Солнечная сторона улицы

Мое детство прошло на окраине небольшого городка, среди пыльных улиц с лотками, разукрашенными вывесками, колонками и канавами для стока воды, и фонарями, на которых болтались бумажные змеи. На окраине был прямо-таки мальчишеский рай. Во-первых, вдоль наших улиц тянулся песчаный обрыв, с которого мы прыгали и кубарем катились вниз к речке Серебрянке. А саму речку пересекали дощатые мостки, с которых можно было нырять. А на обрыве возвышались огромные вязы — на них мы забирались, словно матросы на мачты парусников. Во-вторых, наши улицы с одно-двухэтажными домами и палисадниками представляли собой лабиринт из дворов и проулков, то есть мы имели неограниченные возможности для игр. В-третьих, по одной из улиц ходил трамвай. Он выскакивал из-за поворота и наполнял окрестность скрежетом и лязгом; ярко-красный, с блестящими цифрами на боках, он звенел, раскачивался и пружинил, и катил по рельсам рассыпая искры. Мы катались на «колбасе» трамвая.

Но главное, на наших улицах находились мастерские и мы часами наблюдали за работой сапожника, столяра, слесаря, и мечтали стать такими же мастерами, как они.

Колодец

С Сашкой Карандашевым у нас отношения были скорее прохладными, чем теплыми. Ну что может быть общего у мальчишек, если один из них (я, то есть) любил лето, а другой (Сашка, разумеется) — зиму; и если один (опять-таки я) хотел стать капитаном, а другой (понятно — Сашка) уже видел себя полярным летчиком.

— Летом лучше всего, — говорил я. — Солнце, рыбалка.

— Зимой лучше, — тут же заявлял Сашка. — Хоккей, лыжи. Можно бабу слепить.

— Зимой купаться нельзя. И в футбол не поиграешь, — продолжал я высказывать очевидные вещи, уже немного злясь на Сашку.

А он знай, гнет свое:

— Летом жара сплошная. Ни мороза, ни снега — скука.

Сашка был жутко упрямый. Как осел. Ему никто ничего не мог доказать. Каждую весну и каждую осень мы с ним до хрипоты спорили, какое время года лучше: лето или зима. Но с наступлением теплых дней, купаясь на речке, Сашка начисто забывал о своих словах, о том, как всего два месяца назад расхваливал зиму. Правда, во время зимних каникул, гоняя на лыжах и коньках, я тоже не вспоминал лето.

Конечно, у Сашки были кое-какие таланты: он умел свистеть, засунув в рот пальцы, и выдавал свист на орехе и на коре. И втайне мастерил тачку — чтобы всем все возить. И однажды он выкинул неплохой номер: выкрасил свою собаку Найду оранжевой краской — подо льва, чтоб всех пугать. И действительно, напугал девчонок во дворе и нескольких старушек на улице. Бесспорно, Сашка был выдумщик, но все его таланты меркли из-за его ужасного характера, из-за упрямства и заносчивости. Случалось, он грубил мне без всякого повода, на пустом месте. Как-то он залез на бойлерную и стал забрасывать удочку во двор. Я подумал — забрасывает от нечего делать — авось что-нибудь зацепит. И крикнул снизу:

— Вылавливаешь разные штуковины?

— Ругаюсь сам с собой, — огрызнулся Сашка (он частенько говорил загадками).

— Как так? — переспросил я.

— Приучаюсь к усидчивости, воспитываю в себе дисциплину. Для летчика это главное. А ты все болтаешься без дела? Ты очень разболтанный. Из тебя никогда не выйдет капитан.

Вот так он и оскорблял меня ни с того, ни с сего. Но однажды произошел случай, после которого мы с Сашкой подружились. В тот день парни нашего двора уронили в колодец кошелек с деньгами и позвали нас с Сашкой:

— А ну, шкеты, давайте спустим одного из вас на веревке! Вы маленькие, легкие. Раз, два, и готово! На мороженое заработаете.

Задание было ответственное, но и страшноватое. Колодец находился в углу двора, и, к счастью, давно пересох, но — к несчастью — почти не осыпался и выглядел довольно глубоким. Во всяком случае мы побаивались в него заглядывать и вообще обходили стороной.

Парни принесли веревку и повернулись к нам:

— Ну, кто смелый? Кто полезет первым?

Я подтолкнул Сашку, а он меня, да так сильно, что я невольно шагнул вперед. Парни обвязали меня, перетащили через бревенчатый венец; я вцепился в веревку и почувствовал — опускаюсь в темноту. Квадрат неба над головой становился все меньше и меньше, темнота сгущалась, сильно пахло сыростью. Я пытался нащупать ногами опору, но ботинки скользили по замшелым бревнам. В меня вселился нешуточный страх, по телу пробежал озноб.

— Держись! — донеслось откуда-то сверху, но мой озноб перешел в колотун.

Я уже хотел было крикнуть, чтоб вытаскивали, но вовремя спохватился и пересилил себя — избежал несмываемого позора.

Вскоре веревка ослабла и я почувствовал, что стою на чем-то более-менее твердом. Присмотревшись заметил — ботинки увязли в какой-то жиже.

— Ищи! — послышалось гулкое эхо.

Я стал шарить в липкой грязи; наткнулся на дохлых лягушек, потом на что-то похожее на кошелек и заорал:

— Тащите!

— Да это какая-то картонка! — усмехнулись парни, вытащив меня и рассмотрев мою находку. — Не мог поискать как следует! Тебе только с девчонками в классики играть. Давай ты! — они обратились к Сашке.

Неожиданно Сашка нашел злополучный кошелек и парни, как и обещали, отблагодарили его мелочью на мороженое. Когда они ушли, Сашка обеспокоенно шепнул мне:

— Я нашел еще вот что, — и достал из кармана обручальное кольцо. — Золотое. Побежали к ювелиру, он за него, знаешь сколько денег даст! Миллион! Только смотри, никому ни гу-гу!

Мы побежали в мастерскую; по пути Сашка строил грандиозные планы: купить велосипед, мотоцикл, катер; не забыл и обо мне — обещал подарить коньки, о которых я давно мечтал (надо отдать ему должное — он был щедрым как никто).

Мы влетели в мастерскую, подошли к мастеру, и Сашка выпалил:

— Вот золотое кольцо! Я нашел в колодце!

— Вы, стручки, его случаем не стащили? — пробурчал мастер, рассматривая кольцо.

— Вот еще! — возмутился Сашка и подробно рассказал, как достал драгоценность из колодца.

— Полезайте туда еще, может, там целый клад? — усмехнулся мастер. — И все тащите сюда… А эта безделушка не золотая, а всего лишь медная. Вот вам за нее, — он протянул нам несколько рублей.

Мы вышли из мастерской и не то, чтобы расстроились до слез, но нам стало нестерпимо тоскливо. И велосипед, и мотоцикл, и коньки сразу улетели куда-то в поднебесье. Только после шести пачек мороженого немного пришли в себя и твердо решили еще раз слазить в колодец — Сашка где-то вычитал, что обычно драгоценности валяются кучно, да и мастер это предположил.

Арбуз

Сашка все уши мне прожужжал, что арбуз овощ, но я-то был уверен, что арбуз — фрукт. Однажды мы доспорились чуть ли не до драки, и в конце концов решили купить арбуз, съесть его и сделать окончательный вывод — овощ или фрукт.

От денег, которые нам дал ювелир еще оставалась приличная сумма и на арбуз хватило сполна. Кстати, говорят: деньги портят человека; Сашку они совершенно не испортили. Так вот, арбуз мы купили на рынке — выбрали самый огромный и такой тяжелый, что вдвоем еле дотащили до дома. Пришли к Сашке, стали резать арбуз на столе. Долго резали: то Сашка, то я — это оказалось не таким-то простым делом. Наконец, полосатый шар затрещал и развалился на две половины, и сразу покрылся инеем, как зимой. Мы стали хрустать красный сладкий «снег» и так увлеклись, что совершенно забыли о споре. И слопали весь огромный арбуз — от него остались только зеленые корки и черные семечки. Наши животы раздулись, языки еле ворочались. И тут, убирая корки, Сашка объявил:

— Овощ, точно!

