Сон в начале века

ИСТОРИЯ УЖАСНЫХ ПРЕВРАЩЕНИЙ ВИТИ ТРЯСОУМОВА

Жениться Витя Трясоумов решил ранней весной, вечером, по дороге домой, после приема. Под добродушное урчание двигателя «Ягуара», в запахе кожи мягких сидений и несвежего аромата носок. Витиных. Играла музыка. Что-то по радио. Запахи и звук, смешавшись, в намерении укрепили.

Желание прибиться к одному берегу зрело в нем давно — и в пору каботажных плаваний среди попавшейся ко времени компании подружек, и в пору дальнего круиза с женщиной много старше себя. Но о женитьбе он не помышлял. Ему просто хотелось тихой гавани.

Так Витя Трясоумов врал сам себе, так же он врал и некоторым из своих друзей, тем, кто был от него в зависимости. Тем, кто был вынужден не только его слушать, но и выслушивать. Со всеми прочими он быстренько рассорился: прочие его раскусили, прочие не стали ему поддакивать, а заявили напрямик, что жениться Витя задумал исключительно из-за своей невероятной жадности, что важно для него в женитьбе только одно — обладание, состояние собственника. И это было правдой.

О потерянных друзьях Витя ничуть не жалел. Когда тебе говорят правду, в такие моменты хочется убить. Витя запросто мог поубивать практически всех своих бывших друзей — не своими руками, конечно, на то имелись специальные руки, — но этого не сделал. Он их просто забыл. Вычеркнул.

Хотя временами задумывался над услышанным, вспоминал свои романы и романчики. Они были все очень разные и очень похожие. Начиная от первого, от романа с преподавательницей английского, тридцатилетней женщиной, казавшейся тогда пятнадцатилетнему Вите старухой, до последнего, когда он не успокоился, пока не прошел два круга по секретаршам-референткам в конторе отцовского приятеля. Все эти секретарши-референтки и одинокие женщины несли в себе Витины ожидания. Ожидания рабыни. Ожидание принадлежать полностью и позволять делать с собой все. Абсолютно все.

И у Вити закрадывалась крамольная мысль, что бывшие его друзья были не так уж неправы, что, говоря ему правду, они, как ни странно это звучит, желали ему добра.

Но стоило ему встретиться со своей избранницей, вернее — стоило ему встретить девушку, которая стала его избранницей, как он забыл и про своих бывших друзей, и про тех, кто еще у него оставался. Но началось все с событий самых прозаических. А именно, когда в гости приехал партнер Трясоумова Константина Борисовича, Витиного родителя, партнер по нефти и нефтепродуктам.

Хотя подобное представить и затруднительно, но Потатушкин был Трясоумова-старшего богаче. Потатушкин официально платил налогов столько, что, узнав об этом, Константин Борисович с трудом справился с чувством зависти, понимая — через зависть можно потерять партнера, к тому же становящегося другом и соратником. Но у Потатушкина не было трясоумовских связей и влияния, ибо давно известно — голые деньги без ходов и человеческих отношений свою роль не сыграют. Да и потом Потатушкин проживал в провинции и не мог каждодневно сам шнырять там, где нужно, а вынужден был посылать шнырять других. Одним словом, не мог полноценно заниматься настоящей политикой. От мысли — что они вдвоем с Потатушкиным могут сотворить! — у Трясоумова-отца захватило дух.

Потатушкин приехал с небольшой свитой, в которой выделялся Потатушкинский помощник, молодой человек одних с Витей лет, умный, талантливый, знающий, умеющий. Потатушкинский помощник сразу вызвал у Вити неприязнь, но руки они пожали друг другу крепко. Они обсудили между собой, пока Трясоумов-старший и Потатушкин уединились в кабинете, проблему краткосрочных кредитов, и оказалось, что оба проблемой владеют. Вскоре все отправились на прием, где должен был собраться высший, дальний и ближний свет. Вот там-то Витя и увидел. Ее.

