Солнце встает из-за Лувра

Глава пятая ГОРЬКИЕ МЫСЛИ НА ПРЕСНОЙ ВОДЕ

Они сидели втроем в мягких креслах холла и убивали время. Еще одно преступление, которое не окупается. Если бы им пришлось драться за свой кусок хлеба, они бы хоть немного шевелились. Один любовался своими ногами, второму никак не удавалось найти в газете статью, которая его заинтересовала бы, а третий пресыщенным оком критически разглядывал лепной потолок в стиле рококо. Эта лепка бесспорно была очень старинной.

Под ней за надраенной до блеска конторкой восседал консьерж отеля Трансосеан, напыщенный, высокомерный, гладко выбритый и полный сознания своего значения. И в самом деле, находиться между самой грустной, но в то же время одной из самых знаменитых площадей Парижа, где вздымается в небо Вандомская колонна, с одной стороны, и садом Тюильри, уютным тихим и мирным…, когда не бушует ветер революции, с другой стороны, это придает человеку определенный вес. Никогда не знаешь, как себя вести с таким холуем, важным и непроницаемым.

Он оглядел меня и не нашел предлога придраться к моему шелковому шарфу, молча оценил добротный костюм (от модного портного, в котором я держался достаточно небрежно, чтобы создать впечатление, как будто одеваюсь так каждый день), так же как твидовый плащ и вызывающий итальянский головной убор. Из осторожности я спрятал свою трубку, был свежевыбрит, без единого пореза. Экипированный таким образом, стал похож на процветающего киношника или на представителя какой-нибудь другой свободной профессии, но уж никак не на легавого. Иначе говоря, я внушал доверие.

После визита Флоримона Фару я выудил из тайников моего серого вещества предлог вступить в контакт с мадемуазель Левассёр. И собирался его использовать. Мадемуазель Левассёр и консьерж Трансосеана вместе избавили меня от этой работы.

Мадемуазель Левассёр не было дома. Страж за конторкой в синей униформе затруднялся сказать мне, когда она появится. Но я мог, если желаю, оставить записку. Я не стал оставлять записки, сказал, что вернусь еще раз, и ушел.

Подходило время, когда мадам Лёрё должна была отозваться на мой телефонный вызов. Я пешком напоавился в свою контору. На углу улицы Мира и улицы Даниель Казанова мне показалось, что за мной тащится хвост. Я незаметно обернулся и увидел среди прохожих мужчину, слишком небрежные манеры которого как раз и выдавали его целенаправленность. Сунув руки в карманы плаща хорошего покроя, в стильной шляпе, он с достоинством курил сигарету. У него были тонкие усики и матовый цвет лица; с того места, где я находился, нельзя увидеть большего. Мы пересекли авеню Опера, шагая почти рядом. Тут мне представилась возможность разглядеть его в свое удовольствие. Я не ошибся в отношении усов и цвета лица. Кроме того, у него было удлиненное лицо с довольно тяжелым подбородком, а серые глаза в этот момент делали вид, что не обращают на меня никакого внимания. Перейдя улицу, он замедлил шаг, но не изменил направления. В самый раз бы мне наняться гидом. По-видимому, мои маршруты нравятся иностранцам. Когда я дошел до пассажа Шуазёль, он находился на углу улицы Вантадур. Я ввалился в коридор здания, где располагается Агентство Фиат Люкс, бегом взбежал на третий этаж и, как только очутился в своей конторе, открыл окно, чтобы осмотреть улицу. Никого. То есть народу полно, но моего попутчика нигде не видно.

– Что происходит? – спросила Элен.– Вам что, плохо?

– На меня положил глаз один молодой прохожий,– сказал я,– совсем в обычаях этого квартала. Принял меня за одного из парижских шалунишек… Он шел за мной до самого дома, и меня не удивит, если поднимется по лестнице. Не исключено, что вот-вот появится.