Я замотал головой:

— Не-ет! Определенно фрукт!

И началось: мы обвиняли друг друга в бестолковости, тупоумии, вредности — короче, разругались в пух и прах. И не разговаривали с неделю, пока не начались занятия в школе; тогда у нас наступило перемирие. Правда неустойчивое. А окончательно мы помирились, когда подошли к учителю ботаники и спросили, что же такое арбуз на самом деле, кто из нас прав? Оказалось, арбуз… ягода! По строению цветка из семейства ягодных.

— Ничего себе, ягодка! — Сашка хлопнул меня по плечу и заговорщически добавил: — Может, расскажем ребятам, откуда у нас деньги?

Торты

Однажды я пришел к Сашке, а он мне говорит:

— Знаешь что? — говорит шепотом, хотя в квартире никого нет — его родители были на работе.

— Что? — спрашиваю.

— У нас в буфете… торт! Иди сюда, покажу.

Сашка достал из буфета коробку с тортом, открыл крышку и я обалдел! Таких тортов я еще никогда не видел — это было настоящее произведение кулинарного искусства: яркое, пахучее, со множеством полосок и завитушек. Смотрели мы с Сашкой на торт, легонько трогали его и нюхали. Потом взяли сверху по одному ореху и съели. Затем немного попробовали кремовую завитушку, а потом и совсем съели, как будто ее и не было. После этого Сашка предложил немного обрезать торт, как будто он и был поменьше.

— Все равно никто не заметит, — торопливо объяснял Сашка, и мы набросились на сладость.

В общем, подрезали мы торт, и подравнивали, и не заметили, как от него остался маленький квадратик — с пирожное.

— Ну, вот! — вздохнул Сашка, откинувшись на спинку стула.

— Да-а… — протянул я. — Что ж делать?

— Ничего, — поджал губы Сашка. — Могли же матери вместо торта положить в коробку пирожное. По ошибке.

— Могли, — не очень уверенно согласился я.

Мы закрыли коробку, перевязали ее лентой и вновь поставили в буфет. И отправились во двор. До вечера мы играли в футбол, совершенно забыв о торте. Потом опять зашли к Сашке, и его родители оставили меня ужинать.

Съели мы первое, второе.

— Ну, а теперь чай с тортом, — сказала Сашкина мать и поставила коробку на стол. Сняла крышку и… ее глаза полезли на лоб.

— Вот это да! Фокус! — Сашкин отец неожиданно разразился смехом. Он вообще любил посмеяться. По каждому поводу. Но на этот раз быстро отсмеялся, посмотрел на нас и объявил:

— Наверно, перепутали.

Мы с Сашкой поспешно закивали.

— Забыли положить, — схитрил Сашка.

— Так часто бывает, — ляпнул я.

Сашкина мать засмеялась и разрезала пирожное на четыре части, и мы стали пить чай. Все закончилось как нельзя лучше, и мы с Сашкой были довольны: то и дело подмигивали друг другу, подталкивали локтями.

На следующий вечер мы с Сашкой, как всегда, гоняли мяч во дворе; внезапно нас окликнул Сашкин отец — он возвращался с работы, и в руках нес какую-то коробку. Когда мы подбежали, он торжественно провозгласил:

— Вот вам подарок! Заводной грузовик! — и вручил нам коробку.

— Ух ты! — вылетело у нас с Сашкой одновременно, и мы принялись горячо благодарить Сашкиного отца, но когда открыли коробку, в ней оказался… один ключик.

— А где же… машина? — пробормотал потрясенный Сашка.

А я так опешил, что забыл все слова.

— Наверно, забыли положить, — невозмутимо бросил Сашкин отец и спокойно направился к дому.

Мы догнали его и, задыхаясь от возмущения, закричали:

— Как забыли?! Что это значит?! Так не бывает!

— Почему не бывает? — удивился Сашкин отец. — Вы же сами говорили, что бывает. И довольно часто.

И тут мы вспомнили про торт, покраснели, зашмыгали носами. А потом у Сашки хватило сил признаться во всем.

Как ни странно, Сашкин отец не стал нас ругать. Даже наоборот — громко расхохотался и внезапно… достал из-под полы пиджака грузовик.

— Иначе вас, врунов, не перевоспитаешь, — сказал, смахивая выступившие от смеха слезы. — Хотя, это, конечно не педагогично. Уж извините… А то, что вы признались — молодцы! На это способны только сильные люди, и вы оказались не слабаками.

Поразительно, но вскоре в Сашкином доме произошла еще одна история связанная с тортом — уже другим, маленьким — «Сказкой». Кстати, в их семье вообще частенько покупали торты — все любили сладкое. Даже собака Найда; она была сластена та еще!

История произошла на Сашкин день рождения. Вначале все шло прекрасно: родственники расхваливали Сашку, дарили ему подарки, пили вино, налегали на закуски; мы с Сашкой рассматривали подарки, потягивали лимонад, уплетали пирожки — все шло прекрасно, пока не принесли чайник. В этот момент Сашкина мать объявила:

— Ну, а теперь чай с тортом.

Она открыла буфет и тут же растерянно обернулась.

— А где же торт?!

Сашкин отец выразительно посмотрел на сына, перевел взгляд на меня, но не расхохотался, а нахмурился. Вероятно подумал: «Ну и негодяи — подложили свинью на праздник!». А мы с Сашкой были не при чем. Мы даже и не знали о торте. Это и подтвердили в один голос.

В разгар наших излияний, Сашкин отец все же взорвался хохотом, и показал в угол комнаты. Там из-за занавески как-то виновато повиливал хвост Найды. Сашкина мать отдернула занавеску и мы увидели перепачканную тортом мордаху собаки; рядом валялись куски коробки — вероятно, Найда разорвала ее с досады, что торт оказался слишком маленьким.

В этой истории осталось загадкой — каким образом Найда добралась до верхней полки буфета? Ну открыть створку и вытащить торт — это она вполне могла, тем более, что створки сами распахивались от малейшего толчка, но добраться до верхней полки!.. Не пододвигала же она стул. Впрочем, Найда была сообразительной. Такой же, как Сашка. И намного спортивнее его. Например, могла прыгать в высоту на полтора метра. Так что, допрыгнуть до верхней полки буфета было для нее парой пустяков.

Красавица и умница

Найда была красавицей, с пепельно-дымчатой, в завитках, шерстью и янтарными глазами. До того, как появиться в Сашкиной семье, она считалась бездомной, ничейной, хотя обитала в пристройке к бойлерной, то есть имела собственную квартиру, и ее подкармливал весь двор. Скорее, она была общей.

Об отваге Найды во дворе ходили легенды. Особенно после пожара в пристройке, когда, несмотря на жуткий огонь, Найда спасала своих щенков. Сама обгорела, но щенков всех вынесла.

В другой раз на соседней улице, где ходил трамвай, на рельсах играл ребенок — перебирал какие-то камешки. И внезапно из-за поворота выскочил грохочущий вагон. К несчастью, поблизости не оказалось взрослых, но к счастью, там прогуливалась Найда. В несколько прыжков она очутилась около ребенка, схватила за рубашку, оттащила в сторону. Возможно, даже наверняка, вагоновожатый затормозил бы, но сообразительность и смелость Найды налицо. Именно умственные способности, а не красивый окрас и янтарные глаза выделяли Найду из всех дворовых собак. Эти способности и сразили сердце одинокой старушки, Сашкиной соседки — она взяла Найду к себе.

