за собой большого риска (хотя любое новшество, когда речь идет о воздушных полетах, будь то самолет или парашют, всегда таит определенный риск). Конечно, к ним тщательно и долго готовятся. И все же тех, пусть не многих в году, если сравнить их с общим числом, сложных испытаний нормальному человеку хватило бы на десять жизней.

«Да, профессия сложная, — говорит Андреев, — но ко всему привыкаешь».

Привыкаешь? К чему? К тревожным дням и ночам? К постоянному риску? К труднейшим испытаниям? К молчаливой тревоге близких?

Я напомню один случай, о котором подробно писать не буду, о нем уже много писали (хотя, по-моему, об этом можно рассказывать без конца, потому что все, что воспитывает в людях героизм, не может быть слишком часто повторяемо). Во время очередного испытания случилось несчастье: Андреев сломал ногу. Это произошло в воздухе. Несмотря на нечеловеческую боль, он сумел закончить испытание, приземлиться. И только тогда потерял сознание.

Самым разумным в создавшейся ситуации, с медицинской точки зрения, была ампутация. Но, оказывается, есть люди, перед которыми медицинская точка зрения бессильна. Многое было потом, о чем, как я сказал уже, подробно написано, что укладывается в человеческое понимание. Операция, которая длилась двадцать часов, сорок осколков раздробленной кости, долгие месяцы неподвижности с подвешенной на блоках ногой, и снова неподвижность в гипсовых тканях, а потом костыли, наука двигаться, наука ходить, чудовищная боль при самых простых спортивных упражнениях… Многое было потом. Но когда на решающей врачебной комиссии потрясенные доктора увидели перед собой «больного», проделывавшего на снарядах упражнения, которые под силу лишь мастерам спорта, совершавшего сальто, кувырки, — им ничего не оставалось делать, как развести руками и подписать разрешение на прыжки.

Они воочию убедились: «Повесть о настоящем человеке» написана не об одном…

И Андреев продолжал прыгать и совершать чудеса и стал героем, хотя то, о чем сказано выше, тоже чудо из чудес, и чтобы вытерпеть все это, пережить и пройти, нужно быть не только героическим человеком, но и влюбленным, бесконечно влюбленным в свое дело.

«Ко всему привыкаешь».

Возможно. Возможно, что привыкнешь ко всему — и к опасности, и к риску. Просто думается, что это дано немногим. Я не говорю об особых условиях, войне, например. Там другое дело. А вот сейчас, в мирное время, под мирными синими небесами, которые так любит Андреев (он даже живет в доме, где лоджии выкрашены в синий цвет, наверное, так привычней), иметь такую, как у него, профессию могут люди особого склада. И еще хочется его профессию назвать — героической.

В парашютном деле (да, наверное, и не в нем одном) испытывается абсолютно все: ботинки, костюм, шлем, перчатки, очки, носки… Испытываются удочки, если аварийная посадка на воду, лопаты, если речь идет о лесных пожарных, цвет купола, коль будут прыгать спортсмены, вес каши и сухарей для НЗ десантника. Не говоря уже о снаряжении космонавтов, летчиков-высотников и других.

И куда прыгать — площадка приземления — тоже испытывается, чтобы знать, как приземляться — лес, поле с кочками, песок, склон холма, снег…

Не говоря уже о горных вершинах, бурном полярном море, скалах или дремучих лесах.

Испытывается и то, из чего прыгают, чтобы знать, как покидать борт. Легкие самолеты, тяжелые, военные, специальные, быстрые и не очень…

Не говоря уже о космических кабинах, стратостатах и самолетах, намного превысивших скорость звука.

Испытывается падение, трасса что ли, словом, путь, который проделывает парашютист от начала прыжка до приземления. Ночью, днем, с высоты в 10 километров и с высоты в 500 метров.

Не говоря уже о прыжках с высоты в 25 километров и с высоты в 50 метров, о прыжках, когда летишь в свободном падении долгие минуты, и таких, когда едва хватает времени дернуть за кольцо.