Он не пришел. Но, бросив последний взгляд в окно, я увидел, как он перешел дорогу и застыл в раздумье на тротуаре улицы Святой Анны. Я закрыл окно.

– Теперь моя очередь выслеживать его,– сказал я.

В этот момент зазвонил телефон. Элен сняла трубку.

– Это Лимож,– сказал она и передала трубку мне.

– Здравствуйте, месье,– сказал кто-то голосом коровницы.

– Здравствуйте, мадам Лёрё.

– О нет, месье, я не мадам Лёрё. Я Мариетта, служанка. Мадам Лёрё не может подойти. Мадам Лёрё почти не двигается. Мадам Лёрё почти инвалидка.

– Очень хорошо, очень хорошо,– сказал я.

– Бессердечный,– сказала Элен, держа отводную трубку.

– Гм…– опомнился я.– Я хотел сказать… в конце концов, я не знал…

– Здесь все это знают, месье.

– Конечно, конечно. Тогда послушайте, мадемуазель Мариетта. С месье Лёрё произошел несчастный случай…

Я заставил ее выучить почти наизусть то, что ей следовало повторить мадам Лёрё, чтобы та не волновалась, добавил нижайший поклон и положил трубку. Потом вернулся к окну. Моего преследователя больше не было видно.

– Пусть это не портит нам аппетит,– сказал я Элен.– Хотите, пойдем поедим? Уже давно пора, а я более или менее знаю, где найти этого типа. Если не ошибаюсь, я его, кажется, видел развалившимся в кресле отеля Трансосеан…

За едой мы познакомились с первыми выпусками вечерних газет: статья об убийстве Ларпана и обнаруженной на нем копии украденного в Лувре Рафаэля стояла на видном месте. Репродукция полотна (подлинного или копии?) иллюстрировала ее. Ни одного портрета мертвеца. Правда, следует признать, что трудно воспроизвести черты лица человека в том виде, в каком я его видел в подвале. И, по-видимому, в его багаже не нашлось ни одной приличной фотографии. Собственно, по размышлении, я понимал, что публикация его фотографии была ни к чему. Вопреки размерам заголовков и статьи, расследование было окружено тайной. Никакого намека на прошлое Ларпана, о котором говорили лишь, что, прибыв из Швейцарии, он в течение нескольких дней проживал в большом столичном отеле. Название отеля не упоминалось. Также не упоминалось и имя мадемуазель Левассёр. Тело, как сказал Фару, было опознано «несколькими лицами из окружения покойного».

Вернувшись из ресторана, вместо десерта я позвонил в отель. Десерт получился неудачный: мадемуазель Левассёр по-прежнему отсутствовала.

Немного позже зазвонил телефон. На другом конце провода – пресноводный матрос, Роже Заваттер:

– Привет, шеф. Мы на стоянке.

– Откуда вы звоните?

– Из бистро на набережной.

– Я полагал, что вам платят за то, чтобы ни на шаг не отходить от Корбини.

– Этот Корбини – псих,– взорвался он.– Подумать только, именно такие всегда лопаются от бабок. А! Проклятье! Послушать его, все ему осточертели. Он все время на взводе. Скажите, пожалуйста, нервы! У меня такое впечатление, что он хочет обойтись без наших услуг. Шикарная жизнь продолжалась недолго. Вам бы следовало прийти попугать его, придумать какие-нибудь опасности, впрочем, я уж и не знаю что…

– Вам хотелось бы подольше ходить в его телохранителях, а?

– А что,– усмехнулся он,– никаких неприятностей, хорошая оплата… Хотелось бы продлить удовольствие.

– Корбини – клиент. Надо мне его хоть разок повидать. Я скоро приду. Где вы находитесь?

– В порту Лувра.

– «Красный цветок Таити», не так ли?

– Нет. Тот цветок завял. Авария с мотором. Но Корбини купается в золоте. У него есть другая яхта. «Подсолнух». Мы сейчас на ее борту.

– «Красный цветок»… «Подсолнух»… Вся жизнь в цветах, как кажется, не правда ли?