С того дня жильцы нашего двора по несколько раз в день видели трогательную парочку: старушку и рядом гордо вышагивающую Найду с ярким ошейником; они гуляли по двору, ходили в булочную и овощную лавку, а позднее, когда старушка заболела, Найда стала ходить за продуктами самостоятельно. Старушка давала ей сумку, предварительно положив в нее деньги, и Найда с невероятным усердием, с сумкой в зубах обегала булочную и овощную лавку. Вбежит в магазин, встанет на задние лапы, положит сумку на прилавок и гавкнет. И продавщица отпускает ей товар, заранее оговоренный со старушкой.

Конечно, Найда брала продукты вне очереди, но все знали ее немощную хозяйку и подобное поведение не рассматривали как собачье нахальство — даже наоборот, в один голос хвалили «умную собачку».

Ну, а через два года старушка умерла и Найду взяли к себе Сашкины родители. Как ее было не взять, такую умницу?!

Шуточки

Одно время мы с Сашкой придумывали всякие шуточки. Обвяжем монету ниткой, положим перед булочной, а сами спрячемся за углом. Нагнется какой-нибудь прохожий, а мы — раз! — и дернем. Потом выходим из-за угла и хохочем. Или положим на дороге картонную коробку, а в нее спрячем кирпич. Пнет кто-нибудь коробку и кричит от боли. А мы покатываемся со смеху.

По вечерам мы пугали прохожих «светящейся головой» — по задумке Сашки. Найдем гнилую тыкву среди отходов столовой, вынем из нее мякоть с семечками, вырежем в корке глаза и рот, а внутри тыквы укрепим зажженную свечку; и ставим «голову» на дорогу. Увидит кто-нибудь в темноте светящееся страшилище и перепугается до смерти. А мы, естественно, гогочем, слезами заливаемся.

Еще по вечерам в подъездах рисовали фосфором скелеты и старушки тряслись от страха. И не только старушки.

Как-то мы решили подшутить над электромонтером дядей Витей.

Каждое утро собираясь на работу, дядя Витя драил сукном металлические пуговицы на своем кителе, драил долго, пока они не начинали блестеть, как прожекторы. Затем, на одно плечо вскидывал складную дюралевую лестницу, на другое — сумку с инструментом и пересекал наш двор, при этом хорошая «электромонтерская» улыбка сверкала на его лице — такая же яркая, как пуговицы-прожекторы. Складная лестница и металлические пуговицы были предметами нашей постоянной зависти. Особенно мне не давали покоя пуговицы — ведь они были с якорями.

Для дяди Вити Сашка придумал отличную проделку: набить в бумажный пакет дорожной пыли и, когда дядя Витя пойдет с работы, скинуть пакет перед ним с дерева — попросту устроить взрыв.

Сашкину задумку мы осуществили прекрасно, взрыв получился что надо — целое облако пыли. Дядя Витя остановился пораженный, взглянул на дерево и, увидев нас, изобразил «электромонтерскую» улыбку.

— Здорово придумали! Хвалю за изобретение! — сказал как-то почтительно и отряхнул пыль с кителя. Потом задумался, и вдруг сменил мягкий тон на серьезный:

— Вот что! Завтра приходите ко мне в мастерскую. Дело есть!

Мы немного растерялись; думали дядя Витя рассвирепеет, начнет ругаться, а то и отлупит нас, а он, наоборот, похвалил, да еще какое-то дело обещал.

На другое утро, подстегиваемые любопытством, мы с Сашкой направились на работу к дяде Вите; с нами увязался Юрка Фетисов из соседнего двора — так себе мальчишка, с вечно глуповато-спокойным лицом, который только и умел, что играть в фантики, да собирать этикетки со спичечных коробков.

Дядя Витя покуривал перед мастерской, и беседовал с гадалкой, строгой старушенцией в черном платье с кружевами. Около старушенции на табуретке стоял фанерный ящик с морской свинкой.

— Знакомьтесь! — сказал дядя Витя. — Мои приятели. А это Василиса Герцоговна, знаменитый чародей, предсказатель судьбы.

— Здравствуйте, мальчики! — прошепелявила старушенция. — Вы, конечно, хотите узнать, что вас ждет в будущем. Дайте свинке по кусочку морковки, а взамен она выдаст конвертики, в которых написано, что ждет вас впереди.

Старушенция протянула нам тощую ладонь с синими прожилками, на которой лежали кусочки нарезанной моркови. Мы схватили морковь, и Сашка первый бросил свой кусок в ящик. Свинка сгрызла морковку, сунула мордочку в какую-то щель и вынула оттуда маленький белый конвертик. Мы удивились безмерно и замерли — что будет дальше? А старушенция взяла конвертик у свинки и протянула Сашке.

— Читай!

Сашка развернул конвертик и прочитал вслух: «Ты здорово умеешь придумывать. Из тебя выйдет хороший инженер. Будешь строить летательные аппараты». Потрясенный Сашка разинул рот, отошел в сторону и стал перечитывать записку. А дядя Витя стоит рядом, улыбается.

После Сашки морковку бросил Юрка. Ему свинка вытащила конвертик, в котором было написано: «Ты будешь моряком. Будешь плавать по всем морям и океанам». Юрка поразился еще больше Сашки; весь задрожал и его глаза остекленели. «По всем морям и океанам», — прошептал он и покраснел. А я побледнел — ведь это было моей мечтой, и надо же! — она досталась никчемному Юрке. А дядя Витя все стоит рядом, улыбается — как всегда, «электромонтерски».

Я тоже бросил свою морковку, и мне свинка тоже достала конвертик. В нем было всего четыре слова: «Ты будешь строить мосты». Я поразился до крайности. Строить мосты! Почему именно мосты?! Как я буду их строить, когда ничего о них не знаю?! — мои мысли смешивались одна с другой. Весь день и весь вечер я пребывал в сильнейшем волнении, загадочные слова не давали мне покоя, я все пытался понять: почему свинка почти угадала мечту Сашки — стать летчиком, а мою мечту — стать капитаном — отдала Юрке, который никогда и не заикался о море и, будучи сыном аптекаря, собирался пойти по стопам отца. Обидно было до чертиков. Мне хотелось, чтобы восстановилась справедливость и свинка поменяла наши с Юркой конвертики.

На следующее утро я зашел за Сашкой, чтобы, как всегда, выкидывать шуточки. Зашел к нему, а у них вся комната в нарезанной бумаге, и на полу восседает мой друг и клеит какую-то бочку из реек.

— Что это? — удивился я.

— Дирижабль новой конструкции, — подал голос Сашка, даже не повернувшись в мою сторону.

— Может, пойдем выкинем шуточку? — неуверенно проронил я.

— Какие шуточки?! Ты что, спятил?! — заорал Сашка. — Завтра запускать буду, а мне еще винт надо сделать.

От Сашки я пошел к Юрке — хотел убедиться, что он-то ничего не делает «морского».

Юрка сидел на диване и крутил из веревки какие-то узлы; перед ним лежала книга с рисунками парусников. Юрка заглядывал в книгу и бормотал… дорогие моему сердцу слова:

— Зюйд, вест, фок-мачта, ватерлиния.

Этот несчастный будущий аптекарь молол языком то, в чем ничего не смыслил! Меня прямо бросило в жар. А тут еще Юрка бросил мне веревку.

— Развяжи-ка узел!

Я стал развязывать; тянул за концы, поддевал карандашом, пробовал зубами — узел не поддавался и все тут. Как замок! А Юрка взял у меня веревку, дернул за какую-то петлю, и узел сам собой раскрылся.

— Морской узел! — важно сказал Юрка. — Соображать надо!

Я чуть не врезал ему от злости, но сдержался и только хлопнул дверью, и в жутком настроении побрел к дому. По пути вспомнил про «свои» мосты и дома просто так, чтобы убить время, попробовал сделать мост из спичек, но он сразу развалился. Это меня заело, и я попробовал еще раз. Мост вышел ничего, более-менее крепкий; даже выдержал блюдце. Это было уже интересно.