И многое-многое другое испытывается, исследуется, опробывается десятки раз. Только когда убеждаются в полной надежности, в стопроцентной гарантии, передают данные на завод в производство.

«Для меня, — объяснял Андреев, — нет большего счастья, чем увидеть, как выполнил задание, как благополучно прыгнул, как сберег жизнь человек с помощью средств спасения, которые я испытывал. Вот ради этого и работаешь, и живешь!»

А теперь коротко о некоторых таких испытаниях.

Андреев (первый, к слову говоря) катапультировался с самолета, летящего на сверхзвуковой скорости. Он дергает рукоятки, и сложная система приходит в действие. При катапультировании все рассчитано с предельной точностью. Каждое действие, каждое движение. Все происходит в мгновение. Вот отлетает фонарь кабины, вот выстреливается кресло, в котором сидит пилот, вот оно уже в воздухе, продолжая по инерции лететь с огромной скоростью, вот срабатывает стабилизатор, и кресло принимает положение, спасающее летчика от перегрузки. На определенной высоте срабатывает автомат, крепления отпускают его из своих цепких объятий, кресло отлетает, парашют раскрывается, и летчик невредимым опускается на землю.

Проблем нет, неприятностей тоже, полный порядок.

Полный порядок, да. Но это тогда, когда все действует безотказно, не может быть осечек, а любые неожиданности предусмотрены. Чтоб так было, нужно не только спроектировать и сконструировать прибор, нужно его испытать. Только тщательно и неоднократно, чтобы не сомневаться, что все будет в порядке. Летчик знает это, он безоглядно доверяет прибору и спокойно, в случае необходимости, нажимает на рычаг катапульты. Он безоглядно вручает свою жизнь изобретателям, конструкторам, испытателям. И никто не вправе подвести его.

…Со свистом тяжелое кресло, в котором сидит Андреев, врезается в воздух. Отлично, эта часть испытания прошла благополучно, переходим к следующей — опуститься до высоты 5000 метров и нажать ручку, тогда уже можно будет раскрыть парашют.

Бешеное вращение захватывает Андреева, все вокруг превращается в свистящую, сверкающую карусель, тело наливается свинцом, голова готова взорваться… Парашютист мог нажать на ручку, сбросить кресло, и все это мгновенно кончилось бы. Но высота 12 000 метров, а кресло надо сбросить семью километрами ниже. В этом опыт. И если сейчас он не доведет его до конца, то как узнать, в чем ошибка, случайна ли она, исправима ли? И если сейчас он не доведет его до конца, то что будет с теми, кто когда-нибудь, может быть безоглядно доверяя, нажмет на рукоятки?

Опыт нельзя прервать.

Вот в этом поразительная, не устающая удивлять особенность работы испытателей! Свист, шум, грохот кругом или мертвая тишина, страшная скорость вращения, падения, тело, весящее тонну, руки и ноги, готовые оторваться, голова — голова словно пылающий, разрывающийся, огромный шар! А холодная, четкая мысль ученого, экспериментатора в белом халате не дремлет. Она одна трезва, безошибочна и ясна в этом, поднятом на дыбе теле. Все фиксирует, все анализирует наравне, да нет, лучше, чем приборы. Как ни могуче может быть тело человека, дух еще могущественней.

Андреев долетает до заданной высоты, сбрасывает кресло, открывает парашют, приземляется. Докладывает наблюдения, выводы. Конструкторы немедленно берутся за работу, исправляют, доводят. И прибор становится безошибочным, стопроцентным.