– Он сам, во всяком случае, не цветочек,– сказал в заключение Заваттер.– А потерять его было бы жаль.

Кокетливая прогулочная яхта тихонько покачивалась в желтоватых водах Саны между мостом Карузель и мостиком Искусств. Со сложенными парусами и убранной мачтой она была похожа на большую лодку, почище, чем другие. Парень из экипажа, эдакий морской волк с открытки, в брюках из грубого полотна, свитере из толстой синей шерсти и в нантской фуражке, стоял на палубе и смотрел, как посреди реки мимо него скользила вереница барж. При звуке моих шагов на гнущихся сходнях, соединяющих «Подсолнух» с берегом, он обернулся и пошел мне навстречу. Околыш его фуражки в лучших традициях был украшен красным якорем. Не хватало лишь нескольких обрывков тумана, чтобы довершить декорацию. Но полуденное солнце разогнало \егкую дымку, которая в первые утренние часы витала над Парижем.

– Привет, адмирал,– сказал я.– Меня зовут Нестор Бюрма. Это имя кое-что скажет вашему хозяину. Если только его не называют капитаном.

– Хозяин – достаточно,– ответил навигатор с больших каналов.– Он не капитан, а я не адмирал.

– Не сердитесь. Я сказал это для смеха.

– Ладно,– произнес он.– А что…

Роже Заваттер вынырнул из каюты и прервал его:

– Эй, Гюс! Пропусти. Это мой директор.

Я присоединился к своему помощнику. Вслед за ним спустился в роскошную комфортабельную каюту, изысканно, со вкусом обставленную. В глубоком кресле с мрачным видом курил трубку чистенький старичок с седыми волосами, желтоватой кожей и острым носом.

– Разрешите представить вам месье Нестора Бюрму, месье Корбини,– произнес телохранитель.

Старый оригинал легко поднялся, изобразил приветственную улыбку и пожал мне руку. Его рука была сухой и нервной.

– Как вы поживаете, месье Корбини? – сказал я.

Я сделал Заваттеру знак, чтобы он пошел на палубу посмотреть, Проходят ли мимо шаланды. Он ушел.

– Вы клиент Агентства Фиат Люкс,– продолжал я разговор.– До сих пор мы общались с вами письменно, но, когда мне представилась возможность познакомиться с вами лично, я не колебался. Я предпочитаю знать своих клиентов иначе, чем через бумажки. Надеюсь, что не помешал вам?

– Ничего мне не мешает,– проворчал он и добавил: – О! Извините меня. Я немного нервничаю.

– Мы все более или менее нервничаем,– попытался я его умаслить.– Эта современная жизнь… Но на воде должно быть поспокойнее.

– На воде то же самое. У всех лодок теперь есть моторы…

Казалось, он сожалеет о героической эпохе парусного флота.

– Гм… Хотите выпить чего-нибудь, месье? Лично я придерживаюсь сухого закона, но… прошу вас, присаживайтесь.

Я сел на банкетку, обтянутую плюшем.

У меня под ногами качался пол. Когда я трезв, то не очень люблю это впечатление опьянения. Я слышал одновременно плеск воды о дно яхты и о каменную кладку на пристани и гудки автомобилей вперемешку с гулом города.

Учитывая усталость, которую я продолжал еще испытывать с предыдущей ночи, я плавал в какой-то странной атмосфере сна.

Но Пьер Корбини вполне обладал чувством реальности. Во всяком случае, в этот момент. Он потянул за раздвижную панель в стенке, и под полкой с книгами открылось все необходимое для удовлетворения самых требовательных пьяниц. Из всего ассортимента бутылок он выбрал коньяк хорошего года и налил мне.

– Превосходно,– сказал я, отпив немного.– А мой агент тоже хорош?

Хозяин глянул на меня поверх очков с золотыми дужками:

– Простите?

– Я спрашиваю вас, удовлетворяет ли аге»нт вашим требованиям?