Красивые и очень красивые девушки на приемах не редкость, но такую Витя видел впервые. В Ней было все. Ноги, волосы, талия. Они разговорились, и оказалось — Она умна и образована. Витя уже начал подумывать — куда Ее пригласить после приема: на дачу, в компанию к друзьям, или — кутить так кутить! — на остров Тенерифе, — как Она подошла к Потатушкину и поцеловала того в щеку.

— Папа, — сказала Она, — познакомься — это Витя!

— А мы знакомы! — расцвел Потатушкин. — С сегодняшнего утра. Витя — сын моего друга Трясоумова.

— Как?! — воскликнула Она.

— Так! — рассмеялся Потатушкин и поинтересовался: не голодны ли молодые люди?

Выяснилось, что голодны. Все отправились в банкетный зал, где плотно закусили. Витя сидел рядом с Ней, и единственное, что было ему неприятно, так это потатушкинский помощник, который также за Ней ухаживал, также Ей подливал и накладывал, шутил и веселил. Витя бросал на потатушкинского помощника косые взгляды, тот отвечал Вите тем же. Банкет, таким образом, потребовал от Вити большого напряжения, домой он приехал совершенно обессилевший, но тем не менее нашел возможность зайти к отцу в кабинет и произнести с порога:

— Я собираюсь жениться!

Трясоумов посмотрел на сына и сразу понял, кто эта счастливая избранница.

— Хорошо, — сказал Трясоумов. — Одобряю. Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

— С Ее отцом говорил?

— Ни с отцом, ни с Ней не говорил, — твердо, решительно произнес Витя. — Они не откажут.

— Это так... Матери говорил?

— Еще успею сказать!

Трясоумов подошел к сыну и обнял его. Трясоумов очень любил Витю.

— Когда летишь?

Витя должен был отправиться в небольшую заграничную командировку в связи с неплатежами одной, казавшейся такой солидной, германской фирмы. Но, как выяснялось, в этой фирме дела были отнюдь не блестящи, к тому же в ее руководство проникли бывшие советские, а это, как известно, первое и очень серьезное предвестие большой беды.

— Завтра!

— С тобой полетит потатушкинский помощник, — сказал Трясоумов. — Так надо. Не спорь. Ты будешь за ним приглядывать. А мы с Потатушкиным здесь все подготовим. И по делам и к свадьбе. Она тебя любит?

— Да! — ответил Витя.

И что самое интересное — не врал! Не врал, потому что Она влюбилась в Витю с первого взгляда, потому что Она мечтала стать Витиной женой, но опасалась, что такая штучка, как Витя, не захочет жениться на ней, а будет подыскивать себе что-нибудь столичное... и в то время, когда Витя сообщал отцу о своем намерении, Она в томлении извивалась на гладких простынях, полуспя-полубодрствуя, грезя о Вите.

На щеках же Вити горел румянец, и отец его, Константин Борисович Трясоумов, умилился, умилясь, выкурил лишнюю сигарету и вспомнил, как возвращался он, бывало, домой, отпускал шофера, поднимался с охранником в лифте, заходил в квартиру, целовал жену, отливал, умывался, переодевался, проходил в комнату сына.

А Витя сидел перед компьютером и не в игры играл: или изучал энциклопедию, или составлял программу для фирмы отца.

Вставал отец за спиной у сына, клал тому руку на плечо и ощущал биение молодой, свежей, родной, своей крови в крепком, стройном, закаленном спортивными упражнениями теле. И находила на Трясоумова волна успокоения. И стоял он так, пока не звали ужинать. И садились Трясоумовы в тесном семейном кругу, и расспрашивали друг друга о событиях дня, и все им казалось ладным и милым. Как, собственно, все и обстояло в действительности, ибо семья Трясоумовых была крепка, а дело Трясоумова правым.

И сколько с тех пор прошло лет? А совсем немного, но событий, но судьбоносного свершилось очень много.

