Солнечная сторона улицы

Плутик

Мать купила мне хомяка, когда я перешел в третий класс; принес зверька домой, пустил под стол, а мне ничего не сказал. Вечером я сел делать уроки, вдруг слышу — в углу кто-то шуршит. «Неужели, — думаю, — у нас мыши завелись?» Потом смотрю — занавеска зашевелилась и по ней прямо на стол влез маленький пушистый зверек. Розовато-серый, щекастый, с глазами-бусинками. Увидев меня, зверек очень удивился, встал на задние лапы и замер. Так мы и смотрели друг на друга, пока за спиной я не услышал голос матери:

— Ну как, хороший Плутик?

— Хороший, — сказал я. — Но почему Плутик?

— Он мало того что прогрыз карман моего пальто, еще и в подкладку спрятал монеты. Плут, не иначе.

Я поместил Плутика в клетку для птиц. По совету дяди внутри клетки привязал пластмассовую трубку наподобие градусника, налил в нее воды; рядом положил морковь, печенье, насыпал семечки, орешки, а в углу устроил подстилку из ваты. Но Плутику этого показалось мало. Он натаскал в клетку газет, долго комкал их, укладывал на вату. Потом залез под них и проверил — удобная ли получилась спальня? Видимо, остался доволен своей работой, потому что стал запихивать орехи и семечки за щеки и относить под газеты.

Клетку я поставил на стол и оставил открытой, чтобы Плутик мог спокойно разгуливать по комнате. У него был излюбленный маршрут: из клетки подбегал к креслу, которое стояло у стола, спускался по нему на пол и бежал вдоль плинтуса до занавески. По ней карабкался на стол и снова входил в клетку. Все, что ему попадалось по пути, тащил в свой дом. Он был запасливый, хозяйственный.

По утрам, проснувшись, Плутик делал гимнастику — вытягивал задние лапки, обнажая крохотные розовые подушечки; потом прихорашивался — умывал мордочку, разглаживал шерстку на животе. Приведет себя в порядок, позавтракает и отправляется на прогулку «по петле», как я называл его маршрут.

Однажды Плутик с прогулки не вернулся. Я облазил всю квартиру, но его нигде не было. Вечером и мать включились в поиски нашего маленького жильца, но и втроем мы не смогли его найти — он просто-напросто исчез из дома.

— Скорее всего он пробрался в вентиляцию, — предположила мать. — Наверняка появится у кого-нибудь в квартире. Напиши объявление и повесь в подъезде.

Я тут же написал пять объявлений и наклеил их не только в подъезде, но и во дворе и на улице. А на следующее утро Плутика принес Иван Петрович, сосед из квартиры над нами.

— Сижу вечером, читаю газету, вдруг слышу писк, — начал рассказывать Иван Петрович. — Смотрю — кот играет с каким-то розовым шариком. Пригляделся, а это хомяк. Жена сказала, что он ваш, она читала объявление.

Я прижал к себе Плутика, внимательно осмотрел его. К счастью, кот не успел поцарапать моего дружка.

В тот же день я забил фанерой вентиляционную решетку.

Как-то мой приятель Вовка предложил поехать на рыбалку. Речка находилась на городской окраине, у последней остановки трамвая. Я решил и Плутика вывезти на природу.

— Пусть погуляет на травке, — сказал Вовке. — А когда будем ловить рыбу, посадим его в коробку.

Мы соорудили для Плутика переносной домик из картонной коробки и, кроме удочек, взяли на рыбалку перочинный ножик, чтобы накопать червяков, и спички, чтобы жарить рыбу на костре.

Был полдень, погода стояла замечательная и замечательным было наше настроение. Через час мы уже были на речке. Первым делом нашли ровную лужайку и, открыв крышку коробки, выпустили Плутика погулять. Увидев перед собой огромное зеленое пространство, Плутик немного растерялся; привстал на задние лапки, осмотрелся и вдруг заметил какого-то жука; потянулся к нему, но жук сразу уполз под лист подорожника. Потом Плутик заинтересовался кузнечиком; решил рассмотреть его поближе, а кузнечик как прыгнет! Плутик испугался и заспешил к коробке.

— Для первого раза ему хватит гулять, — сказал Вовка. — Давай накопаем червяков и будем ловить рыбу, а потом Плутика снова выпустим.

Мы закрыли Плутика в переносном домишке, накопали червяков и спустились к воде.

Часа два мы пытались поймать какую-нибудь приличную рыбу — окуня или плотву, но поймали только трех пескарей.

— Неважнецкий улов, — поморщился Вовка. — Будем жарить или отнесем коту Ивана Петровича?

— Жарить! — уверенно сказал я. — Кот чуть не съел моего Плутика.

Мы набрали сухих веток и запалили костер, и в этот момент я заметил, что домишко Плутика лежит на боку. Подошел, а крышка коробки приоткрыта. Заглянул в коробку, а Плутика нет. Я обошел лужайку, заглянул под каждый листок, но моего дружка и след простыл. Позвал Вовку и мы вдвоем расширили место поиска. Мы звали Плутика, посвистывали, причмокивали, больше часа искали его, обошли весь близлежащий берег — все без толку. А уже стало темнеть, на небе появились первые звезды.

— Без Плутика домой не поеду, — твердо заявил я. — Давай заночуем у костра, а утром начнем искать снова.

— Давай, — согласился Вовка.

В глубоком унынье мы присели у костра, как вдруг услышали шуршанье. Пригляделись — в темноте блеснули два огонька — это были глаза Плутика. Продираясь сквозь траву он шел к нам — шел на свет и наши голоса. Подошел, уткнулся в мою ладонь, стал зевать — он явно устал от долгой прогулки, и вообще выглядел испуганным, ведь трава для него была настоящим дремучим лесом.

— Ах ты беглец! — проговорил я, сажая Плутика в коробку. — Правильно говорит отец — ты настоящий плут.

Мы потушили костер и заспешили к трамвайной остановке.

В вагоне я держал коробку на коленях и руками крепко прижимал крышку, чтобы Плутик не смог ее открыть, но когда мы подъезжали к нашей остановке, я внезапно увидел сбоку коробки дыру. Открыв крышку, я обнаружил, что Плутик опять исчез. Мы с Вовкой забегали по вагону.

— Что вы ищете? Что потеряли? — спросила одна старушка.

— Понимаете, — говорю, — хомяк убежал из коробки.

— А какой он?

— Пушистый и маленький, с мышь.

Старушка заглянула под сиденье, и другие пассажиры стали смотреть себе под ноги. К нам подошла кондукторша; узнав, в чем дело, спокойно сказала:

— Ищите внимательней. Из вагона он никуда не мог убежать.

Мы облазили весь вагон, но Плутика так и не нашли. Я сильно расстроился — второй раз за день Плутик ухитрился нас провести.

Трамвай доехал до конечной остановки. Когда все пассажиры вышли, кондукторша сказала:

— Сейчас поедем в депо. Ночью в вагонах уборщицы будут прибираться и найдут вашего хомяка. Я сообщу о нем уборщицам. Так что, приходите завтра.

Я стоял в нерешительности — как можно вернуться домой без Плутика?!

— Иди, иди — подтолкнула меня кондуктор. — Уж скоро ночь, сейчас его все равно не найдете. А уборщицы найдут.

Дома я не находил себе места. Смотрел на пустую клетку и еле сдерживался, чтобы не заплакать. А утром чуть свет прибежал в депо, и сторож вручил мне Плутика… в большой стеклянной банке.

— Принимай путешественника, — сказал. — И в следующий раз грызуна в коробке не вози. Только в клетке. Или вот так, в банке.

С тех пор я вообще Плутика никуда не возил. Я понял — он домашнее животное и лучшее путешествие для него — «петля» по комнате.

Однажды, шагая по своему обычному комнатному маршруту, Плутик нашел на полу деревянную линейку. Это была для него слишком тяжелая вещь, но все-таки он полез с ней по занавеске. И для чего она ему понадобилась — непонятно. Ну не измерять же свое жилище?! Скорее, по привычке — я же говорю, он был запасливый, хозяйственный. Он уже долез до края стола, как вдруг сорвался и шлепнулся на пол. Подняв Плутика, я увидел, что у него на одной задней лапе содрана кожа, а другая сильно скрючена. Я встревожился и побежал в ветеринарную лечебницу.

Осмотрев Плутика, врач сказал:

— На одной лапе сильный перелом. Придется ампутировать. Но ты не огорчайся, ему ведь не надо прыгать. А ходить он и на трех сможет.

Так и стал Плутик инвалидом. Его рана быстро затянулась, и вскоре он уже гулял по своему маршруту, только теперь постукивая культей. И по этому стуку я всегда знал, где он находится.

Днем, когда я был в школе, Плутик чаще всего спал, а вечером, когда я садился за уроки, просыпался и обходил «петлю». Потом шебуршил, хозяйствовал в клетке. Он занимался своими делами, я своими. Случалось, мне не хотелось делать уроки, и я подолгу наблюдал за Плутиком. А он без устали, деловито все что-то перекладывал, прятал, прикрывал газетами, приводил свой внешний вид в порядок. Я смотрел на него, и мне становилось стыдно за свое лентяйство — Плутик как-то заражал меня трудолюбием.

Мы с Плутиком все сильнее привязывались друг к другу. После школы я уже не засиживался у приятелей, как раньше, а спешил домой. И Плутик скучал по мне. Мать говорила:

— Когда тебя нет дома, Плутик не выходит из клетки и ничего не ест.

Он прожил у меня два года. Лазил по клетке, ходил по «петле», смешно набивал полные щеки семечками и орехами, сосал воду из трубки-«градусника», делал запасы, обустраивал «спальню». Но с каждым месяцем все реже выходил из клетки, а потом и из «спальни» стал вылезать редко. Он спал все больше и больше и как-то незаметно однажды заснул навсегда.

Сима

Кошка Сима была в почтенном возрасте, ей исполнилось двенадцать лет, и за все эти годы она ни разу не покидала квартиру. Случалось, когда хозяева уходили на работу и открывали дверь, Симе удавалось заглянуть в коридор, но ничего интересного она там не замечала — всего лишь коробки, лыжи, санки; иногда появлялся кто-нибудь из соседей.

Будучи сугубо домашней кошкой, Сима никогда не была во дворе, не видела ни своих собратьев, ни каких-либо других животных — разве только птиц за окном, но и тех не отчетливо — окна закрывали занавески.

Квартира была уютной, хозяева Симы — бездетные супруги — любили свою питомицу, но уделяли ей мало времени, поскольку с утра уходили на работу и возвращались поздно, уставшие. Когда она была котенком, они с ней изредка играли — кидали на пол шарики из бумаги — Сима прыгала на них, подкидывала, ловила и снова катила к хозяевам. Когда Сима подросла с ней перестали играть — ей только и оставалось, что гоняться за мухами.

Симу хорошо кормили, иногда брали на руки, гладили; спала она с хозяевами на одной тахте… Многие бездомные кошки позавидовали бы ее благополучной жизни, но с другой стороны, в этой спокойной, ничем не примечательной жизни ничего не происходило. За долгие годы Симу ни разу не вывели во двор, она не испытала никаких приключений, любви, не стала матерью, можно сказать, она была кошкой без биографии. От однообразной, малоподвижной жизни под старость Сима превратилась в нескладную, вялую толстуху, которая большую часть суток спала на тахте.

Однажды хозяевам предстояла долгая командировка на все лето за границу, и они стали обзванивать знакомых, чтобы пристроить Симу на время их отъезда. Но у одних знакомых были свои животные — кошки, собаки (у некоторых и попугаи, хомяки, морские свинки), и, вполне понятно, эти люди опасались, что их питомцы встретят новую квартирантку не очень-то доброжелательно. Другие знакомые никогда не держали животных и боялись брать на себя такую ответственность. Третьи уже запланировали провести летний отпуск у моря, четвертые попросту не хотели лишними заботами усложнять свою жизнь.

Выручил хозяев Симы одинокий писатель Анатолий Анатольевич. Он был пожилым человеком, страдающим от повышенного давления. Хозяева Симы почти не надеялись на то, что писатель согласится взять кошку, да еще на целых три месяца, но неожиданно он сказал:

— Я с удовольствием возьму вашу Симу. Я собираюсь все лето работать на даче, и вдвоем нам будет веселее. К тому же, врачи говорят, что надо каждый день, хотя бы полчаса, гладить собаку или кошку — это снижает давление. Вдруг, действительно, поможет.

Писатель повез кошку на дачу в большой корзине с привязанной картонной крышкой. Всю дорогу Сима нервничала, мяукала, скребла прутья корзины — пыталась выбраться. Еще бы! — впервые ее посадили в какую-то тесную клетку и везли неизвестно куда. Анатолий Анатольевич ее успокаивал:

— Потерпи немного, Сима. Скоро приедем на участок, там тихо, спокойно, тебе понравится.

Когда они прибыли на дачу, писатель вынул кошку из корзины, и посадил на террасу.

— Ну вот, Сима, мы и на месте. Сейчас открою дом, приготовлю нам с тобой обед, а ты пока осваивайся, погуляй по участку.

Но Сима не сдвинулась с места; открывшийся перед ней огромный красочный мир — березы и ели, кусты смородины, цветы и травы — все это зеленое царство, наполненное шелестом, гомоном, писком, стрекотаньем, копошеньем, так ошеломило ее, что она прижалась к корзине, и только пугливо озиралась по сторонам. Она даже отказалась от еды, и так и просидела около корзины до темноты, пока писатель не отнес ее в дом.

Ночью Сима не спала. Анатолий Анатольевич понимал, что на нее свалилось слишком много впечатлений и подумал — как бы у старушки не случился нервный срыв. Он брал ее к себе в постель, поглаживал, почесывал за ушами, но как только засыпал, Сима перебиралась к открытому окну и всматривалась в темноту, прислушивалась к ночным звукам… Утром Анатолий Анатольевич так и застал ее у окна, глазеющую на участок.

И все же утром Сима немного поела, потом осторожно переступила порог дома. Весь день она вновь просидела на террасе, с тревожным любопытством рассматривая все окружающее. Несколько раз она подходила к ступеням, принюхивалась к цветам; к одному принюхалась, а цветком оказалась… бабочка — она взлетела, а Сима озадаченно проводила ее взглядом. В другой раз на перила террасы опустилась стрекоза; Сима потянулась к ней, чтобы получше разглядеть диковинное существо, но стрекоза оторвалась от перил, зависла над головой Симы и так громко застрепетала, что Сима испуганно попятилась.

Из всех насекомых Сима знала лишь мух, но над террасой, кроме обычных, домашних мух, вились и большие, с металлическим блеском, да еще осы и шмели, которые угрожающе жужжали, так что Симе все время приходилось быть начеку. На всякий случай она держалась поближе к двери, чтобы в случае чего спрятаться в доме (погода стояла жаркая и писатель даже на ночь не закрывал не только окна, но и дверь).

На третий день Сима отважилась спуститься с террасы и пройтись до сарая. Первой, кого она встретила, была лягушка… Сима долго пялилась на пучеглазую особу, даже попыталась потрогать ее лапой, но не тут-то было! — лягушка сделала такой прыжок, что Сима от страха отскочила в сторону. Затем она понюхала одуванчик, после чего долго чихала и трясла головой, стряхивая пух. Она уже подошла к сараю, как вдруг где-то в ветвях березы оглушительно затрещала сорока, подлетела к Симе и чуть не клюнула ее в хвост — Сима еле увернулась и прыжками бросилась в дом.

В доме Сима чувствовала себя в безопасности. Она довольно быстро обследовала все закутки жилища, даже забралась по крутой лестнице на второй этаж, где работал писатель.

Когда она впервые появилась в «рабочем кабинете», Анатолий Анатольевич воскликнул:

— Это кто ко мне пожаловал?! Сима, заходи, заходи, дорогая! Я вижу, ты смелая бабуся — залезла так высоко… Ну, что скажешь, подружка? Как тебе наша обитель? А как участок? Это встреча с прекрасным, верно?

Но на первом этаже Симе нравилось больше. И потому, что там стояла широкая тахта — на ней всегда можно было подремать, и потому, что с комнатой соседствовала кухня со множеством приятных запахов, а под столом стояли ее, Симины, миски: одна с едой, другая с водой.

Спустя неделю Сима более-менее ознакомилась с участком: обошла вокруг дома и сарая, и на углах строений оставила метки — покорябала доски когтями. Особенно ей понравился солнечный пятачок у забора, где росли высокие спутанные травы. Именно там Сима увидела первого кузнечика и первую ящерку.

Кузнечик привел ее в особо приподнятое настроение. Он стрекотал в траве и так увлекся своей музыкой, что подпустил Симу на расстояние вытянутой лапы. Некоторое время она разглядывала зеленого крылатого музыканта, потом все же решила его поймать, но промахнулась — кузнечик взвился в воздух и, перелетев через Симу, словно посмеиваясь над ней, застрекотал у нее за спиной. Сима немного разозлилась, и снова попыталась поймать музыканта, но у нее опять ничего не получилось. Так продолжалось до тех пор, пока Симе не надоела эта чехарда.

Ящерку Сима увидела на следующий день — она неподвижно грелась на горячем от солнца камне. Увидев ее — красивую, изящную, Сима прямо-таки воспламенилась; внезапно в ней проснулся азарт охотника — изловчившись, она прыгнула и цапнула хвостатое существо. Но произошло нечто поразительное — в Симиных лапах остался только виляющий хвост, а сама ящерка исчезла.

И все же свой первый трофей Сима принесла в дом и, желая им похвастаться, положила у ног писателя. Но Анатолий Анатольевич не только ее не похвалил, но еще и отругал:

— Этого еще, Сима, нам не хватало! Ты — домашняя, интеллигентная кошка или дикая зверюга? Тебе что, есть нечего? Вон в миске каша с печенкой!.. Так что утихомирь инстинкты своих предков и больше не трогай замечательных животных, иначе посажу тебя на поводок.

Больше писатель не видел Симу с добычей, но, естественно, не потому, что ей стало жалко «замечательных животных» или она испугалась поводка — просто-напросто эти самые животные почувствовали появление хищника на участке и стали более осмотрительны.

С каждым днем Сима все больше изучала участок. Через месяц она уже настолько освоилась в новой обстановке, что почувствовала себя хозяйкой огромных владений, вот только за калитку не решалась выходить — по улице время от времени пробегали собаки. Сима заметно похудела, помолодела, от ее прежней вялости не осталось и следа, а в ее, прежде тусклых, глазах появились горящие искорки.

Теперь по утрам, после завтрака, Анатолий Анатольевич поднимался в свой «кабинет», а Сима выскакивала на террасу, щурясь от солнца потягивалась и совершала резвую пробежку вдоль забора, при этом перепрыгивала через корни деревьев и упавшие ветви. Как-то, заметив эти прыжки, Анатолий Анатольевич удивился:

— Ого! Я вижу, Сима, твои спортивные достижения растут день ото дня. Если дело так пойдет и дальше, станешь мировой рекордсменкой среди кошек преклонного возраста.

После пробежки Сима обследовала что-нибудь еще неизведанное на участке; это могла быть поленница дров, бочка с водой или темное пространство под сараем, или какой-нибудь раскидистый куст, или вьюнок с пахучими цветками-граммофонами — на том неухоженном, заросшем участке было много всякого, заслуживающего внимания кошки.

В жаркий полдень Сима обычно отсиживалась в доме — там было прохладней. Чаще всего она отдыхала после бурно проведенной первой половины дня, а если писатель готовил обед, то терлась о его ноги, теребила лапами и нетерпеливо мяукала, а иногда вдруг ни с того ни с сего затевала игру с его ботинками — пыталась вытащить из них шнурки. И опять Анатолий Анатольевич удивлялся:

— Похоже, Сима, у тебя началась вторая молодость! Или ты, как некоторые старички, впала в детство?

А по вечерам, после ужина, Сима с писателем слушали по радио музыку. Анатолий Анатольевич включал приемник, усаживался в кресло и закуривал трубку. Сима впрыгивала к нему на колени, устраивалась поудобней и, под музыку и поглаживания Анатолия Анатольевича, тихо мурлыкала.

— Ну вот, Сима, и закончился еще один день, — вздыхал Анатолий Анатольевич. — И поработал я, доложу тебе, вполне плодотворно… И ты, судя по твоему виду, насыщенно провела время. Теперь мы имеем полное право на отдых, как ты считаешь?

В те вечерние часы Сима была просто счастлива. Во-первых, радиоприемник ей нравился гораздо больше телевизора хозяев — в телеящике все время что-то мелькало, кто-то постоянно тараторил; а из маленькой коробки писателя лились умиротворяющие звуки. Во-вторых, в отличие от хозяев, которые всегда говорили много и громко, и только между собой, Анатолий Анатольевич говорил мало и тихо, и только с ней, Симой. Да что там! Даже дым от трубки писателя был более ароматный, чем дым от сигарет хозяина.

В свою очередь Анатолий Анатольевич в те вечерние часы был счастлив потому, что испытывал приятную усталость, после интенсивной работы; и потому, что впервые за долгие годы мог с кем-то поговорить перед сном; и потому, что убаюкивающее мурлыканье Симы, как ничто другое, снимало дневное напряжение.

К сожалению, эта вечерняя идиллия вскоре нарушилась.

В середине лета к Симе неожиданно стали наведываться поклонники. Первым явился соседский рыжий кот Персик. Уже пожилой, скромный, даже застенчивый, он особенно не досаждал Симе: подлезал под калиткой, нерешительно делал несколько шагов в сторону дома, усаживался под каким-нибудь кустом и издали наблюдал за новоявленной соседкой. Сима тоже замечала пришельца и некоторое время заинтересованно разглядывала его, потом все же убегала в дом.

Затем объявились еще два «дачника»: самоуверенный здоровяк Кузя и холодный красавчик Иннокентий. Эти типы вели себя довольно развязно. Кузя сразу пересек весь участок, сделал пару меток на деревьях, а увидев Симу около террасы, подошел, развалился в двух шагах и стал сверлить ее взглядом. Иннокентий тоже подошел, но не так близко, и присев, уставился на Симу. Сима не выдержала их взглядов и вновь спряталась в доме.

Последним притопал кот сторожей Семен. Вечно грязный, со сбитой шерстью, Семен по праву считался властелином поселка, и слыл грозой мышей и отчаянным драчуном. При его появлении «дачники» удрали на свои участки, а он, принюхиваясь к следам Симы, забрался на террасу и так и норовил проникнуть в дом, но все же не решился. Спрятавшись за углом дома, он подождал, пока Сима не вышла на очередную прогулку, тут же подскочил и стал нахально ее обнюхивать. Сима настолько растерялась, что даже не успела убежать, только отчаянно завопила и, готовясь защитить себя, выпустила когти. На ее вопль из дома вышел писатель и прогнал Семена.

На следующий день Семен все же вошел в дом, и не найдя Симы — она в тот момент нежилась на солнечном пятачке, — слопал ее кашу с печенкой. Затем отправился на поиски «невесты» на участок.

Для Симы начались беспокойные дни. Один за другим коты приходили с раннего утра и следили за каждым шагом Симы, и всюду подкарауливали ее, подбегали, выгибались, прыгали перед ней — показывали, какие они красивые и ловкие. Сима делала вид, что не замечает эти трюки, но явно нервничала — урчала, раздраженно виляла хвостом и спешила в ближайшее укрытие.

Но самое отвратное начиналось с наступлением темноты, когда коты устраивали меж собой состязание — кто кого переорет. Здесь уж Сима не выдерживала — с воем выбегала из дома и пыталась разогнать настырных ухажеров. Но они только отбегали от разъяренной особы, но совсем уходить не собирались. Бывало, эти спектакли продолжались до рассвета. Не раз Анатолий Анатольевич звал Симу домой, но где там! — она так возбуждалась, что ей было не до сна.

В конце концов, вероятно, чтобы отвадить других поклонников, Сима выбрала скромника Персика и разрешила ему сидеть с ней на террасе. С той поры на участке воцарилась тишина.

С «посиделок» Сима возвращалась под утро и Анатолий Анатольевич ее стыдил:

— Сима, ты настоящая гулена! В твоем солидном возрасте надо созерцательно относиться к жизни, а ты завела кавалера! Что за любовь на старости лет? Побереги свое сердце!

Между тем, конечно, отношения Симы с Персиком нельзя было назвать любовью. Их отношения были ничем иным, как дружбой, искренней дружбой двух пожилых соседей, что, как известно, не менее ценно, чем любовь. Впрочем, к концу лета слово «пожилая» к Симе уже никак не подходило — она выглядела очень даже моложаво.

Не меньше Симы преобразился и Анатолий Анатольевич. Самое главное — его перестало мучить давление. Ну, и что тоже немаловажно, на его, обычно угрюмом, лице появилась приветливая улыбка. Похоже, общение с кошкой затронуло в душе писателя какие-то дремавшие струны. Возвращая Симу хозяевам, он сказал:

— Мы с Симой так подружились, что теперь я буду по ней скучать. На следующее лето, если не возражаете, мы с ней снова поживем на даче. С ней мне работалось, как никогда, хорошо.

Чижуля

В детстве мне подарили кенара, известного певуна, стоящего в табеле о рангах среди певчих пернатых на втором месте после соловья. Пичуга была меньше воробья, но по окрасу и изяществу намного превосходила вездесущую серую птаху. Желто-оранжевый, с коричневыми пестринками на крыльях, кенар выглядел как артист во фраке. Собственно, он и был артистом, неиссякаемым певцом, влюбленным в исполнительское искусство, — с утра до вечера он распевал песенки, и довольно сложные: этакое многоколенное верещанье, которое то переходило в свист, то рассыпалось в мелодичных переливах. Я прямо-таки заслушивался его концертами.

Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жердочками — одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечевке) служила качелями, — клетка стояла на подоконнике, то есть из нее был отличный обзор всего двора; кормил я своего дружка отборными семечками и постоянно разговаривал с ним. К тому же у нас жила собака Вета, которая проявляла к кенару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького артиста. Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное — я часто оставлял клетку открытой и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, когда он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку — кенар вспархивал на раму окна и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда и совершал облет тополя напротив нашего окна — сделает круг и возвращается в свою обитель — все-таки дома было спокойней и надежней, чем в огромном шумном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками доминошники и кто-нибудь непременно выбивал ковер или заводил мотоцикл.

Кенара я назвал неудачно — Чижуля, и все потому, что меня ввел к заблуждение приятель. Он принес пичугу и сказал:

— Вот, дарю тебе чижика. Купил на рынке, да мать не разрешает дома держать. Он начинает петь, как только взойдет солнце и мать все время не высыпается. Можно, конечно, клетку закрывать тряпками — в темноте он не поет, — но ведь жалко его.

Так и появился у меня Чижуля. Спустя месяц к нам зашел мой всезнающий дядя и авторитетно заявил, что птица в клетке вовсе не чижик, а самый что ни на есть кенар; но поскольку Чижуля уже откликался на свою кличку, я решил оставить все как есть, не придумывать кенару новое имя, не сбивать его с толку.

Чижуля оказался на редкость сообразительным. Когда я разговаривал с ним, он внимательно слушал, не отрывая глаз-бусинок от моего лица, и то кивал, в знак согласия, то раскрывал рот от удивления. Во всяком случае, когда на меня сваливались неприятности и я с горечью в голосе произносил: «Плохи дела, Чижуля!» — он садился на насест, склонял голову набок и опускал крылья — всем своим видом давал понять, что огорчен безмерно. Когда же у меня случалась удача и я восклицал: «Дела, Чижуля, идут как нельзя лучше!» — он приподнимался на носки и заливался радостным пением. Но все это мелочь, в сравнении с тем, что Чижуля умел делать.

Как только я входил в комнату и посвистывая спрашивал: «Чижуля, где ты?» — он тут же откликался — звонко тренькал. Я говорил: «Чижуля, покачайся!» — он прыгал на качели и раскачивался. Стоило мне сказать: «Чижуля, спой!» — как он исполнял весь свой репертуар. Но и это еще не все. Чижуля по команде открывал клетку! Я бросал клич: «Чижуля, открой дверцу!» — и чем бы мой пернатый друг в это время ни занимался — клевал ли семечки, качался ли на качелях, — мгновенно забрасывал свое занятие, и спешил к дверце клетки; клювом поворачивал крючок и выталкивал дверцу наружу. «Чижуля, ко мне!» — говорил я, протягивая руку, и мой дружок выходил из клетки и вскакивал на ладонь. «Сюда!» — я хлопал себя по плечу — Чижуля взлетал на плечо и клювом дотрагивался до моего уха, как бы говорил: «Вот какой я умный, талантливый!» Если при этом ко мне ласкалась Эта, Чижуля на нее посматривал свысока — и в прямом и в переносном смысле, мол: «Я ближе к хозяину, и наша дружба значительней и крепче». Чтобы не вызывать у Веты ревности, я одной рукой поглаживал ее, а другой — легонько Чижулю.

Надо отметить — все наши «цирковые номера» Чижуля проделывал с невероятной готовностью — он был очень исполнительный, старательный артист. Разумеется, в награду за каждый «номер», я давал ему ядрышко семечка.

Частенько мы с Чижулей играли в «кошки-мышки»: я привязывал к нитке дохлую муху и «водил» ее по столу, а Чижуля смешно гонялся за ней, раскинув крылья. Или я делал бумажного голубя и пускал его по комнате, а Чижуля с негодующим писком летал за ним и все норовил клюнуть непонятного гостя. И с собакой Чижуля любил поиграть: когда Вета спала, он осторожно подкрадывался к ее хвосту и щипал за шерстинки.

Поиграю я с Чижулей, послушаю его песенки и говорю: «Ну все, Чижуля, иди на место, в клетку». И он моментально летит в свою «квартиру». Как-то я подсчитал — Чижуля выполнял целых восемь команд! Ко всему прочему, он научился пить воду из крана — ну, конечно, при слабой струйке — сильной побаивался. И какие там условные рефлексы?! Он явно понимал, что я говорил, отдавал отчет своим поступкам. Ну не могли же его предки открывать дверцы клеток, или пить из водопроводного крана, или играть с бумажными птицами?! И ладно б все это делала собака или кошка, а то ведь пичужка! И как в такой крохотной головке появлялись столь сложные мысли?!