Я начал делать мосты из линеек, книг, стульев — из всего, на чем задерживался взгляд. Потом вышел во двор, устроил запруду у колонки и начал строить мосты из глины. Многие мои сооружения рушились, и тогда я придумывал разные крепления.

Через пару часов я уже наловчился строить маленькие перекидные мостики и большие мосты на опорах, разные понтонные мосты и подвесные — на веревках, легкие и длинные. Чем больше я строил мостов, тем больше увлекался этой работой. В какой-то момент мне подумалось, что я всегда хотел строить мосты, только раньше не подворачивался случай. Но, само собой, и от капитанства я не собирался отказываться.

Созидатель и разрушитель

Мы с Сашкой поздно поняли, как увлекательно что-то делать своими руками, а в нашем дворе был мальчишка, который к этому пришел давным-давно, и постоянно что-нибудь мастерил. Его звали Генка.

Генка уже в десять лет был знаменит тем, что хотел стать — ни много ни мало — членом правительства! «Чтобы всем все давать», — как он говорил. Одни, взрослые называли Генку «доброй душой», другие «созидателем». Дотошный, старательный умелец Генка мог сделать отличный планер, починить полку или сломанную игрушку, или вылечить больного голубя. Ко всему, Генка был главным заводилой во всех наших играх. Мы с Сашкой считали Генку лучшим другом.

Однажды Генка сотворил «театр теней». Из картона вырезал множество всяких животных, деревья, дома, корабли. Потом из реек сколотил раму, натянул на ней кальку и установил на столе, обложив книгами; а за рамой пристроил настольную лампу. С наступлением темноты гасил в комнате свет, включал настольную лампу и двигал животных по светящейся кальке-экрану. Получался театр теней.

Как-то Генка с младшей сестрой Анькой показали нам целый спектакль, и так взаправду подавали за зверей голоса, что мы были уверены — в темноте за столом не меньше пяти-шести настоящих артистов.

Генка с Анькой жили без отца; их мать днем работала на заводе, а вечером подрабатывала уборщицей, и Генке приходилось быть для сестры и нянькой, и воспитателем. Анька, вроде брата, тоже все время чем-нибудь занималась: то стреляла яблочным семечком, то пачкала руки об уголь, то помешивала какое-то варево для кукол и пищала: «пф!». Она то и дело хвасталась, что у них с Генкой две бабушки: одна с черными глазами, другая с голубыми. И что ее брат умеет все, а их кот самый смелый на свете, потому что поймал и съел змею.

Генка, в самом деле, умел все, но их героический кот был не таким уж смелым, как говорила Анька. Например, наш кот вообще никого и ничего не боялся: ни собак, ни воды, ни молний.

И был в нашем дворе мальчишка, о котором взрослые говорили: «испорченный ребенок», «разрушитель». Его звали Борька. Этот Борька ходил по улицам вразвалку, задрав нос. Он не расставался с рогаткой и стрелял во все, что попадалось по пути. А уж если где свисала ветка или отходил от забора штакетник — непременно сломает; если найдет бутылку — кокнет, увидит спящую кошку — пнет, заметит жука — раздавит.

Мы с Сашкой не любили Борьку. Общались с ним, конечно, но дружбу не заводили. Единственно, что нам нравилось у Борьки, так это его попугай, который умел говорить: «Птички на веточке, а я, бедняжка, в клеточке. Бедный Гоша. Красавец мужчина!».

Как-то Генка предложил нам с Сашкой построить во дворе шалаш. Мы с радостью согласились и начали таскать разные палки и проволоки, куски фанеры, обрезки жести. В разгар нашего строительства подошел Борька и некоторое время с усмешкой наблюдал за нами.

— Давай, помогай! — сказал ему Генка.

— Еще чего! — хмыкнул Борька. — Но знаю, где есть хорошие доски. Сможешь починить мою авторучку, принесу доски, — он протянул Генке авторучку с оборванной пипеткой.

— Дома попробую починить, — Генка положил авторучку в карман.

А Борька ушел и вскоре вернулся с хорошими гладкими досками. Мы не знали, что он начал ломать пристройку к бойлерной, где раньше обитала Найда, и принялись укладывать доски, как вдруг появился электромонтер дядя Витя и, без обычной «электромонтерской» улыбки, даже с негодованием, обратился к Борьке:

— Ты что ж, разрушитель, одно лечишь, другое калечишь?! Живо тащи доски обратно! Вздумал тоже! Ломать-то — не строить, ума не надо.

Борька понес доски, а дядя Витя повернулся к нам с Сашкой.

— Советую вам строить шалаш не здесь, а на речке. Там подручного материала полно. И устройте соревнование — кто лучше построит.

Генка подхватил этот совет на лету, и даже развил его: предложил представить, что мы потерпели кораблекрушение и очутились на необитаемом острове — каждый в отдельности, как Робинзон Крузо.

На речку отправились впятером: Генка, мы с Сашкой, Борька и, как всегда, с нами увязался Юрка Фетисов.

На берегу Генка разметил каждому по клочку земли с кустами тальника, за которым «остров» кончался — каждому ровно десять шагов.

Генка построил просторную хижину: каркас сделал из веток, крышу из лопухов; для двери использовал кусок мешковины. Затем приспособил под мебель отполированные водой коряги и булыжники.

Мы с Сашкой соорудили неплохой шалаш. Нашли на нашей территории брошенные рыбаками корявые удилища и рогульки, составили из них пирамиду и забросали ветками с густой листвой. У Юрки тоже кое-что получилось: что-то вроде навеса из прутиков и травы.

Борька вначале последовал примеру Генки — начал строить хижину. Он старался изо всех сил, все время подглядывал за Генкой, пытался повторить его действия, но все Борькины конструкции разваливались одна за другой. Мы с Сашкой втайне радовались этому — наконец-то Борька не задирал нос, даже наоборот — выглядел растерянным.

Промучившись часа два с хижиной, и так ничего и не сделав, Борька решил скопировать наш с Сашкой шалаш, но и здесь у него ничего не получилось — его сооружение рухнуло от первого дуновения ветерка. Тогда Борька какой-то железкой стал копать землянку, и выкопал приличную нору, но когда залез в нее, земля обвалилась и засыпала незадачливого строителя — мы еле успели вытащить его за ноги.

— Ты, Борька пропадешь на острове от холода и голода, — заключил Сашка.

— Можно считать, что ты уже умер, — вставил я.

Юрка ничего не сказал, только хихикнул.

А Генка великодушно пригласил Борьку в свою хижину.

— Будешь в ней Пятницей.

— Нет уж, спасибочко! Пятницей не буду, — зло процедил Борька. — И не забудь починить авторучку! — он круто развернулся и зашагал к домам.

А на другой день, когда мы пришли на речку, все наши жилища были сломаны.

Страх

Одно время я боялся темноты, с наступлением сумерек обходил стороной темные закутки и подвалы; если же с ребятами забирался на какой-нибудь чердак, от каждого шороха волосы вставали дыбом. Все оттого что среди ребят только и было разговоров про домовых, леших и водяных. Эти последние вселяли в меня особый страх. Несколько раз я пробовал плавать вечером в темной воде, но всегда казалось — вот-вот за ногу схватит водяной и утащит в глубину.

Днем, когда солнце просвечивало толщу воды и виднелось дно, я никого не боялся: первым бросался в речку или вбегал на дощатый пружинящий настил, под которым вода бурлила и пенилась, и нырял в шипящие завитки. Однажды мы с Сашкой накупались до того, что еле стояли на ногах, и прилегли отдохнуть в Генкин шалаш (он его восстановил и сделал лучше прежнего). Мы так устали, что не заметили, как уснули.