А Андреев? Андреев возвращается в свою красивую квартиру с синими, цвета неба лоджиями, кратко сообщает жене Валентине Владимировне, что сегодня «был трудный день» (у нее тоже, идет составление годового баланса, «потеряли» десятку и весь день искали), а потом с увлечением, с кучей важных деталей, в меру прихвастнув, рассказывает, как выиграл настольно-теннисный матч, а его соперник, тоже испытатель, пыхтя, пролезал под столом. Но Валентину Владимировну не проведешь, она уличает смущенного мужа в хвастовстве, и в конце концов, после жарких препирательств, он вынужден признать, что в общем-то счет матча оказался ничейным…

Но я отвлекся. Я ведь рассказывал об испытаниях. Вот еще. Правда, оно было давно. Решался вопрос о том, ставить ли при новых скоростях на самолетах катапульту, ту самую, о которой говорилось выше. И вот прыгали при скорости самолета 500—550 километров. Кое-как получалось, хотя воздушный поток прижимал к фюзеляжу. Прыгали на скорость 600—650 километров. Это словно в несущуюся навстречу на бешеной скорости волну. Мы, земные люди, как-то не очень представляем себе воздух, становящийся плотным и твердым. А он становится. 670 километров в час — скорость самолета! Андреев прыгает.

Как бы поточнее описать, что он почувствовал. Была в средневековые времена такая распространенная казнь — четвертование называлась. Человека привязывали за ноги и за руки к четырем лошадям и разрывали. Так вот то, что почувствовал Андреев, напоминало эту сцену. Немного послабее, может быть. Немного. Зато сомнения в том, ставить или не ставить катапульты на реактивные самолеты, исчезли. Я сказал уже, что это испытание проходило давно, но ведь проходило? И как ответить, скольким людям сберег он тогда жизнь?

Был сконструирован прибор для автоматического раскрытия парашюта. Но испытатели народ дотошный. На что обыкновенный парашютист (если такое словосочетание допустимо) не обратит внимания, то у испытателей его обязательно зацепит. И вот заметили, что прибор этот грешен «наоборот». Иначе говоря, отказывать-то он никогда не отказывал, зато срабатывал от любого толчка. Андреев, например, покидал самолет, легонько, совсем легонько щелкал по металлической пробке и… парашют раскрывался.

Прекрасно, скажете вы. Но нет — раннее раскрытие парашюта может оказаться столь же опасным, как и слишком запоздалое. Купол зацепится за самолет, один десантник налетит на другого, у которого парашют раскрылся ненормально рано, и так далее. Так вот, дефект был обнаружен и исправлен именно потому, что испытатели никогда не бывают равнодушны в своем деле, на все обращают внимание, во все суют свой многоопытный нос, ко всему придираются. И даже прыгая со сто раз проверенным парашютом, при сто раз испытанных условиях, если заметят: что-нибудь не так, немедленно обратят внимание.

…Еще одно испытание. Оно войдет в историю воздухоплавания как уникальное. В историю человечества как подвиг.

Это было необыкновенное испытание, но и люди, проводившие его, тоже были необыкновенными. Совершить его предстояло Андрееву и его другу, товарищу по работе, крупнейшему испытателю Петру Ивановичу Долгову.

Все было необычным в том полете. Каждый его этап. Ну, хотя бы то, что совершался он не с самолета, не с аэростата, а с борта стратостата. Что подниматься на немыслимую высоту, где человек без специального костюма не может прожить и секунды, предстояло испытателям самим. Что одеты они были именно в такие специальные костюмы: Андреев — одного образца, Долгов — другого. Что Андрееву предстояло лететь, не раскрывая парашюта, без малого двадцать пять километров с начальной скоростью 900 километров в час! И раскрыть его лишь в 800 метрах от земли. А Долгову эти 25 километров спускаться на парашюте в течение 38 минут. Температура минус 61 градус, давление — 18 миллиметров ртутного столба.

Вот такой опыт.

Поднимались на стратостате «Волга». И провожали их в путь золотые разливы зари, утренние дальние туманы, серебристая ширь великой реки, чье имя носил стратостат.

Провожали деловитые спортивные комиссары, инженеры, конструкторы, провожал полковник Романюк, сам — живая легенда советского парашютизма.