Однажды весной Чижуля как обычно вылетел в форточку, обогнул тополь, но в комнату не вернулся, а уселся на соседнем подоконнике. Потом и с подоконника вспорхнул и понесся к домам напротив. Я выбежал во двор.

— Вон он! На балконе! — закричали мальчишки.

Чижуля сидел на балконе противоположного дома. Посвистывая я позвал беглеца. Он нехотя подлетел ко мне, сникший, печальный. Тут до меня и дошло — ему нужна подружка.

Канарейку я купил на птичьем рынке. Внешне она выглядела малопривлекательно, была вся какая-то взлохмаченная, с нелепым черным пером на боку. И характер у нее оказался не подарочек: как только я впустил ее в клетку, она нахохлилась, что-то забубнила, затопала ножками на Чижулю и начала гонять его по клетке. В конце концов загнала его в угол, по-хозяйски прошлась по клетке, съела все семечки, попила воды из блюдца, забралась на насест, почистила клюв; затем немного покачалась на качелях, снова вспрыгнула на насест и, зевнув, приготовилась ко сну — взъерошилась, превратившись в пушистый шарик, закрыла глазки и спрятала головку под крыло. Чижуля вышел из угла и встряхнулся, чтобы прийти в себя от неожиданного потрясения, потом немного покрутился в нерешительности, со страхом поглядывая на вздорную особу, почесал затылок лапкой, как бы прикидывая, что делать в сложившейся ситуации; наконец наметил план действий — стал прихорашиваться, разглаживая клювом перья, а когда привел себя в порядок, впрыгнул на насест и расположился на безопасном расстоянии от задремавшей канареихи. Выдержав паузу, он с величайшей предосторожностью, переступая по жердочке, подкрался к «невесте» и легонько клювом дотронулся до нее. Канареиха встрепенулась и опять набросилась на Чижулю; согнала его с насеста и, недовольно бурча, вновь погрузилась в сон.

Так продолжалось с неделю и все эти дни канареиха измывалась над моим Чижулей. Но в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил клетку открытой; Чижуля сидел на распахнутой форточке и с особым подъемом давал концерт на весь двор; у него был прямо-таки ликующий вид. Когда я подошел к окну, он вспорхнул на мое плечо и затараторил в ухо: «Слава богу, избавился от этой сварливой дурехи!»

Медведь

Лесник Петрович и его пес Цыган живут в пяти километрах от деревни Сосновка. Вокруг дома лесника буйно растут — прямо валят забор — шиповник и боярышник.

— Они самые полезные, — говорит Петрович. — Настойка шиповника — лекарство от сорока болезней, а у боярышника древесина прочная, вязкая, радужная. Недаром из нее точат художественную посуду, игрушки. А я ложки и черпаки режу.

На полках у Петровича лежат деревянные заготовки и свежеструганные изделия, пахучие, с темными прожилками-разводами. Кто бы ни зашел к Петровичу, без ложки или черпака не уходит.

Два раза в неделю к леснику на велосипеде приезжает почтальонша Лиза, самая приветливая девушка в Сосновке. Лиза привозит Петровичу газеты, а Цыгану печенье.

Петрович угощает почтальоншу чаем с брусничным вареньем; за самоваром рассказывает:

— Вчера приходил сохатый с семейством… Овощи любят… А впервые пришли зимой. Раз под утро слышу — Цыган заливается. Вышел, а они стоят у калитки. Пара лосей с лосенком. Зима-то снежная была, корм доставали с трудом. Вот и пришли. Ну я вынес им картофелины, морковь… С того дня повадились… И летом навещают…

— Они любят вас, — смеется Лиза. — Вы же добрый.

— А ведь когда я был подростком, охотился. Да-а. У отца была берданка. От нужды, конечно, охотился, не забавы ради. Раз на охоте подбил селезня. Вытащил его из камышей, у него было перебито крыло. И вот держу его, значит, в руках… и чувствую, как бьется его сердце. А он смотрит на меня и тихо крякает, как бы просит о помощи. Потом затих и начал остывать. И вот тут-то мне стало не по себе. «И зачем, — думаю, — лишил жизни такую красивую птицу?» Представил, как он красовался перед подругой, ходил кругами, хлопал крыльями… как потом выводил бы утят на плес, обучал их нырять… Да-а. Человек может многое сделать, но вот живую птицу не сделает никогда.

Лиза сообщает Петровичу последние деревенские новости, потом прощается:

— Ну, я поехала. Спасибо за варенье.

— Тебе спасибо за газеты, — отзовется Петрович. — На-ка ложку возьми, в хозяйстве пригодится, да и в доме должно пахнуть деревом. И это, слепни объявились… Ежели укусит, потри земляникой — боль и пройдет.

Лиза вскакивает на велосипед, машет рукой. Цыган провожает ее до деревни.

Часто, тоже на велосипеде, к Петровичу заезжает молодой ветеринар Костя; он работает в Сосновке всего несколько месяцев. Костя со Петровичем за чаем с наливкой ведут задушевные беседы.

Иногда Костя вспоминает Москву, где учился на ветеринара и где осталась его девушка.

— Наши девушки лучше городских, — говорит Петрович. — К примеру, почтальонша Лиза. Какая славная… В городе каждый сам по себе, а наши, как одна семья. Правда, сейчас и в деревне некоторые нажимают на свое. А раньше все делали сообща. Всей деревней выезжали солить грибы. На телегах прикатим в лес, разбредемся, перекликаемся. Потом на поляне очищаем грибы от иголок и слизняков, засыпаем в бочки, перекладываем ягодами для запаха и листьями дуба для крепости. И все под песни, прибаутки, да-а.

— Наш ветеринар чудной какой-то, — говорит почтальонша Лиза Петровичу. — В клуб не ходит, все вечера дома сидит, книжки почитывает… Вот просто интересно, почему он в клуб не ходит, а к вам приезжает?

— У нас общая привязанность к животным, — объясняет Петрович.

В жаркие дни кордон лесника залит солнцем; от елей бьет горячей хвоей, сосны потрескивают чешуйчатой корой, в воздухе терпкие испарения. Воздух тягучий, липкий. Только у речки прохладно; она течет вдоль кордона, мелководная, извилистая.

— Если ее выпрямить, получится расстояние до Москвы, — шутит Петрович.

В полдень к речке тянутся все обитатели леса. Лучший «пляж» занимают кабаны; радостно похрюкивая, точно ватага ребят, они вбегают в воду; искупаются, начинают валяться на песке. Потом хряк, а за ним и все стадо, зарывается в песок, поглубже, чтоб не перегреться на солнцепеке.

В тенистый бочаг, спасаясь от жары и слепней, заходят лоси. Заходят медленно и важно. Войдут и долго стоят с закрытыми глазами — дремлют, но ушами настороженно шевелят — прислушиваются, как бы кто не подкрался.

На мелководье тут и там плещутся сороки и разные мелкие птахи; окунутся несколько раз и бьют по воде крыльями. Иногда, задрав лапы, заваливаются на бок — прямо как загорающие купальщики. Вылезут из воды, отряхнутся; потом одни летят на ветви обсыхать, другие ложатся в лунки на берегу, при этом то и дело ссорятся за более удобные, как им кажется, места.

Изредка к реке, тяжело дыша, подходит лисица. О ее приближении всех оповещают сороки; их тревожная трескотня — верный сигнал об опасности. Заслышав сорок, остальные птицы взлетают на деревья.

Лисица не купается, только полакает воду и спешит назад, в нору, подальше от палящего солнца. До норы, перелетая с ветки на ветку и треща, ее сопровождают сороки.

Лисица скроется под корнями раскидистой ели, а сороки еще долго сидят на ветвях и негодующе бормочут. Потом, успокоившись, вновь подлетают к речке и уже трещат раскатисто, победоносно, как бы говорят, что прогнали непрошеную гостью и все могут возвращаться.

Как-то в Сосновку прибежал Цыган: шерсть вздыблена, глаза ошалелые; с громким лаем пес подбегал то к дому почтальонши, то к дому ветеринара — тех, кого лучше всех знал.

Но Лиза накануне уехала в райцентр, а Костя на ферме осматривал телят. Все жители деревни были на сенокосе, только мальчишки бегали по дороге — запускали змея. Они-то и увидели Цыгана и подумали, что в деревню пришел Петрович, но потом заметили — лесник не появляется, а пес с беспокойством носится от дома к дому. Мальчишки поняли — на кордоне что-то случилось, и побежали к ветеринару.

Костя сел на велосипед и, сопровождаемый Цыганом, покатил к леснику. Еще издали он увидел, что у дома сидит… медведь.

Бурый медведь со сбитой шерстью и проплешинами, сидел, привалившись к срубу, и ревел. Завидев велосипедиста и собаку, медведь смолк, потом наклонил массивную голову, неуклюже повалился на бок и завыл.

Навстречу Косте вышел Петрович.

— Вот с утра сидит. Пришел за помощью. У него чего-то с задней лапой, все ее поджимает.

— Как же ее осмотреть? — опешил Костя.

— Да он мой старый знакомый, не первый раз приходит. Я его подкармливаю сладостями. Он почти домашний. Но одному не сподручно осмотреть. Я сейчас его отвлеку, помажу хлеб вареньем. Он его жуть как любит.

Петрович с Костей направились к дому, а Цыган стал из-за кустов негромко облаивать лохматого пришельца.

Когда лесник с ветеринаром подошли к крыльцу, медведь перестал выть и задрал заднюю лапу — явно показывая, где у него нестерпимая боль; меж «подушек» медвежьей стопы виднелась острая сосновая щепа.

— Видать, на лесосеке занозил, — сказал Петрович и заспешил в дом.

Он вынес ломоть хлеба с вареньем и протянул медведю, но тот отвернулся — он как бы говорил: «Вылечите мне скорее лапу. Я все стерплю, без всяких сладостей».

Пока Петрович отвлекал медведя хлебом с вареньем, Костя наклонился и резким движением вытащил щепу. И сразу отскочил на всякий случай.

Медведь вновь повернулся и глубоко вздохнул. Потом встал, протиснулся сквозь калитку и, прихрамывая, побрел к лесу.

Цыган проводил его уже не лаем, а тихим бурчаньем.

— Он с большим понятием, — сказал Петрович, когда медведь скрылся в чаще. — Вот говорят, он лапу сосет — у него кожа на стопе сходит. А я заметил, прежде чем залечь в спячку, он топчется на ягоде, набивает сладкие лепешки на лапах. А в берлоге сосет. Да-а… И вот как знает: долгая будет зима — больше топчется. Я по медведю определяю, какая будет зима. Он никогда не ошибается.

Ёжик

В детстве я мечтал стать капитаном и всюду пускал бумажные кораблики: в бочке, в тазу, в ведре и даже, если не видела мать, в тарелке с супом. Но чаще всего — в широкой луже у колонки посреди нашего поселка. В той луже было много глинистых бугорков с пучками травы — они мне представлялись необитаемыми островами.

Однажды, шлепая босиком по луже, я проводил свой кораблик меж «островов», вдруг услышал сзади какое-то чмоканье. Обернулся — за спиной воду пил… ёжик. Крупный ёжик с острым черным носом и маленькими черными глазами.

Ежи появлялись в наших садах каждую осень, как только начинали падать яблоки. Они приходили из ближнего леса и всегда ночью. А этот смельчак пришел в поселок днем и, не обращая на меня никакого внимания, громко лакал воду. Напился, фыркнул и, переваливаясь, заковылял в кустарник.

Он приходил к луже и на следующий день, и потом еще несколько раз. Я узнавал его сразу — этакий толстяк с рваным левым ухом — видимо, побывал в лапах собаки или лисицы. Ёжик совершенно меня не боялся. Иногда, напившись, он некоторое время с любопытством рассматривал мой кораблик — было ясно, что бумажное суденышко ему гораздо интересней, чем какой-то мальчишка, который только мутил воду.

В ту осень мой младший брат сильно простудился, и сосед шофер дядя Коля сказал моей матери:

— Надо пацана обмазать спиртом с гусиным салом. А еще лучше — салом ежа. Пузырек спирта я возьму на автобазе, а ежа… — дядя Коля повернулся ко мне. — Давай поймай ежа в саду. Утопим его в бочке, сдерем шкурку, а сало вытопим на огне. Вмиг твой братец поправится.

На следующий день дядя Коля зашел к нам со спиртом и спросил у меня:

— Ну, поймал ежа?

— Их нет в нашем саду, — соврал я, хотя и не собирался никого ловить.

— Эх ты! — усмехнулся дядя Коля. — Пойдем ко мне!

Я нехотя пошел за ним.

В своем саду дядя Коля сразу направился за сарай и вскоре появился с большим ежом, свернувшимся в клубок.

— Подержи-ка! — сказал, сунув мне в руки животное.

Я прижал ежа к животу; он немного развернулся, высунул острую мордочку из-под иголок и взглянул на меня одним глазом. Это был мой толстяк с рваным ухом!

— Видал, какого жирного поймал? — спросил дядя Коля, засучивая рукава рубахи. — Отъелся на моих яблоках. Из него много сала будет.

Засучив рукава, дядя Коля схватил ежа и понес к бочке с водой. Ёжик тревожно засопел, стал брыкаться, отчаянно пищать. Меня передёрнуло от жалости.

Дядя Коля погрузил ежа в воду. Послышалось бульканье, всплески, на поверхности воды появились дергающиеся лапы — было видно, как ёжик изо всех сил пытается вырваться из рук дяди Коли. В какой-то момент ему это удалось — задрав нос, чихая и кашляя, он в панике стал карабкаться на обод бочки, в его глазах был жуткий страх.

— Дядь Коль, не надо! — дрожащим голосом попросил я. — Отпусти его!

— Тебе его жалко?! А о братце ты не думаешь?! — дядя Коля схватил ежа и снова утопил в воде.

Я заревел и, вцепившись в руку дяди Коли, крикнул:

— Отпусти его! Он жить хочет!

— А-а! — скривившись, протянул дядя Коля. — Делайте, как хотите! — вытащив ежа из воды, он бросил его в траву и зашагал к дому.

Несколько секунд ёжик неподвижно лежал в траве, из его открытого рта выливалась вода. Я нагнулся к нему, и он вдруг пошевелил головой, слегка приподнялся, потом чихнул, кашлянул и, покачиваясь, медленно побрел в кусты.

В тот же день мать купила на рынке гусиного сала и вскоре брат поправился.

У старика Лукьяна

Старик Лукьян загорелый, со множеством складок и морщин на лице; на запекшихся губах чешуйки и трещины. Лукьян носит полинялую от стирок, выцветшую тельняшку и широченные, как пароходные трубы, брюки. Его дом стоит на окраине деревни на берегу «великой воды России» — Волги; к реке меж кочек и буйных зарослей чертополоха петляет тропа — «вдохновенное место» — говорят рыбаки и туристы.

На лугу за домом Лукьяна пасутся корова Марфа и осел Савелий — «кормилица» и «труженик», как их называет старик, что вполне соответствует истине: корова дает по ведру молока в день, а осел самостоятельно, без провожатых, возит молоко на сыроварню. Лукьян устанавливает бутыли в сумки на боках осла и просто говорит: «Иди Савка!» и тот воодушевленно, вкладывая в работу всю душу, спешит в поселок. Войдет во двор сыроварни, терпеливо ждет, пока работники не опорожнят бутыли, потом топает назад в деревню.

Один год у Лукьяна жила восьмилетняя внучка из города. У девчушки болели ноги, и родители отправили ее к деду в деревню. Лукьян мазал ноги внучки мазями из трав, поил ее топленым молоком, договорился с директором поселковой школы, чтобы Савелию в сумку клали школьные задания на неделю, а осла приучил после сыроварни подходить к школе. Через год внучка поправилась и вернулась к родителям, но Савелий по-прежнему после сыроварни подходит к школе. В его сумки суют газеты — для Лукьяна.

По утрам Лукьян удит рыбу в старице. Рыбы в старице — ловить, не переловить, но воду затягивает ряска, и поплавок тонет в зеленой каше. Лукьян использует собственное «инженерное изобретение»: делает кольцо из можжевелового прута, разгоняет шестом ряску и бросает обруч в чистую воду; кольцо не дает ряске сплываться, и в него можно спокойно забрасывать снасть.

Днем во дворе Лукьян строит лодку для директора сыроварни Жоры. Рядом среди щепы и стружек бродит всевозможная разноцветная живность: куры, индюки, ручной журавль Фомка.

Длинноногий Фомка веселяга: распушит пепельное оперение и танцует, играет сам с собой: поднимет с земли щепку, подбросит в воздух, снова ловит. Фомка следит за порядком на дворе: заметит, петухи дерутся, — подскочит, заворчит, затопает, а то и ударит клювом драчунов. А соберутся индюки вместе — Фомка сразу к ним, прислушивается — о чем они бормочут, смотрит — кто что нашел.

В жару Фомка стоит в тени сарая, точно часовой, или вышагивает вдоль забора и смотрит на реку. Заметит, баржа показалась — предупреждает Лукьяна криком.

Однажды весной Фомка исчез и объявился через неделю… с подругой; вбежал во двор, заголосил, закружился. А журавлиха боится, не подходит, топчется за изгородью.

Начали журавли строить гнездо на крыше дома: натаскали прутьев, смастерили что-то вроде корзины, внутри устелили пухом, а снаружи вплели колючки, чтобы никто не своровал яйца. Через некоторое время из гнезда стали подавать голоса желторотые птенцы, и у Фомки с журавлихой забот прибавилось.

Вскоре журавлята подросли, стали бегать по крыше, спускаться во двор и все разглядывать. В такие минуты журавлиха беспокоилась; носилась взад-вперед по крыше, кричала, размахивала крыльями, а Фомка спокойно ходил по двору, присматривал за своими детьми — он-то прекрасно знал, кто главный в птичьем царстве.

В середине лета Фомка повел журавлят к реке обучать рыболовству. Первое время журавлята только воду баламутили, ничего не могли поймать, потом наловчились — гоняли рыбу строем, как солдаты.

Осенью журавлята совсем окрепли, и журавлиное семейство переселилось на болото, где жили их собратья. Журавлиная стая готовилась к отлету на юг, отъедалась рыбой и лягушками.

Обедает Лукьян за столом перед домом. Ко времени обеда во двор изо всех закутков и дыр спешат кошки и собаки. Они обитают около дома, у сарая и просто в кустарнике; одни — местные, друге — поселковые, третьи — просто приблудные, неизвестно откуда. Вся эта кошачье-собачья братия тактично напоминает Лукьяну про обеденное время: сидят молча невдалеке, только призывно смотрят в его сторону да посапывают и перебирают лапами.

Случается, какой-нибудь невыдержанный пес, вроде Артамона, фыркнет: «Хватит, мол, ерундой заниматься! Закругляйся! Самое время перекусить да в тенек на боковую». Понятно, Лукьян подкармливает животных и, как всякая щедрая душа, не скупится на угощения.

Во время обеда некоторые, совсем ручные, лезут чуть ли не на колени к старику, другие, одичавшие, схватят кусок и драпака.

Один котенок то и дело впрыгивает на стол — готов поесть с Лукьяном из одной миски — этот шкет вообще нешуточно привязался к старику — целыми днями лежит у его ног. Лукьян конопатит нос лодки, и он рядом, Лукьян переходит на корму, и котенок за ним плетется. Воспитала этого котенка одинокая курица, которая почему-то живет не в курятнике, а под причалом. Спускаясь к реке, Лукьян не раз видел, как из-под крыла курицы выглядывает пушистая мордаха. Курица тоже подходит к обеду, но не поесть, а побыть рядом с котенком — такая трогательная мамаша.

Больше всех вокруг стола крутится Артамон, нагловатый рыжий пес. Он одним из первых появился у Лукьяна и потому считает себя хозяином: то и дело задирает ногу и метит угол дома, лодку, изгородь: «Все, мол, наше, — его и мое».

Как только Лукьян откладывает инструмент, Артамон срывается с места, подбегает к столу и клянчит еду. Проглотит, начинает теребить лапой старика: «Давай еще, чего там!» Вымогатель тот еще! Съедает больше всех, да еще отгоняет других собак и не прочь кусок из чужой миски сцапать. Здесь, правда, Лукьян соблюдает справедливость и разным скромникам, стоящим позади, сам подносит еду.

Бывает, Артамон сопровождает Савелия, когда тот тащит молоко на сыроварню, но доходит только до окраины поселка — боится поселковых собак.

Появляется во дворе и огромный, с барашка, кот — морда круглая, как сковородка, шерсть — сплошь бурые клочья. Мальчишки зовут его Ипполитом.

Как-то Ипполит поймал воробья и, прежде чем сожрать, решил поиграть: выпустил из пасти, смотрит наглыми глазами на птаху, шлепает лапой: «Давай, мол, потрепыхайся напоследок». Серый комок лежит перед его носом, капли крови застыли на крыле. Что только Лукьян ни делал! Подкрадывался, звал Ипполита ласково, пытался отвлечь, напугать, заманить рыбой — ничего не помогало! Кот схватит воробья, отбежит и продолжает измываться над жертвой.

В другой раз идет Лукьян по деревне, вдруг видит — на террасе одной дачницы Ипполит трясет клетку с птицей. Птица мечется, кричит.

Вышла хозяйка, замахнулась на кота, а он знай себе просовывает лапу меж реек, все порывается птаху зацепить. Хозяйка лупит кота тряпкой, а он шипит, хвост трубой, глаза из орбит лезут.

Лукьян подбежал, помог отодрать Ипполита от клетки.

— Ну и злодей! — вытирая пот со лба, проговорила хозяйка.

— Злодей, — согласился Лукьян, — но и ему достается от собак — вон все уши в шрамах, — и дальше, вздохнув, философски заключил: — Так уж в природе все устроено — вечная борьба за жизнь.

Самая исполнительная и смышленая во дворе — Зина, черная непоседливая собачонка с живым бегающим взглядом. Лукьян услышит тарахтенье моторки, усмехнется:

— Зина, иди посмотри, кто там подошел к причалу?

И Зина несется. Если причалили какие-нибудь рыбаки или туристы, предупредительно гавкнет, если путевой катер — заскулит, отчаянно завиляет хвостом. Или Лукьян пошутит:

— Зина, посторожи лодку. Я схожу в поселок.

Зина садится рядом с лодкой и с максимальным усердием охраняет. Издали — умора! Неподвижно сидит маленький сторож около махины-посудины.

Как-то Лукьян видит — Зина подкрадывается к ящику с провизией; уши прижала, лапы дрожат, украдкой посматривает на старика, но заходит со стороны лодки, чтобы остаться незамеченной; подкралась и пытается лапой отодвинуть задвижку на ящике — и столько хитрости у воришки!

Частенько Зина выслуживается перед Лукьяном: тот позовет какую-нибудь собаку, а Зина забежит вперед и улыбается, ползет на животе, а то и перевернется на спину — показывает свою преданность.

Если же старик погладит другую собаку, Зина прижмет уши и обиженно уходит со двора.

— Они такие же, как мы, только постоять за себя не могут, — говорит Лукьян. — И чего люди все норовят научить их понимать человеческий язык?! Куда проще самим научиться изъясняться по-ихнему.

В дождь собаки и кошки прячутся в сарае — сидят и лежат молча, прижавшись друг к другу. Бывает, последним влетит Артамон, шумно отряхнется, забрызгивая соседей холодными каплями, наступая лапищами на спящих, проберется в середину сарая и займет лучшее место на мешковине.

На Зину Артамон вообще не обращает внимания, хотя она считается красивой собакой. Когда-то перед ее конурой просиживали породистые собаки дачников, был даже один пес-медалист.

— А тут какой-то замызганный Артамон — и не замечает! — усмехается Лукьян. — Ясное дело, ей обидно.

Как-то Зина три дня не появлялась. «Наверно, в поселке», — предположил Лукьян, но опросив посельчан, выяснил — Зину не видели. А потом вдруг Лукьян заметил, что Фомка как-то странно себя ведет: во время обеда схватит кусок хлеба со стола и летит к лесосеке.

Лукьян решил последить за ним, пошел в сторону кустарника и увидел Фомку на опушке — он раскачивался на своих ходулях у края заброшенного пересохшего колодца.

Старик заглянул в колодец, а на дне… Зина жует черную корку. Увидела Лукьяна, залилась радостным лаем, запрыгала на скользкие, покрытые грибами, деревянные стенки.

Лукьян спустился на дно колодца, а когда выбрался с Зиной наружу, она стала ползать у его ног, лизать ботинки и вся ее сияющая морда так и говорила: «Ну и натерпелась я страху. Думала, уже не выбраться мне отсюда. Ладно хоть Фомка подкармливал…»

Однажды Зина ощенилась. У нее появилось шесть черных щенков. Лукьян сколотил конуру, настелил внутрь соломы, Зина перетаскала щенков в новое жилище и с того дня никого не подпускала к своему потомству.

Как-то к Лукьяну прикатил на «Москвиче» директор сыроварни Жора.

— Ну как продвигается строительство моей лодки? — спросил Лукьяна.

— Продвигается помаленьку, — поглаживая посудину, ответил старик. — Вот уже борта начал обшивать.

— Вижу, медленно продвигается, — определил Жора. — Плохо ты, дед Лукьян, организуешь рабочий день. Небось много времени в старице торчишь, рыбешкой запасаешься или самогонку потягиваешь, а?..

— Всякое случается, — усмехнулся Лукьян.

— Через сколько думаешь закончить строительство? — обходя каркас лодки, прогундосил Жора.

Лукьян закурил папиросу.

— А кто знает. Может, через недельку, может, через две.

— Не годится. Во всем должна быть плановость. Даю тебе срок десять дней. В этот срок уложись как хочешь. Я уже пригласил на плавание кое-кого из района. Нужных людей, понимаешь? А еще надо ставить дизель да обкатать лодку, так что поторопись.

Жора еще раз обошел двор и вдруг остановил взгляд на конуре, в которой дремала Зина со щенками.

— Что это у тебя, щенки? Сколько штук?

— Шесть.

— Дай одного.

— Сейчас нельзя, собака будет волноваться.

— Вроде крупные, — проговорил Жора, заглядывая в конуру. — Плохо, что черные. Черные животные болеют чаще, чем белые, — притягивают солнце… И для чего тебе, дед Лукьян, беспородные собаки?! Вон у моего знакомого в городе собака так собака. Английская. Колли. Слышал про такую? Щенков дает десять штук в год. Каждый по сто рубликов. Соображаешь? Очень выгодная собака. Ну сожрет она мяса на сотню — все одно, за год себя оправдает… Только брехучая она… Эта твоя сука вроде лохматая. Ежели щенки будут большими, то одного пса на шапку хватит.

Лукьян отбросил окурок, взял ведро и спустился к реке, а когда вернулся, Жорин «Москвич» уже пылил в сторону поселка. Только Зина вела себя как-то необычно: бегала по двору, тревожно поскуливала. Заглянул Лукьян в конуру, а одного щенка не хватает.

Через десять дней, когда Лукьян доделал лодку, на грузовике приехали рабочие сыроварни; погрузили лодку в кузов, передали старику деньги от Жоры (гораздо меньше, чем условились при договоре — сказали «Жора позже еще подкинет»), и уехали.

Лукьян отправился в поселок; сделал в магазине кое-какие покупки и зашел на почту, где устраивали посиделки любители побеседовать.

На почте от сведущих людей Лукьян узнал, что директор Жора держит щенка в сарае и не выгуливает; изредка немного даст поразмяться во дворе и снова запирает.

К осени трех щенков Зины взяли односельчане, двое остались у старика. Лукьян заготавливал дрова на зиму, выкапывал и просушивал картошку, и щенки крутились около него, покусывали поленья, клубни — вроде бы помогали старику.

— Смышленые, чертенята, — усмехался Лукьян. — Все в мать.

Однажды зимой Лукьян направился в поселок за продуктами и куревом, за ним увязалась Зина. После магазина Лукьян, как обычно, заглянул на почту. Среди важных городских новостей и менее важных, поселковых, сведущие люди сообщили Лукьяну, что директор Жора отравил свою собаку. Никто не знал, кто сдирал с нее шкуру, но все в один голос утверждали, что скорняк в городе сшил Жоре отличную шапку.

Директор сыроварни оказался легок на помине — только Лукьян с Зиной отошли от почты — он идет им навстречу; в распахнутом тулупе, в черной лохматой шапке.

— Привет, дед Лукьян! — Жора весело вскинул руку и, проходя мимо, бросил: — Лодка получилась неплохая. Мои друзья из района остались довольны. Жди еще заказик.

Он уже отошел, как вдруг, принюхавшись, Зина оскалилась, зарычала, шерсть на ее загривке встала дыбом; внезапно она кинулась на директора и цапнула за ногу.

Жора заорал и, прихрамывая, побежал к почте. Зина снова бросилась на него — тихая, послушная собачонка точно взбесилась.

— Чья это тварь?! Заберите! — отбиваясь от собаки, вопил Жора.

Лукьян подошел, сделал вид, что отгоняет Зину, но Жора заметил ухмылку на лице старика.

— Это твоя, дед, собака, я знаю! Ты мне за все ответишь!

— Отвечу! Чего ж не ответить? Пошли, Зина!

Старик отмахнулся и зашагал в сторону дома.

Буран, Полкан и другие

В десять лет меня называли «профессиональным выгульщиком собак». В то время мы жили на окраине города в двухэтажном деревянном доме, в котором многие жильцы имели четвероногих друзей.

Вначале в нашем доме было две собаки. Одинокая женщина держала таксу Мотю, а пожилые супруги — полупородистого Антошку. Мотя была круглая, длинная, как кабачок. Хозяйка держала ее на диете, хотела сделать «поизящней», но таксу с каждым месяцем разносило все больше, пока она не стала похожа на тыкву. А вот Антошка был худой, несмотря на то что ел все подряд.