Я проснулся от холода, вокруг стоял полумрак; сквозь ветки шалаша виднелись корявые кусты. Сашка крепко спал. Внезапно послышались шорохи, и в шалаш кто-то бросил песок. Потом еще несколько раз. Я онемел от страха и стал осторожно озираться по сторонам, но никого не разглядел. Кидать песок перестали, но тут же в кустах загорелись и снова погасли чьи-то глаза. А потом на речке что-то гулко плеснуло, и многоголосое эхо прокатилось по всему берегу.

Я приподнялся и увидел того, кого боялся больше всего, — бородатого водяного. Он медленно выходил из воды, волоча за собой… водяного змея. У меня затряслись руки и внутри все заледенело. Водяной потоптался на берегу, повесил змея на дерево и начал разжигать костер.

Я растолкал Сашку и показал на водяного.

— А этого старичка я знаю, — сказал Сашка и побежал к костру.

Спустя несколько минут я тоже вылез из укрытия. Почему-то сразу посветлело, и на водяном даже издали различались обыкновенные телогрейка и болотные сапоги. Приблизившись, я отчетливо увидел, что змей на дереве — всего-навсего рыбацкая сеть, а горящие глаза в кустах — светляки.

— Хм, еще один пират, — усмехнулся старичок, когда я подошел. — Отогревайся! Замерзли небось.

После этих слов я почти пришел в себя, но какая-то смутная тревога еще оставалась.

— В нас кидали песок, — сказал я.

— Какой песок? — спросил Сашка.

Я пожал плечами, а старичок ухмыльнулся.

— Кто ж мог кидать? Я тут уж давно. Вроде бы, кроме меня, некому, а я таких шалостей не люблю. Это небось «боли-голова» стреляла.

— Какая «болиголова»?

— Обычная. Вон ее кусты возле шалаша. Как перезреет, так лопается и брызгает… А вы что ж, пираты, домой не спешите? Родители уж небось заждались.

— Сейчас окунемся и побежим, — Сашка прыгнул в воду.

Без всякого страха я последовал за ним.

Вода была теплая, с дрожащими, утонувшими звездами; мы с Сашкой набирали их в ладони.

Непонятное

Наши с Сашкой отцы вместе ходили на работу, а после работы часто вместе заглядывали в пивную; наши матери вместе обсуждали события во дворе и вообще все на свете. И конечно, мы с Сашкой не отставали от взрослых — все дни напролет проводили вместе. Даже когда не было никаких дел. Просто забирались на бойлерную, и сидя плечом к плечу сверху рассматривали двор.

— Вон пошел Борька, — говорил Сашка, хотя я и сам отлично видел «разрушителя».

— Он закаляется, — добавлял Сашка. — Лужи не обходит, комаров на себе не бьет.

— Он живодер, — говорил я. — И ничего не умеет делать. Даже шалаш не мог построить. Его попугай умнее, чем он.

Сашка кивал — был полностью со мной согласен.

Некоторое время мы молча обозревали двор в надежде увидеть что-нибудь интересное, Но ничего интересного не замечали.

— Вон на клумбе сидит Юрка, кормит собак печеньем, — говорил я, хотя Сашка и сам прекрасно видел сына аптекаря.

— Юрка слюнтяй, — усмехался Сашка. — Ему только б в фантики играть.

Вот так мы с Сашкой частенько сидели на бойлерной и все рассматривали, обсуждали то да се. Обычно ничего интересного во дворе не происходило и мы просто убивали время. Как-то сидим, вдруг видим — во дворе появилась наша одноклассница Галька Котельникова. Это уже было интересно.

Надо сказать, мы с Сашкой старались девчонок не замечать, но это нам плохо удавалось. По какой-то непонятной причине мы их замечали, и даже очень. Тем более таких, как Галька, которые что-то из себя строят: все время молчат и таинственно хихикают, а если и говорят, то какие то странные слова — «Очень мило», или «Я дивлюсь».

В Гальку почему-то влюблялись все мальчишки. Вначале влюбился Борька: чуть завидит ее, показывает ловкость — сделает стойку на руках, залезет на пожарную лестницу. Но однажды свалился и сразу разлюбил Гальку. Видимо от удара вышибло всю его любовь.

Потом в Гальку влюбился Юрка: подолгу смотрел на нее, улыбался, сиял, расцветал. Как-то даже подарил ей коробку с фантиками. И Галька согласилась дружить с ним, но быстро поняла, что он полный рохля — не умеет ни плавать, ни кататься на коньках, ни бегать на лыжах. В общем, Галька порвала с Юркой всякую дружбу, а заметив, что он продолжает на нее пялиться, отлупила его пеналом.

Мы с Сашкой многого не понимали в Гальке и от этого злились на нее. Злились, и в то же время хотели разгадать непонятное в ней. И вот в тот день, когда она показалась во дворе, мы стали осторожно за ней наблюдать.

Галька осмотрелась, прошлась по вытоптанному пятаку, нашла палку и прочертила классики. И запрыгала из клетки в клетку. Мы кинули в классы камень — просто чтобы обозначить свое присутствие, чтобы Галька заметила нас и оценила наше геройство, ведь не каждый может влезть на бойлерную.

Галька подняла голову и, увидев нас, демонстративно отвернулась.

Мы слезли с бойлерной, и сделали слабую попытку заговорить с ней.

— Ты к кому пришла? — спросил Сашка.

— К слюнтяю Юрке небось, — с издевкой вставил я.

Галька фыркнула:

— Очень мило, что вы бросили камень. А если б попали в меня? — она пропрыгала весь класс и сдула волосы со лба. — Я дивлюсь, неужели вам нечем заняться? Непонятные какие-то. Вот Гена… он всегда что-то делает, придумывает интересное…

Она снова осмотрела двор.

— Вы не знаете почему он не выходит из дома? И сестры его почему-то нет. Непонятно…

Приметы

Сашка верил во все приметы: в черную кошку, перебежавшую дорогу, в птицу залетевшую в комнату, в страшный тринадцатый понедельник. Перед контрольной в школе Сашка клал в ботинок пятак или съедал пятилепестковый цветок сирени, а то и трамвайный билет со счастливым номером. Я тоже верил в эти приметы, но не так сильно, как Сашка. Сильно я верил только в примету про свист.

Мать постоянно мне твердила:

— Не свисти дома, у нас не будет денег.

А все старушки, и особенно гадалка Василиса Герцоговна, предупреждали:

— Свистом созывают чертей.

А я все время забывался и насвистывал. Причем в свисте достиг немалых успехов, можно сказать стал мастером художественного свиста. Возможно, именно поэтому в нашей семье постоянно не хватало денег, и мать еле сводила концы с концами. Но однажды из-за меня, свистуна, у нас появились и черти.

Это произошло ночью. Накануне я особенно рассвистелся: весь вечер, пока отец не вернулся с работы, а мать у подъезда что-то обсуждала с матерью Сашки, выдавал залихватские трели, а когда опомнился было уже поздно.

Ночью передо мной явились черти. Скорчив рожи, они запрыгали перед кроватью, а один вдруг вцепился мне в горло и стал душить. От моего крика проснулся весь дом, жильцы подумали: пожар, грабители! Мое горло распухло и было жутко красным. Хриплым голосом я с трудом объяснил, в чем дело, но мне никто не поверил.

Утром мать повела меня в поликлинику, и мы записались на прием к врачу.

В коридоре в ожидании приема я взглянул на стенд, где за стеклом виднелись пластмассовые ухо, горло, нос, — все было как настоящее и мне стало страшно, я подумал — вот и меня сейчас разрежут на части.

