Солнце встает из-за Лувра

Глава пятнадцатая ПЕРВЫЙ МЕРТВЕЦ… И ПРОДОЛЖЕНИЕ

– Чертов Лёрё! – усмехнулся я.

Я опять принял лежачее положение на кровати. Элен у моего изголовья, одета, при шляпе, готовая уйти с пакетом под мышкой.

– Боже мой!– повторила она в сотый раз.– Итак, этот Лёрё, этот безобидный Лёрё…

– Я расскажу вам потом. А сейчас напомню вам о двух вещах. На этой улице, против помещения Секретариата Изящных Искусств, немного выше, находится здание, в котором Робер Удэн поместил свой театр иллюзионистов. Изящные искусства и фокусы. Это все. Для меня это забавное сочетание. А скажите, из зеркала я вытащил нечто лучшее, чем кролик, не правда ли? Три миллиона, Элен, если Флоримон Фару сдержит свое слово. А если нет, то я сбагрю эту картину Корбини…

Внезапно я вздрогнул. Действительно я немного витал в облаках. Забыл, что пока я заботился о своем здоровье и прочих вещах…

– Корбини… если он еще жив. Сегодня вечером не было новостей от Заваттера?

– Нет.

– Тьфу, черт! Мне надо пошевеливаться.

– Вы сегодня уже достаточно хороши. Примите это успокоительное.

– Потом. Итак, вы все хорошо поняли?

– Да. Я иду к моей матери спрятать эту штуку в шкафу, который она открывает только 36-го числа каждого месяца.

– Отлично. Завтра увидимся.

– А что касается Лёрё…

– Потом. Я расскажу вам потом.

– Нет, это я вам расскажу. Раньше я не сочла нужным поставить вас в известность. Вам было так плохо. Недавно Ребуль звонил в контору. Но не для того, чтобы сообщить, что все идет нормально. Он звонил, чтобы сообщить вам, что сегодня после полудня Лёрё удрал из госпиталя.

После ухода Элен через десять минут я, в свою очередь, покинул отель с сюрпризами, закутанный в куртку с капюшоном, одолженную у Октава Мире. Не будучи еще способным плясать на канате, я тем не менее двигался без особых усилий по прямой линии, и когда смотрел на свои ноги, мне не казалось, что тротуар прыгает мне в лицо. С молоком пантеры в желудке и с пушкой под мышкой я буду вполне в состоянии устроить небольшой фейерверк. Прежде всего я зашел в Агентство. Отсутствие легавого на улице. Никакого подозрительного типа перед дверью. Никакой мрази на лестнице. Ни одной сволочи в конторе. Я сделал хороший глоток известной микстуры, поменял рубашку, вооружился своей артиллерией, опять одел ту же куртку и пошел в тихой и холодной ночи по направлению к отелю Трансосеан.

Я прошел мимо стойки администратора, снисходительно поприветствовал дежурного и направился прямо к лифтам. Пока цербер сформировал в своем мозгу вопрос ко мне, я был уже на четвертом этаже. Там я вышел из лифта и поднялся еще на один этаж пешком. Коридоры, освещенные ночниками, были погружены в сон. Проходя мимо двери одного номера, я услышал храп его постояльца. Дойдя до двери Женевьевы, я нагнулся и приложил ухо к замочной скважине. Из номера доносился приглушенный звук голосов. Я вытащил из кармана небольшое приспособление, которое служит мне, чтобы прочищать трубку, а также еще для кой-чего другого. Набор никелированных стержней для рассеянных господ, забывающих свои ключи. Личинка замка сдалась быстро, как легкомысленная женщина, но с меньшим шумом. Перед салоном был крошечный вестибюльчик, предназначенный смягчать шум. Обычно его дверь закрыта, но, поскольку это был мой черный день, на этот раз оказалось не так, и собеседники, находившиеся в салоне, увидели меня сразу, как только я вошел.

Женевьева растянулась на своей кушетке в невиданном еще мною экстрасоблазнительном платье – декольтированном, прилегающем, возбуждающем и все прочее. Но тем не менее сама Женевьева имела жалкий вид: непричесанная, плохо накрашенная, с глазами, красными от слез.