Поднимались 2 часа 20 минут. И все время земля знала, что происходит. Все наблюдения, все детали, что важно было знать там, на земле, испытатели докладывали, и доклады эти ложились бесстрастными строчками на белые листы. Мир науки особый мир, там пишут беззвучными перьями и черными чернилами повести о делах, что прогремят на весь мир, что будут гореть неугасимыми факелами, освещая путь человечеству…

…Вы знаете, что такое ВКК? Это высотный компенсирующий костюм. Да, вы видели его по телевидению на летчиках-высотниках, обтягивающий такой, словно шнурованный на плечах и ногах. Скажу только, что на огромной разряженной высоте, когда в легкие под значительным давлением поступает из прибора кислород, костюм должен крепко сдавливать тело. Очень крепко. Иначе внутреннее давление, неизмеримо большее внешнего, просто разорвет человеку легкие. Все наоборот — мы делаем усилие при вдохе, а выдыхаем вроде бы само собой, а тут усилие требуется, чтобы выдохнуть воздух. Ко всему этому надо долго готовиться, к этому надо приучаться. Андреев и Долгов тоже долго и тщательно готовились к своему прыжку.

Вот в ВКК и прыгал Андреев, он катапультировался, покидая стратостат.

Так начался тот невероятный парашютный прыжок, который никто никогда не повторял. Он был 1500-м у Андреева. Только там, где «действовал» костюм, летал почти три минуты! Три минуты — целый раунд в боксе, вспомните! Много это или мало? Спросите у боксера. Три минуты — это больше, чем будет звучать на пластинке любимая песня. Это столько, сколько поезд метро проходит между двумя станциями. За такое время можно прочесть три-четыре страницы книги. «Работают» боксеры, льется песня, шелестят страницы… А Андреев все летит, все летит, все летит со своей почти космической высоты. И наконец, как он сам выразился, прилетает «домой», то есть оказывается в 11 километрах от земли (максимальная высота, на какую мы с вами поднимались, если летали на ИЛ-62 в отпуск или по делам). Здесь костюм ВКК «отпускает» его, давление нормальное, и он продолжает стремительно нестись вниз, но уже в привычных условиях. Для него, разумеется, привычных, не для нас с вами.

А потом меньше чем в километре от земли раскрывает парашют и, любуясь пейзажем, опускается на поле. Пахнет свежим воздухом, пахнет ветром, пахнет землей. Пахнет Землей. У нее ведь свой запах, как у неба — свой.

Он лежал на спине и смотрел в это самое небо, откуда медленно спускался на парашюте Долгов, раскачиваясь под белым куполом, заканчивал свое бесконечное небесное путешествие.

Последнее в жизни…

Он погиб еще там, в стратосфере, у борта покинутой им кабины. Трагическая случайность, отверстие с булавочную головку в скафандре, через которое мгновенно, словно высосанный огромной пиявкой, умчался весь кислород….

О таких людях, как Долгов, отважных, влюбленных в жизнь, в свое дело, готовых собственную жизнь отдать ради других, о людях деятельных и беспокойных, ищущих и достигающих, говорят: «у него кровь кипит!» Как жаль, что слова эти имеют не только фигуральное значение….

Я видел Постановление Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза Е. Н. Андрееву и П. И. Долгову. Долго вчитывался а этот знакомый по газетам документ. Знакомый и в то же время полный глубокого смысла.

Причины гибели Долгова известны, они изучены и дали возможность сделать так, чтобы трагедия не повторилась. И дело его продолжают другие. И память о нем не стерлась и никогда не сотрется. Она продолжает жить. В этом большом портрете, что всегда на почетном месте у Андреева на столе. В личных вещах — секундомере, высотомере, том самом костюме Долгова, что хранятся навечно в музее ВДВ. В переходящем Кубке его имени на первенстве Вооруженных Сил. В мыслях космонавтов, которые лучше, чем кто-либо, знают, за что отдал свою жизнь Долгов, награжденный еще до своего последнего прыжка орденом Ленина за испытание космического снаряжения.

Наконец, в его сыне — Игоре: том самом, что после гибели отца окончил воздушнодесантное училище и служит теперь в той же части, в которой служил отец.

Память во многом. Отец мог быть солдатом, а сын станет строителем, но характер передается от отца к сыну. Дело не только в этом.

Но и в этом тоже. Я уже говорил раньше, как стремятся в десантное училище дети тех, кто некогда сам окончил его, как сыновья парашютистов хотят тоже стать парашютистами. Вот и сын Долгова.