Ну, а потом мы зашли к врачу, он осмотрел мое горло и сказал матери, что у меня сильная простуда, хотя стояли жаркие дни и я нигде не мог простудиться. Об этом и сказал матери, а она хмыкнула:

— Я тебе сто раз говорила, что в жару можно простудиться сильнее, чем в холод. Но ведь ты никого не слушаешь. Набегаешься под солнцем, перегреешься и пьешь холодную воду из крана. Вот тебе и результат.

И тут я вспомнил, что последние дни с утра до вечера гонял во дворе мяч и время от времени разгоряченный пил холодную воду. Но не из крана, а из шланга дворника дяди Жени. И не только пил, но и весь обливался. Из шланга била мощная и прямо-таки ледяная струя — она приятно охлаждала тело, до мурашек.

Реставратор

Время от времени по нашим окраинным дворам ходил человек с огромным мешком. В наутюженном костюме, в пенсне и шляпе, всегда предельно серьезный, он был похож на ученых, портреты которых висели в коридоре школы, но в свой мешок «интеллигент», как о нем насмешливо отзывался дворник дядя Женя, собирал всякую ерунду: битую посуду, сломанные будильники и игрушки, разные коробки и этикетки. Некоторые взрослые считали необычного собирателя «старым чудаком», кое-кто пугал им малышей:

— Будешь плохо себя вести, дядька посадит в бездонный мешок и унесет.

Мы с Сашкой были уверены, что странник никто иной, как разбойник, маскирующийся под ученого. Однажды мы выследили его.

Он жил на центральной улице, в обычном доме на втором этаже. Напротив его окон возвышались липы — одна из них была удобным наблюдательным пунктом. Несколько дней подряд мы вглядывались в окна, и вот что заметили: каждый раз вернувшись из похода по окраине, мужчина подолгу разбирал мешок с хламом, все штуковины отряхивал от пыли, протирал, аккуратно расставлял на столе; некоторые дотошно разглядывал через лупу и склеивал, другие выпрямлял, ремонтировал и выносил на балкон.

Как-то с балкона мужчина увидел нас, нахмурился, но поманил. Мы слезли с дерева, мужчина перегнулся через оградительную решетку и озабоченно проговорил:

— Заходите, покажу кое-что интересное.

Не без страха мы вошли в его квартиру. Что сразу поразило — комната напоминала лавку утильщика. Чего только там не было! Дырявые кастрюли, чайники и самовары, погнутые абажуры, сломанный подсвечник, облезлая деревянная лошадь, треснутый пластмассовый попугай…

Мужчина спросил наши имена, представился Валерием Алексеевичем и показал на диван:

— Устраивайтесь, не стесняйтесь. Я люблю гостей, но, к сожалению, у меня почти никто не бывает, — он сел за стол, закурил трубку. — Вас страшно интересует, чем я занимаюсь, верно? Я, дорогие мои, реставратор. Слышали про такую профессию? Нет? Это люди, которые дают вещам вторую жизнь… Работаю в краеведческом музее, а дома… это просто увлечение. Вот недавно нашел собаку.

Валерий Алексеевич взял с полки тряпичного пса.

— Собачка была одноглазая, без уха, вся грязная. Я ее отмыл, сделал ей пластическую операцию: пришил глаз и ухо, теперь, видите, улыбается, — Валерий Алексеевич, довольный, шмыгнул носом, поправил пенсне. — Так что, если у вас сломается какая-нибудь вещь, приносите, починю… Понимаете, дорогие мои, огромное удовольствие чинить вещи. Угадываешь мысли мастеров, которые их делали, представляешь этих мастеров… Некоторые люди ничего не ценят. Чуть что поломалось — выбрасывают. А ведь кто-то вложил труд в эту вещь. В каждой вещи частица души мастера… Надеюсь, вы бережно относитесь к вещам. А если что и поломалось, починить можете, — Валерий Алексеевич внимательно посмотрел на нас и улыбнулся. — Наверняка, вы рукастые ребята, я угадал?

Мы с Сашкой кивнули, и Сашка рассказал, как клеил дирижабль, а я рассказал, как строил мосты.

Кем стать?

Прежде чем я решил стать капитаном, в моей душе был полный разброд. В то время все ребята прекрасно знали, кем будут, когда вырастут, а я никак не мог выбрать себе профессию.

Вначале я хотел стать дворником. Посмотрел, как дворник дядя Женя поливает асфальт водой и сразу понял, чем интересней всего заниматься. В те дни гибкий шланг, мощная струя, сверкающие потоки снились мне даже во сне. Но осенью, когда улицу засыпали листья и появилась грязь, когда дяде Жене приходились и утром и вечером чистить улицу, мне расхотелось быть дворником. А зимой, когда дядя Женя в поте лица работал лопатой, да еще скребком и ломом, я понял: дворник — самая скучная профессия на свете.

Отец и мать уходили на работу в семь часов, а мне, чтобы я не опаздывал в школу, заводили будильник на восемь. Как-то будильник сломался и несколько дней меня не будил назойливый звон. Я приходил в школу ко второму уроку, говорил:

— Мать заболела.

И мне все сходило с рук — еще бы! — больная мать — это нешуточная причина для опозданий. Но потом обман раскрылся, а поскольку к этому времени я уже нахватал кучу двоек, отец в наказание запретил мне играть в футбол и ходить на рыбалку, а мать дала подзатыльник и безжалостно отчеканила:

— Бери будильник, иди в мастерскую к дяде Володе, пока не починит не возвращайся!

Часовая мастерская находилась на соседней улице и напоминала музей: в ней красовались напольные часы — огромные как шкафы, с тяжелыми гирями и маятником, размером с тарелку; всякие настенные — от ходиков с кукушкой до современных, в виде одного циферблата со стрелками; настольные и каминные всевозможных форм и расцветок; ну и конечно, будильники, карманные и ручные — даже такие крохотные, что было не слышно, как они тикали.

Когда я принес будильник, дядя Володя чинил карманные часы — перебирал пинцетом маленькие колесики и винтики.

— Что, барахлит механизм? — бросил он, мельком взглянув на будильник.

— Не звенит, — буркнул я, втайне надеясь, что дядя Володя никогда его не починит; настроение у меня было отвратительное.

— Ну оставляй. Приходи завтра. Оживим механизм, — дядя Володя снова склонился к колесикам и винтикам.

— Мать сказала, чтоб не возвращался, пока вы не почините.

— Во-он оно что! — удивился дядя Володя. — Ну, тогда надо делать прямо сейчас, — он отложил карманные часы в сторону и взял будильник. — А за что это тебе такое наказание? Небось, выкинул какой-нибудь номер, а?

— Да, так, — уклончиво выдавил я.

— Давай рассказывай, что стряслось?

Я рассказал про дела в школе.

— Да, натворил ты чудес, — покачал головой дядя Володя, продолжая копаться в механизме будильника. — Надо, конечно, постараться, чтоб нахватать столько двоек… Ну, а как у тебя обстоят дела с литературой? Сколько имеешь по литературе?

— По литературе четверка, — оживился я.

— Уже неплохо… Стихи наизусть знаешь?

— Угу.

— Ну, прочитай. Что-нибудь веселое.

Я шмыгнул носом.

— Не хочется что-то.

Дядя Володя вздохнул и вдруг тихонько начал:

После этих слов я не выдержал и громко продолжил:

Я прочитал стихотворение полностью, а когда закончил, мне стало как-то легко и весело, и главное, захотелось что-нибудь делать. Что-нибудь полезное. Например, стать часовщиком и чинить разные механизмы…

— А где учатся на часовщика? — внезапно выпалил я.

— Где-где… У меня, — ухмыльнулся дядя Володя. — Приходи, научу. Но вначале исправь двойки. Сам понимаешь, без знаний никогда не разберешься в механизмах. Тем более, таких тонких, нежных, как часы, — он уже починил будильник, протянул его мне, и вновь принялся за карманные часы.