Тип, сидящий в кресле, видимо, был хорошо воспитан, он встал при моем появлении. Человек зрелого возраста – около пятидесяти – с крупными и жесткими чертами лица, плохо выбритым подбородком, большими усами, довольно пышной, слегка поседевшей шевелюрой. На нем был строгий, темный, почти черный, пиджак, такой же жилет и брюки в полоску, как у шефа секции в универмаге. Он казался слегка неестественным в этой одежде. Может, у меня сложилось такое впечатление, поскольку я знал, что она не его. Видимо, у него болела одна нога, и он ею не владел полностью. Левой рукой он опирался на толстую палку, в правой держал крупнокалиберный автоматический пистолет из вороненой стали, который при комнатном освещении то и дело испускал поэтические блики.

Это был мой черный день. По идее, я не мог не вытащить мою пушку перед тем, как начинать возню с замком. Теперь уже поздно. Ну что ж, придется играть клоуна. Я вошел в салон:

– Салют, Ларпан,– сказал я.

– Не подходи слишком близко, Нестор Бюрма,– посоветовал он мне.– Отойди вон туда в угол и не двигайся. Положи руки на затылок, если тебе не трудно…

Мне это было трудно. Больно. Но я ничего не сказал и положил руки на затылок.

– Я еще не очень окреп,– продолжал он.– Можно даже сказать, совсем не окреп…

С трудом отступая назад из-за своей больной ноги, он прислонился наконец к стене, держа нас под прицелом – Женевьеву и меня.

Пока он был один на один с женщиной, он сидел. Когда я появился в кадре, все изменилось. Ему пришлось быть готовым к любой неожиданности.

– Да, не очень крепок. Хотел бы я знать ту сволочь, которая поддела меня на своей таратайке…

– Да, это забавно,– сказал я ему.

– Что такое?

– Заплати, и я найду тебе твоего лихача. Ведь я детектив…

– Теперь уж ненадолго.

Я пожал плечами и улыбнулся Женевьеве:

– Добрый вечер, дорогая…

Она потерянно посмотрела на меня. Потом закрыла голову руками и зарыдала. Казалось, вот-вот у нее начнется нервный припадок. Ее чулок сверху был кружевной и держался на подвязке с модной застежкой. Ларпан выкрикнул грязное ругательство, очень оскорбительное, по адресу своей любовницы.

– Заткнись,– сказал я ему.

– Жалкий идиот,– ухмыльнулся он на это.

Женевьева постепенно успокоилась. Она подняла залитое слезами лицо. С трудом дернув головой, я указал ей на валявшийся на столе номер «Крепюскюль», открытый на той самой знаменитой статье Марка Кове.

– Я говорил тебе, дорогая. Это была глупость. Вот что привлекло сюда находящегося у тебя завистника. Когда он прочел в больнице статью, то стал себя спрашивать, в чем тут дело. Возможно, вообразил себе Бог знает что и решил выяснить. Тогда он удрал из больницы, хотя далеко еще не поправился. Раздобыл пушку и эту пару усов, чтобы его не узнали служащие в отеле, если встретят. Привидение могло наделать много шума. А сюда он проник, по-видимому, через черный ход. Так ведь, Ларпан?

– Не твое дело.

Вдруг Женевьева встала. Он направил на нее голубоватый ствол пистолета.

– Я хочу уйти,– простонала она.– Дайте мне уйти.

– Садись,– проворчал Ларпан.

– Послушай-ка,– бросил я ему.– Что ты собираешься делать? Долго ты нас будешь держать здесь?

– Я?

Он пренебрежительно пожал плечами.

– Я собираюсь уйти. После того, как выстрелю. В вас обоих. Мои раны не позволяют мне повернуться к вам спиной. Я устрою все, как надо. Трагические любовники. Двойное самоубийство. Все, как надо,– говорю я вам.

– Ладно. Ты нас пришьешь и уйдешь. А потом?

– Не твое дело, чем я займусь потом.

– Потом ты пойдешь забрать свою картину, продашь ее и уедешь жить куда-нибудь подальше.

– Точно.

– Нет, месье.

– Что такое?

– Я говорю: нет. Я добавил месье по ошибке. Картины за зеркалом больше нет, Ларпан.

Я думал, что он не сможет удержаться, чтобы не выстрелить в меня. Большой автоматический пистолет задрожал в его руке, и я приготовился к худшему.

– Проклятье, Бюрма! Повтори еще раз!

– Картины за зеркалом больше нет.