Кашлянул Трясоумов-отец и закурил еще одну сигарету. Ему не спалось. Как не спалось Вите и его изнывавшей в истоме избраннице.

Впрочем, не спал и потатушкинский помощник, который вовсе не собирался и здесь оставаться на вторых ролях. Ему давно надоело, что Потатушкин помыкал им и гонял, словно мальчишку, а помощник был, во-первых, вовсе не мальчишка, потом — знания его и умения были выдающимися, и, наконец, в-третьих, потатушкинский помощник сам лелеял идею женитьбы на дочери своего хозяина. Помощник вбил кулак правой руки в раскрытую ладонь левой, рывком поднялся из кресла, подошел к окну, посмотрел на огни расстилавшегося перед ним города, города, который он был обязан завоевать — завоевать, чтобы двигаться дальше, двигаться без остановок, а начало пути было здесь, в номере гостиницы, где за спиной помощника слишком медленно одевалась гостиничная шлюха, где скверно кормили, нагло обсчитывали и хамили. Где было плохо!

— Давай скорей! — прикрикнул на шлюху потатушкинский помощник.

Шлюха поторопилась, проскользнула к двери, но в дверях, открытых телохранителем помощника, столкнулась со странным господином. Широко улыбаясь, тот как раз входил в номер. Длинные и редкие зубы господина были ослепительно белы, был он высок, темен лицом, одет в длиннополый наглухо застегнутый сюртучок, делавший его похожим то ли на индуса, то ли на еврея, сошедшего со старой видовой фотографии Златой Праги, идущего от равви Лоэва и полного каббалистических видений.

— Ты еще здесь?! — обернулся на шум потатушкинский помощник и обнаружил, что шлюха ушла, а господин в длиннополом сюртучке стоит посередине номера. Рядом с телохранителем.

— О! — воскликнул потатушкинский помощник, легким движением руки отпуская телохранителя. — Это вы?!

Вошедший низко поклонился, а распрямившись протянул по направлению к потатушкинскому помощнику сухую и жилистую руку, на раскрытой ладони которой был маленький флакон из толстого темно-синего стекла с притертой пробкой. Потатушкинский помощник всплеснул руками, как бы не смея прикоснуться к флакону, но улыбка господина в длиннополом сюртучке стала еще шире, лицо его приобрело волчьи черты, и он произнес:

— Смелей!

Потатушкинский помощник схватил флакон, посмотрел сквозь него на свет, понюхал возле пробки.

— А противоядие? — спросил помощник.

— Это не яд!

— Ну, я имел в виду — есть ли средство против этого средства?

— Нет, но можно сделать.

— Не-не-не! Не надо! — Потатушкинский помощник поставил флакон на журнальный столик. — Только у меня сейчас проблемы с наличностью. Я дам вам акции, облигации, чеки...

— Мы договаривались наличными... — начал было господин в длиннополом сюртучке.

— Слушай! — Потатушкинский помощник широко развел руки в стороны, как бы призывая в свидетели стены гостиничного номера. — Я же тебе сказал: у меня проблемы. Я завтра рано утром улетаю. Вернусь, и тогда...

— Мы договаривались! — возвысил голос господин в длиннополом сюртучке.

Потатушкинский помощник как-то по-особенному цыкнул, и из второй комнаты гостиничного номера появились два молодых человека с одинаково бритыми затылками.

— Я не повторяю дважды! — сказал потатушкинский помощник, цыкнул вновь, молодые люди с одинаково бритыми затылками подошли к господину в длиннополом сюртучке, взяли того под локотки и вынесли из номера. Потатушкинский помощник сразу забыл обо всем: он, взяв в руки флакон, плотоядно захохотал. Через несколько часов его соперник будет низвергнут. Низвергнут в грязь и забвение!