Жильцы в нашем доме считали Антошку симпатичней Моти.

— Мотя брехливая и наглая, — говорили. — Вечно сует свой нос, куда ее не просят.

Некоторые при этом добавляли:

— Вся в хозяйку.

Антошка, по общему мнению, был тихоня и скромник.

Мне нравились обе собаки. Я их выгуливал попеременно.

Потом в нашем доме появилась третья собака: сосед, живший над нами, привел себе бездомного, грязноватого пса и назвал его Додоном. После этого мне, как выгульщику, работы прибавилось, но я только радовался такому повороту событий.

Наш дом слыл одним из самых «собачьих», и все же ему было далеко до двухэтажки в конце нашей улицы. В том доме собак держали абсолютно все! Там жили заядлые собачники, и в их числе дворник дед Игнат и слесарь дядя Костя.

Дед Игнат и его бабка держали Бурана — огромного неуклюжего пса из породы водолазов. У Бурана были длинные висячие уши, мешки под глазами, а лаял он сиплым басом. Как-то я спросил у деда:

— Почему Буран водолаз? Он что, под водой плавать умеет?

— Угу, — протянул дед.

— Наверно, любая собака может под водой плавать, — продолжал я. — Просто не хочет. Чего зря уши мочить!

— Не любая, — проговорил дел. — У Бурана уши так устроены, что в них не попадает вода. Таких собак держат на спасательных станциях, они вытаскивают утопающих. Вот пойдем на речку, посмотришь, как Буран гоняет рыб под водой. И на воде он держится не как все собаки. Крутит хвост винтом и несется, как моторка. Только вода сзади бурлит. А настырный какой! Не окрикнешь, так по течению и погонит. За ним глаз да глаз нужен. И куда его, ошалелого, тянет, не знаю! Ведь живет у нас, как сыр в масле. Вон и выглядит как принц. Ишь отъелся!

Дед потрепал собаку, и Буран зажмурился, затоптался, завилял хвостом и начал покусывать дедов ботинок.

— Цыц! — прикрикнул дел. — Весь башмак обмусолил.

Буран, обиженный, отошел, лег со вздохом, вытянул лапы и положил между ними голову.

Я почесал пса за ушами, он развалился на полу и так закатил глаза, что стали видны белки.

Буран любил поспать; он был редкостный соня, настоящий собачий чемпион по сну. Уляжется на бабкином диване и храпит. Иногда во сне охает, стонет, и вздрагивает, или глухо бурчит и лязгает зубами — сны у него были самые разные: и радостные и страшные.

Днем Буран разгуливал по дворам. От нечего делать заглядывал к своему брату Трезору, который жил на соседней улице. Раз пошел вот так же гулять — его и забрали собаколовы, «люди без сердца», как их называла бабка. Прибежал я его выручать, показываю собаколовам паспорт Бурана, а они и правда «без сердца».

— Ничего не знаем, без ошейника бегал, — говорят. Потом видят, я чуть не реву. — Ладно уж, — говорят, — забирай. Но смотри, еще раз без ошейника увидим — не отдадим.

«Все-таки у них есть сердце, — подумал я, — но какое-то железное, вроде механического насоса для перекачки крови».

Открыл я клетку, а Буран как прыгнет и давай лизать мне лицо. Казалось, так и говорил: «Ну и натерпелся, брат, я страху».

Дед Игнат научил Бурана возить огромные сани. Зимой купит поленьев на дровяном складе, впряжет Бурана в сани, и тот тащит тяжелую кладь к дому.

Много раз мы с ребятами стелили в сани драный тулуп, и Буран катал нас по улице; мчал так, что полозья визжали и за санями крутились снежные спирали, а нас подбрасывало и мы утыкались носами в мягкие завитки тулупа. Но долго нас Буран не возил. Прокатит раза два, ложится на снег и высовывает язык — показывает, что устал. Но выпряжешь его — начинает носиться с другими собаками как угорелый, даже про еду и сон забывает. Или бежит к своему брату и борется с ним до вечера и не устает никогда.

Буран вообще не любил с нами играть. Когда был щенком, любил, а подрос — его стало тянуть ко взрослым. Позовет его мальчишка или девчонка, а он делает вид, что не слышит. А если и подойдет, то нехотя, с сонными глазами и раз двадцать вздохнет. Ребят постарше еще слушался, а разных дошколят и не замечал.

Иногда на нашей улице случались стычки. Какой-нибудь мальчишка начнет говорить со мной заносчиво и грубо, а то еще и угрозы всякие сыпать. В такие минуты я не махал кулаками, а шел к деду Игнату и прицеплял Бурану поводок. А потом прохаживался с ним разок-другой по нашей улице, и, ясное дело, заносчивый мальчишка сразу притихал. Частенько я проделывал этот трюк и без всякого повода, на всякий случай, просто чтоб никто не забывался.

По ночам деду не спалось, он ставил самовар и за чаем разговаривал с Бураном, рассказывая ему про свои стариковские дела. И Буран всегда его внимательно слушал. Наклонит голову набок и ловит каждое слово. Иногда бугорки на его лбу сходились и он вздыхал. Тогда дед гладил его:

— Ты-то, лохматина, все понимаешь, я знаю.

Но если Буран фыркнет, дед закипал:

— Что, не веришь? Еще спорить будешь со мной? — Потом отойдет, кинет Бурану кусок сахара и рассказывает дальше.

Так и бормочет, пока бабка не уведет собаку к себе на диван — она грела ноги в ее шерсти, говорила: «От ревматизма помогает».

Несколько раз в год бабка чесала Бурана и из шерсти вязала варежки и носки. По Бурану бабка определяла погоду: уляжется пес в углу — назавтра жди холодов, крутится посреди комнаты — будет тепло.

— Он все чувствует, — говорила бабка.

А у дяди Кости было две собаки: спаниель Снегур и овчарка Полкан, оба невероятные показушники: любили находиться в центре внимания, занять в комнате видное место, повертеться на глазах, похвастаться белоснежными зубами…

На Снегура сильно действовала погода. Серые, пасмурные дни нагоняли на него такую тоску, что он забивался под крыльцо и плаксиво повизгивал. Но в солнечные дни становился безудержно шумным: гонялся по двору за голубями, возился с Полканом, ко всем лез целоваться.

Снегур жил вместе с дядей Костей, а Полкан — на улице, в бочке. Дядя Костя опрокинул большую бочку, набил ее соломой, и конура у Полкана получилась что надо. Все собаки завидовали.

Сторожить Полкану было нечего — дядя Костя не держал ни кур, ни уток, не разводил огород, и Полкан целыми днями грелся на солнце. Время от времени гонял мух или почесывал себя за ухом и зевал, показывая ослепительно-белые зубы. Кстати, в бочке у Полкана я однажды ночевал — спрятался там, когда за что-то обиделся на родителей.

Когда Полкану исполнилось три года, у него было поразительное обоняние и чувство пространства. Однажды дядя Костя уехал в другой город, так Полкан прибежал к нему с оборванной цепью. Как нашел дорогу — никто не знает. Но от постоянного безделья Полкан обленился, перестал различать запахи и вообще поглупел. К старости только и знал гоняться за своим хвостом да лаять когда вздумается, да еще клянчить конфеты — ужасно к ним пристрастился.

Что эти псы любили — так это петь. Когда дядя Костя играл на гитаре, Полкан высоко подвывал. Частенько и Снегур присоединялся и тянул приятным баритоном. Иногда так увлекались, что пели и после того, как дядя откладывал гитару. А стоило крикнуть «браво!» — начинали все сначала, да еще громче прежнего.

Но все-таки самой лучшей и самой умной собакой была Кисточка, которая жила в соседнем поселке, у знакомой моей матери тети Клавы. Кисточка была обыкновенной дворняжкой: маленькая, этакая замухрышка, черная, с закрученным баранкой хвостом и острой мордой.

Кисточка служила и сторожем, и нянькой, и смотрителем. По ночам она охраняла сад от набегов мальчишек, днем сидела около коляски соседского малыша. Если ребенок спал, Кисточка смирно сидела рядом, но стоило ему пискнуть — начинала лаять и толкать коляску лапой. Проснется ребенок, заберут его кормить, Кисточка бежит на птичий двор. Уляжется в тени под навесом сарая, делает вид, что дремлет, а сама искоса присматривает за всеми. Заметит, гуси дерутся — подскочит и как рявкнет! А если коза начнет яблоню обдирать, Кисточка могла и покусать легонько. Никому не давала спуску. Даже поросенка не подпускала чесаться о рейки забора — еще, мол, повалит изгородь, чего доброго!

Кисточка была всеобщей любимицей в поселке, многие хозяева хотели заполучить ее на день-два постеречь сад или присмотреть за живностью. Заманивали ее печеньем и сладостями. Кисточка посмотрит на лакомства, проглотит слюну, но не пойдет — так была предана хозяйке.

Однажды мы получили от тети Клавы письмо, в котором она сообщала, что Кисточка родила пятерых щенков, трех забрали соседи, одного тетя оставила себе, а пятого предлагала нам.

В воскресенье мы с матерью съездили в поселок и вернулись с сыном Кисточки.

У щенка был мокрый нос, мягкие подушечки на лапах и коричневая шерстка. Я назвал его просто — Шариком.

В первый день щенок ничего не брал в рот. И в блюдце наливали ему молока, и в бутылку с соской — не пьет, и все тут! Поскуливает, дрожит и все время лапы подбирает — они у него на полу расползались. Я уж стал побаиваться, как бы он не умер голодной смертью, как вдруг вспомнил, что на нашем чердаке кошка Марфа выкармливает котят.

Сунув щенка за пазуху, я залез с ним на чердак и подложил Марфе. Она как раз лежала с котятами у трубы. И только я протиснул щенка между котятами, как он уткнулся в кошкин живот и зачмокал. А Марфа ничего, даже не отодвинулась, только приподнялась, посмотрела на щенка и снова улеглась.

Прошло несколько дней. Марфа привыкла к приемному сыну, даже вылизывала его, как своих котят. Щенок тоже освоился в кошачьем семействе: ел и спал вместе с котятами и вместе с ними играл Марфиным хвостом. Все шло хорошо до тех пор, пока котята не превратились из сосунков в маленьких кошек. Вот тогда Марфа стала приносить им воробьев и мышей. Котятам принесет — те урчат, довольные, а положит добычу перед щенком — он отворачивается. Марфа подвинет лапой к нему еду, а он пятится. Зато с удовольствием уплетал кашу, которую я ему приносил.

Однажды Марфа со своим семейством спустилась во двор: впереди вышагивала сама, за ней — пузатый, прыткий щенок с нее ростом, а дальше катились пушистые комочки. Во дворе котята со щенком стали играть, носиться друг за другом. Котята залезали на дерево, и щенок пытался, но сваливался. Ударится, взвизгнет, но снова прыгает на ствол. Тут я и понял, что пора забирать его от кошек.

Только это оказалось не так-то просто — Марфа ни в какую не хотела его отдавать: только потянусь к Шарику, она шипит и распускает когти. С трудом отнял у нее щенка.

В жаркие дни мы с Шариком бегали на речку купаться. Шарик любил барахтаться на мелководье, а чуть затащишь на глубину — спешит к берегу или еще хуже — начнет карабкаться мне на спину.

Однажды я взял и нырнул, а вынырнув в стороне, увидел: Шарик кружит на одном месте и растерянно озирается. Потом заметил невдалеке голубую шапку, такую же, как у меня, и помчал к пловцу. Подплыл и стал забираться к нему на спину. А пловцом оказалась девушка. Она обернулась и как завизжит!

Но еще больше испугался Шарик. Он даже поднырнул — только уши остались на воде, а потом дунул к берегу.

По воскресеньям у деда Игната собирались все «собачники». И дядя Костя, и я приходили с собаками. Бабка раздует самовар, достанет пироги, усядемся мы за стол, и собаки тут как тут. Смотрят прямо в рот — тоже пирогов хотят. Я дам им по одному, а бабка как крикнет:

— А ну пошли во двор, попрошайки! А тебе, Буран, как не стыдно? Ведь кастрюлю каши слопал! Такой обжора, прямо стыд и срам!

И Буран уходит пристыженный, а за ним и Снегур с Полканом, и мой Шарик.

Во дворе они начинали бороться. Понарошку, кто кого: Буран всех троих или они его. Дурашливые Полкан с Шариком сразу набрасывались на Бурана. Прыгали перед его носом, тявкали, все хотели в лапу вцепиться, а Снегур не спешил: кружил вдалеке с хитрющей мордой; потом заходил сзади и — прыг Бурану на загривок. Тут уж и Полкан с Шариком набросятся на Бурана, а он, как великан, громко засопит, набычится, развернется — собаки так и летят кубарем в разные стороны.

Частенько и я принимал участие в этой возне. Вчетвером-то мы Бурана одолевали.

Вот так я и рос среди собак, и узнавал их повадки; даже научился подражать их голосам. Приду к дяде Косте и загавкаю из-за угла сиплым голосом, и Снегур с Полканом заливаются, сбитые с толку, — думают, Буран решил их напугать. Или забегу к деду Игнату, спрячусь за дверь и залаю точь-в-точь как Полкан — визгливым, захлебывающимся лаем. И Буран сразу выскочит и сердито зарычит.

Постепенно я научился различать голоса всех собак в окрестности. Понимал, что означает каждый лай и вой, отчего пес повизгивает или поскуливает, то есть в совершенстве выучил собачий язык.

И собаки стали принимать меня за своего. Даже совсем незнакомые псы, с дальних улиц. Бывало, столкнусь с такой собакой нос к носу, пес оскалится, шерсть на загривке поднимет, а я пристально посмотрю ему в глаза и рыкну что-нибудь такое:

— Брось, знаю я эти штучки! Своих не узнаешь?!

И пес сразу стушуется, заюлит, заковыляет ко мне виляющей походкой. Подойдет, уткнется головой в ноги, вроде был извиняется: «Уж ты, того… не сердись, обознался немного. Ходят тут всякие. Я думал, и ты такой же. А ты, оказывается, наш. Вон весь в ссадинах и синяках. От тебя вон и пахнет-то псиной».

В то время я к любому волкодаву мог подойти — был уверен, никогда не цапнет.

Буран умер от старости. До самой смерти он сторожил дом и возил сани с дровами.

Когда дядя Костя уехал из нашего города, Снегура взяли сторожем в зоосад. К этому времени он уже стал совсем чудным, порой забывал, где находится. С его конурой соседствовала птичья вольера, так он облаивал маленьких птах. Рядом в клетке сидел огромный филин, но Снегур его почему-то не замечал.

Полкана взяли к себе соседи, сказали: «У него такая красивая шерсть».

А Шарик стал моим другом и равноправным членом нашей семьи.

В два года Шарик внезапно простудился. Целую неделю мы лечили его, давали таблетки и витамины, поили настоем ромашки. Когда Шарик поправился, он вдруг стал приводить к нашему дому других больных собак. У одной была ранена лапа, у другой порвано ухо, у третьей во рту застряла рыбья кость… Мы лечили бедолаг, никому не отказывали. Соседи шутили:

— Пора открывать бесплатную лечебницу.

Однажды во время зимних каникул я поехал к приятелю на дачу и, конечно, взял с собой Шарика, ведь мы были неразлучными друзьями. Стояли крепкие морозы, на даче было холодно, и мы с приятелем беспрерывно топили печь. Мы катались на лыжах, строили снежную крепость, но не забывали подкладывать в печь поленья. И укладываясь спать, набили полную топку дров. А проснулись от яростного лая Шарика. Он впрыгивал на кровать, стаскивал с нас одеяло…

Открыв глаза, я увидел, что вся комната полна едкого дыма. Он клубился волнами, ел глаза, перехватывал дыхание. Я растолкал приятеля, мы на ощупь нашли дверь и, выскочив наружу, долго не могли отдышаться на морозном воздухе. И пока стояли около дома, из двери, точно белая река, валил дым; он растекался по участку и медленно поднимался в темное звездное небо.

Вот так в тот день, если бы не Шарик, мы с приятелем задохнулись бы от дыма.

Как-то, когда я уже закончил школу, а Шарику исполнилось семь лет, я шел мимо одного двора. В том дворе мальчишки-негодяи привязали к дереву собаку и стреляли в нее из луков. Я бросился во двор, но меня опередила худая, светловолосая девчушка.

— Не смейте! — закричала она и вдруг подбежала к мальчишкам, выхватила у них стрелы, стала ломать. Она так яростно накинулась на мальчишек, что те побросали оружие и пустились наутек.

С этой девчушкой мы отвязали перепуганную насмерть собаку, и пес в благодарность начал лизать нам руки. Он был совсем молодой и явно бездомный. На его лапах висели засохшие комья глины, из шерсти торчали колючки. Пока девчушка выбирала колючки, я сбегал в аптеку и купил йод. Потом мы прижгли ранки лохматому пленнику.

— Когда вырасту, обязательно буду лечить животных, — сказала девчушка и, повернувшись ко мне, вдруг спросила: — А у вас есть собака?

— Есть.

— Как ее зовут? Расскажите о ней.

Я присел на скамейку, стал рассказывать. Девчушка внимательно слушала, но еще более внимательно слушал спасенный нами пес. Его взгляд потеплел. Он представил себя на месте Шарика — он уже не шастал по помойкам, не мок под дождями, его уже не гнали из подъездов и никто не смел в него стрелять. У него был хозяин.

Белый и Черный

Тот поселок расположен у подножия гор, вершины которых теряются в дымке. К поселку плотной массой подступают леса. До райцентра, где работает большинство посельчан, около пятидесяти километров, но дорога хорошая, усыпана щебенкой и гравием. В ненастье над поселком, зацепившись за горы, подолгу висят грузные облака, зато в солнечные дни меж домов тянет ветерок и остро пахнет хвоей.

Первым в поселке появился Белый, молодой длинноногий пес с ввалившимися боками. Он был белой масти, с желтой подпалиной на левом ухе, один глаз зеленовато-коричневый, другой — голубой, почти прозрачный. Эти разноцветные глаза придавали ему выражение какого-то невинного целомудрия. Позднее, когда он прижился в поселке, все заметили его застенчивость в общении с людьми и робкое почтение в общении с местными собаками. Никто толком не знал, откуда он взялся. Одни говорили, прибежал из райцентра, другие — из соседнего поселка, находящегося по ту сторону гор.

Первые дни Белый, словно загнанный отшельник, обитал на окраине поселка, в кустах, только изредка вкрадчиво подходил к домам, жалобно скулил, несмело гавкал. Случалось, ему выносили объедки, но чаще прогоняли — у всех были свои собаки. С наступлением осенних холодов Белый облюбовал себе под конуру большой дощатый ящик около заброшенного склада. В этом ящике когда-то доставили в поселок трансформатор, а потом за ненадобностью выбросили.

Рядом со складом находился дом бывшего сторожа Михалыча. За свою долгую жизнь Михалыч так и не обзавелся семьей, не устроил быт, даже обедал в поселковой столовой. Он вел скрытный образ жизни, брал книги в библиотеке райцентра, втайне писал и посылал в городскую газету фенологические наблюдения, но их всегда возвращали. Эти наблюдения Михалыч излагал в форме размышлений. «Возьмите любой куст, — писал он. — В нем заключается весь мир. В нем полно разных букашек, и у них своя вражда и своя дружба. У них все, как у нас. И страсти и трагедии…»

Михалыч начал подкармливать Белого, и как-то незаметно они сдружились. Во время затяжных дождей Михалыч пускал собаку в дом и, прихлебывая чай, подолгу беседовал с ней.

— Ну что, Белый, намыкался? Эх ты, бедолага. Вот так твои собратья шастают по поселкам, ищут себе хозяина, не знают, к кому прильнуть, кому служить, а их гоняют отовсюду. Народ-то какой пошел — не до вас. Все норовят подзаработать побольше, забивают дома добром, точно все в гроб возьмут. А жизнь-то, она ведь короткая штука, и оставляем-то мы после себя не вещи и деньги, пропади они пропадом, а память о себе и дела наши добрые.

Пес сидел около ног Михалыча, смотрел ему в глаза, ловил каждое слово; то вскакивал, топтался на месте и, отчаянно виляя хвостом, улыбался, то замирал, и в его разноцветных глазах появлялись слезы.

— Ну, ну, не плач, — теребил собаку за загривок Михалыч. — Не дам тебя в обиду.

Освоившись у Михалыча, Белый окреп, раздался в груди, стал держаться уверенней, случалось даже, облаивал прохожих, давая понять, что на складе появилась охрана.

Белый сильно привязался к Михалычу. С утра сидел на крыльце и прислушивался, когда тот проснется, а заслышав шаги и кашель, начинал вертеться и радостно поскуливать. Михалыч открывал дверь, гладил пса, шел в сарай за дровами. Белый забегал вперед, подпрыгивал и весь сиял от счастья. После завтрака Михалыч доставал рюкзак, брал ведро — собирался в лес за грибами и орехами; заметив эти сборы, Белый нетерпеливо вглядывался в лицо Михалыча, так и пытался выяснить, возьмет его с собой или нет?

— Ладно уж, возьму, куда от тебя денешься, — успокаивал его Михалыч, прекрасно понимая, что с собакой в лесу спокойней.

В полдень Михалыч ходил на почту, потом в столовую, и пес всюду его сопровождал. Но ближе к зиме Белый внезапно исчез.

— Думается, загребли твоего пса, — как-то обронил Михалычу шофер Коля. — Намедни фургон ловцов катал по окрестности. И правильно. Надобно отлавливать одичавших псов. Нечего заразу всякую разносить. Они ж вяжутся с лисицами, а у тех чума, лишай.

Коля слыл бесстрашным мужчиной, поскольку водил свой «газик» на бешеной скорости, входил в столовую, толкая дверь ногой, и говорил зычно, с присвистом. Он был суетливый, носил вызывающе яркие рубашки и галифе.

— Ловцы щас демонстрируют новое изобретение, — возвестил Коля с довольной улыбочкой. — Душегубку. Вывели выхлопную трубу в фургон и, пока катят в райцентр, травят собак газом. Быстро — раз, два и готово.

— Дурак ты, — буркнул Михалыч, брезгливо поджав губы. Потом постоял в раздумье, осмысливая изощренные методы убийства животных, и заспешил к автобусу, проклиная «разных, начисто лишенных жалости».

— Тоже мне, сердобольный нашелся! — крикнул ему вслед Коля.

Михалыч приехал в райцентр на живодерню.

— Если собака с ошейником, ждем хозяев три дня, а если без ошейника, усыпляем, — объяснил Михалычу мужик с оплывшим лицом. — Поди в загон, там вчера привезли партию. Там есть пара белых. Может, один твой кобель.

В загоне, предчувствуя неладное, одни собаки жались к углам и тяжело дышали; другие стояли, обреченно понурив головы, и только судорожно сглатывали; третьи отчаянно бросались на решетку. Михалыч смотрел на собак, и его сердце сжималось от сострадания.

Белого среди узников не было.

Он появился весной. Заливаясь радостным лаем, несся из леса к дому Михалыча, а за ним, смешно переваливаясь, семенил… медвежонок. Бурый медвежонок с черной лохматой головой.

— Где ж ты пропадал, чертенок? — встретил Михалыч Белого. — И кого это ты с собой привел?

Белый прыгал вокруг Михалыча, лизал ему руки, а медвежонок стоял у склада и недоуменно смотрел на эту встречу. Вытянув морду, он некоторое время сопел, принюхивался, потом присел и помочился. Белый подбежал к нему, как бы подбадривая, приглашая подойти к Михалычу поближе.

— Совсем несмышленыш, даже человека не боится, — вслух сказал Михалыч, разглядывая нового гостя. — Наверно, мать потерял и потянулся за Белым. Но как они свиделись?

Так и осталось для Михалыча загадкой, где так долго пропадал Белый и каким образом нашел себе необычного друга.

Черный, как назвал медвежонка Михалыч, оказался доверчивым, с веселым нравом. Оставив метки вокруг склада и дома Михалыча, он застолбил собственную территорию и стал на ней обживаться: в малиннике вдоль забора собирал опавшие ягоды, в кустарнике за складом откапывал коренья. А под старой яблоней устроил игровую площадку: приволок деревянные чурки и то и дело подкидывал их, неуклюже заваливаясь на бок, или забирался на яблоню и, уцепившись передними лапами за сук, раскачивался с осоловело-счастливым выражением на мордахе. На ночлег они с Белым забирались в ящик, благо он был большим.

По утрам Черный подолгу прислушивался к поселковым звукам: гавканью собак, мычанию коров, людским голосам, сигналам автобуса. А по вечерам, встав на задние лапы, зачарованно рассматривал освещенные окна и огни фонарей.

Однажды ребята, которые приходили поглазеть на медвежонка, конфетами заманили его на близлежащую улицу, и там на него напали собаки. К другу на выручку тут же бросился Белый. Тихий, застенчивый пес вдруг ощетинился, зарычал, заклацал зубами и разогнал своих собратьев.

С того дня, под прикрытием Белого, Черный отваживался посещать и более отдаленные улицы, но без «телохранителя» дальше дома Михалыча не ходил — побаивался чужих собак.

Михалыч получал небольшую пенсию и особой едой своих подопечных не жаловал. Поэтому Белый и Черный изредка подходили к столовой и усаживались около входа в ожидании подачек; осторожно заглядывали в дверь, принюхивались.

Многие недолюбливали эту компанию. Особенно шофер Коля.

— Михалыч совсем спятил, — с издевкой говорил он. — Устроил зоопарк. Подождите, медведь подрастет, наведет шороху. Сараи начнет ломать, задирать коров.

Но у ребят Черный был любимцем: они кидали ему пряники, печенье. Кое-что перепадало и Белому. Черный не жадничал и, если угощение падало ближе к его другу, никогда за ним не тянулся.

За лето медвежонок сильно подрос, но никакой агрессивности не проявлял. По-прежнему, большую часть времени они с Белым проводили около склада и дома Михалыча, а иногда подходили к столовой. Он стал совсем ручным — брал угощение из рук и в благодарность облизывал детские пальцы.

Но однажды осенью случилась неприятность. Одна девчушка кормила его пряниками, и он, забывшись, слегка потеребил ее лапой — не медли, мол, отдавай все сразу, — и нечаянно царапнул ладонь ребенка. Увидев кровь, мать девчушки заголосила на весь поселок. Поблизости оказался шофер Коля; размахивая руками, он расшумелся:

— Я ж говорил! Я ж предупреждал! Это первая ласточка! Еще не то будет! Спохватитесь, поздно будет.

О случившемся узнали в райцентре, и власти дали команду «пристрелить медведя».

То утро было необыкновенно светлым — за ночь выпал снег. Черный, подчиняясь невидимым механизмам природы, уже натаскал в ящик прутьев и сухих трав, уже утаптывал подстилку, готовясь залечь в спячку, и тут приехала милиция. Михалыч с Белым отлучились на почту и не видели, что произошло.

Услышав голоса Черный вылез из ящика и уставился сонными глазами на людей. Его нос был перепачкан кашей, которой накануне Михалыч кормил своих приемышей. Черный думал, ему принесли новое угощение, но вдруг увидел яркие вспышки, услышал оглушительные выхлопы и сразу почувствовал острую боль в груди. Несколько секунд он еще сидел, стонал, недоуменно смотрел на людей, а в него все палили. Потом Черный заревел и, пытаясь сбить жар в груди, повалился на снег, стал кататься на животе, трясти головой… и постепенно затих.

…Увидев друга мертвым, Белый окаменел, потом истошно завыл, забился в ящик и двое суток из него не вылезал. А на третий день его точно заменили: он перестал отлучаться от дома Михалыча и зло рычал на всех, кто бы ни проходил мимо.

— Он сбесился, этот кобель, — громогласно заявил шофер Коля.

Слух о том, что Белый подцепил бешенство, разнесся по всему поселку. Чтобы уберечь собаку от расправы, Михалыч посадил Белого на цепь у крыльца, но однажды обнаружил цепь пустой. Вначале Михалыч подумал — кто-то отстегнул ошейник и сдал Белого собаколовам, но, съездив в райцентр, узнал, что на живодерню он не поступал. И тогда Михалыч решил, что Белый сам разогнул карабин, связывающий ошейник с цепью.

Белый исчез из поселка так же внезапно, как и появился. Иногда Михалыч думал, что пес не вынес унизительного сидения на цепи и, обидевшись на него, Михалыча, предпочел полуголодное существование в окрестных лесах. А иногда Михалычу казалось, что Белый отправился на поиски тех, кто убил Черного, хотел отомстить за друга.

Щенок

Дать имя человеку — проще простого. Обычно родители над именем ребенка долго голову не ломают. Раньше давали имя в честь святого, в день которого ребенок появился на свет, или в честь знаменитого родственника — с надеждой, что потомок станет не менее знаменитым. Потом стали называть детей в честь великих строек; например — Днепрогэс. В те времена некоторые родители, пытаясь быть современными, заходили слишком далеко — нарекали отпрысков Трактором, Шестеренкой.

Теперь некоторые молодые родители, желая пооригинальничать, дают звучные иностранные имена или полузабытые, древнерусские, но большинство, к счастью, выбирают самые обычные. Именно к счастью, иначе трудно представить сложный букет из ребячьих имен, где-нибудь в саду (в детском саду, разумеется), где Винтик соседствовал бы с Ромашкой, Сталина с Лютиком. Это не букет, а бездарный винегрет. Настоящий букет — это Алеша и Оля, Таня и Дима. Просто, красиво и благозвучно. Короче, дать имя человеку не так уж и сложно, выбор большой, а фантазия у родителей, как правило, недюжинная.

Совсем другое — придумать кличку животному. Скажем, собаке. Это нешуточное дело. Здесь одной фантазии мало. Необходимо учитывать родословную или внешний вид и характер животного, и даже его таланты. Нельзя же, к примеру, белую дворняжку назвать Клякса. Ну, Хризантема, ну Белка — еще туда-сюда, но Клякса — просто нелепость. Или взять и записать в паспорте огромного волкодава — Тузик. Это оскорбительно для такой собаки, и вообще издевательство над ней. Кличка должна соответствовать животному и быть короткой. Длинные клички плохо воспринимаются животным на слух. Не случайно, Джульбарса чаще зовут сокращенно — Джуля, а Викторию — Вика.