Ценой сверхчеловеческого усилия он взял себя в руки.

– А где она?

– Если ты хочешь это узнать, старина, надо дать нам спокойно уйти: Женевьеве и мне. Но я предупреждаю тебя: у меня такое впечатление, что с некоторого времени эта картина сильно упала в цене. Вокруг нее столько мертвецов, что будет трудно найти покупателя. Но в обмен на мою жизнь и на жизнь Женевьевы я отдам тебе картину. Мне плевать на Рафаэля, в конце концов.

– Ты рассказываешь сказки.

– Так ты у нас ловкач, Ларпан, да? Исключительная личность? Тебя не обставить, а? Ты прав. Все это сказки. Я сказал: картины за зеркалом больше нет…

– Дальше…

– Охотно. Итак, все это сказки. Тот факт, что жили-были два близнеца, довольно похожих друг на друга, что могло бы обмануть кого-либо, кто не очень хорошо их знал и не видел вместе, тоже сказки. Хочешь еще сказочки в том же роде?

Он приподнял брови, как клоун:

– Я считал тебя простофилей!

– Так что? Сказочки у простофили?

– Рассказывай все, что знаешь, Бюрма. Я посмотрю, блефуешь ты или можно верить твоей истории.

– Ты можешь поверить ей сразу. И прекрасно знаешь это.

– Рассказывай все-таки.

– С удовольствием. Я очень люблю покрасоваться. Особенно перед дамами…

Я нежно и грустно улыбнулся Женевьеве.

– Итак, те самые два братца занимались мошенничеством. Так как они были родом из местечка, стертого с карты во время войны 1914 года, то не осталось никаких следов гражданского состояния, ничего. И когда легавые думали, что жулик Дома находится в одном месте, он появлялся в другом. Блуждающий огонек. Ты похитрее твоего брата, потому-то пришили его, а не тебя. Но твой брат имел перед тобой преимущество – он был сердечнее. Оба вы ухаживали за некоей Орельен. И из вас двоих спал с ней он, а не ты. Быть может, я сочиняю? Но для моих рассуждений необходимо, чтобы между вами имело место соперничество, чтобы объяснить твой поступок в эти дни. Потому что, разреши сказать тебе со всей откровенностью, ты оказался бы сволочью из сволочей, если бы убил своего брата просто так, не имея себе в оправдание какой-либо, даже застарелой, ненависти. Дальше. В один прекрасный день оба брата расстались. Ты продолжаешь, как я предполагаю, жить на солидные грабежи с невероятной удачей, а твой близнец под именем Лёрё удаляется в провинцию. Его жизнь покрыта тайной, но это неважно. Однажды он удирает в Париж. Его жена, инвалид, поручает мне вернуть его ей. Я его нашел, и мы подружились. При виде меня он забавляется и частенько разыгрывает. Еще бы, бывший уголовник (а, может быть, и действующий еще) под охраной детектива. Он находит это забавным. Настолько, что на следующий год, удирая из дома вновь, он сам объявляется у меня. Мы гуляем вместе. И вот наступает 1954 год. Необычное бегство в январе. А его сезон – лето. И на этот раз он не звонит мне. Почему же? Я предполагаю…

Ларпан вздохнул:

– Ты слишком много предполагаешь.

– Такова профессия, старик. Итак, я предполагаю, что ты снова связался с ним, допуская… Видишь, я также допускаю… Предполагаю и допускаю… что вы никогда не прекращали…– и ты предложил ему участвовать в деле. Поднятый в третий раз по тревоге супругой Лёрё, я обнаружил моего Лёрё в ресторане «Полна коробушка». Он не выказывает никакого восторга при виде меня и бросает меня там. У него свидание с тобой в районе Центрального рынка по поводу того самого дела. Дело спокойное, верное. Вы с ним спускаетесь в тот подвал, который тебе хорошо известен, и – хоп! Нет больше Лёрё. Он убит одной или несколькими пулями, которые частично изуродовали его лицо. Тебе нужно было найти мало посещаемое место, чтобы спокойно обменяться одеждой. Закончив эту операцию, ты бросаешься к телефону и, пожалуйста, господа из Остроконечной Башни! Зачем? А потому что необходимо, чтобы труп был быстро обнаружен. А на нем фальшивый Рафаэль, предназначенный усложнить все дело и увести его в сторону. Было необходимо очень быстро дать знать о том, что некий Ларпан умер, а если его заподозрят в краже Рафаэля, тем лучше. Кто же останется в дураках в этой истории? Твои сообщники, которых ты давно уже замыслил бросить, потому что, наверно, не всегда вел с ними честную игру, как я предполагаю…