А сын Андреева? Владимир, окончивший школу, выбравший свой жизненный путь. Какой? Загадка несложная. Он десантник. Курсант Рязанского воздушнодесантного училища. И когда я встретил его там, не удивился. Скорей бы удивился обратному. Мы сидим с ним в номере гостиницы и беседуем. Генерал по моей просьбе вызвал его с самоподготовки и напутствовал на беседу.

И вот мы беседуем.

Володя пытается рассказать свою биографию. А ее нет. Откуда взяться? В его-то годы, в мирные-то времена! Но я не беспокоюсь, у него будет биография, да еще какая — у сына такого отца не может быть иначе. Но это позже. Конечно, стать великим испытателем парашютов, семикратным рекордсменом мира, заслуженным мастером спорта, полковником, Героем Советского Союза, и все это в сорок шесть, как Евгений Андреев, дело, прямо скажем, не простое. На то Андрееву Владимиру остается 26 лет, сейчас ему лишь 20.

С чего начинается его биография? Может быть, с книг. Их Володя читал предостаточно. Читал о войне, о Советской Армии, о приключениях, о героизме, о десантниках, о парашютистах, в том числе и об отце. А может быть, с того, что каждодневное видел вокруг? Они жили в летном городке, где шум двигателей, где белый купол под небом так же привычны, как для других шелест троллейбуса и высокая липа за окном. А может быть, с первых трудовых шагов? Володя работал электриком в ангаре, кончая одновременно вечернюю школу.

Словом, Володя Андреев сжился с небом еще тогда, когда самой большой достигнутой им высотой был пятый этаж его дома. Про пример отца я не говорю, это и так ясно. Так чему ж удивляться, что Владимир Евгеньевич Андреев решил стать парашютистом.

Конечно, Володя «знал в жизни» много разных увлечений. Собирал, например, марки — «космические», играл на аккордеоне, пел в хоре, изучал языки, играл в теннис, футбол, хоккей, катался на коньках, писал плакаты, стрелял, фотографировал, гонял на мотоцикле, водил машину, прыгал с парашютом…

Большую часть из того, что здесь перечислено, можно писать и в настоящем, не только в прошедшем времени.

Парашютистам традиционно задают вопрос о первом прыжке. Я расскажу, как он проходил у Володи. Отец его тоже весело повествовал мне о том, видимо, это семейный рассказ. Да он и стоит того.

Когда Володе исполнилось 13 лет, они с отцом случайно оказались у парашютной вышки, где работал бывший сослуживец отца. Заглянули.

Евгений Николаевич предложил сыну прыгнуть. Володя радостно согласился. Правда, когда он поднялся наверх, радость немного улеглась: снизу вышка почему-то казалась намного ниже, чем сверху. Но не отступать же. Надели на Володю парашют, спросили: «Сам, или подтолкнуть?» — «Сам», — буркнул ворчливо и прыгнул. Прыгнул и… едва не повис в воздухе. Весу-то в нем было не больше небось чем в той гире, что отец выжимал по утрам. Еле-еле перетянул противовес. Но опустился по всем правилам. И, гордо глядя вокруг, стал ждать приземления отца. Но его не последовало. Вот в том, пожалуй, главный курьез всей этой истории.

— Ну, — поторопил я Евгения Николаевича, когда он, загадочно улыбаясь, досказывал мне рассказ о первом прыжке сына, — значит, прыгнул Володя, за ним вы, потом что?..

— А я не прыгнул, — ответил Андреев. — Я спустился так, своим ходом.

— Почему? — не понял я.

— Да знаете, посмотрел вниз, все такое маленькое, высоко. Как-то в общем боязно стало. Решил пойти пешком.

Правда, когда я спросил, не страшно ли ему прыгать с 10—15 километров в 2000-й или 3000-й раз, он посмотрел на меня с недоумением — просто не понял вопроса или не захотел отвечать.

А Володя прыгнул и радовался этому. Он радовался не бурно. Солидно, сдержанно.