– Конечно. Это очень веселый молодой человек.

– И который, при необходимости, ведет себя очень храбро, поверьте мне. У вас еще не было случая испытать его?

– Нет еще.

– Я не знаю, следует ли пожелать… гм…

Зондирование ничего не дало.

– Я тоже не знаю… Еще немного коньяка?

– Охотно.

Он подлил мне в стакан, затем с живым интересом посмотрел на бутылку, которую держал в руке, и пошел за стаканом для себя:

– В вашу честь,– сказал он,– я сделаю зигзаг в своей диете. Капелька этого мазута не может быть опасной. Если я от него умру, по этикетке вы узнаете имя виновного.

Он проглотил глоток и закашлялся. Второй стакан пошел легче.

– Его миссия закончена? – спросил я.

– Вы говорите о месье Заваттере?

– Да.

– Ни в коем случае. Я непременно хочу оставить его. Разве что-либо заставляет вас предположить иное решение, месье Бюрма?

– Ничуть. Я просто хотел узнать, подходит ли он вам и следует ли нам и дальше работать с вами.

– Ну конечно.

– Тогда отлично.

В эту минуту, повинуясь неизвестно какому приказу, в каюте появился парень в нантской фуражке с красным якорем на околыше.

Когда он убрался, покачивая плечами, Корбини позволил себе легкую усмешку:

– Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, месье Бюрма,– сказал он с горечью,– об искусственности некоторых существований?

И, к счастью, не дожидаясь ответа, добавил:

– Вы видели это?

– Что это?

Его глаза потемнели:

– Этот болван матрос! Гротескно! У меня нет желания смеяться, но иногда трудно помешать себе в этом. Не знаю, что сегодня со мной, но смешная сторона некоторых положений кажется мне сегодня более явной, чем в другие дни. Этот бедняга Гюстав корчит из себя мореплавателя. В действительности один только вид фляжки с физиологическим раствором уже вызывает у него морскую болезнь…

– Я уже позволил себе сегодня рассуждения подобного рода на его счет,– сказал я.

– Вот видите! А ведь… я не прав, что насмехаюсь над ним… Так что я сам представляю из себя?

Он воодушевился:

– Старый мечтатель, пустомеля… Я хотел бы быть пиратом в Карибском архипелаге или огибать мыс Горн… Я слишком поздно появился на свет… Точно так же, как старый Крулл из «Песни экипажа»… Вы знаете?

– Смутно.

– Вздор!– выкрикнул он.– Я удовлетворяюсь тем, что огибаю ближайший мыс на Сене, а вместо морского разбоя уклоняюсь от налогов в пределах, дозволенных воспитанием. Это все царство подделки и эрзаца. Например, кажется, что даже вот там…

Он агрессивно кив«ул подбородком на иллюминатор. Там, за толстым стеклом, поднимался дворец Лувра.

– В этом музее, если верить газетам…

Он указал на валяющийся на столе экземпляр «Крепюскюль»:

– …восхищению болванов предложены подделки. Вам это не кажется комичным?

– Нет,– ответил я, смеясь.– Потому что ваша история с подделкой – это неправда, если вы понимаете, о чем я хочу сказать. В газетах говорят о копии Рафаэля… Вы ведь на это намекаете, не так ли?

– Да.

– Они ведь не утверждают, что эта копия фигурировала среди коллекции музея вместо оригинала.

– Это одно и то же. Я знаю, что говорю. У меня есть идея на этот счет…

Я навострил уши, но он добавил:

– …и она относится не ко вчерашнему дню. Она возникла у меня еще в 1912 году…

Это было для меня старовато.

– Да, месье. После того, как украли Джоконду и она снова заняла свое место там, никто не уверен, что это не подделка. Это все История. Кража Джоконды, эта Джоконда, которую дерзкий Марсель Дюшамп снабдил в начале движения дадаизма парой усов, вы тогда были еще очень молоды, но вы, конечно, слышали об этом…

– Как и все.