– По-прежнему предположения…

– О! Пропустим. Есть не только предположения. Наилучший способ исчезнуть – это выдать себя за мертвеца, а это уж не предположение. И вовсе не было предположением подумать, что подлинная картина у тебя; а также, что ты спрячешься до прибытия клиента, найденного Октавом Мире, а затем исчезнешь, получив сотню с лишком миллионов. Ведь речь идет о сотне кусков, а может быть, и больше. Если ты не знал эти цифру, я тебе ее сообщаю.

Ларпан ухмыльнулся:

– Не беспокойся, папочка! Сколько бы там кусков ни было, я их не упущу.

– Даже в тюряге ты смог бы неплохо переждать со всеми этими бабками. Ладно. Я продолжаю. После всего сделанного ты рвешь в гостиницу Лёрё, на улицу Валуа. Разреши мне предположить, что ты выудил из своего брательника всевозможные сведения по поводу наших с ним отношений. И этот несчастный осел аа несколько мгновений до смерти успел сообщить тебе о нашей встрече в ресторане. Поэтому ты вел себя так, словно был со мной знаком с давних пор, когда я застал тебя в номере Лёрё, собирающим чемодан. Ты меня быстро выставил, но мой визит не дает тебя покоя. Инстинктивно ты решил не рисковать и не брать с собой картину, которая была при тебе. Ты прячешь ее за зеркалом, притянув его поближе к стене и считая, что там никто искать не будет, кроме тебя, когда это понадобится. А если взять картину с собой, то вдруг на улице встретишь кого не надо? А так – пожалуйста! Ничего в чемодане, ничего в карманах, даже пистолета, из которого ты убил Лёрё и от которого избавился из предосторожности. У тебя не было нежелательных встреч, но по выходе из отеля какая-то взбесившаяся тачка сбила тебя как кеглю… Старина, если бы легавые нашли картину у тебя в чемодане, ты был бы хорош для тюрьмы, а не для госпиталя… В твоем несчастье тебе повезло.

Ларпан проворчал:

– И все равно все накрылось… если бы я только знал этого сукиного сына…

– Ну конечно, конечно. Слушай, дай мне тысячу франков, и я тебе кое-что сообщу. Не хочешь? Жлоб. Теоретически у тебя сто миллионов в кармане… и… но в конце концов… Уважаемые дамы и господа! Сегодня, исключительно в целях рекламы, слушайте внимательно, месье Ларпан и мадемуазель Женевьева…

Она побледнела.

– …Нет, не за тысячу франков я открою вам имя этого лихача, даже не за пятьсот, более того, не за триста, не за сто и не за пятьдесят… даром, в подарок, за шиш с маслом… Шофером был Нестор Бюрма, сам я, мое благородие.

– Смейся, смейся, Бюрма,– выдавил из себя Ларпан дрожащим от скрытой ненависти голосом.– Смейся, сучий сын!

– Старина,– продолжал объяснять я.– Я видел, что ты хотел смыться. Заметил, правда, без уверенности, что ты не был Лёрё. Я видел жмурика на банановом складе. И хотел тебя попридержать под рукой, не ставя в известность легавых о моих подозрениях, потому что я чувствовал, что за всем этим шахер-махером кроется какая-то тайна, могущая принести пользу, если ее нокаутировать. Все факты мне просто кричали, что ты виновен в убийстве. Я подумал, что общество на тебе много не потеряет, а если тебя покалечить немного, то далеко уйти ты не сможешь.

– Давай смейся, я тебе говорю.

– А в то время, как ты валяешься в госпитале, твои сообщники шуруют вовсю. Они думают, что ты в самом деле умер, но кто же убийца? И они сразу заподозрили твою любовницу. Но об этом мы поговорим после. Бирикос и Шассар, идеальная пара, воображают сперва, что я посредник, и учиняют у меня обыск в надежде прояснить это дело. Они нашли одно письмо, из-за которого подрались. Да, забыл… а также фото Лёрё, которое приняли за твое. Значит, я знал Ларпана… я с ним повязан… Это письмо не могло повести их далеко, но тем не менее они дерутся из-за него насмерть. Конец господина Ника Бирикоса, грека, который наверняка тебе рогов, Ларпан, не наставил бы. Это не то, что Шассар, альфонс двойного употребления. Он делал вид или в самом деле думал, что Женевьева тебя кокнула, чтобы завладеть подлинной картиной, но, во всяком случае, хочет попытать счастья в этом деле. Его уже тошнило от старух и стариков. И он достарался до того, что Женевьева позвала меня на помощь.