Вскоре я решил стать чистильщиком. На углу нашей улицы, за ящиком со щетками для чистки обуви важно восседал парень по фамилии Серьезный. На самом деле парень был совершенно не серьезный — вечно болтал какую-то ерунду. Мы его звали Гуталин, потому что он хвастался, будто сам варит кремы для обуви и рецепты этих кремов не знает никто, кроме него. Взрослые говорили, что он врет, и покупает банки с кремом у цыган, но мы верили. Да и как было не верить, если нам Гуталин рассказывал о вареве подробно, рассказывал про специальную печь и специальную кастрюлю, про какое-то немыслимое топливо, которое выделяет ядовитый дым — про что угодно, но о составе крема умалчивал. На все наши вопросы отвечал напыщенно, с каким-то черным юмором:

— Рецепт скажу только перед смертью.

Чародейство Гуталина не на шутку разжигало наше любопытство. Кажется, втайне мы даже желали ему смертельной болезни, чтобы услышать рецепт, но Гуталин имел богатырское здоровье.

Угол дома, где сидел Гуталин, был размалеван пробными мазками кремов: на одной стене — желтыми и оранжевыми — ее Гуталин называл «стеной радости»; на другой — «стене печали» — коричневыми и черными.

Много раз, когда Гуталин кому-нибудь чистил обувь, я наблюдал за его работой. Вначале он маленькой щеткой ловко намазывал башмак или туфлю ваксой, затем двумя щетками с длинной щетиной быстрыми движениями доводил обувь до блеска, в заключение проводил по ней бархоткой и блеск переходил в зеркальный глянец.

По вечерам Гуталин катал на велосипеде девушек, причем, постоянно оттачивал технику вождения: возил даже двоих сразу — одну на раме, другую на багажнике.

Наблюдая за Гуталином я втайне тоже мечтал стать чистильщиком. Как-то даже сколотил ящик, взял щетку, и пристроился рядом с Гуталином.

— Ты чего это вздумал? — у Гуталина глаза полезли на лоб.

— Дай немного крема, я тоже хочу чистить, — протянул я.

На минуту Гуталин оторопел, потом прорычал:

— Ишь, додумался! Марш отсюда! Клиентов мне распугать хочешь?!

Я оскорбился, взял ящик и побрел домой. По пути, просто так, от нечего делать, заглянул в подвал к истопнику дяде Коле.

Подвал освещала тусклая лампочка, но я разглядел кирпичную кладку и чугунные дверцы топки, бак с водой и толстые трубы с кранами. В топке бушевало яркое пламя: красные языки бежали наверх, переплетались, и облизывали брюхо бака, и дрожали, и таяли. В котельной стоял такой горячий воздух, что перехватывало дыхание.

Дядя Коля совковой лопатой забрасывал уголь в топку и шуровал его длинной кочергой. Иногда раскаленный уголь выпадал из топки и дядя Коля брал его рукой — без всякой перчатки — и забрасывал обратно в топку. И не обжигался! У него были огнестойкие руки. Большие, мозолистые и огнестойкие.

Когда-то дядя Коля служил на корабле кочегаром. Он и на суше оставался бывалым «морским волком» и частенько отдавал нам команды кочегарским басом:

— Сбегай за папиросами! И живей!.. Принеси банку воды! И веселей!

Очутившись в котельной, я сразу представил себя на корабле, и не на простом, а на пиратском — ведь по стенам котельной бродили огромные тени, один к одному похожие на пиратов. Морские разбойники угрожающе размахивали саблями и пистолетами, и всем своим видом давали понять — пощады никому не будет.

Я схватил палку и стал сражаться с пиратами, но вдруг услышал кочегарский бас:

— Чтой-то ты за ящик принес?

С минуту я размышлял, что сказать. Потом нашелся:

— Принес сжечь.

— У-у, отличное топливо, пробасил дядя Коля. — Кидай его в топку! Выполняй! И веселей!

Я закинул ящик в топку, он заполыхал, стало светло — пираты тут же обратились в бегство. В этот момент я твердо решил стать кочегаром на корабле и объявил об этом дяде Коле.

— Одобряю! — кивнул дядя Коля и крепко пожал мне руку своей кочегарской огнестойкой лапищей.

Будущую специальность я начал осваивать с огня: разводил под обрывом костер и совал в него пальцы — хотел сделать руки огнестойкими. Потом чернилами нарисовал на груди якорь, и стал зубрить морские словечки, но внезапно произошло одно событие.

Наши соседи решили сделать из своей открытой террасы застекленную веранду. Кажется, их планы простирались и дальше — они вздумали устроить дополнительную комнату и на лето сдавать ее тем, кто жил в центре города, в «каменных джунглях», а у нас на окраине местность была почти дачная.

Так вот, к соседям пришел стекольщик, этакий весельчак с ящиком стекол — он все время напевал какую-то зажигательную песню, — и стал рулеткой замерять рамы. Такое важное событие я не мог пропустить, залез на террасу и увидел: в ящике стекольщика лежали разноцветные стекла! До этого я и цветную бумагу-то не видел, а тут стекла! Оказалось, по замыслу соседей, на веранде поверх обычных стеклянных рам должен был идти орнамент из цветных стекол. По-видимому, соседи за такую красоту намеревались брать дополнительную плату.

Стекольщик работал под зажигательную песню и мой восторженный взгляд. Положит стекло на стол, проведет по нему алмазом, с обратной стороны постучит и стекло со звоном обламывается — ровно, без единой трещинки. Нарезав таким образом множество разноцветных треугольников, стекольщик начал вставлять их в переплет рамы и закреплять маленькими гвоздями. На минуту прервал пение и повернулся ко мне.

— Ты как, слабак или не очень? Замазку сможешь размять? — он кивнул на кусок замазки в ящике и снова затянул песню.

Я стал разминать коричневый куб — а он твердый, поддается с трудом, — но тут уж речь шла о моем престиже и я нашел в себе силы, размял весь огромный кусок.

— Вижу, ты не слабак, — вновь оборвал песню стекольщик. — А кем решил стать?

Я пожал плечами.

— Не решил еще.

— Пора бы решить. Уж небось в школу ходишь?

— Уже в третий класс пойду! — выпалил я, слегка обидевшись.

— Тем более! — тоже повысил голос стекольщик и, помолчав, протянул: — Эхе-хе, твоя заблудшая душа, — и опять затянул песню.

— А где у вас простые стекла? — ввернул я, заметив, что в ящике их нет.

— Вставлять простые стекла — не нашего с тобой ума дело, — откликнулся стекольщик. — Хозяева заявили: «Сами вставим». Наше дело — художественное оформление. Я, понимаешь ли, мастер по витражам… А вставить простое стекло — пара пустяков, каждый дурак может. Нарезал в мастерской и вставляй. Цветная мозаика — дело посложней, тут вкус нужен, взгляд художника…

Стекольщик еще не закончил работу, но от его цветной мозаики уже захватывало дух — казалось, смотришь в гигантский калейдоскоп. Я встал на табуретку и взглянул на улицу через красное стекло; и ту же вся улица стала красной, словно начался пожар. Потом посмотрел в синее стекло — все сразу посинело, точно спустился вечер. Перевел взгляд на желтое — все моментально наполнилось солнцем, хотя день был довольно пасмурным.

В тот день я без колебаний решил стать мастером по витражам, и уже представлял собственный ящик с цветными стеклами, алмаз, рулетку; даже нарисовал несколько красочных витражей… Вот только песню стекольщика никак не мог вспомнить.

А потом я захотел стать вагоновожатым — просто спал и видел себя в кабине ярко-красного вагона… После вагоновожатого загорелся работой слесаря водопроводчика, и наконец, остановился на двух профессиях: музыканта и плотника. То есть решил стать одновременно и тем и другим.

Как музыкант я играл на губной гармошке «Во поле березка стояла», а как плотник ходил по дворам с молотком, подбивал расшатанные заборы, петли на калитках, почтовые ящики, чем заслужил массу благодарностей.