Немаловажная вещь — характер животного. Никак нельзя веселому, ласковому щенку давать свирепую кличку. Или глупого пса (такие крайне редко, но встречаются — обычно у хозяев, не блещущих умом) звать Сократом, который, как известно, был великим человеком.

Придумать хорошую кличку животному — дело тонкое и крайне ответственное. Вот поэтому мы с фотографом Игорем долго ломали голову, никак не могли придумать кличку одному щенку, этакому лопоухому существу, которое неожиданно у нас появилось.

Игорь фото-художник, снимает исключительно пейзажи — я называю его «видовик». В то лето фотограф решил поснимать Рыбинское водохранилище и пригласил меня с собой за компанию, сказал, что на водохранилище можно «вдоволь отдохнуть и набраться впечатлений» (на самом деле я выполнял роль подсобного рабочего — таскал его кофр и треногу, пока он выбирал «нечто живописное, колоритное, выразительное», но все же я и отдохнул, и набрался кое-каких впечатлений).

Как-то утром мы направились к лодке, чтобы походить на ней вдоль берега — мастер живописной натуры решил сделать снимки «с воды» — и вдруг посреди деревни увидели щенка с висячими ушами. Он был разношерстный, нескладный, с дурашливым взглядом. Переваливаясь с боку на бок, подбежал к нам, завилял хвостом. Мы погладили его и пошли своей дорогой, а он поплелся за нами. У причала мы встретили местного мальчишку Антона, нашего приятеля.

— Чей щенок? — спрашиваем.

— Ничей, — ответил Антон. — Он был у туристов. Они здесь жили в палатке и щенок от них сбежал. А когда туристы уехали, объявился.

— А как его зовут? — поинтересовался я.

— Не знаю, — Антон пожал плечами.

Мы решили взять щенка с собой на съемки, и пока укладывали фототехнику в лодку, придумывали ему кличку.

— Давай назовем ее Маруся, — предложил мастер пейзажей. — Во-первых, она девица, а во-вторых — для деревенской собаки и имя должно быть деревенским.

— Лучше назвать Анфиса, — сказал я. — Звучит как-то.

— Не-ет, плохо, — протянул фотограф. — У меня была знакомая с таким именем — жуткая женщина… Прямо не знаю, как ее назвать. Вспоминается множество имен, но все неважнецкие.

Так ничего и не придумав, мы посадили щенка в лодку и поплыли. Наша ушастая подружка сразу освоилась в лодке: схватила щепку и стала ее подкидывать.

— Надо же, такая игрунья! — умилялся фотограф, пока я работал кормовым веслом. — И совершенно не боится качки! Прямо-таки морская душа. Назовем-ка ее Капитан! Или — Салака!

— Грубо! Режет ухо! — поморщился я и стал перечислять собачьи клички, которые приходили на ум: — Берта, Ника, Франческа, Изольда…

— Избито! Банально! С претензией! — махал рукой фотограф и, высматривая на берегу «колоритное и выразительное», рассуждал: — Имя должно быть простым и романтичным. А ты — Берта, Франческа! Куда тебя все уводит? Не надо нам богинь, но и всяких Пеструшек не надо. Ищи что-то среднее. Золотую середину.

В тот день фотограф сделал особенно удачные снимки и на обратном пути торжествовал:

— Собачонка принесла мне удачу. Странное дело — обычно женский пол на кораблях приносит несчастье, а мне сегодня повезло как никогда. Я запечатлел штук пять эффектных видов.

В деревне мы занимали покинутый дом и, не раздумывая, поселили собачонку у себя. Вечером к нам зашел Антон. Обычно он весь день околачивался у шоссе, смотрел на проезжающие машины. Или сидел на бревнах и лупой прожигал древесину. Но каждый вечер Антон являлся к нам. Я с ним вел разговоры о пустяковых вещах.

— Знаешь, кого в деревне больше всего? — спрашивал меня Антон.

— Кого?

— Петухов. Они спят прямо на деревьях. В курятниках спят старые, а молодые — на деревьях. Ох и задиристые эти молодые! Вот только поют некрасивыми голосами.

— В городе голубей больше всего, — сообщал я. — Бывает, тоже дерутся, но жаль, не поют.

В один из таких разговоров встрял фотограф.

— Ты вот что! — обратился он к Антону. — Оставь петухов в покое, займись делом. Вот у тебя есть лупа. Хорошая, я видел. Ты знаешь, что лупой можно выжигать картины?

— Как это?

— А так. Тащи доску, покажу.

С того дня фотограф вел с Антоном разговоры о серьезных вещах.

После плавания на лодке с собачонкой, Антон зашел к нам и спросил:

— Вы что, щенка оставите у себя?

— Пусть поживет у нас, — сказал фотограф.

— А как вы его назвали?

— Еще не назвали, — пояснил я. — Это дело сложное. Может у тебя есть какие мысли на этот счет? Учти, собачка девчонка.

— Назовите Стрелка.

— Хм, собачка необыкновенная, — усмехнулся фотограф. — Сегодня принесла мне удачу. И как можно ее называть какой-то Стрелкой?! Ты ведь будущий художник, выжигаешь картины! У тебя должно быть воображение! Думай, думай!

— Королева! — ляпнул Антон и покраснел — сам понял, что сморозил глупость.

Немного помолчав, Антон заявил:

— Вообще-то пацан как-то ее называл.

— Какой пацан? — спросили мы.

— Ну, сын туристов. Он везде бегал, искал щенка, плакал…

— Надо бы разыскать этих туристов. Они, наверняка, жутко переживают, что потеряли собачонку, — сказал я.

— Да-а, — протянул фотограф. — Мы сделаем вот что. Я сфотографирую щенка и в городе дадим объявление в газету. Возможно, туристы откликнутся.

Несколько дней мы прожили в деревне и все это время не расставались с собачонкой. Она и спала с нами: то у меня на кровати, то у фотографа; во сне чмокала, виляла хвостом, а однажды вцепилась в мой мизинец и начала сосать. По утрам она подлезала под одеяло, лизала щеки, тявкала в уши. Или спрыгивала на пол и поднимала возню с нашими ботинками. Вся ее сияющая мордаха так и говорила: Вставайте лежебоки, на съемку пора!

Днем мы с фотографом ходили на съемку, и собачонка всегда сопровождала нас, причем, когда мы работали, вела себя безукоризненно: не вертелась под ногами, не грызла кофр и треногу, даже отгоняла от нас ворон, чтоб не мешали — «поддерживала порядок на съемочной площадке», как говорил фотограф.

Антон тоже раза два ходил с нами «на пленэр», но вел себя не очень прилично: шатался от меня к фотографу, то покрутит треногу, то сунет палец в камеру, то начнет мучить вопросами — для чего это, для чего то? Почему одно называется так, другое эдак? Мне-то что! Я спокойно все объяснял ему, а вот фотограф нервничал:

— Вы своей болтовней сильно мешаете мне! Для хорошей съемки главное что?

— Фотоаппарат! — поспешно выдавал Антон.

— Умение сосредоточиться! — повышал голос мастер художественной фотографии. — Фотокамера дело второе. Главное сосредоточиться, уловить состояние природы, найти эффектное освещение, подождать пока там облачко найдет или побежит рябь по воде…

Одержимый фотограф мог снимать весь день, но я не выдерживал такую нагрузку и во второй половине дня, посвистев собачонке, отправлялся с ней обедать. По пути мы заглядывали на водохранилище. Я заплывал метров на сто от берега, переворачивался и обратно плыл на спине, а собачонка плескалась на мелководье, подпрыгивала, сердито гавкала на меня — была уверена, что я дурачусь в воде, вытворяю какие-то фокусы.

Ближе к вечеру появлялся мастер пейзажей; он входил в дом уставший, но ликующим голосом возвещал об очередных «эффектных» снимках. На радостях он брал собачонку на руки и тискал, а она визжала от удовольствия.

Перекусив, неугомонный фотограф начинал копаться в своей фототехнике, подготавливать ее к съемке на следующий день, а я просто не знал, куда себя деть от безделья, но вдруг подбежит наша подружка, запрыгает на месте — прямо зовет поиграть. Мы с ней перетягивали веревку, катали по полу бутылку из пластика. Случалось, так увлекались, что и фотограф откладывал свои серьезные дела и включался в нашу игру.

Что и говорить, мы привязались к собачонке, но взять ее в город не могли: у меня уже жили две собаки, а фотограф постоянно ездил в командировки. Накануне отъезда мастер пейзажей впервые за все те дни занялся портретной съемкой — как и обещал, сфотографировал щенка, а Антону сказал:

— Ты присмотри за собачкой. Думаю, туристы объявятся и приедут за ней.

— И не забывай кормить ее. У нас остались кое-какие съестные припасы, — я достал из рюкзака крупу и тушенку.

Антон кивнул.

— Я возьму пока ее к нам. У нас во дворе полно места. А наш Трезор тихий, ее не обидит.

Как только мы вернулись в Москву, фотограф отнес в одну из газет снимок и вскоре вышла заметка: «Щенок ищет своих хозяев». На фотографии красовалась наша подружка, а под снимком — адрес Антона.

Спустя неделю фотограф сообщил мне, что ему позвонили хозяева щенка. Они съездили на водохранилище и Антон передал им собачонку из рук в руки.

— Нас с тобой туристы благодарили от всей души, — сказал фотограф. — Кстати, собачонку зовут Жулька.

Анчар

В молодости он жил при автобазе, но как там появился, никто точно не знал; говорят, просто пристал к собакам, служившим при проходной, и поселился около их будок, под навесом. Кто-то из сторожей назвал его Анчаром; так и пошло — Анчар и Анчар.

Он был обыкновенной дворняжкой. Цвет его природной серой шерсти постоянно менялся — все зависело, в какую лужу он угодил перед этим, в какой грязи побывал, и только его янтарные глаза всегда светились радостью. Веселый, ласковый игрун, он сразу понравился шоферам — то один, то другой притаскивал ему разные лакомства. Случалось, сторожевые полуовчарки даже ревновали к нему: на шоферов смотрели осуждающе, а на пришельца недовольно бурчали.

— Среди собак любимчиков не любят, — говорили сторожа шоферам. — Вы не очень-то Анчара обхаживайте. А то другие псы могут его и покусать.

Но всюду есть люди, которые относятся к животным беспричинно жестоко; были такие и на базе. Один из них, вечно чем-то недовольный шофер Ибрагим, постоянно покрикивал на собак, а на Анчара, которого считал дармоедом, обрушивал злобную ругань. Каждый раз, когда Ибрагим орал на Анчара, сторожевые псы выказывали шоферу свое полное одобрение и облаивали дворнягу.

— Нельзя часто шпынять одну собаку, — вступались за Анчара сторожа. — Если все время ругать одну собаку, другие ее покусают. У них, у собак, сложные отношения.

Однажды осенью грузовик Ибрагима послали в Тверь, за стопятьдесят километров от Москвы. Незаметно для всех Ибрагим запихнул Анчара в кабину и покатил. Поздно вечером на одной из безлюдных улиц Твери Ибрагим вышвырнул собаку из кабины, и его грузовик исчез в облаке газа.

От многочасовой тряски, нанюхавшись бензина, Анчар некоторое время чихал и кашлял, потом, озираясь и поскуливая, бросился по дороге в сторону, откуда машина ехала. Его вел оставшийся в воздухе запах грузовика. Но вскоре запах стал слабеть, а на окраине города, когда Анчар выскочил на открытое шоссе, исчез окончательно.

И все же Анчару не составляло труда ориентироваться — шоссе было прямое, четко обозначенное, с резким, знакомым по автобазе запахами солярки и мазута. Он бежал посередине шоссе — на фоне темной земли и перелесков оно было намного светлее. Заметив огни фар и заслышав грохот, Анчар сворачивал на обочину, а как только машина проносилась, снова выбегал на трассу.

Первые двадцать километров он пробежал довольно легко, но потом почувствовал усталость и сбавил темп. В глотке у него пересохло — на его беду осень стояла сухая, дождей давно не было, и вдоль дороги не попадалось ни одной лужи. Только перед рассветом Анчар увидел впереди блестевшее водохранилище — оттуда тянул тугой ветер, слышались крики чаек.

Сбежав в низину, Анчар долго пил прохладную воду. Потом зашел на мелководье и постоял в быстрой струе, остужая зудящие лапы. А потом снова выбрался на шоссе и принюхался. Ветер донес запах жилья, голоса петухов, мычание коров; Анчар помчался к поселку.

Уставший и голодный, он подходил к каждому дому и всматривался в окна и двери, но от одних домов его отгоняли хозяйские собаки, от других — сами хозяева — кому есть дело до какой-то замызганной дворняги? В одном из проулков на Анчара набросилась свора местных собак; их предводитель, матерый тучный кобель, хрипло рыкнув, сбил Анчара грудью и вцепился в его загривок. Остальные псы, заливаясь лаем, подскакивали и кусали чужака за лапы.

Анчару удалось вырваться из пасти вожака, он отскочил к забору, прижался к рейкам и, приняв оборонительную позу, зарычал и оскалился. Старый кобель, устав от борьбы, отошел в сторону, а без него собаки не решались напасть на Анчара. Немного покружив около забора, свора удалилась.

Отдышавшись, покачиваясь и прихрамывая, Анчар побрел к шоссе; около дороги плюхнулся в кювет и начал зализывать раны.

Через некоторое время, передохнув, он снова заковылял по шоссе и на выходе из поселка внезапно уловил запах столовой; подошел к двери, заглянул в помещение. За крайним столом сидела компания молодых рабочих.

— Эй, Шарик, на! — крикнул один из парней.

Анчар осторожно переступил порог, но тут же почувствовал, как ему в морду плеснули горячий чай и завыл от боли. Под гоготанье парней Анчар выскочил на улицу, упал в траву, стал тереть лапами обожженные глаза. Когда боль немного стихла, поднялся и, непрестанно моргая и стряхивая слезы, засеменил подальше от злосчастного селения.

Теперь бежать ему было трудно — болело покусанное тело и все время слезились глаза, а тут еще наступил полдень и солнце стало палить совсем по-летнему. Раскаленный асфальт жег подушечки лап, над дорогой стояли нестерпимые испарения, проносящиеся машины поднимали с обочины пыль, которая еще больше разъедала воспалившиеся веки. Анчар свернул на тропу, петляющую вдоль шоссе, но и там было не легче — то и дело он натыкался на камни.

Во второй половине дня впереди показалась деревня, и Анчар вновь почуял запахи жилья, но теперь подходил к домам настороженно. Около первого дома он увидел девушку — она шла по дороге, шла и пела, и в такт мелодии размахивала букетом осенних цветов. Анчар сразу почувствовал, что это добрая девушка и приветливо вильнул хвостом.

— Ой, чей же ты такой? — приблизившись, девушка присела на корточки. — Откуда ж ты взялся? Весь где-то ободрался, бедняжка!

Анчар доверчиво лег у ног девушки, заскулил. Девушка погладила его.

— Бедный ты, бедный. Откуда ж ты взялся? И где твой хозяин?.. Иди, иди в деревню. Там тебя покормят. — Девушка встала, махнула букетом и пошла по шоссе, напевая.

В деревне стоял неподвижный сухой воздух. Около колодца Анчар наткнулся на застоялый бочаг и стал жадно лакать воду, и вдруг услышал окрик. Вздрогнув, Анчар отскочил за колодезный сруб и увидел — из палисадника вышел мужчина со свертком в руке. Анчар начал было пятиться, но мужчина добродушно улыбнулся:

— Не бойся! Я ж тебе котлеты вынес. Наш-то охранник запропастился, где-то свадьбу справляет. Не выбрасывать же добро. На, поешь!

Мужчина положил сверток возле колодца и удалился. Ноздри Анчара приятно защекотал запах теплого мяса. Убедившись, что мужчина ушел в дом, Анчар схватил котлеты и отбежал в кустарник. В безопасности, за ветвями с жухлой листвой он проглотил еду, еще раз попил воды в бочаге и направился в сторону шоссе. И вдруг заметил, что от сельмага отъезжает мальчишка-велосипедист. Анчар шарахнулся в сторону, а мальчишка вдруг посвистел ему, залез в сумку, висевшую на руле, и, прямо на ходу, бросил кусок ливерной колбасы. Анчар удивился такому подарку и подумал, что в селениях живут и добрые, и злые люди, совсем как в городе, на автобазе.

Дальше продолжать путь стало легче — еда придала Анчару силы, к тому же, за деревней шоссе углубилось в лес и теперь можно было бежать в тени деревьев, среди мягких трав и приятных запахов.

Анчар бежал весь вечер и всю ночь. Лесные массивы сменялись перелесками и лугами, изредка в стороне темнели спящие деревни, но Анчар все бежал по обочине дороги и по тропам вдоль гудящих телеграфных столбов.

Под утро он сильно устал и, встретив на пути стог сена, хотел передохнуть, но желание скорее вернуться на автобазу подстегнуло его. Он только прилег около колкой, пахучей травы, еще раз зализал раны на лапах и снова направился к тропе.

На вторые сутки Анчар совсем выбился из сил и уже еле брел с опущенной головой и полузакрытыми глазами; высунув язык, дышал тяжело, прерывисто. Снова было жарко, за весь день на небе не появилось ни одного облака. К вечеру машин на шоссе стало больше, на тропе появились велосипедисты, далеко впереди показался город.

Когда Анчар вошел в городские предместья, солнце уже село, но над домами стояло зарево от освещенных улиц. Если бы Анчар умел читать, он узнал бы, что перед ним город Клин — крупные буквы чернели на указателе, но он сразу понял, что этот город не Москва. Строения были намного ниже, и транспорт по улицам катил другой, и другой стоял шум, другие запахи. Но все-таки это был город, а в городе, среди множества улиц, перекрестков, тупиков, собаке не так-то легко ориентироваться, тем более найти нужное направление.

К счастью, у животных имеется «биологический компас», благодаря которому они по магнитной сетке земли находят верный путь. У одних животных этот «компас» развит сильнее, у других слабее. У Анчара, несмотря на его дворовое происхождение, «компас» был развит достаточно хорошо.

Прижимаясь к домам, стараясь не попадать прохожим под ноги, Анчар медленно зашагал вдоль главной городской магистрали. На пути ему попадались кафе и закусочные с ярко освещенными витринами и вкусными запахами, оттуда слышалось многоголосье и музыка. Несколько раз Анчар останавливался у этих заведений, с надеждой, что кто-нибудь вынесет ему еду, но никто даже не обратил на него внимания, все спешили по своим делам.

У одного из дворов Анчар уловил звук падающей воды. Он пошел на звук и увидел колонку, из которой сочилась вода. Осмотревшись, Анчар пересек двор и уткнулся в деревянный желоб. Он пил воду до тех пор, пока не почувствовал тяжесть в животе.

Недалеко от двора на него замахнулся метлой дворник, через квартал кто-то из подворотни швырнул в его сторону камень. Из последних сил, прижав уши и не оглядываясь, Анчар побежал через центр города, лавируя меж прохожих. Он бежал от фонаря к фонарю, от него шарахались, слышались крики:

— Бешеный! Весь в слюне! Куда милиция смотрит!

Постепенно дома из четырех-трехэтажных превратились в одноэтажные, стали попадаться избы, которые Анчар видел в деревне. Городской шум стих, с дальних пустырей потянуло ночной прохладой.

Очутившись на окраине, Анчар остановился и перевел дух. И вдруг заметил среди домов уютный закуток — какой-то покинутый сарай. Полумертвый от усталости, он шагнул в темноту и рухнул.

Ему снилась автобаза, шофера, приносящие лакомства и треплющие его по загривку, дружки-полуовчарки…

Анчара разбудил отчаянный собачий вопль и хриплые мужские голоса. Выглянув из укрытия, он увидел, что на дороге стоит фургон и в него двое мужчин запихивают визжащего пса с петлей на шее.

— Вон еще псина! — один из мужчин указал на Анчара. — Давай, обкладывай выход сеткой! Щас я его изловлю.

Второй мужчина бросился к сараю, но Анчар уже почувствовал ловушку и успел выскочить из проема двери. В несколько прыжков он достиг шоссе и помчался по осевой линии. Через десяток метров он услышал сзади рокот двигателя и, не оглядываясь, понял, что это — погоня за ним. Резко свернув, Анчар бросился по насыпи вниз, к сверкавшей внизу речке. С разбега бросился в воду, переплыл небольшой омут и побежал дальше по петляющему полувысохшему руслу. Потом выскочил в поле и, не теряя из вида шоссе, побежал параллельно асфальтированной ленте.

Он бежал не останавливаясь, бежал в правильном направлении, ведомый внутренним «компасом», который обозначал ему все новые и новые ориентиры. С шоссе водители машин и их пассажиры видели бегущую собаку — странного одинокого путника вдали от селений, — но никто не остановился, не окликнул, хотя бы ради любопытства. А могли бы и покормить, и обработать раны, и вообще довезти до города, ведь по виду Анчар был явно потерявшимся.

Часа через два, измученный долгим бегом, Анчар спрятался в придорожных кустах и уснул.

Он проснулся от зуда — его раны на лапах облепляли мухи. Несмотря на боль во всем теле и слабость от голода, Анчар все же встал и продолжил бег.

В полдень он прибыл в пустынный городок Солнечногорск. После встречи с собаколовами, он решил не искать в городе приключений на свою голову и побыстрее выбежать из него, но по пути, если попадется помойка, обнюхать ее — может, и удастся чем-нибудь поживиться.

Анчар побежал по улицам, обсаженным деревьями, вдоль домов, пахнувших свежей побелкой, мимо редких прохожих. Придерживаясь широкой улицы, он обежал несколько перекрестков, миновал дымящую фабрику, вокруг которой стояла едкая копоть, и прачечную, окутанную сладким паром, обогнул сквер и, пробежав весь городок насквозь и не встретив на пути помойку, очутился на противоположной окраине.

Здесь к нему присоединился какой-то бездомный коротконогий пес, перепачканный углем. Видимо, обиженный на всех жителей городка, пес задумал попытать счастья в другом месте, и некоторое время прыжками гарцевал за Анчаром, всем своим видом показывая, что он может быть преданным другом. Изредка поскуливая, он даже забегал вперед и пригибался — выражал некую собачью лесть, как бы восхищался стремительным бегом Анчара. Но Анчару было не до него, а темп бега, который он уже набрал, оказался не под силу коротконогому горемыке. Вскоре пес отстал.

В этот третий день погода стояла пасмурная, и бежалось Анчару легче, чем в предыдущие дни, когда над шоссе стояло душное марево. Впервые воздух был свежим, а дорога прохладной. Но ближе к вечеру пошел дождь.

Вначале на асфальт лились редкие тонкие струи и такой душ для Анчара был даже приятным, но потом сверху хлынуло сильнее. От расплывшихся изображений и плещущего шума Анчар на мгновение потерял бдительность и чуть было не попал под автобус, но вовремя успел отскочить.

Анчар решил переждать дождь, но поблизости не было никаких укрытий, даже дренажной трубы под дорогой. Ему ничего не оставалось, как плестись в кювете среди луж и мутных потоков; он сильно промок и его трясло от холода.

Наконец, сквозь пелену дождя, Анчар разглядел чуть в стороне подъемный кран и под деревьями контейнеры со строительным мусором. Подойдя ближе, Анчар обнаружил еще кучу поломанной мебели; втиснувшись под какую-то драную тахту, он сразу отключился.

Во сне он стонал и дергался — ему снился фургон и собаколовы, и как он, Анчар, никак не может от них убежать.

Он проснулся ночью. Дождь кончился, по мебели только стучали капли, падающие с деревьев. Анчар вылез из-под тахты, но почувствовал головокружение и слабость в лапах. Около контейнеров он нашел какие-то пищевые отходы, но даже не смог их есть — горло слишком опухло. Анчар решил отлежаться и снова забрался под тахту.

К утру у него поднялась температура; нос пересох и стал горячим, а все тело колотил озноб, но он уже научился терпеть и, пересилив себя, все-таки вылез из-под укрытия. Его шатало и тошнило, но он упорно побрел к своему городу.

Через несколько часов Анчар подошел к Химкам. Последние километры он одолевал с трудом, еле перебирая лапами, но Химки — это уже был въезд в его город; шоссе уже превратилось в шумную автостраду, по ней взад-вперед тянулись потоки машин, уже слышался гул большого города. И Анчар сразу почувствовал близость родных мест.

Он был обессилен до крайности, его мучили простуда и голод, но внезапно он ощутил прилив сил. У кольцевой дороги смело пошел на запах горячего хлеба и, дойдя до булочной, стал откровенно попрошайничать, и вскоре получил пряник и печенье. Затем разглядел невдалеке гастроном, подошел, и красивая, пахнущая духами, женщина дала ему сосиску.

Теперь дорога стала опасной. В одном месте Анчар это особенно почувствовал, когда увидел сбитую машиной собачонку. Маленькая, лохматая, она лежала в кювете и отчаянно выла. Анчар подошел, полизал ее перебитый бок и сочувственно заскулил, как бы извиняясь, что ничем не может помочь. Он сидел рядом с собачонкой, пока она не затихла, потом отправился на поиски своей автобазы.

…Целый месяц бродил он в лабиринте московских улиц, вместе с людьми на светофор пересекал проезжую часть, спускался в подземные переходы, у столовых и булочных клянчил еду, подбирал на помойках объедки. За месяц нашел несколько автобаз, автобусных и троллейбусных парков, но своей автобазы найти никак не мог. От слабости его «компас» давал сбой.

В скверах уже облетели последние листья, уже наступили предзимние холода, а он все шастал по городу с рассвета до темноты, а ночи коротал на промерзшей траве газонов и решетках метро. Ночами давала себя знать накопленная усталость, в Анчара вселялось отчаяние, он уже готов был бросить поиски и остаться на зиму в каком-нибудь дворе, около теплой бойлерной, но утром неизменно шел разыскивать свою автобазу.

Однажды поздним вечером он уловил невероятно знакомый, единственный в мире запах будки своих сторожей. Часа два он лаял и царапался в ворота, но его не слышали. В тот холодный, ветреный вечер сторожа крепко спали, а полуовчарки приняли слабый и сиплый голос Анчара за голос приблудной собаки, и им было лень отгонять бродягу.

Его увидели только утром, когда на работу пришли шоферы. Он лежал около ворот базы, свернувшись клубком, запорошенный первым снегом. Его еле разбудили. Он был весь в шрамах, с запавшими боками и сбитыми в кровь лапами. Он сильно изменился: янтарный блеск в глазах потух, вместо улыбки на морде — гримаса боли. Его не сразу и узнали — думали, очередной бездомный бедолага, но подбежали полуовчарки, обнюхали и вдруг приветливо завиляли хвостами.

Потом появились сторожа и сказали, что «пес — Анчар, точно».

Почтальон Тишка

Тишка был дворняжкой. Его имя вам ничего не скажет, но, поверьте на слово, он был необыкновенный пес. В его жизни не найти ярких фактов, он просто добросовестно трудился, выполнял редкую для собак работу. Но начну издалека, отведу небольшое место описанию таежного поселка, где жил Тишка.

Тот поселок оленеводов находился в тени лесистого холма, где по камням струился быстрый ручей. Жизнь в поселке была организованная, с естественным порядком вещей; люди жили без напряжения и суеты, спокойно справляясь с житейскими неурядицами. Но главное — они сами делали свою судьбу, а не ждали когда она их сделает.

Посельчане почтительно относились к природе, для них срубить дерево означало то же самое, что убить живое существо. А к животным они относились уважительно. Не только к оленям и собакам — основным помощникам, но и к хищникам.

Я оказался в том поселке случайно, пролетом. Наш «кукурузник» приземлился, чтобы выгрузить почту и дозаправиться горючим. Пока выгружали посылки, связки писем, самолет окружили оленеводы, олени, собаки. Летчик, угостив оленеводов сигаретами, расписывал вид тайги сверху, при этом крепко ругал нефтяников, которые по его словам «уродуют тайгу».

— Странные люди, — буркнул стоящий рядом со мной высокий, прямой парень с бородой. — Говорят о возвышенном и употребляют крепкие ругательства. Как не понимают — комья грязи убивают красоту. На сто процентов.

Я полностью согласился с парнем и спросил:

— Ты, художник? Такое мог сказать только художник.

— Нет, — усмехнулся парень. — Позвольте скромно вставить — я всего лишь почтальон. Вот сейчас заберу письма и в путь-дорожку по стойбищам.

— Ты, наверняка, родился художником, — продолжал я, — просто до сих пор не знаешь об этом.

— Сильно сказано, — засмеялся парень, — но позвольте тихо заметить, не умею даже кисть держать, — он протянул руку:

— Виктор Чердаков.

Я пожал его руку, тоже назвался и добавил:

— И в твоей фамилии явно просматривается художественное, ведь художники по преимуществу творят на чердаках.

— Удачно, в смысле формулировки, но вот мое художество, — Виктор начал складывать связки писем в сумки. — Под Новый год такие художественные открытки бывают! Дети пишут Деду Морозу насчет подарков. Адрес — лес. В наших местах дети считают, что Баба-Яга и Черт бывают только в сказках, а Снежная Королева и Дед Мороз существуют на самом деле… И мы с Тишкой тоже так считаем, — Виктор позвал белую дворняжку, которая до этого крутилась около летчика. У пса был теплый, контактный взгляд, он широко улыбался, высунув язык, но подбежав к Виктору, сосредоточенно застыл, в ожидании чего-то важного; улыбка с его морды исчезла, взгляд стал серьезным. И вдруг Виктор без всякой церемонии навьючил на собаку две сумки с письмами и перевязал их ремнями.

— И Тишка носит? — удивился я.