Володя вообще производил впечатление человека сдержанного, немногословного. Не любит говорить лишнее. Однажды, например, — он еще учился в 9 классе, был дружинником — встретил женщину с двумя тяжелыми мешками. Попросила помочь донести узлы с бельем в прачечную. Хоть и торопился Володя на рыбалку, но, как человек воспитанный, помог. А потом узнал в милиции, что совершено ограбление. Быстро установил причинную связь, доложил начальству, и воровку задержали. Его поздравили. Но каково было Евгению Николаевичу и Валентине Владимировне, когда они обнаружили в почтовом ящике судебную повестку на имя сына (его вызывали свидетелем). А все оттого, что он не считал нужным распространяться о своих заслугах.

Или вот другой случай. Володя увлекся мотоциклом (родители против). Он одалживал — то было в 10 классе — мотоцикл у приятеля и гонял на нем. Володю очень интересовал вопрос: как это одной ногой переключают четыре скорости? И на мотоцикле он развивал скорость до 140 километров в час! Однажды, поздним осенним вечером, на большой скорости обгонял автобус. Неожиданно вынырнул пьяный, а навстречу мчатся машины. Володя мгновенно срезал путь у самой фары автобуса, вынырнул вперед и понесся дальше. Через триста метров остановился у обочины, чтоб прийти в себя. Домой вернулся как обычно спокойный, сдержанный.

Не удивлюсь, если Евгений Николаевич и Валентина Владимировна узнают о том, что произошло, лишь прочтя этот очерк.

Нет, Володя не любит говорить лишнее.

Зато он любит познавать. Много читает, смотрит разные фильмы, уже сейчас «вкапывается» в свою будущую профессию. Его интересуют биографии выдающихся людей («с кого надо брать пример»), из книг о войне он узнает не только о боях («мне помогают они при изучении философии, истории»), ему все равно, где доведется географически служить («была бы интересная работа»), он хочет быть парашютистом и прекрасно понимает, что после окончания училища есть много дорог, хоть и пролегают все они под белыми куполами. И все, что относится к парашютизму, объект его внимания. «Ведь не знаешь, при каких обстоятельствах, когда и с чем столкнешься, могут быть любые неожиданности. Вот пример», — и он весело смеется.

Пример — действительно забавный. Однажды — было тогда Володе 8 лет — родители уехали в театр, наказав ему спать и дверь на цепочку не запирать: иначе им в квартиру не войти. Володя, проводив родителей, накинул цепочку. Сколько ни звонили, ни стучали, вернувшись из театра, отец с матерью — детский сон крепок — никто не открывал. Пришлось Евгению Николаевичу подняться этажом выше, к соседям, и оттуда через балкон спускаться на свой с помощью парашютных строп. Он проник к себе на квартиру как раз в тот момент, когда Володя в полусне все же встал с постели, пошел в переднюю и открыл дверь — долгие звонки хоть и с опозданием проникли, наконец, в его сознание.

Ситуация, наверное, была забавной — прославленный испытатель, словно вор, проникает по веревке через окно в квартиру.

— Вот видите, — закончил Володя свой рассказ, — никогда не знаешь, как еще может быть использована парашютная стропа!

Володя пока очень молод. И все же уже теперь, глядя на него, беседуя с ним, в словах, взгляде, в неуловимых мелочах узнаю отца.

И, конечно же, пример отца направил стопы сына. Нельзя жить рядом с такими людьми, как Андреев, не испытывая на себе его влияние, силы личности, не заражаясь примером замечательной жизни! Любому. А уж что тогда сказать о сыне…

У отца профессия — героизм, у сына пока — просто десантник. Искренне пожелаем Володе, чтоб применилась к нему пословица — яблоко от яблони далеко не падает.

…На прощание знакомлюсь с богатейшим фотоархивом семьи — фотографии там есть интереснейшие. Скажу о некоторых.