– Один великий поэт был в то время очень обеспокоен. Такова доля поэтов. Или они беспокоятся, или их беспокоят. Беспокойство их преследует. Его звали Гийом Аполлинер. Вы знаете?

– Я слушаю радио.

– Гм…

Он не старался скрыть свое презрение и попытался просветить меня:

– …Любопытный человек был этот поэт. Раненый на войне, он умер 11 ноября 1918 года в то время, как под его окнами люди скандировали: «Гийом… К смерти Гийома»… Эти крики были обращены к Вильгельму Гогенцоллерну, но тем не менее…

– Да, юмор скорее мрачный,– согласился я.

– Который, однако, понравился поэту…

Покидая некоторое время спустя Пьера Корбини, я подумал: если он частенько рассуждал таким образом, то ничего нет удивительного, что Заваттер принял его за психа.

Заваттер не очень часто общался с поэтами.

Однажды, услышав имя Стефана Маларме, он вообразил, что речь идет о бандите, окрещенном таким образом, потому что ему не удавалось раздобыть хороший револьвер[4].

Вернувшись на твердую землю, я зашел в бистро и позвонил в больницу узнать о Луи Лёрё. Получив удовлетворительную информацию, я направился к своей конторе.

По пути сделал крюк, чтобы зайти в гостиницу на улице Валуа. Администратор, которого звали Альберт,– не помню, называл ли уже его имя,– как раз заступал на дежурство. Свежий цвет его лица указывал на то, что он целый день провел за городом. На столике лежали две газеты, их содержание касалось улучшения лошадиной расы, и карандаш – всё в полной боевой готовности.

По видимости, он не был в большом восторге от моего появления. Наверно, думал, как и многие, что мое присутствие предвещает неприятности… и ассоциировал его с этим Лёрё, с которым произошел несчастный случай перед самым заведением, когда едва не было разбито зеркальное окно у входа. Однако ему, неблагодарному, не следовало бы забывать, что я ему дал на лапу пятьсот франков.

– Здравствуйте, месье,– произнес он тем не менее скорей по привычке, чем из симпатии.

– Я проходил мимо,– сказал я ему,– и зашел сообщить вам новости о вашем постояльце.

– А, да! Месье Лёрё?

– Да.

– Ну и что?

Он даже не постарался скрыть, что ему глубоко наплевать на Лёрё, на состояние его здоровья и на все прочее.

– Он от этого не умрет.

– Тем лучше,– ответил тот все с тем же железным равнодушием, затем взял в руки свои газетки по лошадиным бегам.

Я указал на них:

– Ипподром в порядке?

– Лучше, чем результаты,– пробурчал он.

– Ах, да! Скажите, пожалуйста,– произнес я, словно это только сейчас пришло мне в голову,– что он сделал со своим багажом?

– Кто? Лёрё?

– Да.

– Его багаж? Вы хотите сказать, его чемодан? У него был только маленький чемоданчик.

– А что с ним стало?

– Его нет при нем?

– По-видимому, нет.

Парень искоса взглянул на меня, покачался несколько мгновений на стуле, размышляя, как себя вести, затем пожал плечами:

– О, по этому поводу надо спросить у фараонов, они всё подобрали – и раненого, и багаж… при ударе всё разлетелось, чемоданчик раскрылся, понимаете, месье? Он не был ни роскошным, ни прочным. Дешевка.

– Гм…

Он еще раз пожал плечами:

– …Короче, я собрал весь этот базар, как смог, а полицейские всё забрали… Они, по-видимому, сохранили в участке или же выбросили как мусор, не знаю.

– Да, конечно. Ладно. Ну что ж, спасибо и желаю на завтра удачи!

Он не ответил.

Я увидел его отражение в стекле, когда переступал порог.

Он почесывал подбородок, следя за мной тяжелым взглядом. Думаю, что несколько часов сна ему бы не повредили, а его щетина, сильно выросшая на живительном ветре ипподрома, видимо, вызывала зуд.