— Он в основном и носит. И страшно гордится своей работой… Часто бегает в одиночку. А я только помогаю ему, когда есть посылки. Летом пешком, зимой на оленях. А Тишка круглогодично на своих четырех. Вот такое художество!.. В городе собака, как и жена, нужна для того, чтоб было с кем поругаться, отвести душу. А здесь собака работяга на сто процентов. Ее и называют нежно — «собачка». И кормят в первую очередь, прежде, чем сами садятся за стол.

На этот раз из самолета выгрузили несколько посылок и перед дорогой Виктор пригласил меня к себе «на чаек». За чаем неторопливо, размеренно, взвешивая каждое слово, он рассказал о Тишке. Это был блестящий рассказ. За давностью времени я не помню колоритные (художественные) слова Виктора, поэтому передам историю Тишки в своем изложении.

…Вообще-то в тех местах в почете были лайки — самые выносливые собаки, но по поселку шастало несколько и беспородных, «Крайне-Задунайских», как их в шутку окрестили. Тишку сняли весной с льдины, плывущей по реке, как он попал на нее — неизвестно. Первое время у него был одичавший, ошалело-затравленный вид; он не позволял себя гладить, скалился на местных собак. Но вскоре оттаял, на его морде появилась робкая улыбка. Он оказался простосердечный, стеснительный, даже застенчивый. Стало ясно — его необщительность была напускной, он просто умело скрывал неуверенность в себе.

Чем дальше, тем больше проявлялся Тишкин золотой характер. Он бродил по поселку, ласкался к каждому встречному, всем хотел угодить — был безгранично услужлив. В его душе всегда имелось место для радости. А радовался он зажигательно, от переизбытка чувств подпрыгивал, звонко лаял.

Как-то Тишка увязался за Виктором в поход до стойбища — просто так, от нечего делать, чтобы размять лапы. Вдвоем они прошли по бездорожью тридцать километров. Расстояния там огромны, хотя меж собой оленеводы говорят: «Здесь рядом, километров двадцать, не больше». Пройдешь этот путь и если смахнешь пот, оленеводы говорят: «Чтой-то ты сегодня не свежачок», что значит «плохо выглядишь» для такого ничтожного перехода.

Так вот, в первом совместном походе Тишка показал себя во всем блеске: на ровном участке ненавязчиво семенил за Виктором, но стоило появиться завалу или оврагу, тут же забегал вперед, обследовал препятствие и первым преодолевал его. При этом отгонял нахальных воронов, которые несколько раз летели над путниками и норовили клюнуть Виктора в кепку, а Тишку дернуть за хвост. А на любопытных сорок, сопровождавших путников, Тишка вообще не обращал внимания.

На полпути к стойбищу находился старый, наскоро смастряченный от непогоды, чум — промежуточный пункт, где путники легли передохнуть, и здесь Виктор впервые понял, что идти вдвоем — совсем не то, что топать одному. Было с кем поговорить.

Для начала Виктор, как опытный ходок, пичкал Тишку ценными советами — как легче переносить тяготы похода: поменьше пить воды, идти в тени деревьев, обходить низины с запахом гнили — там может оказаться топь, избегать пригорков на солнцепеке, где возможны полчища муравьев… Тишка внимал с интересом и время от времени кивал, в знак того, что почти все понял.

Когда показалось стойбище, Тишка вырвался вперед и с присущей ему радостью оповестил оленеводов о прибытии почтальона.

С того дня Тишка постоянно сопровождал Виктора. У них сложилась настоящая мужская дружба. Как наставник, Виктор изредка отпускал Тишке небрежную похвалу, но отчитывал за мельчайший промах. И Тишка не обижался. В самом деле чего обижаться! Ведь похвала нужна слабым, сильным не мешает критика, наоборот — упорней работают, самосовершенствуются.

Тишка работал очень упорно, с большим душевным подъемом, высунув от усердия язык. Он шел в поход, словно доблестный боец на войну. У него было редкое качество — когда поход складывался удачно и Виктор шел, насвистывая веселый мотив, Тишка оставался в тени, ничем не обозначая свое присутствие, но стоило Виктору загрустить или, чего доброго, остановиться в раздумье, скажем, перед ручьем, взбухшим от грозы и превратившимся в бурный поток, тут же подскакивал и как бы вопрошал: «Могу ли чем помочь? На меня можешь рассчитывать!» А зимой в метель Тишка не раз просто-напросто выручал Виктора — отыскивал тропу.

В одно прекрасное утро, когда «кукурузник» привез слишком много почты, Виктор подумал: «А почему бы и Тишке не потаскать письма?» Сшил из кожи две маленькие сумки и привязал их ремнями к бокам Тишки. Виктор думал, что Тишка заупрямится, будет препираться, что его придется приучать к необычной ноше, но талантливый Тишка сразу усек — ему выпала высокая честь; он воодушевился и с величайшей серьезностью стал таскать сумки по поселку, при этом спину прогнул, морду приподнял и на собак, которые разинули рты от удивления, посматривал с некоторым превосходством. Словом, в тот светлый и торжественный день Виктор набил сумки Тишки письмами, в свой — рюкзак уложил посылки и… с той поры по стойбищам уже ходили два почтальона.

Тишка относился к своим сумкам, как к священным предметам. Случалось, где-нибудь в зарослях, ремни расстегивались, Тишка сразу подавал клич — громко звал Виктора, чтобы тот поправил поклажу. А переходя вброд мелкие речки, старался не брызгать лапами, чтобы не замочить «свою почту».

В стойбищах почтальонов встречали как посланцев неба: обнимали, угощали жареным мясом, вареньем из морошки. Конечно, в эти минуты Виктор с Тишкой испытывали профессиональную радость от проделанной работы, несмотря на гудящие ноги и лапы. Этот сердечный прием давал им на обратный путь мощный заряд энергии.

Однажды Виктор заболел, две недели пролежал в постели, и почты накопилось — уйма. Тогда «старший почтальон» позвал «младшего»:

— Ну, Тишка, давай тащи один. Дорогу знаешь назубок. Не подведи! Покажи все, чего ты стоишь! — и привязал Тишке сумки.

Некоторое время Тишка топтался в нерешительности и дрожал от волнения, потом все-таки пошел, оглядываясь — никак не верил, что наступил самый ответственный момент в его жизни!

…— Из того похода он вернулся в ссадинах и кровоподтеках, с разорванным ухом, — вздохнул Виктор, — я представляю, сколько ему досталось. Ведь дело было весной, когда в лесу полно низин с затопленными деревьями, их надо обходить; так что Тишке приходилось до отказа напрягать силы… Похоже на него кто-то напал. Волки — вряд ли, здесь их мало. И если б они напали, от Тишки ничего не осталось бы. Судя по кровавым полосам на Тишкином боку, это был след лапы владыки леса — медведя. Косолапый вполне мог его хватануть, изголодавшись за зиму. Но Тишка увертливый и бегает прилично, с ним не так-то легко справиться… Вот такой он парень, — закончил рассказ Виктор.

— Скромный герой! — сказал я.

— Никакой ни герой. Просто выполнял свою работу, — слабо возразил Виктор, притеняя славу Тишки. Он говорил о подвиге своего друга так, словно речь шла о рыбалке или обычной грибной вылазке.

…Я провел с Виктором и Тишкой чуть больше часа, но был счастлив с ними. Потом мы попрощались, как я думал — навсегда. Но спустя несколько лет судьба снова забросила меня в те места. От посельчан я узнал, что Виктор давно уехал в город и последние годы Тишка ходил в стойбища один.

Он носил почту до глубокой старости. В любую погоду. То есть, шел под дождями и палящим солнцем, в убийственную жару и в пургу, под снегопадом.

— Теперь он совсем старый, слепой, целыми днями лежит у амбара, — сообщили посельчане. Один из них вызвался проводить меня на окраину поселка.

Тишка сильно сдал: бока ввалились, шерсть облезла, обнажив множество шрамов. Когда я подошел, он приподнялся, принюхался и вдруг заскулил, завилял хвостом — явно узнал меня.

— Надо же! — пробормотал я. — И общались-то всего-ничего, а вспомнил.

— Ничего удивительного! — хмыкнул мой спутник. — Собака запоминает три тысячи запахов.

Вот и все о Тишке. На этом с вами прощаются автор и герои его рассказа. Всего вам хорошего.

Любовь к животным

Подросток Лешка любил животных и собирался учиться на зоотехника, а пока работал конюхом и, вместе с возчиком пенсионером Иваном, катал на лошадях ребят. «Лошадник со стажем», Лешка два года с утра до вечера торчал в конюшне: чистил денники, в одни корыта насыпал корм, в другие наливал воды, и все время поглаживал лошадей и разговаривал с ними.

Конюшня находилась в конце парка и представляла собой старое продуваемое помещение с протекающей крышей; лошади постоянно простужались, но директор парка говорил Лешке и Ивану:

— Скажите спасибо, что выделяю деньги на закупку сена и отрубей. Ваша работа на кругу — убыточное дело. Очень убыточное. В праздники, в выходные дни еще туда-сюда, дает кое-какой доход. Но это пять-шесть дней в месяц, верно? А остальные дни? Сами знаете, в плохую погоду и одним рублем все оборачивается. А лошадей-то содержать надо и вам платить надо. А у меня карманы пустые, — директор выразительным жестом почти выворачивал карманы пиджака. — Так что ремонт конюшни отложим. До лучших времен.

В жаркие дни Иван часто отлучался к пивному ларьку и доверял упряжку своему малолетнему напарнику. Лешка подъезжал к будке-кассе, а там уже в нетерпении бурлила детвора. Ребята усаживались в тележку и Лешка гнал лошадь рысцой по аллеям. Обогнув болото, упряжка легко вбегала на покатое взгорье, и лошадь на мгновение останавливалась, как бы оглядывая открывающееся пространство, потом, запрокинув голову, неслась вниз; ребята визжали, захлебываясь встречным ветром, а Лешка, степенный, важный, покрикивал на лошадь и хлопал вожжами. На пятаке у будки-кассы притормаживал, кричал:

— Вытряхайтесь!

Ребята прыгали с тележки и, покачиваясь, ошалелые от гонки, снова бежали в очередь.

Парк имел двух жеребцов: списанного с бегов Голоса и степного табунного Сиваша. Голос был тихий, доверчивый, все время лез к Лешке целоваться, обжигая лицо горячим дыханием. Когда-то Голос бегал по ипподрому и считался одним из фаворитов, но потом его подвело зрение. Год от года он видел все хуже; в конце концов его и приобрели для работы в парке. После ипподрома, широких дорожек, шумных трибун и былой славы, бег на тихих аллеях казался Голосу скучным и постыдным занятием — неким тихим прозябанием, поэтому к катанью по кругу он относился безответственно и постоянно отлынивал от работы. Бывало, Иван его зовет, а он, хитрец, прикидывается, что не слышит, хотя имел отличный слух, а если и подходил, то симулировал болезнь, разыгрывал хромоту.

Любимец детворы Сиваш привык к вольной жизни и, несмотря на четырехлетний возраст, так и остался диковатым, строптивым; постоянно задирался к Голосу, доказывал свое главенство, при случае мог прижать, куснуть; завидев собаку или кошку, так и норовил ударить копытом. Из табуна Сиваша взяли в школу верховой езды, но там от перенапряжения он потянул ноги и его списали за негодность. Некоторое время он возил мелкие грузы на деревообрабатывающем заводе, потом его купил директор парка.

Сивашу было тяжело бегать, на ночь он ложился на больные ноги; Лешка делал ему массаж, растирал мазями, ставил спиртовые компрессы, но как бы Сиваш себя ни чувствовал, работу выполнял добросовестно и никто, кроме Ивана и Лешки, не видел его в унынии. Этот не сломленный дух, внутреннюю силу Сиваша чувствовал и Голос — куда бы Сиваш ни шел, безропотно следовал за ним.

Иван всячески поощрял Лешкину любовь к лошадям.

— Ты смекалистый, — говорил. — Но учти, в спешке многое теряется. А в нашем деле мелочей нет. Важно все: и как упряжку содержишь — смазал ли кожу, чтоб была податливой, не задубела, не потрескалась… И, конечно, лошадь всегда должна быть чистой, выхоленной.

Лешка воспринимал эти слова как приказ и все делал без колебаний, без оглядки. А старый возчик все наставлял:

— Учиться тебе надо, а то будешь всю жизнь на побегушках. Техникум хорошая задумка, но ты смотри дальше, не мешало б и в институт поступить. Цель ставь большую и иди к ней упорно. Я в тебя верю.

— Ерунда все эти институты, — брезгливо поджимал губы Эдик, заведующий аттракционами, большой любитель заграничных сигарет и вообще всего заграничного. — Век живи, век учись и дураком умрешь. Я без всякого высшего образования живу неплохо. Главное — вести здоровый образ жизни. Занимайся, Леха, спортом. Найди свой вид спорта. Спорт готовит к жизни, учит преодолевать трудности, дисциплинирует и вообще закаляет дух. Ну и само собой, расширяет круг интересов, общаешься с новыми людьми. А всю жизнь быть лошадником — нет, извините. Верховая езда — это еще туда-сюда. Это престижно, отвечает духу времени. А всю жизнь проторчать в конюшне — нет уж, извините.

Эдику было двадцать пять лет; хвастливый, нахальный, он ходил насвистывая, на его лице так и читался вызов всему и всем; от него резко пахло одеколоном — так резко, что при его появлении лошади чихали и фыркали. Целый день Эдик шастал от аттракциона к аттракциону — «давал ценные указания»; заметит девушек, подходит, рисуется:

— И как вам, ласточки, у нас нравится? Советую посетить павильон смеха. Могу проводить.

Жизнь Эдика текла как вечный праздник. К подчиненным он относился бесцеремонно и жестоко. Как все тупоумные люди, наделенные властью, требовал безоговорочного исполнения своих указаний, всякое неповиновение вызывало у него озлобление.

Однажды без ведома старого возчика и юного конюха, Эдик взял лошадей покататься с девицами. Вечером, когда сторож закрыл парк, Эдик пришел с двумя подружками, взял у сторожа ключи, седлал лошадей и чуть ли не до утра гонял, усталых после дневной работы, животных. Он загнал лошадей: на их мокрые от пота тела насели мухи, у Голоса изо рта шла пена, Сиваш еле стоял на дрожащих ногах.

Придя в конюшню, Лешка сразу увидел, что головы у лошадей опущены, шерсть взъерошена, ноги сбиты.

Лешка разыскал сторожа и, когда тот изложил суть дела, бросился к Эдику. Заведующий аттракционами встретил его подозрительным взглядом и, не успел Лешка открыть рот, отчеканил:

— Ты почему не на рабочем месте?

— Вы почему катались на лошадях? Кто вам разрешил? Какое вы имели право? — вскричал Лешка.

Эдик от неожиданности моргнул; он не привык, чтобы на него повышали голос, но подумал, что Лешка может пожаловаться директору, и неуклюже попытался вывернуться:

— Понимаешь, так получилось… Но ты об этом, смотри, никому…

Задыхаясь от негодования, Лешка направился к директору.

— Постой! — Эдик схватил его за руку. — Если пожалуешься, тебе здесь не работать, так и знай.

Лешка никого не боялся, кроме отъявленных бандитов. Эдик не был бандитом, тем более отъявленным; он был всего-навсего показушник, мелкий показушник и болтун. Поэтому Лешка все рассказал директору, и Эдику влепили строгий выговор. Но потом в конюшне пропало седло, оказалось продырявленным корыто. Лешка догадывался, кто это делает. «Но одно дело догадываться, другое — застать на месте преступления», — именно так заявил директор и добавил, что он, Лешка, попросту стал плохо относиться к своим обязанностям.

От такой несправедливости Лешка чуть не разревелся. Известно — сильные люди, если и плачут, то лишь от незаслуженных обид, а Лешка был сильным, вне всякого сомнения.

— Возьми себя в руки, — спокойно сказал Иван Лешке. — Все наладится. Знаешь, что я тебе скажу — бывает не одна неудача, а сразу несколько свалится, но я заметил — за каждой десятой неудачей обязательно идет удача. Как пить дать… И куда директор без тебя денется?! Он прекрасно знает — ты работящий, добросовестный парень. А негодяя, который здесь портачит, мы отыщем и взгреем, как следует.

Все плохое имеет конец. Конечно, Эдик попался — его застал на месте преступления Иван, и заведующего аттракционами с треском выгнали из парка.

День шел за днем. Лешка поступил в техникум, у него появились друзья, такие же любители животных, как он. Но были в техникуме и случайные учащиеся, которых пристроили по знакомству; они не любили животных — им нужен был только диплом.

Давно подмечено — такие случайные люди есть всюду; они сразу видны — по отношению к своему делу. Случайных учащихся поддерживал завуч Канатов, человек с неуемным темпераментом, которого в одной газете назвали «устремленным в завтрашний день». Худой, какой-то скрюченный, завуч, точно плот, сорванный бурей с якоря, носился по училищу и гремел:

— Народному хозяйству нужны только животные, дающие мясо и молоко. Остальных домашних животных, разных собак и кошек, я бы — в ров. Баловство это. Развели, понимаешь!.. А бродячие, ничейные животные подлежат уничтожению.

Завуч был теоретиком без практики и потому большинство учащихся считали его главной фигурой случайных людей. А среди неслучайных главным и любимым был преподаватель Матвеев — плотный мужчина с вечной улыбкой на широком, сизовато-лиловом от бритья, лице. За глаза его звали ласково — Пончик. Пончик был практик; он лечил абсолютно всех животных: от цирковых слонов до комнатных попугаев и рыбок. Причем лечил бесплатно, что встречается крайне редко среди таких специалистов.

— Издревле животные соседствуют с человеком, — с улыбкой говорил Пончик. — Обитающие в городах собаки, кошки, птицы являются кем? В некотором смысле, представителями природы!

Дальше улыбка с лица Пончика исчезла.

— Позор, что мы входим в шестерку стран, где нет закона об охране бездомных животных!.. Должен сказать, Россию всегда отличали милосердие и сострадание. Где они теперь?! И если мы не хотим прослыть безнравственными дикарями, нам нужен такой закон.

Улыбка снова озаряла Пончика.

— Я надеюсь, вы его добьетесь. Если не вы, то кто же?

На практических занятиях, когда проводились опыты на лягушках и кроликах, Пончик усмехался:

— Во многих странах подобные опыты проводят на муляжах, а мы в бедственном положении… Должен сказать, вам предстоит нелегкая работа. К ветеринарии у нас отношение какое? Никакое! В некотором смысле. Лекарств и перевязочных средств выделяют мало. Никому нет дела до наших нужд. Так что надейтесь, молодые люди, только на себя… Но, должен сказать, если вы чего-то очень хотите — добивайтесь! Здесь, в смысле на этом пути, напрасных трат не бывает. Все идет на пользу дела…

На втором курсе техникума Лешку — уже Алексея — направили на практику в совхоз Калужской области, в знаменитые Брянские леса.

Директор совхоза встретил Алексея приветливо и некоторое время о работе не говорил, давая гостю освоиться, отдохнуть после дороги — привел к себе домой и вначале предложил принять баню, которую тут же и приготовил: разжег печь, достал с чердака березовых веников.

Надышался Алексей горячего пара, настегал себя веником; вылез из бани румяный, разомлевший, пропахший листвой, и почувствовал себя посвежевшим и помолодевшим, хотя и так был молод — дальше некуда.

За обедом директор рассказал Алексею о своем хозяйстве и посоветовал обосноваться в деревне Полушки, где жил старый ветеринар самоучка Кузьма Кузьмич, гомеопат-травознай, «великий зельник», как назвал его директор.

Деревня располагалась на берегу Жиздры, полноводной реки. Алексею предоставили избу, хозяева которой перебрались в город. Изба была в хорошем состоянии, светлая и чистая, с простой мебелью.

Не успел Алексей разложить вещи, как явился Кузьмич, старик с живым взглядом и располагающей улыбкой. Он чем-то напоминал Пончика. Это и понятно — у хороших людей много общего — ну хотя бы то, что они доброжелательны к другим, никому не завидуют и радуются чужим успехам не меньше, чем своим собственным.

Кузьмич сразу же объявил, что рад приезду молодого специалиста и что теперь ему, «необразованному старому хрену самое время отправляться на пенсию».

— Посмотрим, посмотрим, чему вас там учили, — добродушно бормотал он, но заметив, что Алексей покраснел, мягко добавил: — Не пугайся. Введу тебя в курс дела, открою тайны трав…

Кузьмич показал Алексею коровник и ферму, где содержались поросята, амбар для комбикормов, силосные ямы; по дороге перекидывался шуточками с доярками и работницами ферм.

— Вот жениха вам доставил, — и, наклонясь к Алексею, шептал: — Наши девчата самые красивые в области, а может — и во всей России.

Таинственное превращение в бане, таинственные травы Кузьмича и особенно — самые красивые таинственные девушки — все это вселило в Алексея некоторое волнение. «К счастью, — подумал он, — Кузьмич совсем не таинственный, простой, знающий свое дело».

— С пастухами у меня уговор, — говорил Кузьмич. — Вечером они пригоняют стадо и сообщают мне, какая корова кашляет, какая подвернула ногу.

Теперь по утрам Алексей отправлялся в ветпункт, где его уже поджидал Кузьмич; они шли в коровник, осматривали и лечили больных животных. Алексей назначал лечение «по науке», Кузьмич одобрительно кивал, но к «химии» добавлял «дедовских средств» — настойки трав, подробно объясняя молодому напарнику их «сбор».

— С любым животным надобно разговаривать, — сообщал Кузьмич. — Они ласку понимают. Самое приятное для них — поглаживание…

Первой, кого Алексей вылечил самостоятельно, была корова Машка. Простуженная Машка несколько дней понуро лежала в коровнике и не принимала никакой пищи, но после того, как Алексей ее вылечил, пришла в невероятное возбуждение: бегала по загону с пучком сена в губах и игриво брыкалась задними ногами, словно молодая телка, а ее теленок изумленно смотрел на мать, не в силах понять, что с ней происходит.

После Машки Алексей вылечил Мишку, огромного хряка, который вдруг стал забиваться в темный угол и виновато сопеть, точно стеснялся показаться не в форме перед хавроньями — оказалось, у него от ссадин воспалились копыта.

Неделю Алексей лечил хряка, и все это время тот радостно похрюкивал, только что не говорил: «Ты уж, дружище, побыстрей вылечи мои сбитые ноги, мне никак нельзя залеживаться, без меня эти безмозглые толстухи натворят чудес, да еще, чего доброго, свинарки спишут меня и погонят на убой; глупо ведь умирать из-за такой чепухи». Поправившись, хряк стал ходить за Алексеем, точно приблудный пес; только ветеринар войдет в свинарник, хряк, расталкивая сородичей, спешил к нему и начинал чесаться о сапоги.

Из всех животных Алексей особенно заботился о телятах. И они чувствовали эту заботу и доверялись молодому врачу. Длинноногие, с большими темными глазами и влажными сливовыми носами, завидев Алексея, они обступали его и клянчили лакомство — морковь. Алексей знал всех телят «в лицо» и одинаково любил застенчивых тихонь и скромников, и шалунов, которые лезли бодаться.

Жители Полушек сразу признали Алексея за своего. Все сошлись на том, что он знающий, серьезный и скромный и, несмотря на диплом, не считает зазорным учиться уму-разуму у необразованного Кузьмича и не гнушается советоваться с пастухами и доярками.

Особенно деревенским нравилось, что он, горожанин, не кичился «городским происхождением», вроде бы даже стеснялся этого, как бы испытывая неловкость за ту часть населения, которая оторвалась от земли. Мужчины старались незаметно, по пути, «подбросить Алексею дровишек», отправляясь в район, заходили узнать «не надо ли чего?». Женщины, то одна, то другая, приносили «отведать домашних харчей», предлагали «прибрать в доме, постирать, подшить». Но особое замешательство Алексей вызвал у девушек. В день приезда он заметил, что все деревенские девушки одеты плохо и небрежно, кое-как. Кузьмич объяснил:

— Не для кого им наряжаться. Парней-то почти нет. Парни после армии идут в город. И деньги хорошие можно заработать и вообще веселее. Вот и танцуют девчата в клубе друг с дружкой…

Но на следующий день, где бы Алексей ни появился, его встречали уже принаряженные девушки. Кузьмич был прав — молодые жительницы Полушек оказались красавицами. Узнав, что Алексей холостяк, девушки сразу пригласили его в клуб на танцы. От танцев Алексей вежливо отказался, признался, что танцевать не умеет, но кинофильмы обещал смотреть все подряд, и впоследствии сдержал свое слово.

Однажды Алексея с Кузьмичом вызвали в дальнюю деревню. За ними приехал «газик», но на раскисшей после дождя дороге машина то и дело застревала.

— Машина не везде удобна, — вздохнул Кузьмич. — Здесь на лошади сподручней. Только сейчас в совхозе почти нет лошадей. Всех техника вытеснила. Даже конный инвентарь выпускать перестали. А лошадь незаменимая помощница. Доставлять молоко с фермы, съездить на почту, вспахать людям огороды, подсобить в чем другом… На машине едешь, надо за дорогой следить, а на лошади — смотришь по сторонам, любуешься природой… Лет семь назад наш совхоз выкинул старую клячу — ее венозные ноги разъезжались, кожа кровоточила, живот был больной, квадратный. Я подобрал ее, начал выхаживать. Ночевал с ней в сарае, глаз не смыкал. Прикладывал к ее ногам лопухи и заячью капусту. Тыльной стороной. Верное средство… Вылечил, и она расцвела, стала такой кобылицей!.. С ее помощью я и землю обрабатывал, и урожай вывозил, и дрова заготавливал, и еще соседям помогал в подсобных хозяйствах… Сейчас она в центральной усадьбе, пасется сама по себе. Совсем дряхлая стала, но в работу так и рвется. Благодарное животное!

Алексей в свою очередь рассказал Кузьмичу про окраину парка, Голоса и Сиваша, возчика Ивана, катанье на кругу…

— Что говорить! — вздыхал Кузьмич. — Раньше ведь ни один праздник без лошадей не обходился. И на тройках катались, и соревнования устраивали. А сейчас так и норовят от последних лошадей отказаться.

По вечерам после работы Алексей заходил к Кузьмичу в его старую избу с замшелыми бревнами. В том доме стоял какой-то особый древесный дух… Старик угощал Алексея «своим» чаем.

— Такого чая ты нигде не попьешь, — хвастался Кузьмич. — Лучшая заварка — застывший березовый сок. Можно еще добавить листок смородины или бросить листок кислицы. Кислица лучше всякого лимона… Может, и поешь чего? У меня тут окуньки есть, утречком в вершу забрели. Отведаешь? Ты окуня как, уважаешь? Я вмиг пожарю. Его чистить муторно, но надо вначале ошпарить, тогда он легко чистится. Не хочешь? Ну смотри, а то быстренько сготовлю. Я уж один-то давно живу, научился хозяйствовать. Моих-то ведь всех немцы расстреляли, когда я партизанил… Здесь ведь бои были страшные. Сколько народу полегло и не счесть. Вон над лугами ночью до сих пор идет свечение от костей, — Кузьмич махал рукой в сторону Жиздры. — А от деревень одни трубы остались. Это все заново отстроили…

Ветеринары пили душистый чай, Кузьмич рассказывал о военном времени и последующей разрухе, потом переводил разговор на животных:

— Зверя было много… Раз, помню, мы с отцом плыли по Жиздре в половодье, ракиту неломучую срезали — из нее отец корзины плел… Вот плывем, значит, вдруг лодка накренилась, смотрим — за борт медведь ухватился и карабкается. Видать долго плавал, выбился из сил… Залез на корму, сидит, отдышаться не может. Ну, а как подошли к берегу, он снова бултых в воду! И в лес… Вот оно как было! Да что там!.. Один год по деревне бегали лисицы!.. А сейчас леса пустые. Лисиц всех перебили. Зайцев мало… Несколько лет назад под Каменкой убили последнего медведя. Городские. Приехали зимой, нашли берлогу и давай расталкивать спящее животное. Ну и когда показалась сонная голова, всадили в нее несколько пуль… Вот такие дела… Я слыхал, одна городская дамочка завела в квартире щенка-лисицу, растила себе на воротник! Вот до чего люди дошли. До какой жестокости. Синтетики им мало, что ли?! Одно дело, когда выращиваем бычков на убой. Это необходимость. Так уж устроен мир… Другое дело, когда забавы ради или для обогащения, — Кузьмич с огорчения махнул рукой. — У нас-то животных любят. Видал, сколько по деревне собак бегает, сопровождает ребятишек? Как не посмотришь, смешанная ватага мальчишек и дворняжек. В каждом дворе собака, в каждом доме кошка. Я всем сызмальства прививаю любовь к братьям нашим меньшим.

Летние дни пролетели быстро. Во время листопада Полушки скрыл занавес из дождя и тумана. В один из дождливых дней бычков двухлеток отправляли на бойню. Кузьмич сказал Алексею:

— Ты это… иди в усадьбу, заполняй бумажки, а я прослежу за сдачей молодняка. Я жуть как не люблю всякой писанины.

Но неожиданно подъехал «газик» и шофер объявил, что старого ветеринара срочно вызывают в район — у какого-то большого начальника очумилась собака-медалистка и только он, Кузьмич, мог ее спасти.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Кузьмич. — Придется тебе, Алексей, следить за сдачей… Нашему брату предписано присутствовать.

Бычков грузили в крытые фургоны. Крича и ругаясь, пастухи загоняли мокрых, забрызганных грязью, животных на настил. Бычки упирались, прятались друг за друга, тревожно мычали.

«Неужели я лечил этих бычков только для того, чтобы вылечив, отправить на убой?» — подумал Алексей и сразу догадался, почему Кузьмич посылал его на «писанину».

Во время погрузки выяснилось, что план по мясу совхоз не выполняет, и директор распорядился пригнать телят-молочников.

Их оторвали прямо от коров. Они были еще совсем несмышлеными, им даже не передался страх остального стада: одни топтались и с любопытством рассматривали фургоны, другие вытягивали шеи и чмокали губами — искали матерей.