Кремль. Леонид Ильич Брежнев, в то время Председатель Президиума Верховного Совета СССР, вручает испытателю парашютов майору Е. Н. Андрееву Золотую Звезду Героя Советского Союза. У каждого человека бывает в жизни своя вершина, к которой идет он долгими годами. Хорошо, когда удается запечатлеть это на фотографии. А главное, хорошо, когда, достигнув вершины, человек не спускается по обратному склону, а остается на ней как Андреев.

Еще фотография. С ней связано забавное воспоминание. Когда Евгений Николаевич пришел в Кремль для получения высокой награды, а в бюро пропусков вызвали Андреева, он подошел к окошечку. Но оказалось, что вызывали не его — другого Андреева. Бориса. Народного артиста СССР — ему предстояло получить грамоту о присвоении этого звания. Пошли вместе, разговорились. Потом вместе сфотографировались. Теперь Андреев Евгений, с гордостью демонстрируя эту фотографию, говорит: «Вот с каким человеком рядом снялся». А Андреев Борис, знаю точно, показывая свой фотоархив и доставая тот же снимок, произносит басом те же слова: «С каким человеком рядом снялся!» И в этом мне видится глубокий смысл — замечательные люди, известные всей стране, любимые народом, окруженные великим почетом, забывая о себе, восхищаются товарищем, искренне гордятся дружбой с «таким» человеком…

И еще фотография. Андреев в кругу досаафовцев.

— Роль ДОСААФ переоценивать в нашем деле невозможно, — говорит мне Андреев. — Оно делает поистине колоссальную работу. Подумайте только, ведь сейчас редко приходят в десантники призывники, не имеющие прыжков, все готовятся в аэроклубах. А их спортсмены? Да что там говорить — в моем коллективе немало таких испытателей, что начинали свой путь именно в ДОСААФ. Валентин Данилович был известнейшим испытателем, а начинал в одном из московских аэроклубов ДОСААФ, или Николай Данильченко, будучи еще в ДОСААФ, выполнил семьсот прыжков. Сейчас работаем вместе…

Долго молча смотрим мы на фотографии, на которых снят Юрий Гагарин. Таких не было в газетах и журналах. И именно потому, что фотографии эти уникальны, что они связывают хозяина этого дома с первым космонавтом, я испытываю особое волнение. Да и кто из нас, глядя на лицо Гагарина, волнения не испытывал? Не только потому, что исключительна, неповторима судьба этого человека, совершенные им дела, горькая его гибель, а потому что неповторим его облик, его улыбка, взгляд, так полно отражавший доброту человечества, благородство, его простоту…

А кто это на небольшой любительской карточке? С надутыми щеками, в широких шароварах и с соской во рту? Оказывается, Андреев-младший, Владимир, нынешний десантник. В те времена самые смелые его прыжки совершались из зарешеченной кроватки на пол и кончались не всегда благополучно, как нынешние прыжки с парашютом.

А смена Андрееву все идет. Я собираюсь прощаться, когда в дверь раздается звонок — пришли гости, соседи. Их двое — одному лет семь, другому меньше. По делу? Оказывается, нет, оказывается, просто так, на огонек. Их угощают печеньем. Они деликатно отказываются. Поговорив для приличия минут пять, вежливо откланиваются. В чем дело? — интересуюсь. Валентина Владимировна, пряча улыбку, разъясняет: лифт. Неудобно просто так кататься на лифте, не солидно. А тут визит вежливости, требующий подъема (и последующего спуска) на пятый этаж… Все законно.

Ну что ж, Андреев-старший поднимается на многокилометровую высоту, а потом прыгает вниз, Андреев-младший измеряет свою высоту сотнями метров. А эти вот… у этих пока потолок — пятый этаж, как когда-то у других.

Придет время, раскроются и перед ними необъятные синие небеса, вспыхнут над головой сверкающие купола, а внизу будут ждать земные дали. Будут у них и опасности, и риск, и трудности, и ошибки, будет несказанная радость свершений, постижения нового, победы над природой. Будет великое счастье — служить людям, двигать вперед науку, прокладывать ей новые широкие пути. Будет прекрасная, отданная человечеству жизнь, такая же, как у того, чью гостеприимную квартиру с синими, цвета неба лоджиями, я с сожалением покидаю…