Все еще стоя, застыв на своей раненой ноге, со своим большим пистолетом, направленным на меня, Ларпан хохотнул:

– Смешно!

– Смешнее, чем ты думаешь, потому что я с ней сплю.

– Чем дальше, тем смешней.

Меня бил по нервам его фальшивый грязный смех:

– Заткнись,– сказал я.

Он перестал смеяться.

– Ладно. Продолжай.

– Это примерно все. Женевьева и я дали маху, когда не отделались раз и навсегда от этого изворотливого Шассара. Это она считала, что он не такой уж плохой, как кажется. Результат: под предлогом рекламы, восстановления былой известности, я не знаю, чего еще там, он выдуривает у этой прекрасной идиотки…

Я улыбнулся Женевьеве.

– Прости меня, милая… у этой красавицы разрешение напечатать в прессе скандальную и сенсационную статью. И зачем он это сделал, господин Шассар? Потому что он себе сказал: до сих пор пресса не проронила ни слова о любовных связях между Ларпаном и Женевьевой. И если эта статья попадет на глаза покупателю картины, находящемуся сейчас в полной растерянности, он пойдет на контакт с Женевьевой. И тогда, подумал Шассар, я постараюсь как-нибудь выудить у него деньги, не давая ничего взамен. Покупатель так и не явился, а ты вышел из себя и прибежал сюда, чтобы сказать пару слов неверной подруге. Воображаю себе ее лицо, когда ты приперся к ней.

– И не пытайся вообразить,– хохотнул он.

– Еще бы, выходец с того света.

– Да, с того света. Это все, Бюрма?

– Да.

– Детектив-таран, а?

– К твоим услугам.

– Тебе неизвестна даже половина дела.

– Начхать. Я сказал достаточно. Я устал, и у меня такая жажда. У тебя нечем промочить горло, Женевьева?

Она медленно и грациозно покачала головой. Она нежно улыбалась мне. Ее глаза, прикованные к моим, наполнились слезами.

– Мой дорогой,– прошептала она.

– Хватит, Ларпан,– сказал я резко.– Пошли за этой картиной.

– Ни с места! – гаркнул он.

Он дрожал на своей больной ноге, пистолет его плясал.

– Сволочи,– сказал он.

И гроза обрушилась на комнату.

Он выстрелил в Женевьеву, но промахнулся. В течение двух секунд он потерял меня из виду. Я выхватил свой калибр и, в свою очередь, послал ему пулю в другую ногу, в здоровую. Это был мой черный день. Я промазал. Он направил свою пушку, изрыгающую пламя, на мой живот, дергаясь в темпе стаккато от отдачи оружия, гримасничая от боли в своей покалеченной руке. С громким криком ужаса, с криком агонии, нескольких агоний одновременно, потому что многое кончалось в один миг, Женевьева бросилась в этот ад. Она упала у моих ног, сжимая руками грудь. При прыжке ее платье разорвалось по всей длине.

На этот жалобный крик я ответил стоном страдания. А потом, крепко сжав челюсти, выдал Ларпану на полную катушку. Его пистолет замолчал, когда мой продолжал еще плеваться уже ненужным свинцом. Наконец мой тоже замолчал.

Пьяный от горя и бешенства, я подошел к Ларпану. Он был еще жив. Пусть Фару и его подручные заберут его живым, и чтобы он сдох по пути.

Пятьдесят миллионов, сто миллионов, сколько хотите миллионов! Будь они прокляты, эта мерзость, эти бабки!

Я наклонился над Женевьевой. Взял ее на руки и отнес на постель. Немного ее крови измазали мои руки. Всего лишь вчера я спал с ней. Она медленно положила на свою окровавленную и трепещущую грудь руку с длинными ногтями. Сломанный ноготь на указательном пальце еще не отрос. Она слабо пошевелила губами:

– Дорогой мой.