Увидев этих неокрепших, не доигравших сосунков, Алексей не выдержал и быстро зашагал к дому. Внезапно он вспомнил Пончика — преподавателя в техникуме, который лечил цирковых и комнатных животных, и ему захотелось вернуться в город, работать в ветеринарной лечебнице, лечить собак и кошек, морских свинок и певчих птиц. Потом он вспомнил возчика Ивана и его завет: «Цель ставь большую». «Надо поступить в институт, — решил Алексей, — чтобы стать настоящим мастером своего дела. Мне будет легко учиться. Практику имею, знаю тайны лечебных трав, спасибо Кузьмичу».

На следующий день у Алексея заканчивалась практика. Прощаясь с Кузьмичом, он рассказал о своей «большой цели».

— Одобряю, — кивнул старый ветеринар. — Институт молодому специалисту не помешает. И, ясное дело, в городе нашему брату работать интересней.

— Жаль, что уезжаешь, — сказали Алексею работницы фермы и доярки. — Оставь адресок, может свидимся. Мы ж бываем в городе.

А полушкинские девушки ничего не сказали, только загрустили.

…После окончания техникума Алексей поступил в институт и, пока учился, часто вспоминал Кузьмича. И вспоминал Полушки, пойменные луга, Жиздру, смешанный лес, поляны, усыпанные желтыми шариками купав. Перед его глазами вставали знакомые лица и животные, он слышал мычание коров, лай собак, пение петухов, вдыхал горячий воздух, пропитанный запахами коровьего молока, свежескошенных трав…

Алдан

У меня есть старый друг — человек замечательный во всех отношениях. Он почти знаменитый чудак: живет в трехстенном доме — четвертую заменяет забор, по которому ползают орды муравьев, но и те стены, что есть, сделаны из сухих веток тамариска — издали они не видны и кажется, что крыша висит в воздухе. «Моя пирамида» — называет свое жилище друг. Хорошо, что он живет в Средней Азии, где всегда тепло — трудно представить такой дом в нашей средней полосе.

Внешне мой необыкновенный друг похож на разбойника с жуткой, кровавой биографией: он вечно взлохмаченный, глаза выпучены, усы торчат, словно щетки; он носит бессменный костюм на пять размеров больше, чем надо, и никогда не знает, куда деть длинные руки, при ходьбе левой ногой наступает на правую, да еще, по рассеянности, надевает разные ботинки — свою неуклюжесть и чудачества он довел до совершенства. Ко всему, он никогда не прибирает постель, курит самодельные папиросы, набивая их мелкоструганным пахучим сандаловым деревом и вечно благоухает одеколоном.

Мой прекрасный друг десятикратный счастливчик, ему во всем везет: выходит на улицу — прекращается дождь, направится к остановке — тут же подъезжает автобус; другие ждут полчаса, а он только подошел — пожалуйста, транспорт к его услугам.

— Боюсь произносить желания, — признается мой справедливый друг, — они сбываются! Думаю, я обладаю мистическими силами.

Мой дорогой друг высокодаровитый человек: мечтает разводить павлинов и выращивать гигантскую цветную капусту — с бочку, и строит фантастические планы: ловить кометы и держать их в железных сейфах до нужного времени, когда понадобится дополнительная энергия. Но главное, мой друг любит животных и знает их повадки как никто другой. Это и не удивительно — он работает в зоопарке, правда, всего лишь сторожем, но ведь не место красит человека!

Однажды я получил письмо от моего незаурядного друга. Почерк у него жуткий — случалось, что-нибудь напишет, потом сам полчаса разбирает. Я в его письме разобрал только три слова: «…приезжай, хорошо отдохнешь!» Забросив работу (я работаю «свободным художником»), я приехал в небольшой зеленый, цветущий городок.

— Ну, наконец-то объявился! — встретил меня закадычный друг, накрыл стол под маслиновым деревом, перекрученным вокруг своей оси, заварил зеленый чай, добавив в него «царя среди трав» — корень женьшеня. За чаем друг сообщил нечто захватывающее:

— …У нас весной была гроза, потом ударил мороз. Я замерз на ходу и ненадолго превратился в статую…

Я не притворился, не сделал вид, что верю, и просто сказал:

— Это лучшая шутка года.

— А недавно было землетрясение, — храбро продолжал друг, не обращая внимания на мою реплику, — так на поверхность вышли реки, текущие под землей. На моих глазах упал дом: балконы, карнизы отлетели, как щепки… Рядом с этой катастрофой гроза и мороз выглядят детскими хлопушками.

Я поежился, а мой драгоценный друг посчитал свое выступление недостаточным и решил о землетрясении рассказать полнее:

— …На кладбище гробы выскакивали из могил, мертвецы вставали на ноги и скалились.

Тут уж я не выдержал:

— Твои ужасные слова погубят меня! Расскажи что-нибудь светлое, про красивый отрезок своей жизни! Сделай нашу беседу исторической!

Мой тактичный друг сразу переменил тему и высокоторжественно объявил:

— Самое светлое — в нашем зоопарке появился Алдан, — с этими словами он вскочил и повел меня в зоопарк, смотреть «корабля пустыни».

Верблюд был очень старый: морда в морщинах и складках, ноги сбиты, шерсть облезла, только на горбах висели бурые клочья; он неподвижно стоял под деревьями, огромный, величественный; стоял с закрытыми глазами, тяжело дышал, раздувая ноздри, и жевал жвачку. Мой друг подошел к верблюду, погладил по шее; исполин приоткрыл глаза, принюхался и, уловив знакомый запах, уткнул морду в полы пиджака моего друга.

— У Алдана необычная судьба, послушай! — друг закурил сандаловую папиросу и рассказал всю долгую жизнь Алдана.

…Его матери, игривой верблюдице, в мужья предназначался вожак верблюжьего стада — злой, надменный самец с черной шерстью и отвислыми губами. Так решили «уважаемые люди» городка, которые мало в чем смыслили, но во все совали носы и командовали. В эту спаянную компанию входили: директор совхоза, капитан милиции, судья и еще два-три крупных начальника. Но погонщик верблюдов, тонкий знаток своего дела, заметил, что игривую верблюдицу обхаживает молодой верблюд. Этот верблюд в караване то и дело выглядывал, высматривал будущую мать Алдана, а на привале ложился рядом с ней, вздыхал, таращил на нее глаза, словно зачарованный, и целовал ноги своей избранницы. Он ухаживал за ней деликатно, старомодно, по-рыцарски. Мать Алдана отвечала ему взаимностью; на глазах всего стада влюбленные обвивали шеи друг друга. Погонщик их и свел в один прекрасный день. За самоуправный поступок «уважаемые люди» уволили погонщика, но на свет появился самый красивый и сильный верблюжонок из всех, каких видели в той местности. Известное дело — от любви и дети рождаются красивые, талантливые. (Кстати, тем погонщиком был мой талантливый друг в молодости. Талантливый — даже не то слово. Слабое слово. Непревзойденный! Вот подходящее слово!).

Длинноногий, большеглазый с рыжей шерсткой верблюжонок стал всеобщим любимцем. Веселяга и игрун, он унаследовал от матери легкий общительный характер, а от отца — терпеливость и выносливость. У него была одна особенность — когда он улыбался, на его щеках появлялись ямочки. Верблюжонка назвали Алдан. (Это имя придумал мой неиссякаемый на выдумки друг. Он же повесил на шею Алдана медный колокольчик, который верблюжонок носил с некоторым шиком).

С раннего детства Алдана брали в многодневные переходы по степи; он шел за матерью и никогда не хныкал от тягостей похода, только на привале дольше обычного пил материнское молоко — самое вкусное и полезное в мире. Когда Алдан подрос, у него появилась густая, длинная шерсть, на ногах образовались мозолистые подошвы; сильный, резвый, на соревнованиях молодняка во время праздников он обгонял всех соперников.

— Это не корабль пустыни, это — смерч в пустыне! — восторженно восклицали зрители, в том числе и «уважаемые люди» (они начисто забыли, кому обязаны появлением Алдана на свет).

После победы на соревнованиях, Алдан не задирал голову, как поступали некоторые победители до него, он просто стоял и улыбался, правда, при этом ямочки на его щеках превращались в ямы.

Наконец, наступил день, когда Алдана поставили в караван и доверили самостоятельно нести поклажу. Он очень гордился своей ношей, и когда на привале погонщики решили несколько облегчить его груз, замотал головой и даже плюнул (не в погонщиков, конечно, — в сторону). Алдан и в дальнейшем в этом вопросе проявлял строптивость. Когда стал совсем взрослым, мощным верблюдом, с массивным корпусом, когда таскал самые тяжелые мешки, бывало, где-нибудь на водопое после привала ему пытались заменить груз, но он наотрез отказывался — хотел нести только то, что нес. Во всем остальном Алдан оставался неприхотливым и послушным.

В это время у Алдана появилась еще одна особенность — дружелюбное отношение к козлу. (Со слов моего всезнающего, мудрого друга, перед караваном шествует осел, на нем едет один из погонщиков; но весной, когда в степи появляются скорпионы и фаланги, перед караваном пускают козла — у него иммунитет к яду насекомых, он их спокойно пожирает, как опавшие ягоды). Так вот, почему-то большинство верблюдов относятся к козлу равнодушно, не понимают, кто их спасает от болезненных укусов, но Алдан понимал — в конце перехода непременно подходил к козлу и благодарно лизал в затылок.

В пятилетнем возрасте Алдан влюбился в молодую верблюдицу Зиган, холодную красавицу с гордой осанкой. Зиган не обращала на Алдана никакого внимания; она вообще ни на кого не обращала внимания — была занята собой; только и знала, что любовалась своим отражением в лужах на водопое. Немного пощиплет полынь, солянку и скорее спешит к луже — прямо помешалась на своей красоте. Алдан остро переживал небрежное отношение Зиган, хотя и пытался скрыть свои чувства. Но вскоре судьба повернулась к нему счастливой стороной. В тот день на бегах он в очередной раз выиграл приз и его отметили венком из верблюжьей колючки. Неожиданно и Зиган отметила победителя — подбежала к Алдану, поцеловала и тут же согласилась стать его подругой.

Через несколько лет Алдана забрали на озеро Арал — таскать рыболовные сети. Новые хозяева Алдана были грубыми людьми, меж собой общались посредством изобретательной полновесной ругани, и всю свою злость за тяжелый труд вымещали на верблюде: когда он тянул из воды сети, лупили его палками. С утра до вечера без передышки работал Алдан; от веревок шерсть на его боках вытерлась, ноги от воды распухли. По ночам, отлеживаясь под навесом, он зализывал раны и ссадины и тихо стонал. Теперь караван, погонщики и Зиган ему вспоминались как прекрасный сон.

Однажды поздней осенью на Арале появился торговец из далекого сибирского города; при нем было шесть крикливо размалеванных чемоданов. Этот человек умел все покупать и все продавать, деньги были его страстью, денежные заботы не давали ему покоя. Увидев Алдана, торговец быстро смекнул, что на энергичном напористом верблюде можно «погреть руки», как он выражался.

— Я дико извиняюсь, — сказал рыбакам, — но зачем вам этот больной верблюд?! Отдайте его мне… Ставлю ящик вина.

Рыбаки, не раздумывая, согласились.

Алдана повезли на Север в крытом грузовике, потом еще в вагоне по «железке». Он не видел куда его везут, только чувствовал, что с каждым днем становится все холоднее. Наконец, товарняк встал на окраине большого города, Алдана вывели из вагона и он впервые увидел снег. Посмотреть на верблюда сбежалось полгорода, Алдан даже немного стушевался от такого внимания. (И в дальнейшем, за все время пребывания в городе, Алдана сопровождала толпа зевак.)

Торговец решил продать Алдана в городской зоопарк, но заломил такую сумму, которая оказалась зоопарку не по карману — то пристанище животных вообще было крайне бедным и находилось в плачевном состоянии. Тогда торговец привел Алдана в городской цирк.

— Я дико извиняюсь, — сказал директору цирка. — Готов вам для представлений продать верблюда, — и снова заломил баснословную сумму.

— Понимаете какая штука, — вежливо ответил директор цирка, — верблюд замечательное животное, но его надо готовить к выступлению с раннего возраста, а вашему уже не менее пятнадцати лет. Так что, тоже извиняюсь.

Неунывающий торговец немного приуныл и стал в голове перебирать другие варианты, куда повыгоднее пристроить верблюда — «урвать кусок», как он выражался. Он рассуждал примерно так: «Верблюд сильнее лошади, значит может везти больший груз». С этими мыслями торговец привел Алдана на кирпичный завод.

На кирпичном заводе не успевали вывозить кирпич по причине отсутствия запасных частей для грузовиков, поэтому дирекция завода с радостью встретила предложение торговца.

— Опять же реклама нашей продукции, — сказали кирпичных дел мастера и купили Алдана, только за меньшую сумму, чем просил торговец.

Пять лет отработал Алдан на кирпичном заводе. Летом, задыхаясь от красной раскаленной пыли, возил тяжелые телеги, зимой, под снегопадом и в метель — огромные сани-розвальни. Не раз зимой Алдан простужался и болел, но и тогда продолжал работать. В конце концов кирпичный завод достал запасные части, починил грузовики, а Алдана перепродал в леспромхоз.

В леспромхозе верблюд оказался как нельзя кстати. На заготовке леса работало несколько лошадей — они лучше всяких тракторов меж пней и завалов тащили спиленные деревья из чащи к дороге. Тащили волоком, связанные цепью два ствола. Алдан сразу же вывез четыре.

Вначале, после работы, Алдана вместе с лошадьми заводили в конюшню, но лошадям не нравилось такое соседство, жеребцы так и норовили куснуть Алдана — похоже, лошади завидовали его силе и побаивались, как бы их всех не заменили на верблюдов. Тогда на ночь Алдана стали приводить в сарай, где стояла корова. Машка (так звали корову) довольно приветливо встретила Алдана — немного одичала от одиночества, к тому же, она боялась мышей, а Алдан их совершенно не боялся и тем самым как бы успокаивал ее, трусиху. И хозяйка Машки обрадовалась новому пополнению. Но чего ей было не радоваться?! Во-первых, Алдану приносили сено и кое-что перепадало Машке, во-вторых, в свободное время Алдан «помогал по хозяйству»: возил дрова, бочку с водой…

Слухи о том, что Алдана с Арала увезли куда-то в холодную Сибирь пришли в цветущий городок запоздало. Мой благородный, чуткий друг разволновался не на шутку, приехал на Арал и узнал от рыбаков о торговце. И написал ему письмо, в котором просил сообщить о судьбе Алдана. Торговец ответил: «Судя по письму, ты — великий человек, а великий человек должен быть богатым. Готов дать информацию о местонахождении верблюда, но за определенную мизерную плату». В скобках стояла приличная сумма. Мой щедрый друг выслал деньги, а получив адрес леспромхоза, направил телеграмму, что готов выкупить Алдана.

К этому времени Алдан уже постарел, его походка стала тяжелой, по количеству вывозимых деревьев он сравнялся с молодыми лошадьми, а тут еще на заготовку леса прислали японские тракторы, маленькие, юркие, грузоподъемные. Короче, начальство леспромхоза выразило готовность продать Алдана, а заодно и лошадей. «Один верблюд — ни то ни се, — говорилось в ответной телеграмме, — забирайте вместе с лошадьми, их всего пять штук, отдадим дешево». Мой добросердечный друг обратился за помощью к соседям и встретил ответную сердечную поддержку. «Нам нетрудно» — откликнулись соседи, и каждый принес деньги, кто сколько мог. Но еще предстояло нанимать грузовик, оплачивать железную дорогу… И тогда мой отзывчивый друг продал свой дом, мебель и грандиозную идею насчет комет (ее приобрели «уважаемые люди», в надежде послать в Москву и прославиться).

Таким образом теперь мой великий друг живет в ветхой лачуге. Впрочем, это его ничуть не огорчает. «Главное, Алдан на заслуженном отдыхе», — ликует он и улыбается — так широко, что его усы из щеток превращаются в цветущие кусты саксаула.

Зверинец в моей квартире

Рыжик

Я нашел его в лесу. Он лежал в траве — светло-рыжий комок с выщипанным хвостом и ранками на голове; похоже, упал с дерева, где его клевали вороны — они часто нападают на бельчат. Притаившись в траве, он испуганно смотрел на меня, его нос мелко дрожал от прерывистого дыхания.

Когда я принес бельчонка домой, мой пес Миф пришел в страшное волнение: стал крутиться вокруг нас, принюхиваться — необычный зверек произвел на него сильное впечатление. Некоторое время Миф сердито бурчал и фыркал, на всякий случай задвинул свою миску под стол.

Прежде всего я решил покормить найденыша и налил в блюдце молоко, но бельчонок был слишком слаб и сам пить не мог. Тогда я впрыснул молоко в его рот пипеткой. Бельчонок смешно зачмокал и облизался. Молоко ему понравилось — он выпил целое блюдце. Потом я начал сооружать жилище бельчонку. На стол поставил коробку из-под обуви, наполовину прикрыл ее фанеркой, а внутри устроил мягкую подстилку. Жилище бельчонку тоже понравилось — он сразу же в нем уснул.

Два дня бельчонок не вылезал из коробки, только высовывал мордочку и с любопытством осматривал комнату. Если в этот момент поблизости находился Миф, бельчонок сразу же прятался и зарывался в подстилку.

На третий день меня разбудил Миф. Он стоял около стола и лаял, а бельчонок сидел на коробке и, быстро перебирая лапами, грыз карандаш. «Посмотри, что делает этот рыжий проказник!» — как бы говорил Миф и топтался на месте от негодования.

— Он поправился и хочет есть, — успокоил я Мифа.

Рыжик — так назвал я бельчонка — проявил редкий аппетит. Он ел все овощи и фрукты, и печенье, и конфеты, но особенно ему нравилась кожура лимона. Схватит лимон и начинает крутить, выгрызая ровную полоску на цедре. Но, конечно, любимым лакомством Рыжика были орехи — их он мог щелкать без устали. Разгрызет орех, ловко очистит от скорлупы и жует. Еще не съел один орех, а уже берет другой и держит его наготове.

Время от времени Рыжик делал кладовки — прятал про запас огрызки картофеля, моркови, печенье, орехи. Эти заначки я находил по всей квартире: под столом и за шкафом, на кухне за плитой и даже под подушкой на кровати.

Через месяц Рыжик превратился в красивого зверька, с ярко-оранжевой, блестящей шерсткой и пушистым хвостом. Он совсем освоился в квартире и с утра до вечера бегал из комнаты на кухню и обратно; быстро, как язычок пламени, забирался по занавеске на карниз и, пробежав по нему, прыгал на шкаф. Со шкафа скачками перебирался на косяк двери, с косяка бросался вниз и по коридору, шурша коготками, проносился на кухню. Там вскакивал на стол, со стола — на полку около окна.

Полку Рыжик избрал как наблюдательный пункт. С нее были видны не только деревья за окном, но и коридор и комната. Сидя на полке, Рыжик всегда знал, где в этот момент находится Миф, какая птица — голубь или воробей — сидит на оконном карнизе, что из съедобного лежит на столе. На полке Рыжик чувствовал себя в полной безопасности, но если замечал, что на дерево уселась ворона, стремглав бежал в коробку.

Со временем Рыжик и Миф подружились. Даже устраивали игры: Рыжик схватит мяч, впрыгнет на стол и, повиливая хвостом, перебирает мяч лапами — как бы поддразнивает Мифа. Миф облаивает Рыжика, делает вид, что злится, на самом деле лает, просто чтобы напомнить бельчонку, кто главный в квартире. Если Рыжик сразу не бросает мяч, Миф идет на хитрость: подкрадывается с другой стороны и бьет лапой по столу. Рыжик сразу бросает мяч и по занавеске вскакивает на карниз.

Заметив, что Миф спит, развалившись посреди комнаты, Рыжик начинал через него перепрыгивать. При этом бельчонок немного зависал в воздухе и, как мне казалось, любовался своей отвагой и ловкостью. Во всяком случае, в такие минуты его глаза были полны восторга.

Миф не любил, когда ему мешали спать. Да и как можно спокойно спать, когда над тобой летают всякие с острыми когтями?! Миф открывал глаза и, не поднимая головы, искоса следил за трюками бельчонка. Улучив момент, Миф вскакивал и пытался цапнуть Рыжика за хвост. Но не тут-то было! Юркий бельчонок уже стремительно несся к полке.

У Рыжика оказался веселый нрав, и все его игры были безобидными. Только иногда, чересчур разыгравшись, он начинал грызть ножки стульев. Заметив это, я сразу хлопал в ладони:

— Рыжик, нельзя!

Миф срывался с места, подбегал к стулу, начинал громко гавкать, всем своим видом давая понять, что не позволит портить домашнее имущество. Бельчонок впрыгивал на стол, вставал на задние лапы и как-то виновато наклонялся вперед — явно просил прощения за свою проделку.

По утрам, как только звенел будильник, Рыжик прыгал ко мне на подушку и начинал теребить мои волосы и «укать» — вставай, мол, завтракать пора!

В ванной, пока я приводил себя в порядок, Рыжик вскакивал на полку под зеркалом и тоже прихорашивался: лапами умывал мордочку, чистил шерстку, разглаживал хвост и уши — он тщательно следил за своей внешностью и потому всегда выглядел чистым и опрятным. Умываясь, Рыжик изредка посматривал на себя в зеркало. Почему-то ему не нравился «второй» бельчонок. Обычно, увидев его, он замирал, затем резко отворачивался, но раза два пытался царапнуть незнакомца.

Потом я выгуливал Мифа, а Рыжик нас терпеливо дожидался. Завтракали мы так: Рыжик у «дома», Миф на полу, я за столом. Рыжик первым съедал свой завтрак, подбегал ко мне и бил по руке — требовал чего-нибудь еще.

Когда я приходил с работы, Рыжик не бежал, а летел мне навстречу. Он впрыгивал мне на колено и кругообразно, точно по дереву, бежал по мне до плеча. Усевшись на плечо, издавал ликующие «уканья» и гордо посматривал на Мифа, который крутился у моих ног. Он как бы говорил: «Я ближе к хозяину, чем ты».

По вечерам, если я работал за столом, Рыжик сидел рядом на торшере и занимался своими делами: что-нибудь грыз или комкал разные бумажки — делал из них шарики. Когда я работал, он мне не мешал, но если я смотрел телевизор, ни минуты не сидел спокойно. Носился по комнате, подкидывал свои бумажные шарики, рвал газету и разбрасывал клочья по полу, подскакивал то ко мне, то к Мифу, пытался нас расшевелить, затеять какую-нибудь игру. Я смотрел на Рыжика, и мне было радостно, оттого что у меня живет такой веселый зверек. На работе случались неприятности, не раз я приходил домой в плохом настроении, но когда меня встречал Рыжик, настроение сразу повышалось.

С наступлением темноты Рыжик укладывался спать; из его «дома» слышались шорохи и скрипы — бельчонок взбивал подстилку. Спал он на боку, свернувшись клубком, уткнув мордочку в пушистый хвост, совсем как котенок. Его выдавали только кисточки ушей.

Когда бельчонок подрос, он стал убегать из квартиры. Через форточку вылезал на балкон и по решеткам и кирпичной стене бежал наверх. С моего второго этажа он взбирался на четвертый!

Каждый раз я со страхом следил за этими восхождениями Рыжика. Я боялся, что он сорвется или залезет на крышу и потом не найдет дорогу обратно. Но бельчонок всегда благополучно возвращался. К тому же, он откликался на мой зов. Стоило крикнуть: «Рыжик! Рыжик!», как он мчал домой.

Я понимал, что Рыжик стал взрослым и ему необходимо общение с сородичами. Хотел было отнести его в лес, но подумал: «Прирученная домашняя белка вряд ли выживет в лесу, не сможет прокормиться и погибнет».

Кто-то из мальчишек сообщил мне, что на соседней улице открылось детское кафе и там в витрине две белки крутят колесо. Я пришел в это кафе, и заведующая охотно согласилась взять Рыжика.

— Втроем им будет веселее, — сказала.

А мне без Рыжика стало грустновато. Без него в квартире все стало не то. Я уже не находил заначек, и на моем столе уже не лежали бумажные шарики, и на полу уже не валялись разорванные газеты. В квартире была чистота, все лежало на своих местах, а мне не хватало беспорядка. Особенно не по себе было по вечерам, если я не работал.

Миф тоже заскучал. Несколько дней ничего не ел, ходил из угла в угол, поскуливал.

Спустя полгода я как-то пришел с работы, открыл дверь и вдруг из комнаты ко мне метнулась… белка! Она впрыгнула мне на колено, пронеслась по спине до плеча, затеребила мои волосы, «заукала»… Подбежал Миф, закрутился, залился радостным лаем, потянулся ко мне с сияющей мордой. Он так и хотел сказать: «Рыжик вернулся!»

Мои друзья ежата

Этих двух колючих зверьков мне подарили приятели на день рождения. У ежат были мягкие, светлые иголки, а на брюшках виднелась слабая шерстка. Одного из них, юркого непоседу с узкой мордочкой и живым, бегающим взглядом, я назвал Остиком. Другого, медлительного толстяка с сонными глазами и косолапой походкой, — Ростиком.

Очутившись в квартире, Остик ничуть не растерялся и сразу отправился осматривать все закутки.

К нему подбежал Миф, обнюхал. Остик тоже вытянул мордочку и задергал носом. Он впервые видел собаку и, конечно, она ему показалась огромным зверем. Но Остик не испугался. Даже дотронулся носом до усов Мифа, а чтобы дотянуться, поставил свою маленькую лапку на лапу собаки. Миф оценил смелость Остика и легонько лизнул его темный нос.

Ростик так и остался сидеть на полу, на том месте, где я его положил. Он только обвел взглядом комнату и, увидев Мифа, поднял иголки и съежился. Потом, ради любопытства, все же выглянул из-под иголок. Миф подошел к нему знакомиться, а он еще больше взъерошился.

С первых дней Остик проявлял завидные таланты: откликался на свое имя, меня узнавал по походке, а к незнакомым людям подходил осторожно и долго принюхивался.

Ростик стал откликаться гораздо позднее, а из людей узнавал только меня. Всех остальных делил на «хороших» и «плохих». Кто даст поесть — «хороший», кто не даст — «плохой». Хоть гладь его, хоть играй с ним, не даешь — «плохой». А ел он и днем и ночью, и при этом всегда громко чмокал. Быстро свое съест, подходит к Остику и отталкивает его — пытается и у брата все съесть. А ночью и миску Мифа подчищал.

Ростик ел все подряд: мух, жуков, червей, супы и кисели, но больше всего любил манную кашу с изюмом. Наестся, долго зевает, потом уляжется спать, вытянув передние лапки и положив на них толстую мордочку. И задние лапки вытянет — сверху посмотришь — колючий комок, из-под которого торчат розовые «подушечки» с коготками. По-моему, и во сне Ростик что-то ел. Во всяком случае, заснув, снова начинал чмокать.

Остик был работяга и чистюля. Он исправно чистил свою «лежанку» в углу комнаты, то и дело приносил в нее дополнительные мягкие вещи: какую-нибудь тряпочку, перо, выпавшее из подушки. Остик быстро сообразил, что туалет только в одном месте — на фанерке с песком.

Ростик был отъявленный лентяй и грязнуля. Спать обычно залезал в мои ботинки, лужи оставлял где придется. Ростик гонялся за мухами, пытался уколоть мой халат.

Они вообще были очень разные, эти ежата. И чем взрослей становились, тем больше различались их характеры. Остик обожал Мифа, постоянно ходил за ним и во всем подражал ему. Миф что-нибудь понюхает и потрогает лапой, и Остик проделывает то же самое. Миф подходит к миске, и Остик подбегает к своему блюдцу. Миф завалится спать, и Остик рядом пристраивается.

Особенно Остик подражал Мифу в играх. Миф начнет подкидывать свою железную щетку, и Остик пытается подкинуть какую-нибудь бумажку. И если у него ничего не получается, злится, урчит, а если получается — танцует, радуется своему успеху.

Ростик побаивался Мифа и играть не любил. У него была только одна игра: ночью, когда все спят, затеять возню с Остиком. Они боролись, как котята. Ростик все пытался навалиться на брата и куснуть его. Но ловкий Остик уворачивался и подбегал к спящему Мифу. Пес для него был лучшим телохранителем.

Но в чем ежата были одинаковы — оба любили ласку. То один, то другой подходил ко мне, терся о ноги, просил погладить. Я гладил их мордочки и бока — проводил ладонью по уложенным иголкам. Если я гладил Остика, ко мне тут же подбегал Ростик, дул и тыкался носом в ладонь — не забывай, мол, и обо мне! Попробуй не погладь! Обидится и даже манную кашу есть не будет. Приходилось гладить ежей одновременно. При этом Ростик старался оттеснить брата, чтобы я гладил его одного. Тогда хитрый Остик вдруг подбегал к блюдцу и начинал нарочито громко чмокать. Он знал, чем можно отвлечь брата. Простодушный Ростик, думая, что Остик ест что-то вкусное, тоже спешил к блюдцу. Он не простил бы себе, если бы кто-то съел больше его. Но пока Ростик разворачивался, подходил к блюдцу и распознавал обман, Остик быстро возвращался ко мне и уже получал поглаживания в «спокойной обстановке».

Как-то приятель позвал меня на дачу.

— Ты легок на подъем? — спросил. — Приезжай на выходные дни. Отдохнешь. И собаку, и ежей привози. Им будет где побегать. А то сидят в четырех стенах.

Надо сказать, то лето было особенно жарким. Какое-то утомительное лето. У нас во дворе от зноя замерла всякая жизнь. И в квартире было душно. Я открывал окна и дверь, но вместо прохладного сквозняка ощущались теплые течения воздуха.

«Надо проветриться, съездить на природу», — решил я и стал собираться в дорогу.

Но когда объявился на даче со своими питомцами, приятелю неожиданно понадобилось ехать в город.