Утром, в аэропорту, потатушкинский помощник, использовав содержимое флакона из темно-синего стекла, воплотил в жизнь свой злодейский план. Произошло следующее. Заполнив декларации, без вопросов прошли таможню, зарегистрировали билеты, прошли паспортный контроль. Уже в нейтральной зоне, за границей, потатушкинский помощник предложил промочить горло. Витя ответил, что спиртное он так рано не пьет.

— Вот кофейку...

В кофеек и было вылито содержимое флакона.

Уже первый глоток показался Вите подозрительным: он удивленно почмокал губами, повел бровями, его даже передернуло, но он сделал второй глоток, третий, поглядел на чашку в своей руке, посмотрел на потатушкинского помощника, мысли его смешались, то, что он хотел спросить, блуждало в нем, не улавливалось, ускользало. Он допил кофе, поставил чашку на стойку, глубоко вздохнул и потерял сознание.

Упасть ему не дали подручные помощника, люди с бритыми затылками. Они подхватили Витю, оттащили в женский туалет, на двери которого висела картонка с надписью «Санитарный час».

В туалете с Вити сняли одежду, он был уложен на загодя расстеленное одеяло.

И тут Витя начал превращаться в женщину.

Люди с бритыми затылками, несмотря на молодость, видали в жизни многое. Однако подобная метаморфоза их просто потрясла. Только страх перед потатушкинским помощником заставил их продолжить работу: они переодели превратившегося в женщину Витю в изысканные одежды, похлопали по щекам, и Витя постепенно пришел в себя. Вернее — он мог самостоятельно передвигаться.

Когда Витю поставили на ноги, в туалет вошел потатушкинский помощник вместе с еще двумя людьми с бритыми затылками. Вновь прибывшие выхватили пистолеты с глушителями и расстреляли тех, кто переодевал Витю.

— Отлично! — сказал потатушкинский помощник. — Теперь берите эту лярву и быстро на посадку!

Витю вывели из туалета, провели через досмотр ручной клади, и, вместе с новыми людьми с бритыми затылками Витя улетел на юго-восток. Потатушкинский помощник — на запад.

Причем помощник даже позвонил Трясоумову и наплел тому, будто Витя куда-то запропастился, что потатушкинский помощник обратился в милицию — как и было в действительности, — но вынужден улетать, так как дела не ждут. Бизнес, бизнес. Бизнес.

Трясоумов поднял на ноги всех, кого мог, но было уже поздно: когда ему докладывали первые — естественно, неутешительные — результаты поисков, Витю уже сгружали с самолета в одной из стран юго-восточной Азии, его уже везли по дороге из аэропорта, его уже сдавали на руки содержателю сомнительного заведения, близкому приятелю потатушкинского помощника.

Такая вот история!

Перелет, перемена пола сказались на Вите. Он проспал около суток, а когда открыл глаза, то увидел перед собой девушку с крашенными под цвет соломы волосами и синяком в пол-лица. Девушка сидела рядом с кроватью, на которой было распластано Витино тело, грызла ноготь на большом пальце правой руки и с интересом смотрела на Витю.

— Ну, проснулась? — спросила девушка. — А то дрыхнешь как сурок. Мы здесь на работе, никто за тебя отдуваться не будет.

— Что? — спросил Витя и поразился звукам своего голоса: мелодичного, без привычной легкой хрипотцы. — Отдуваться?

— Отдуваться! — девушка поднялась и стащила Витю с кровати. — Давай в душ и на работу. Месячные когда были? На вот, таблетки, пить по схеме, — она положила упаковку с таблетками на тумбочку у кровати. — Начало работы через час. Мойся, потом к парикмахеру.

Ничего не соображавший Витя попытался подняться с пола, но ноги не держали его. Он упал, да как-то неудачно, боком, ударился скулой об угол прикроватной тумбочки.

— Что!? — закричала девушка. — Мордой будешь биться?! Ты мне еще самострел здесь устрой! — она схватила Витю за волосы, больно выкручивая шею, повернула его лицом к себе. — Твое счастье, что не разбила, твое счастье. Мыться, бля! — поддала Вите коленом, потом еще, потом еще, погнала Витю в душ.