Стояло лето и мой день проистекал так: с утра я недолго дудел на гармошке, затем в каком-нибудь палисаднике прибивал пару досок, потом снова брал гармошку, а там уже и ребята футболисты появлялись — с ними до вечера и гонял мяч.

Уже через несколько дней я убедился, что иметь две специальности очень удобно: надоела одна, взял и бросил ее на время, занимаешься другой. А у меня и вовсе получалось как нельзя лучше, ведь известно — умственную работу полезно чередовать с физической.

Но вскоре я заметил, что для серьезных занятий музыкой необходимо изучать ноты, а заколачивая гвозди отбил все пальцы, ведь попадал не только по шляпке гвоздя. Спустя неделю мне расхотелось становиться и музыкантом, и плотником.

Снова я стал думать: кем стать, чем заняться? Целыми днями слонялся по улице и все думал. И вдруг пришел к замечательному открытию. Оказалось лучше всего было вообще ничего не делать. Я просто гулял, играл в футбол, ходил от одного приятеля к другому, смотрел, чем они занимаются, давал им ценные советы.

Вначале заходил к Антону и смотрел, как он раскладывает марки в альбоме. Антон называл себя филателистом. В самом деле, он был просто помешан на марках: все время встречался с такими же, как он, заядлыми собирателями; они обменивались марками, хвастались отдельными заграничными экземплярами, рассматривали их в лупу, о чем-то шептались… Антону я советовал устроить выставку своей коллекции, после чего он долго тряс мою руку, бормотал как признателен за участие в его жизни и прочее.

От Антона я отправлялся к Витьке, который хотел стать боксером и целыми днями дубасил подушки, пуфики на диване и вообще все, что попадало под руку. Худой, низкорослый, но решительный и жесткий Витька на улице то и дело вставал в стойку, делал выпады, пригибался, вскрикивал, хрипел и сопел — боксировал с воображаемым соперником. А иногда и не с воображаемым. Как-то увидел меня и завопил на всю улицу:

— Защищайся! — и набросился на меня с кулаками.

Я попробовал отбиться, но он сразу же дал мне в поддых, и я свалился, корчась от боли.

— Готов! — хмыкнул Витька. — Нокаут!

Отдышавшись, я закричал:

— Ты что, спятил? Ни с того, ни с сего лезешь драться? Что я тебе сделал?

— Это бокс! — важно объявил Витька и, стиснув зубы, ударил воздух.

Я приходил к Витьке, смотрел, как он колошматит подушки, поднимает гантели, но как только он предлагал мне быть спарринг-партнером, тут же направлялся к двери.

— Запишись в секцию бокса! — бросал ему перед уходом.

Больше всех я советовал Кольке — ему я дал массу отличных советов. Колька собирался стать художником и целыми днями рисовал как одержимый. А уж в рисовании я разбирался, ведь до этого хотел быть мастером по витражам, и не раз делал эскизы витражей.

Вот так я все ходил, смотрел и советовал. И размышлял: «Я-то еще успею выбрать себе профессию. Я способный, и чем угодно могу заниматься. Мое время еще придет». А время, как назло, тянулось медленно. И главное, я почему-то сильно уставал от безделья. Даже больше, чем когда занимался чем-то.

Потом Антон получил премию на выставке филателистов и стал таким известным, что его приветствовали даже собаки на улицах. Витьку приняли в секцию бокса и там он одерживал одну победу за другой. А Колька поступил в художественную школу и вскоре уже вовсю расписывал вывески на лотках, за что получал вознаграждения овощами и ягодами. Понятно, теперь мне уже нечего было им советовать. Теперь они мне советовали; от них просто сыпались советы.

Антон обнимал меня и доверительно шептал:

— Становись коллекционером. Мы не просто собираем марки, у нас особая жизнь, мы путешествуем по странам.

— Ты хоть немного тренируйся, — без устали повторял Витька. — Укрепляй мышцы. Пораскинь мозгами — ты парень или кисейная девчонка?

Но самый дельный совет мне дал Колька:

— Ты не разбрасывайся, выбери что-нибудь одно. Ну, например, когда ты чинил заборы, у тебя все неплохо получалось. Возьмись снова за это дело.

В те дни я чувствовал себя самым несчастным на свете. Все ребята уже добились огромных успехов, а я никак не мог найти себя; целыми днями слонялся без дела и настроение у меня было — хуже нельзя придумать.

Как-то я брел по улице, где ходил трамвай. Поравнявшись с двухэтажным домом, увидел в окне первого этажа бледного, страшно худого мальчишку. Я и раньше его видел; он обычно сидел за столом и рассматривал трамваи или листал книгу. «Какой-то маменькин сынок», — думал я.

Вот и в тот день мальчишка пялился на улицу; только если раньше окно было закрытым, то на этот раз — открытым. Заметив меня, мальчишка разулыбался и махнул рукой, подзывая к окну.

Я подошел.

— Чего тебе?

— Представляешь! В одном трамвае с утра катается старичок. Туда-сюда, туда-сюда.

— Ты, небось, обознался.

— Нет, точно! — мальчишка вытаращил глаза. — Вот сейчас пойдет двадцать четвертый. Там вожатая в платке. И увидишь, старичок сидит на первом месте.

В самом деле, через некоторое время показался трамвай, в котором на первом месте сидел старичок — он с любопытством разглядывал все, что появлялось по сторонам.

— Наверное, турист. Или иностранец, — предположил мальчишка.

— А может, шпион, — ввернул я.

— А сейчас пойдет тридцатый. Там вожатый молодой, с усами. Он мне обязательно позвонит.

— Ладно врать-то.

— Вот увидишь.

Действительно, когда подъехал тридцатый, усатый вожатый помахал мальчишке рукой и выдал целый каскад звонков. Мальчишка заулыбался, помахал в ответ и покраснел — так ему было приятно внимание вожатого… Тут я заметил, что он сидит в кресле, обложенный подушками.

— Ты как король, на подушках, — усмехнулся я, не скрывая своего презрения.

— Ага! — краска с лица мальчишки сошла и он вновь стал бледным.

Я приподнялся на носки и вдруг увидел рядом с креслом… костыли. И спросил:

— Ты что, ногу сломал?

— Не-ет, — мальчишка глубоко вздохнул. — Я не могу ходить… Есть такая болезнь полимиелит, — он опустил голову, его губы задрожали. — Уже три года не выхожу на улицу.

— А когда ты вылечишься?

— Не знаю. Врачи говорят надо лечиться… долго… Но я каждый день делаю гимнастику и уже могу вставать на ноги. Вот смотри! — мальчишка отжался от стола и попытался забраться в кресло с ногами, но у него не получилось.

— Сейчас, сейчас! — пробормотал он, надуваясь и краснея; его лицо покрылось каплями пота.

После нескольких попыток ему все-таки удалось забраться и встать на колени.

— Вот! — он радостно вскинул руки, и отдышавшись, снова опустился в кресло. — Я думаю, все же вылечусь и смогу ходить… Может даже… смогу поиграть в футбол.

Позднее я подружился с мальчишкой. Его звали Игорь. Я приходил к нему и он учил меня играть в шахматы и собирать модели парусников.

А в тот день, отойдя от окна, я почувствовал жгучий стыд за то, что могу бегать и прыгать, и вообще не знаю, что такое болезни, но все не найду себе занятия. Я вспомнил совет Кольки и решил по-настоящему освоить плотницкое ремесло, и вновь несколько дней усердно чинил заборы, но потом Игорь дал мне прочитать книгу про мореплавателей и я окончательно и бесповоротно решил стать капитаном, и непременно — капитаном дальнего плавания, чтобы бороздить океанские просторы, с тайной надеждой открыть какой-нибудь еще не открытый остров.