— Ничего, денек проживете и без меня, — сказал он. — А завтра я вернусь.

Дача приятеля представляла собой временную постройку, что-то среднее между жилым домом и сараем. Правда, в комнате была кое-какая мебель, у двери стояла железная печурка, а на окне красовался аквариум. На его дне лежали две вазы, в которых шевелились рачьи усы и клешни.

— Раки все время дрались из-за кусочков мяса, и я рассадил их в вазы из-под цветов, — объяснил приятель. — Сейчас они линяют. Сбрасывают панцири. Выросли из них. Ты, кстати, вечером покорми их. Вот мотыль. — Приятель протянул мне железную коробку с маленькими червями.

Пустив ежей на участок, мы с Мифом проводили приятеля до станции. А вернувшись, обнаружили около дома одного Остика. Я стал звать Ростика, но он не появлялся; обежал весь участок, но его нигде не было.

— Ты ищи Ростика там, — сказал я Мифу, кивнув на дорогу, — а я пойду к соседям.

Но и у соседей ежа не оказалось. Я облазил все кусты, но он бесследно исчез.

— Вообще-то я видела не так давно, вон там кто-то пробежал, — соседка показала на канаву перед домом. — Но по-моему, это была крыса.

Мы с соседкой прошли вдоль всей канавы и вдруг я увидел — к нам с лаем несется Миф. Он подлетел ко мне, завизжал от радости, чуть не схватил за руку — явно звал за собой.

Мы выбежали на дорогу, и Миф, повизгивая, наклонился над ямой для столба электропередачи. Я заглянул в яму — на ее дне виднелся Ростик. Он тщетно карабкался на стену, пыхтел и фыркал, издавал свистяще-шипящие звуки — звал на помощь. Я вытащил нескладеху, легонько шлепнул:

— Будешь знать, как гулять где не надо!

Вечером, как просил приятель, я начал было кормить раков, но заметил, что они лежат без движения.

«Может быть, уснули», — подумал я и тоже отправился спать, предварительно затащив ежей в комнату.

Как всегда, Миф спал у меня в ногах. Обычно в городе он спал беспокойно: во сне брыкался, рычал, хрипел, стонал, поскуливал, но на даче — то ли набегался в поисках Ростика, то ли надышался свежего воздуха — неожиданно спал спокойно. Во сне улыбался и повиливал хвостом.

Зато ночью меня разбудил Остик. Он, видите ли, тоже вздумал залезть на кровать и начал забираться на нее со стороны стены. Лапами цеплялся за одеяло, а иголками упирался в доски. Я проснулся оттого что кто-то с меня стаскивал одеяло и прямо около уха громко сопел. Открыл глаза — на подушку лезет Остик и радостно похрюкивает, доволен, что все-таки добрался до меня. Уткнув мордочку в мою щеку, он засвидетельствовал свою любовь, и по мне направился к Мифу. Но Миф не терпел, когда тревожили его сон. Вскочил и, недовольно бурча, пошел спать к двери.

Утром, накормив Мифа и ежей, я взял мотыль и подошел к аквариуму. Вокруг ваз валялись чешуйки панцирей, рядом лежали голубые, студенистые раки. Они были без всяких признаков жизни.

«Надо же, умерли», — пожалел я.

Потом вынул вазы из аквариума, запихнул в них раков и поставил на подоконник. Клешни сразу повисли, как нераскрывшиеся бутоны цветов.

Некоторое время я работал по хозяйству: пилил дрова, мотыжил грядки. Миф бродил вдоль изгороди, осматривал территорию. Ежата с полчаса около дома перебирали разные корешки и камушки, жевали травинки, грызли прутики, потом вошли в дом, залезли под кровать и уснули.

В полдень я решил приготовить обед. Разжег печь и пошел за водой на колонку. Только налил в ведра воду, слышу отчаянный лай Мифа. Подхожу к калитке, а из дома валит дым, и мой пес лапой выкатывает из комнаты спящих ежей. Выкатил, подбежал ко мне, стал кусать ботинок. «Смотри, мол, что ты натворил! Пожар устроил!»

— Это не пожар, — успокоил я Мифа. — Просто дрова еще не разгорелись. Сейчас поправим дело.

Я поставил ведра и погладил Мифа — поблагодарил за бдительность и извинился за свою оплошность.

Во время обеда у окна раздался шлепок. Я посмотрел на подоконник. В одной вазе рак шевелил усами, другая была пуста, но на полу… ползал второй рак. К нему, подняв иголки, устремился Ростик. Он всегда поднимал иголки, когда видел что-нибудь необычное. Ростик уже раскрыл рот, чтобы цапнуть рака, но я опередил его.

«Чудеса! Ожили!» — покачал я головой, сажая раков снова в аквариум.

А вечером приехал приятель и сказал:

— При линьке раки так выбиваются из сил, что подолгу лежат точно мертвые. Я забыл тебя предупредить. Но хорошо, что все обошлось и твои ежи их не слопали. Я ведь к ним привык, к этим ракам. За ними интересно наблюдать. Хорошо, когда живые существа в доме, верно?

За чаем приятель продолжил:

— У меня ведь тоже, вроде тебя, и собачонка была, и кошка. Собачонку звали Лайма. Так получилось, что у нее умерли щенки. Она очень переживала, и, чтобы не заболела, я принес ей котенка. Подобрал около дома. Ну и вылизывала она его! Прямо как родного! И обучала всему… И знаешь, у котенка стали вырабатываться собачьи повадки…

— Не гавкал? — пошутил я.

— Нет, но кости обгладывал… А потом этого приемыша пришлось отдать. Прочитал объявление на столбе: «Потерялся котенок. Серый с белыми чулками». Точь-в-точь мой. Пришел по адресу, а там девочка плачет. Ну, конечно, она узнала своего дружка… А теперь у меня вот раки… Хорошо, когда в доме живые существа.

Я согласился с приятелем и, допив чай, обратился к своим питомцам:

— Собирайтесь, ребята! Пора домой!

Ежата сразу заспешили к коробке, в которой я привез их, Миф схватил поводок.

Зверинец в моей квартире

Конечно, зверинцу место на природе, а не в городской квартире, и когда-нибудь я заимею дом на природе и переселюсь в него со своими зверятами. И у меня будет свой зоопарк. Этот зоопарк я представляю достаточно зримо: бревенчатый сруб под раскидистыми деревьями и вокруг на участке много кустарников, и среди них — навесы, домишки и мои разгуливающие зверята.

И что странно — я вижу всех своих зверят: и тех, с которыми живу сейчас, и тех, которые у меня были когда-то, и даже тех, которые, возможно, еще будут. А пока мы неплохо уживаемся и в квартире. Мы — это пес Миф и кот Паша, два ежа — Остик и Ростик, белка Рыжик, ворона Кузя, крольчиха Машка и я.

Мы жили вдвоем с Мифом, но однажды я подобрал в лесу раненого бельчонка. Принес домой, выходил, и мы стали жить втроем.

Потом я приютил бездомного кота, которого голубятники поклялись убить будто бы за то, что он съел какого-то голубя-монаха. В квартире Паше больше всего нравится телевизор. Но не передачи, а сам теплый корпус телевизора. Он любит на нем полежать, при этом сбивает накидку, чтобы расположиться с комфортом.

Еще Паша любит «летать». Из форточки прыгает на дерево, с дерева на карниз каморки уборщицы, с карниза на землю. «Полетает», снова подходит к двери и мяукает.

Похоже, Пашины родители были потомственными помойщиками — его так и тянет к ведрам, которые выносит уборщица. Можно подумать — ходит голодный. Конечно, особых деликатесов я не развожу — варю нам на всех большую кастрюлю каши с мясом. Короче, мы питаемся неплохо, просто Паше обязательно надо самому найти что-нибудь этакое, какой-нибудь селедочный хвост.

Как-то летом с соседнего дерева в мое открытое окно влетела ворона и неуклюже плюхнулась на стол. Смотрю — у нее перебито крыло. Видимо, еще раньше, с дерева, она видела, как я лечил Рыжика, — у ворон острое зрение. И прилетела, чтобы я и ей помог.

Миф с Пашей хотели сразу прогнать ворону, но она улетела только после того, как я заклеил пластырем ее крыло. А на следующий день прилетела снова и как ни в чем не бывало стала разгуливать на моем столе: перебирать карандаши, ластики, скрепки.

Так и повадилась прилетать каждый день. Все мы к ней как-то привыкли и не удивились когда на зиму она вообще перебралась в квартиру.

Кузя любит всякие блестящие штучки. То и дело с улицы приносит осколки стекол, фольгу, пуговицы, бусины. На моем столе целая гора этих «драгоценностей». И монет около рубля. Если так будет продолжаться, скоро я стану сказочно богат и наконец куплю дом на природе.

Но случается, Кузя таскает перстни и обручальные кольца — наверняка, залетает в комнаты. Тогда мне приходится расклеивать объявления о «находках».

А однажды во дворе я увидел: Кузя тащит за хвост попугая. И где его нашла? Попугай верещит, а Кузя знай себе его тянет и все пытается с ним взлететь. Я еле отбил у нее птаху. Попугай отряхнулся и полетел к соседнему дому. Кузя хотела было ринуться вдогонку, но я успел ее схватить.

Кузя умная: в отличие от своих сородичей, она сообразила, что бабочек можно и не ловить, а просто выклевывать из радиаторов машин, куда они попадают. Обычно Кузя дремлет на форточке, но стоит к дому подъехать машине, как она срывается вниз. Ходит перед машиной, высматривает лакомство. Сразу не клюет, ждет, когда радиатор остынет.

Кузя талантливая: она умеет лаять, как Миф, мяукать, как Паша, и «укать», как Рыжик. Она повторяет некоторые мои слова и подпевает певцам, выступающим по телевизору.

В нашем доме живет третьеклассник Дима, такой же любитель животных, как я. На лето Диму отправляют в деревню к бабушке. Однажды, вернувшись из деревни, Дима принес мне крольчиху.

— Вот, — говорит, — возьмите в ваш зверинец.

— Дима! — говорю. — Ты же знаешь, у меня уже много животных, и крольчиху я взять никак не могу.

— Она необычная крольчиха, — говорит Дима. — Она умная. Представляете, в деревне живет один дядька. Он разводит кроликов и шьет из них шапки. Красивые такие кролики. Я им рвал молочай… Однажды я подкрался к загону и выпустил их всех. А там рядом лес. Я пригнал кроликов в лес. Там они стали есть траву. Я подумал, что спас их, а они, дурачки, вечером взяли и вернулись в загон. А эта крольчиха не вернулась. Она умная. Она стала жить на опушке. Я ей молочай приносил… Но бабушка сказала: «Зимой она погибнет, потому что не приучена жить в лесу».

— Да, верно, — согласился я. — Но почему ты не оставишь ее у себя?

— Мамка не разрешает… Вы возьмите дня на два. Я кого-нибудь из ребят уговорю взять насовсем. А если ребята не возьмут, отвезу ее на птичий рынок в воскресенье.

Несколько дней прожила у нас крольчиха. Мифу и Паше она сразу понравилась. Спокойно хрустает себе морковку. Съест, умывает мордочку лапами, разглаживает уши. Не трогает чужие игрушки, как Рыжик, и не прыгает по столу, как Кузя. И вот смотрю, как-то вечером Миф с Пашей спят в обнимку, а к спине Мифа прижалась… крольчиха. Тоже спит. Спит на спине, вытянув длинные задние лапы. И я подумал: «Пусть останется. Ведь я уже приручил ее, а, как известно, мы все в ответе за тех, кого приручили».

А на день рождения приятели подарили мне двух ежей, сказали, что в зверинце их явно не хватает, и пообещали для полной коллекции подарить крокодила. Но пока не достали.

Вот так и получился мой зверинец.

Я сильно привязался к своим питомцам. Теперь мне даже странно, как я мог жить без них. Они отвечают мне преданностью и любовью. И главное, они любят меня всегда, независимо от моего настроения, независимо от моих неудач и успехов. Конечно, с ними хлопотно, но радости они дают гораздо больше. Когда мне грустновато, они утешают и взбадривают меня. Когда мне весело, они радуются так, что устраивают настоящее цирковое представление.

Квартира у меня обычная, размерами не отличается, но места нам хватает, и мы живем дружно. Случаются и размолвки, не без этого. Бывает, Рыжик заиграется и порвет занавески на окнах, или Ростик опрокинет миску с водой, или Кузя устроит кавардак на моем столе. Тогда я отчитываю шалунов за проделки, а Миф, как мой помощник и старожил в квартире, всячески поддерживает меня. Грозно смотрит на Рыжика, или бурчит на Ростика, или гавкает на Кузю — смотря кто провинился. Это он делает с невероятной готовностью и, по-моему, втайне доволен, что я кого-нибудь ругаю, ведь потом обязательно его похвалю:

— А ты, Миф, молодец! — скажу.

И мой верный помощник закрутится, расплывется в улыбке, прекрасно понимая, что он-то отличается примерным поведением.

По вечерам, ожидая меня с работы, «братья меньшие» сидят у окна и всматриваются в тропу от автобусной остановки. Первым меня замечает Кузя. Она издает радостный клич, и все несутся к двери, и прислушиваются к шагам в коридоре, и нетерпеливо топчутся, поскуливают, повизгивают, посапывают. Я открываю дверь, и они бросаются ко мне, и каждый пытается меня лизнуть, потеребить за руки, потереться о ноги.

Некоторые соседи считают, что в моем доме не все в порядке. А я считаю, что у них не все в порядке. У меня вдоль стен коробки-домики, кадка с фикусом, на окнах — цветники. Летом по квартире летают бабочки и запах от цветов, как на лугу. А у соседей все завешано коврами, заставлено шкафами с хрусталем. У них всего лишь удобная красота, а у меня — живой многоликий мир. В их квартирах чистота и покой, а у меня по квартире разбросаны игрушки, бумажные шарики, палочки; с утра до вечера гомон, возня, урчание — играют мои зверята.

В дождь у лесника

— О-о! Это кто же к нам пожаловал?! Юные грибники! Ну здравствуйте, ребята, здравствуйте! Проходите быстренько, а то промокните до нитки — вон как дождь-то посыпал… Полкана не бойтесь! Это он так радуется, приветствует вас… Должен вам, ребята, признаться — дождь-то я устроил, хе-хе! Видите, в сенях стоят туески! В темном — дождь, в светлом — солнце. Ведь целую неделю сушь да зной стояли, вот я и открыл темный туесок, выпустил дождь… А этот туесок с ветром, вон тот — с росой, хе-хе!.. Проходите, рассаживайтесь на лавках. Значит, дождик решили переждать? Правильно решили. Как раз к самовару поспели. Ну, давайте знакомиться. Меня зовут дядя Юра. Я местный лесничий или управляющий лесом, это уж как вам угодно. А это Полкан, самый умный пес на свете, великий следопыт. А вас как величать?

На открытых полянах

… — Вот и самовар. Сейчас будем пить чай с медком. Медок, скажу вам, самый лучший — шмелиный, небось, и не слышали о таком?! То-то! Кроме пчел, мед ведь собирают и осы и шмели. Так вот, шмелиный мед самый вкусный и полезный. Вот он, наш драгоценный, золотистый — отличное средство от всех болезней! Берите ложки, лопайте, не стесняйтесь! У нас этого добра полно, верно Полкан?.. Мед липовый… Кто больше всего меда дает, знаете? Липа! Хорошая, зрелая липа дает бочонок меда. А у меня их три штуки — вон под окном стоят, красавицы. И все взрослые, зрелые.

Липа — скромное, но богатое дерево. Ее бог оберегает — потому и молния не бьет. Во время грозы звери прячутся под ней. Полезно просто постоять в тени липы — сразу улетучиваются плохие мысли… Днем Полкан под липами спит. А на ночь укладывается на клумбе, среди цветов. Любит приятные запахи. Это и понятно, ведь приятные запахи устанавливают хорошее настроение, навевают красивые сны. Видали, какие у нас цветы на клумбе? Верно, красивые? И весьма большие…

Ну уж, конечно, не самые большие в мире! Не преувеличивайте! Самый большой в мире цветок знаете какой? Виктория-Регия. На реке Амазонке в Бразилии. Это, скажу вам, по красоте просто богиня среди цветов. В ее чашку вы вполне могли бы залезть и покачаться, как в гамаке. Вернее, поплавать в ней, как в надувной лодке…

Но, скажу вам, и у нас тут есть необычные цветы. К примеру, на открытых полянах растет запальный цветок яркий, с резким запахом. В жару у него такие сильные испарения, что иногда сами по себе воспламеняются. И может начаться лесной пожар. Так что, в жару я обхожу поляны с огнетушителем, хе-хе!..

Там, на полянах, уйма всяких насекомых, но самые интересные пауки-рыболовы, которые не плетут сеть, а держат в лапах удочку — нить с блестящей липкой каплей на конце. Эта приманка привлекает разных… нет, не рыбешек, конечно! Откуда им на поляне взяться? Мушек! Любопытные мушки то и дело прилипают к капле, так что еды у паука хоть отбавляй!

Кстати, знаете почему пауки, да и многие насекомые, зимой не замерзают? В них имеется незамерзающая жидкость, вроде спирта. Да-да! Потому им никакие морозы не страшны.

Наливайте еще чай, наливайте, не стесняйтесь! Улавливаете, какой у чая запах? Это я добавляю лист смородины. Такой чаек бодрит и от всякой хандры избавляет… А пить его с медом — наивысшее удовольствие, верно?..

Ну, что еще вам рассказать? Я ведь в лесу по совместительству и ветеринаром работаю. Да-да! Чуть кто из животных захворал, к кому обратиться? Ясное дело — прямиком ко мне. Особенно зимой, когда нет лечебных трав… Летом-то захворавшие травами лечатся и к роднику подходят. Есть у нас здесь невдалеке святая лечебная водица. Ее даже женщины из деревень в бидоны, кувшины набирают. Та вода омолаживает. А больных вылечивает.

Но это летом, а зимой, повторяю, зверье приходит ко мне. Вон на стене и сухие лечебные травы: мята, медуница, зверобой… Зверобой, скажу вам, самая целебная трава — целую аптеку заменяет. Где зверобой растет, я предупредительные дощечки устанавливаю — вроде охранных грамот.

Обитатели леса

Вижу — вы городские ребята, ведь так? Ясненько! Но вижу также — понятие о грибах имеете, уважаете благородный гриб; в корзинах-то белые, подберезовики…

Честно скажу — мне уже про вас Михалыч доложил, хе-хе! Михалыч — наш местный медведь. Живет с семейством в двух километрах отсюда. Час назад Михалыч здесь объявился, обнял меня и сказал: «По лесу шастает компания грибников. Обобрали всю малину, нам ничего не оставили. Все цветы, — сказал, — оборвали, все затоптали, поломали. Арестовать их надо!»…

Ничего не рвали, не топтали, говорите? Я вам верю. Видимо, Михалычу так все нарисовалось. Он под старость очень уж прижимист стал. Все просит меня оформить его сторожем — сторожить лес от людей. Но не знаю, назначать его или нет? Еще чего доброго, начнет с деревенских взятки брать. Малиной там, медком, брусничным вареньем — у него губа не дура! Сами понимаете, деревенским нужен и хворост и дровишки. Так что, не знаю, допускать ли Михалыча к этой ответственной должности?..

Нельзя?! Вы совершенно правы! Пожалуй, лучше назначить сторожем Лося — тот честный зверь. И справедливый, рассудительный, живет прилично и скромно…

Как вы знаете, животные когда-то были людьми. Не знаете?! Хм, странно. И чему вас только в школе учат?! Ну, слушайте.

В животных переселились души умерших людей. Другими словами — они околдованы любовью или гневом, смотря какой был человек. И теперь состояние их души передается другим. Взять Кабана. Вот уж зануда, брюзга, придира! Все-то ему не так. Потому, идет по лесу, и даже травы увядают.

А Дергач — кулик такой, тот наоборот — веселяга, игрун. Распушит оперенье и танцует, и всем вокруг становится веселее. Кстати, Дергач в теплые края ходит пешком, знаете? Да, да! Он почти не летает. Весной придет сюда выведет птенцов, научит их ловить жуков и спешит назад. Путь-то неблизкий, надо успеть до зимы…

Открою вам великую тайну, я ведь в лесу считаюсь мировым судьей. Да, да, серьезно! Разрешаю споры зверей, выслушиваю их жалобы, просьбы. Прошлой осенью Волк отобрал у Зайца морковь. Заяц прибежал ко мне весь в слезах. Ну, я сказал Вороне, моей секретарше по судебным делам — она, кстати, самая умная из птиц. Да, наша обыкновенная серая Ворона — гений среди пернатых! Потому и выбрал ее в секретари. К тому же, Ворона любопытная и всегда знает, где что происходит и докладывает мне.

Так вот, после того, как Волк отнял у Зайца морковь, я говорю Вороне:

— Слетай-ка, позови Волка!

Приходит Волк и, нагловато так, оправдывается:

— Ну, взял морковь у Косого, и что? Взял-то одну штуку, а у него их было две.

А надо сказать, Волк в лесу нашел себе легкую работенку — учетчика. Учитывает, кто сколько ест. Вот и посчитал, что две моркови для Зайца слишком много. Такие у него своеобразные понятия. Само собой, я сделал ему внушение, и заодно сказал:

— И вообще, ты, Волк, мог бы себе другую работу подыскать. Здоровый малый, на тебе пахать можно, а занимаешься чепухой. Не солидно, не к лицу тебе, Серому, это.

Ушел понурый, обещал подумать. А на следующий день сообщил мне, что решил устраивать в лесу конкурсы: у кого самые длинные когти, больше всего зубов? Я распознал его хитрость и усмехнулся:

— Устраивай, но на первое место не рассчитывай. Самые длинные когти у крота. По отношению ко всему телу. А по зубам — чемпион улитка. У нее их целых триста штук. Да, да, именно так! Поверьте мне, я знаю о чем говорю.

После моих слов Волк страшно огорчился, а уходя, пробурчал, что подыщет себе другую работу. Но вот что-то долго не заходит. Видимо, еще не подыскал.

А недавно я разбирал еще одно дело: плутовка Лиса выкинула номер: нагадила возле дома Барсуков. А те самые чистоплотные звери; и нора у них — образец чистоты и порядка. Ну, разумеется, после того, как Лисица натворила чудес, они покинули жилище. А Лиса-нахалка его заняла. Пришлось вмешаться, заставил Лису все вычистить и убираться восвояси. А Барсуков уговорил вернуться и, как вознаграждение за моральный ущерб подарил им зеркальце.

А зимой я делаю в лесу кормушки: раскладываю пучки сена, разные отруби. Случается, сюда к дому звери подходят целыми семействами. Ну, мы с Полканом выносим корки, очистки…

Но, скажу вам, самое сложное время здесь — в половодье, когда разливается река и затопляет лесные массивы. Тогда работы невпроворот. Спасаем с Полканом всякую живность. Бывает, на каком-нибудь островке соберется десятка два Зайцев, Кабанов, и тут же Лисица и Волк. Стоят рядом, прижавшись друг к другу — общая беда всех объединяет.

Кто еще доставляет беспокойство, так это охотники. Никак в толк не возьму, что за дикая страсть — убивать ради забавы и удовольствия?! Думаю, надо бы ввести строжайший закон об ответственности за такие убийства… Ну, понятно, где-нибудь в Сибири, в таежном поселке на семью можно повалить старого Кабана, хотя и там могли бы обойтись домашними животными, но здесь, в средней полосе!..

Я не раз писал в область, чтобы здесь устроили заповедник — все без толку. Теперь, как только объявляются охотники, увожу зверей в глухомань, а то и прячу у себя в сарае… И охотники, как бы это помягче сказать, — остаются с носом, хе-хе!

Нечистая сила

Хорошо побеседовать за чаем, верно? И Полкан любит беседы — ишь как вертится! Мы с ним тут немного одичали, вот я и разговорился. Вы уж не обессудьте. К нам ведь редко кто заглядывает. Только зверье, да Степан — местный Леший. Наведывается пошалить, каналья!.. Правда, он не вредный. Напрасно некоторые деревенские зовут его «Лесным Демоном». Напрасно. Он не злодей. Больше изображает из себя свирепого…

Где живет? В самой глуши леса, в шалаше из досок, которые натаскал из деревень. Доски, прохиндей, выбирал самые красивые — гладко струганные, с разводами, а шалаш собрал безобразно… Он вообще безалаберный мужик. За собой не следит, ходит небритый, оборванный, весь в репьях-колючках. У него в голове одно баловство, дурацкие забавы — напугать грибников, поставить капкан-рогульку на тропе, огреть шишкой по спине… Выкинет что-нибудь в этом роде, и гогочет и весь трясется от удовольствия, а то и танцует на пне, как заводной петрушка на шкатулке…

Иногда подходит к деревням, пуляет в окна шишки… Позорно себя ведет, возмутительно, что и говорить! Но приходится мириться — живем-то в одном лесу, в непосредственном соседстве, и даже считаемся приятелями, хотя, конечно, он — недостойный приятель… Ничего не поделаешь — так устроен мир. Бог даже деревья сделал разные, а то людей! Скажу вам — так интереснее. Представляете, какая была бы скучища, если бы мы все были одинаковые, и в лесу росли бы одни, предположим, осины?! То-то же!..

Справедливости ради, замечу — Степан не лишен музыкального слуха. Например, с наслаждением слушает песню Овсянки. А у этой пичуги, и правда, хорошая песенка. Простая такая, умиротворяющая. Послушаешь, и сразу становится спокойно на душе. Не зря Степан и шалаш мастрячит под гнездом Овсянки. А если пичуга переселяется в другое место, и Степан перебирается следом за ней. Разбирает шалаш на пять частей и перетаскивает…

А по вечерам Степка подкрадывается к деревням — любит слушать вечерние песни девчат. Иногда подпевает задорным голосом. Старается изо всех сил, но девчата пугаются.

В прошлом году пришел ко мне и говорит:

— Дай баян на неделю. Хочу научиться играть.

— Нет, Степан, — говорю. — Баян тебе в лес не дам. Отсыреет инструмент и тогда его только выбрасывай. Здесь в избе, играй, учись в свое удовольствие, мне не жалко, но в лес не дам ни за какие коврижки.

Обиделся Степан. Я предложил ему бутерброд, но он отказался — так сильно обиделся. Ушел, недовольно бурча, а вечером запустил мне в форточку бумажного голубя, на котором было написано: «Жмот!»

Теперь-то иногда заходит, играет на баяне. Я ему говорю:

— Разучивай задушевные песни. А он знай гнет свое — наяривает разухабистые песни, дурачится. «Я же не Овсянка», — твердит. От песен Степана даже Полкан прячется в конуру, а каково мне, представляете? Короче, измучился я с этим упрямцем…

Что говорите, ребята? Не знаком ли с Водяным? Как же не знаком?! Не только знаком, но и поддерживаю дружеские отношения с Петром Налимычем.

Он живет в реке у ближайшей деревни; в его владеньях — водяная гряда. Там река довольно широкая, но Полкан, к примеру, переплывает ее спокойно, без напряга. Когда ходит в гости к деревенским собакам. Верно, Полкан?.. У Полкана в той деревне и отец живет. А его мать ушла с Волками. Так-то!

Но я отвлекся, вернусь к Петру Налимычу. Что о нем рассказать? Он, вроде Лешего Степана, особой аккуратностью не отличается. Ходит по вязкому илистому дну, весь в болотной траве, на голове — тина… Вылезет из воды, становится прозрачным, потому его никто и не видит…

Но при желании может и проявиться — для тех, кого уважает. Скажу без ложной скромности, со мной Налимыч всегда принимает нормальный облик. Мы беседуем о том о сем, как сейчас с вами, хе-хе! Иногда беседуем на деликатную тему — о нашей холостяцкой жизни…

Вообще-то раньше у Налимыча была жена, осанистая особа русалочного типа. Ее звали Аквитания. Но характер у этой Аквитании был — хуже нельзя придумать. Только и ворчала: то, видите ли, Налимыч редко дарит ей лилии, то не развлекает; то подавай ей осетринку, то сережки, как у деревенских женщин; то вдруг начнет пилить Налимыча — будто бы он засматривается на деревенских женщин. А сама, между прочим, строила глазки рыбакам и зазывала их в глубину. Короче, покоя с ней Налимыч не имел. О счастье я и не говорю. В конце концов они развелись. Аквитания всем объявила, что «ошиблась в своих чувствах» и перебралась в дальнюю старицу — заливную низину. Налимыч сделал вид, что страшно огорчен, но наедине мне признался, что давно мечтал пожить один, спокойно…

Но чаще мы с Налимычем ведем серьезные разговоры о том, что разные безмозглые механизаторы загрязняют реку, что народ стал безответственный — ставят сети-трехстенки, а некоторые еще и глушат рыбу взрывчаткой. Недавно рванули так, что Налимыч стал глуховат на одно ухо. Неудивительно, что Налимыч презирает многих деревенских, и при случае, портит сети, делает в лодках дырки.

А однажды проучил одного заядлого рыбака. Тот наловил ведро рыбы, но ему все мало. Тогда Налимыч взял и нацепил на крючки нарисованную фигу. Рыбак вытащил снасть и хлопнулся в обморок. И поделом хапуге, хе-хе!

И многих животных Налимыч недолюбливает. Я его понимаю. В самом деле, подойдет на водопой стадо Кабанов, все вытопчут, переломают, взбаламутят… Ну а к тем, кто ведет себя как подобает, ничего не нарушает в природе, и рыбу ловит только по необходимости, а не ради забавы или корысти, к таким Налимыч относится вполне дружелюбно. Особенно это касается водоплавающих — к ним Налимыч испытывает самые теплые чувства.