В душевой комнате с Вити была содрана одежда, и он в изумлении обнаружил, что сдирали с него одежду женскую. До него стало доходить, почему девушка с синяком обращалась к нему как к женщине. Но его сознание, пока еще вялое и сумеречное, отказывалось делать окончательные выводы. Его сознание как бы существовало рядом, вне его нового тела. Которое, как он смог отметить по отражению в зеркале, было телом красивым.

«Так, — размышлял Витя, стоя под душем и глядя на себя словно со стороны, — так! Здесь никого, кроме меня, нет, следовательно — в зеркале отражаюсь я сам, если только все это мне не снится или я не брежу. Но это мне не снится и я не брежу. Значит — я стал женщиной! Почему я стал женщиной? Этого я не знаю! Долго ли продлится такое мое состояние? Этого я не знаю тоже! Как мне быть и что мне делать? Если я женщина и ничто женское мне не чуждо, то поступать я должен, как женщина, чтобы положение свое изменить, вернуться в прежнее состояние, а главное — бежать! Стой! Откуда я должен бежать? Ведь этого я не знаю тоже!» И тут, наконец, до Вити дошел весь ужас его положения. Уже никакая способность рассуждать здраво, никакой юмор и способность никогда не унывать помочь не могли. Струи воды растеклись по его новому телу, он ощутил их совершенно по-иному, чем если бы под душем было его прежнее тело, тело мужское. Его и чувства обуяли иные, он даже в панику впал не как мужчина, а как женщина. Он зарыдал, он затряс плечами, он разнюнил губы, сполз по стеночке и так затих.

Ему было очень плохо, никаких позитивных решений он найти не мог, тем более не понимал — как он здесь оказался, почему он стал женщиной, как ему вновь стать мужчиной. Он рыдал. Возглас: «Мама!» — прорывался сквозь Витины рыдания.

Рыдания его были остановлены все той же девушкой. Девушка вошла в душевую, вытащила Витю из-под струй и отхлестала по щекам.

— Ты что, сучка? Ты смотри, если мне надо будет, я тебя хряпну! Я так тебя хряпну, что ты про маму забудешь! А ну вытирайся и ступай к парикмахеру. Через полчаса тебе на работу, а ты как вша последняя. А ну!

Девушка, видя Витину неспособность что-либо сделать, сама вытерла его тело, вытерла ему сопли и слезы. Страдание было так отчетливо отражено на его лице, что девушка все-таки прониклась:

— Ну ты чего? — спросила она. — Чего ты?

— Где я? — сквозь рыдания спросил Витя.

— А ты что, не знаешь?

— Не-а...

Девушка глубоко вздохнула.

— Да, — сказала она с печалью, — совсем омудели и опиздели. Накачивают девок наркотой, а потом посылают сюда! Со мной-то ладно, я по своей собственной воле, а эта, если не врет!..

— Я... Я не вру, — сказал Витя, с трудом подбирая слова. — Я сюда... Меня сюда привезли, я даже не знаю, как...

— Ну, ладно, — сказала девушка, — ты, подруга, крепись! Мы с тобой в Малайзии... или в Тайланде... или... Одним словом, я в географии несильна — мы с тобой на юге, где много желтожопых. Мы с тобой здесь будем танцевать и с желтожопыми спать, а за это нам будут платить деньги. Поняла?

Витя машинально кивнул.

— Тебя как зовут?

— Витя...

— Витя?

— Да, Витя... Виктория...

— Эх ты, Витюха! Ничего, прорвемся! Ничего, ты еще победишь!

И тогда Витю отвели к парикмахеру, потом натянули на него облегающее платье с блестками, наспех сделали маникюр, накрасили ему лицо, подвели глаза и вытолкнули в танцевальный зал, где уже сидело некоторое количество таких же девушек с пространств бывшего Союза Советских Социалистических Республик. Играла негромкая музыка, некоторое количество мрачно курило.