— Вот смотри, — не раз говорил мне Налимыч, — как прилично ведут себя Гуси, Утки… Не торопясь огибают каждую кувшинку, достают корм со дна ровно столько, сколько нужно. Ни грамма больше. Потому и сохраняется в реке строжайшее равновесие. А подойдет к реке какой-нибудь нерадивый человек, жди катастрофы: или перепашет сетью все дно, или запустит мотор — перепугает насмерть мальков, поднимет волну, подмоет берег. А то еще, чего доброго, и бензин сольет в воду…

Горькая правда в этих словах, ребята! Больше скажу — после набегов разных туристов, на берегах реки, по опушке леса остаются следы кострищ, порубки, свалки. Это незаживающие раны на теле природы, если можно так выразиться. А выразиться так можно, потому что это горькая правда. Очень горькая. Надеюсь, вы не такие туристы-варвары?.. Я так и думал.

…Ну, вот и Харитоныч застучал на чердаке — подает мне знак — пора закрывать черный туесок. Хватит дождя, уже лес сполна напоили, хе-хе!.. Та-ак, туесок закрыли, сейчас дождь кончится… Кто такой Харитоныч? Как кто?! Наш с Полканом Домовой!.. Харитоныч мужик строгий, во всем любит порядок. У него на чердаке — ни пылинки ни соринки; он чрезвычайно занятой, бережливый; целыми днями колдует над разными железками, деревяшками; все обстоятельно расставляет по местам…

Харитоныч набожный, отмечает все религиозные праздники, при этом требует от меня медовухи. Он такой!.. Следит, чтоб я вовремя туески открывал и закрывал, топил печь, когда холодно, да дровишек не жалел, хе-хе!.. А тут еще пригрозил Лешего Степана отлупить метлой, если тот не прекратит свои вольные песни… Так и соседствуем с Харитонычем.

Я рассказал вам, ребята, о главных представителях нечистой силы. Про разных Духов, Ведьм и Привидений не говорю; те — мелкий народец. И трусливый — их легко напугать… И все это правда. Или почти правда, хе-хе…

Ну вот, пожалуйста, и дождь кончился. Можете спокойно идти домой. И всех благ вам!

Рассказы старого водолаза

Для начала представлюсь, чтобы вы знали, с кем имеете дело: меня зовут дядя Леша, я — водолаз, который провел под водой немало времени, может быть столько, сколько вам сейчас лет. Еще в детстве, когда я ловил головастиков, один прохожий мне сказал: «Тебе надо стать водолазом». Я и стал.

Теперь я старый «морской волк», можно сказать весь оброс ракушками. Но лучше этого не говорить, поскольку ракушек на мне нет, зато, как видите, на моем теле полно татуировок. Вот якорь, вот Акулы, с которыми я встречался не раз; этот дед с трезубцем — Морской царь Нептун, а это Русалки — они постоянно уговаривали меня остаться под водой навсегда. Но, сами понимаете, я непременно возвращался к жене, вот и клятва ей: «Любовь до гроба».

Моя жена, скажу вам по секрету, в тысячу раз лучше любой Русалки. Хотя, справедливости ради, отмечу — среди Русалок попадаются красивые до жути.

Кстати, Нептун тоже уговаривал меня остаться в его царстве, обещал довольно высокий пост — советника по связям с живущими на суше и плавающими на кораблях — это что-то вроде нашего министра иностранных дел.

Но зачем мне, скажите на милость, быть министром?! Хлопот не оберешься! Меня и должность водолаза вполне устраивала. Так что, я благодарил старину Нептуна за доверие и вежливо отказывался от его предложения.

Вы, конечно, догадываетесь, что я повидал немало и знаком со всеми обитателями морских глубин. Скажу больше — знаю их как свои пять пальцев, а с некоторыми мы стали закадычными друзьями. Наверно, вам не терпится услышать мои рассказы. Угадал?

Хорошо, охотно расскажу вам пару-тройку захватывающих историй, и при этом не пожалею красок для их описания. Усаживайтесь поудобней на диване и слушайте.

На воде и под водой

Прежде всего, мои юные друзья, расскажу вам об удивительных Рыбах, с которыми я имел приятельские отношения. Взять хотя бы Рыб-Парусников. Представляете, бывало наш водолазный бот только выйдет в море, а они сразу затевают игру — плывут с нами наперегонки, скользят по поверхности и управляют большим верхним плавником, как парусом. Ясное дело, они обгоняли наш тихоходный бот и, на радостях, выделывали разные сальто-мортале.

А Летучие Рыбы при нашем появлении и вовсе выскакивали из воды и, пролетая мимо бота, словно птицы, помахивали длинными боковыми плавниками — приветствовали нас, желали удачи в работе.

Ну, а когда я надевал скафандр и по трапу спускался в воду, меня окружали Морские Петухи и Коньки. Петухи, пока я работал, все норовили помочь мне — тыкались в трубопровод или сваи — смотря что я ремонтировал.

Случалось, подплывали к гаечному ключу или молотку — подсказывали, каким инструментом лучше производить ремонт. Честно говоря, они только мешались.

Вдобавок, еще придирчиво осматривали мою работу и, если я что упустил из вида или сделал по их мнению не так, подплывали, хватали за шланг, тянули назад. Бесцеремонные, настырные Рыбы, что и говорить!

Любопытные Морские Коньки всегда тактично стояли в стороне и внимательно наблюдали за каждым моим движением. Иногда, чтобы их позабавить, я выпускал из шлема воздух и они смотрели на цепочку серебристых пузырьков, как на чудо.

Я был для Коньков волшебником, не иначе. Они относились ко мне с величайшим почтением; целой стайкой неотрывно сопровождали меня по всему морскому дну, а когда я подходил к трапу, пытались вслед за мной подняться на бот.

Крепкая дружба меня связывала с Прилипалой — Рыбой с присосками на спине, которыми она прилепляется к Акулам, Китам и кораблям, и путешествует по водным просторам сколько хочет, не затрачивая на это ни малейших усилий. Такая у нее особенность.

На некоторых островах с помощью Прилипалы рыбаки ловят Морских Черепах: привязывают к хвосту Прилипалы веревку и забрасывают в воду. Прилипала прилепляется к Черепахе и рыбаки вытаскивают улов на берег.

Как только я входил в воду, Прилипала присасывалась ко мне и мы работали вдвоем. Она была как бы моим напарником. Особой помощи от Прилипалы ждать не приходилось, но она некоторым образом скрашивала мое одиночество, ведь я постоянно разговаривал с ней.

Впрочем, однажды… Так получилось, что моя сумка с инструментом осталась довольно далеко от места работы. Не долго думая, я привязал к хвосту Прилипалы веревку и сказал:

— Прилипала! Хватит ездить на мне верхом! Тащи инструмент!

И Прилипала тут же притащила моя сумку.

Со временем Прилипала стала моим самым исполнительным помощником, даже доставляла на бот записки, которые я писал под водой. Да, да, под водой! Это несложно. Попробуйте!

Кроме Рыб под водой я общался с Раком-Отшельником. Это хитрец тот еще! Живет в раковине, которую всюду волочит за собой, а на раковине, точно распрекрасный цветок, колышется ядовитая Актиния.

Спешу заметить, что под водой самые безжалостные хищники имеют яркую, привлекательную внешность. И наоборот, обитатели, страшные на вид, как правило, довольно безобидны. Например, самая огромная Акула — Китовая, поедает всего лишь мелких Рачков.

Так вот, доверчивые Мальки то и дело подплывают к «цветку» — Актинии, а Рак их — хвать! И лопает. Актинии тоже кое-что достается — Рак подкидывает ей рыбью труху. Когда Рак вырастает и уже не помещается в раковине, он находит себе другую, более просторную, и Актинию забирает с собой — пересаживает на новое местожительство.

У меня с Раком были весьма прохладные отношения. Пока я работал, он пристально следил за мной из раковины, но стоило мне присесть на камень передохнуть, осторожно подползал: то ли просто хвастался своей Актинией, то ли хотел, чтобы она «ужалила» меня и я убрался из его владений. Не знаю, что именно у Рака было на уме, но смотрел он как-то недружелюбно.

А вот с Рыбой-Брызгун у меня сложились самые теплые отношения. Сразу должен вам пояснить, почему Рыба называется «Брызгун». У нее необычные, своеобразные повадки: заметит над водой насекомое, наберет в рот воды и «плюнет» длинной точной струей. Собьет насекомое и проглотит, и сразу танцует в воде, выписывая круги — радуется удачи, гордится своей ловкостью. Такая веселяга!

Когда я выходил из воды, Рыба-Брызгун встречала меня первой, встречала ликующим фонтаном, а иногда, ради озорства, и брызгала в мою маску. Я отвечал шалунье тем же, но не плевал, конечно, а брызгал в нее рукой.

Некоторое время Брызгун крутилась около меня, потом неслась к боту и там устраивала фонтан — извещала матросов о моем благополучном возвращении.

Был случай — я находился под водой, а на море неожиданно опустился туман. Выйдя на поверхность, я еле различил бот, но Брызгун испугалась, что я его не вижу и начала носиться между мной и судном, поднимая каскад фонтанов — как бы указывая мне путь.

Кстати, обитатели морей частенько помогают друг другу. На Дальнем Востоке я был свидетелем, как к берегу плыл Морской Лев, и вдруг его стали окружать Касатки. Лютые хищницы уже почти приблизились; в страхе бедняга Лев истошно заревел; его услышали Дельфины, на огромной скорости подлетели и разогнали Касаток. Как известно, Дельфины — самые бескорыстные и преданные друзья.

Да, дорогие мои, в морских пучинах случается такое, что и во сне не приснится. Там есть над чем посмеяться и погрустить. Я, например, своими глазами видел, как одна нерасторопная Рыба попалась на крючок, но рыболов никак не мог ее вытащить — Рыбу удерживал Краб: одной клешней уцепился за хвост рыбы, другой за скалу. И так держал до тех пор, пока не подплыла Рыба-Пила и не перепилила леску.

Вот такая взаимовыручка у них, морских обитателей, не в пример некоторым людям. Согласитесь, у вас есть знакомые, которые могут и не заметить, что вы попали в беду. К счастью, таких мало, и о них говорить не хочется.

Морской черт, рыба-шар и другие

…Охо-хо, где я только не погружался в воду! Помню в тропиках, в теплом море проверял подводный кабель. Это была не работа, а так, легкая прогулка. Бывало, идешь по песчаному дну, над тобой колышатся Медузы, справа плывет Морской Черт-удильщик, слева — Рыба-Шар, вся в шипах, перед маской — стайка Мальков-карапузов. Сонные Медузы на меня — ноль внимания, Черт таращится, никак в толк не возьмет, кто я такой; Шар надувается, пугает меня, а Мальки прямо перед моим носом устраивают цирковое представление: гоняются друг за другом, винтообразно крутятся, а то и вовсе плывут вниз головой — вот уж кто умеет радоваться жизни!

Кстати, знаете почему Черт называется удильщиком? У него от верхней губы тянется «удочка» — отрост с прямо-таки настоящим червяком, да еще светящимся! Доверчивые Рыбешки подплывут к «приманке», да попадут к Черту в пасть.

А Шар надувается, когда видит что-нибудь необычное, он слишком самонадеян — думает, его все боятся, за что и платится. Местные ребята его вытаскивают из воды, а он так и остается раздутым. Потом высохнет, шипы опадут — отличный мяч получается. Ребята играют им в футбол.

В том теплом море не счесть обитателей: есть крохотные Моллюски и Рачки, которых и не разглядишь без увеличительного стекла, и есть гигантские Скаты, вроде Морского Дьявола, который, когда плывет, напоминает одеяло, развевающееся на ветру. Великолепное зрелище, скажу вам!

Надо отдать Дьяволу должное — он уважительно относился к моей работе — плавал в отдаленьи и не приставал с дурацкими вопросами, не то что Морские Петухи, которые просто замучили меня; от них только и слышалось: «Зачем это?» «Почему так?».

Кстати, должен со всей ответственностью заявить: абсолютно не верно выражение: «нем, как рыба». Рыбы разговаривают. И еще как! А Петухи так и вовсе болтливы. До неприличия. Поверьте мне, ведь я прекрасно изучил язык подводных обитателей. Хотите убедиться, пригласите к себе, если у вас есть аквариум.

Пойдем дальше. Некоторые обитатели теплого моря — неразлучные друзья, просто не могут жить друг без друга. Например, Акула и Лоцманы — небольшие, но суетливые Рыбешки, которые постоянно вертятся перед носом своей грозной повелительницы. Они-то и наводят близорукую Акулу на косяки Рыб. Потому и называются Лоцманами. Удобно устроились, между прочим, — ведь им тоже немало остается после трапезы Акулы.

Правда, Лоцманы глупые: если Акулу поймают, плывут перед бочкой или бревном и тех наводят на разбой, и никак не поймут, почему их новый деревянный друг не нападает на Рыб.

Некоторые обитатели обладают недюжинными способностями. Взять хотя бы Краба; он больше всего любит пообедать Моллюском. Но как его достать? Моллюска надежно укрывают створки, крепкие, как рыцарские доспехи. Краб долго выжидает, но стоит створкам чуть раскрыться, швыряет в них камешек, чтоб они не смогли сомкнуться. Ну, а после этого уже без труда достает Моллюска.

А теперь представьте себе холодное Охотское море — «всесоюзный холодильник», как его называют, и наш бот посреди льдин (они плавают даже летом).

Как-то я осматривал одну затонувшую посудину. Должен вам сказать — работа подо льдом — крайне сложная штука. И опасная. Да, да, поверьте мне, крайне опасная! Я был в гидрокостюме, с дыхательным аппаратом за спиной; под гидрокостюмом, разумеется, шерстяная одежда, иначе вмиг замерзнешь. Холодное море — это вам не холодный дождик и не холодный душ в ванной! Это огромная темная масса, которая, словно иглами, пронизывает насквозь. Так то!..

И вот я, значит, высвечиваю фонарем эту посудину, а она наполовину в грунте, обросла бурыми водорослями… и внезапно чувствую — веревка от бота ослабла. Тяну ее на себя и вдруг вижу — измочаленный конец.

Да, да, правильно! Вы почти угадали — только не лопнула, а перетерлась об острые края льдины. Заспешил я назад, пошел наверх, да ударился головой об лед. Осмотрелся — вокруг сплошной ледяной потолок. Куда ни поплыву — никакого просвета. Дело принимало неприятный оборот. А воздух в баллонах уже подходит к концу, и фонарь садится — уже еле светит.

Я не испугался, но, скажу честно, меня зазнобило. И тут, на счастье появился Тюлень. Подплыл прямо к маске, коснулся усатым носом стекла, и хотите верьте, хотите не верьте — подмигнул мне: «Не пугайся! — сказал. — Выведу тебя к боту!» И поплыл. Я устремился за ним. Он то и дело оборачивался, чтоб убедиться, что я не отстаю. Так и подвел меня к трапу.

А на боте уже была паника; я только ухватился за трап, матросы потащили меня на палубу; я поднял руку — подождите, мол, ребята. Снял маску, обнял Тюленя и поцеловал в усатую морду.

«Спасибо, друг», — говорю.

Такой был случай. Если б не Тюлень, не сидел бы сейчас с вами.

С того дня мы с Тюленем стали настоящими друзьями — не разольешь водой. Он с утра поджидал меня у бота: залезет на льдину, бьет ластой по животу, ревет: «Эй, там на боте! За работу пора!»

Я надевал гидрокостюм, спускался к Тюленю, угощал его бутербродом из рыбных консервов, потом мы вдвоем уходили на дно осматривать затонувшую посудину и мой новый друг ни на минуту не оставлял меня одного.

Жемчужина

Странная вещь — погода на морском побережье! То спокойный денек, на море — полный штиль, с берега видны все глубины и отмели, то совершенно неожиданно разыграется шторм. Однажды под водой я обследовал какую-то штуковину, вдруг вижу — все Рыбы устремились в глубину, Крабы поползли в расщелины скал, Актинии свернули свои ядовитые лепестки.

«Что-то не так», — думаю, но мое сердце бешено не заколотилось, мы водолазы — люди бывалые; продолжаю работать — обследую эту самую штуковину. Кажется, это был затонувший железный ящик, но может и подводная лодка — точно не помню. По сути дела это не важно, к рассказу ни ящик, ни лодка не имеют никакого отношения. Ровным счетом никакого. Короче, когда я закончил работу и «пошел на поверхность», как у нас говорят, меня вдруг начало раскачивать из стороны в сторону. Я почувствовал себя прямо-таки пьяным, словно не работал под водой, а пил вино с Нептуном.

Кстати, я не любитель крепких напитков. И курить давно бросил. Одно время курил; бывало, так накурю в комнате — хоть топор вешай, голова звенит. Но потом сказал себе: «Все, баста! Это мешает работе». И бросил. Я обладаю невероятной силой воли.

Но не будем отвлекаться. Так вот, в тот шторм я «пошел на поверхность» и чем выше поднимался, тем сильнее чувствовал качку, а очутившись на поверхности, увидел волны, высотой с десятиэтажный дом. Эти высоченные волны швыряли наш водолазный бот, как щепку. С помощью друзей я все-таки забрался на палубу; мы с трудом подошли к берегу, с еще большим трудом — просто неимоверным, пришвартовались у причала.

А на утро, когда море успокоилось, я увидел на берегу Русалку — ее выбросило штормом на берег. Бедняга была без сознания — видимо сильно ушиблась о камни, на ее боку темнел огромный синяк. Я отнес Русалку в воду, она ожила, поблагодарила меня за спасение, улыбнулась и уплыла — вот так все просто и произошло, как в кино.

В полдень, когда я вновь обследовал ящик или подводную лодку — повторяю, не помню, что именно, Русалка неожиданно объявилась; ее синяк уже почти исчез — известное дело, морская вода — лучшая лечебная ванна.

Русалка представилась дочерью самого Нептуна и нетерпеливо пробормотала:

— Отец зовет вас в гости.

Я хмыкнул и ответил:

— Я, конечно, уважаю подводную власть, но работа для меня превыше всего. Передай отцу — приду, когда закончу работу.

Позднее заглянул во дворец Царя. Ну, скажу вам, и хоромы он себе отгрохал! Чего там только нет. И золотишко, кстати, имеется. Сами догадывайтесь откуда.

Нептун встретил меня как ближайшего родственника: обнял, расцеловал и, в награду за спасение дочери, подарил огромную жемчужину, вот она на столе, полюбуйтесь! Это самая высокая награда Нептуна, как орден Славы у нас.

Но это еще не все. На следующий день Нептун сам явился к месту моей работы. Явился со всей свитой и заявил:

— Никому не показывал, а тебе, Алексей, покажу, где лежит пиратский корабль. Там полно сокровищ.

И показал. Действительно, трюмы того пиратского судна были забиты сундуками с награбленными драгоценностями. Видели бы вы, что это такое! Ошеломляющее зрелище!

Я таскал сундуки на бот несколько дней. Измучился жутко. А потом, конечно, все это добро передал нашим городским властям. С тех пор мы и живем припеваючи. А вы думали, с каких пор?

Кстати, один из сундуков предложили мне как долю от клада, но я с нескрываемым презрением отверг это предложение и сказал: «Богатство — чепуха, главное — иметь любимую работу». И это в самом деле так, поверьте мне, старому водолазу. Любимая работа и верные друзья — лучшее, что можно иметь в жизни.

На песчаном дне

Ну, кто из вас всезнающий, кто назовет мне животное, которое движется, как реактивный самолет, меняет цвет в зависимости от местности, имеет огромные глаза и клюв, и чернильный мешок на случай нападения врагов, и целых восемь ног с присосками?!

Сдаетесь?! То-то же! Ладно, не буду вас мучить, отвечу на этот сложнейший вопрос — Осьминог, вот кто! Именно осьминог втягивает в себя воду и, выпуская ее сильной струей, несется в плотной водяной массе — точь-в-точь, как реактивный самолет в воздухе. Именно Осьминог меж камней приобретает серый цвет, а притаится среди зеленых водорослей, становится зеленым. А если на него кто-то нападет, моментально выбросит «чернила» — густосинюю жидкость, и нападавший, оказавшись в темноте, остановится ошарашенный и, пока будет разбираться что к чему, Осьминог преспокойно уплывет. Ну, а клюв совершенно необходим, чтобы разламывать твердые морские звезды — излюбленное лакомство Осьминогов.

Как-то на песчаном пятаке, среди Морских Лилий, я обнаружил необычный дом. Он был сложен из камней и больших раковин. На вид — никудышное строение, так себе домик, но внутри вполне просторный и чистый. В том доме жила семья Осьминогов. Целый месяц я работал по соседству с ними и вот что увидел.

Глава семьи — огромный Осьминог целыми днями охотился в коралловом лесу; лес начинался сразу за домом — этакая темно-красная глушь.

Хозяйка дома — Осьминожиха без устали хлопотала по хозяйству: одними щупальцами прибирала в доме, другими разделывала рыбу, третьими укачивала новорожденного Осьминожка, а четвертыми проверяла школьные тетрадки старшего сына. Я не оговорился.

Старший сын Осьминогов был школьником и плавал в Морскую школу.

Да, да, не удивляйтесь! Морские обитатели тоже учатся и, кстати, более усердно, чем мы, люди. И это понятно. Рыбам, Осьминогам, Морским Конькам нужны немалые знания, чтобы избежать сетей и крючков, грозных Акул и птиц — Бакланов. Чтобы знать, когда приближается шторм и уйти на глубину, иначе может выбросить на берег.

Что и говорить, нелегкая жизнь под водой — опасностей в ней побольше, чем на земле. Ко всему, следует добавить — в школу Осьминожек плавал без провожатых. Родители приучали его к самостоятельности, не то, что у нас в некоторых семьях, где на ребенка боятся дышать — выращивают из него парниковый цветок.

Однажды, с разрешения учительницы — старой мудрой Черепахи, я присутствовал на занятиях в школе, правда, Черепаха поставила условие — чтобы я не подсказывал.

Учеников было двое: Осьминожек и Морской Конек. Они сидели на камнях; напротив них возвышалась скала с рисунками рыболовных принадлежностей и разных зубастых хищников.

Вначале Черепаха спросила Осьминожка: «Сколько будет, если к одной Рыбе прибавить еще две?» Осьминожек ответил недостаточно блестяще, то есть некоторое время путался, потом все же сосчитал правильно. И получил четверку.

Затем Черепаха попросила Конька показать на скале изображение Морского Ангела. Конек долго крутился возле рисунков семейства Акул, но так ничего и не показал. Тем не менее получил тройку, потому что все-таки искал Ангела среди Акул, а не среди крючков и сетей.

Возвращаясь из школы, ученики плыли наперегонки: вначале до Стеклянных Губок, потом до дальней скалы с ярусами водорослей.

Около скалы они вдруг услышали слабые призывы о помощи. Подплыв ближе, Осьминожек и Конек увидели Летучую Рыбу; эту растяпу угораздило попасть в сеть. Даже вдвоем Осьминожек с Коньком не смогли освободить пленницу, и тогда, как вы догадываетесь, они понеслись за подмогой ко мне.

Втроем-то мы, конечно, распутали сеть. Летучая Рыба горячо поблагодарила меня, а Осьминожка с Коньком вызвалась прокатить на спине.

Вначале совершил воздушное путешествие Конек. Затем полетел Осьминожек, но… не вернулся.

Только позднее я узнал, что случилось.

Оказывается, в воздухе с Летучей Рыбы его сдул порыв ветра. Приводнился он мягко, поскольку раскрылся, как парашют, но в незнакомом месте. В совершенно незнакомом и немного страшноватом, да.

Первым, кто подплыл к Осьминожку, был маленький Электрический Скат.

— Ха-ха! Во фокус! Пучеглазая многоножка! Ни плавников, ни хвоста! Как же ты плаваешь?!

— Я Осьминожек, — тихо проговорил Осьминожек. — А ты кто?

— Я — Электрический Скат, — гордо произнес Скат.

— Ты можешь светиться, как фонарь водолаза? — поинтересовался Осьминожек.

— Нет, светиться не могу. Но во мне электричества больше, чем в батарейке карманного фонарика. Если я до тебя дотронусь, тебя дернет так, что искры из глаз посыпятся. Меня даже Акула боится.

— Завидую тебе, — вздохнул Осьминожек. — Но как мне попасть домой? Ты не знаешь, где мой дом?

— Не знаю, — покачался Скат.

— Ну может быть, ты знаешь водолаза Дядю Лешу (меня, то есть)?

— Хм, водолаза дядю Лешу отлично знаю, — хмыкнул Скат. — Кто ж его не знает?! Он работает на песчаном пятаке около Морских Лилий.

— Вот-вот, — обрадовался Осьминожек. — Там и мой дом. Меня уже заждались родители.

— Это недалеко, — Скат показал, в какой стороне песчаный пятак.

— Приплывай в школу! — крикнул на прощанье Осьминожек.

Но не успел он отплыть и нескольких метров, как перед ним возникла… Кто бы вы думали? Правильно! Акула! Огромная Акула, в сопровождении Лоцманов.

— Это что за каракатица на моем пути?! — грозно спросила Акула.

— Осьминожек — противная мелюзга! — затараторили Лоцманы. — Съешьте его!

Но Акула не успела раскрыть пасть, как Осьминожек, выпустив чернильную жидкость, опустился на дно и притаился среди камней.

— Негодный головастик! Облил меня чернилами и скрылся! — завопила Акула. — Это ему просто так не пройдет!

— Мы ему покажем! Мы его подкараулим! — затараторили Лоцманы.

Ну, самом собой разумеется, Осьминожек благополучно вернулся домой. А дальше события развивались таким образом.

Через некоторое время Акула неожиданно нагрянула в школу. У меня в тот день был выходной, и все, что произошло, я узнал позже.

— Вот школа старухи Черепахи! Она всем говорит, что вы бессовестная разбойница! — наперебой кричали Лоцманы. — Она опозорила вас на всю морскую округу! Громите эту дурацкую школу! И съешьте этих ученых малявок!

Съесть Акула никого не успела — Черепаха с учениками спрятались в коралловом лесу, но школу злодейка разгромила.

— Теперь вы нас надолго запомните! — кричали, уплывая, Лоцманы. — До скорой встречи, старая карга!

— Надо проучить разбойницу, — сказала Черепаха, вылезая из укрытия. — Надо построить большую клетку и в нее заманить Акулу.

Два дня они строили западню: Черепаха таскала с берега прутья, укрепляла их в грунте, ученики связывали прутья водорослями (к тому времени учеников уже было трое — школу посещал Электрический Скат). В разгар строительства западни я и спустился под воду и, узнав о случившемся, сказал:

— Решение строить клетку — абсолютно верное, — после этих слов принес с бота увесистый замок для клетки и добавил:

— Как только Акула появится, немедленно сообщите мне. Я оглушу ее молотком, запихну в клетку и дело с концом!

— Обязательно сообщим, дядь Леш! — хором откликнулись Черепаха и ученики.

Я спокойно отправился работать — это приблизительно в сотне метров от школы. Но меньше, чем через час за мной приплыл Осьминожек. Он был невероятно возбужден.

— Дядь Леш! Мы поймали злодейку Акулу! — радостно заголосил он. — Пойдемте скорее, она уже в клетке!

По пути, сбивчиво, запинаясь, Осьминожек рассказал, как было дело. Вот как оно было.

Только я ушел, явилась Акула. Хорошо, что Черепаха и ученики успели доделать клетку, и даже замаскировали ее всякими растениями… Электрический Скат сразу оглушил Лоцманов, и Акула стала растерянно озираться, звать своих поводырей.

— Эй, мои спутники! Куда вы запропастились?

Черепаха схитрила:

— Простудились они и слегли. Вмиг, все сразу. Напрасно вы до сих пор не купили очки. Но к вашему дому вас может проводить мой ученик — Осьминожек.

— Это тот негодный головастик, который облил меня чернилами? — зло спросила Акула.

— Это он сделал нечаянно. А сейчас он покажет вам самую короткую дорогу к дому. Мои ученики уважают старших.

Осьминожек нырнул в клетку и выплыл меж прутьев с другой стороны. Акула ринулась за ним, но застряла. В тот же миг Черепаха захлопнула дверь клетки и навесила мой замок.

— Это ваш новый дом, — сказала Черепаха Акуле.

— Очень уютный домик! — хихикнули Конек и Скат.

Здесь подошел я.

— Привет, Акула! — говорю.

— Ой, дядя Леша! Известный водолаз! — запела Акула.

— Представляете, Черепаха и ее невоспитанные ученики вздумали сыграть со мной злую шутку. Пожалуйста, выпустите меня!

— Нет уж дудки, дорогая! — твердо сказал я. — Твое место в музее, — и потащил клетку на бот.

Вот такие истории случаются в море.

Ну, на сегодня хватит. В следующий раз еще что-нибудь расскажу. Заходите, не стесняйтесь! А пока всего вам хорошего! Кстати, на Акулу можете взглянуть в зоологическом музее. Там выставлено ее чучело, и есть надпись, где указано, кто ее поймал и когда. Ну, и кто доставил в музей, то есть я, водолаз дядя Леша.

Краткий словарь как приложение к рассказам

1. Морские Петухи — напоминают озерных окуней; естественно, не кукарекуют, но драчливы не меньше, чем их земные тезки.

2. Бурые водоросли — морская капуста, на вкус не хуже капусты с грядки; бывают свободноплавающие, похожие на мешок для картошки.

3. Синяки у Русалок (от ушибов о камни) — обычное явление, такое же, как у людей простуда.

4. Морская Лилия — донное животное, похожее на чашку, из которой пьют чай; «чашка» держится на стебле и вместо стенок имеет ветвящиеся лучи — они, словно сеть, вылавливают мелких Рачков.

5. Рак-Отшельник — угрюмый тип, да еще скряга — готов скорее влезть на высоченную скалу, чем расстаться со своей Актинией.

6. Морской Конек — животное, голова которого — копия лошадиной; к сожалению, на Коньке нельзя кататься — он слишком маленький.

7. Медузы — студенистые прозрачные тарелки; первыми предчувствуют шторм и уходят на глубину, чтобы не выкинуло на берег.

8. Морские Ангелы — семейство Акул, с далеко не ангельскими характерами.