Витя уселся на указанный девушкой с синяком табурет у стойки бара и закурил сам. Поразительное дело — он не закашлялся, хотя раньше один только вид человека с сигаретой вызывал у него приступ яростного кашля. Он сидел и курил, сидел и пил что-то приторно безалкогольное, он отвечал на вопросы своих товарок и понимал: он влип.

Понимание это усилилось еще больше, когда начали прибывать первые посетители. Это были люди самые разные. Большинство из них действительно было желтожопыми, но и желтожопые были разных калибров и мастей.

Причем понимание Витино теперь уже было пониманием не сторонним, не внешним. Он уже не смотрел на себя, на свое новое тело со стороны, собираясь решить задачу по вызволению себя из неприятной ситуации. Расстояние между Витей внутренним, существующим в теле молодой и красивой женщины, и Витей внешним сокращалось быстро, пока, на исходе третьей сигареты, не схлопнулось. Это вызвало в Вите настоящий приступ страха, страха, что утеря способности смотреть на себя со стороны навсегда запрет его в женском теле, навсегда сделает его женщиной не только по форме, но и по сути.

Витя ошибался. Поселиться в чье-то тело — еще не значит стать другим. Правда, ощущения от нового тела, однажды начав накапливаться, отделили Витю от его прошлой сущности. Он и внутренне стал другим, но не одномоментно, а как бы собирая свою инаковость по крупицам, блокам, оковалкам. Выстраивая из нее новое здание. В котором предстояло жить.

Он, конечно, не хотел. Но обстоятельства складывались так, что ни предпринять что-либо, ни всерьез подумать о чем-то, могущем вывести его из позорного, страшного плена, Витя не успевал. Несколько дней ушли на то, чтобы выяснить — куда все-таки закинула его злодейка судьба. При учете того, что выходить из дома было строжайше запрещено, что среди других девушек — Витя это прекрасно понимал, — имелось несколько стукачек, сообщавших обо всем подозрительном невидимым, могущественным хозяевам шалмана, существовавшего под вывеской «Массажный салон-Бар Ресторан-Дансинг», узнать и предпринять что-либо было очень и очень трудно.

К тому же Витя, как новенькая и симпатичная, пользовался большим спросом. Желтожопые просто выстраивались в очередь.

А Витя отдувался.

По первому разу это было для него страшной пыткой. Не в смысле болезненности ощущений, а в смысле их ожидания. «Как это в меня засунут такую штуку!?» — в ужасе думал Витя. Потом он думал: «Как это во мне такая здоровенная штука?!» Его мысли роились и взрывались шутихами: грохот, вспышка.

Витю заставляли крутиться и вертеться. Почти как карнавальную шутиху. Он, своим сблизившимся с телесностью сознанием, понимал, что, если он не будет проявлять инициативу или не будет хотя бы показывать свое умение, пусть только намеком, у него будут неприятности: клиенты пожалуются невидимым хозяевам шалмана, те — накажут. И поэтому он крутился и вертелся сам, по собственной инициативе, постепенно входя во вкус. Проявляя чудеса изобретательности, такта, умения. А клиенты от Вити были просто в восторге.

Однако сам входя во вкус, Витя все больше и больше разочаровывался в бывших соратниках по полу. И дело было не в цвете жоп. Разные жопы приходили в шалман, разные жопы танцевали с Витей, угощали его выпивкой, ужином, потом просили массажа, ласк. Или сразу переходили к последним. Среди них встречались белые, черные, серые, светло- и темно-коричневые. Гладкие и шероховатые, в прыщах и со здоровой кожей, волосатые и безволосые. Среди обладателей жоп были добряки, злюки, умницы, идиоты. Но все они были поразительно просты, просты до примитива. Они казались Вите одноклеточными, инфузориями, способными лишь выползти на теплое место, излившись, получить свою дозу удовольствия, отвалиться, заснуть или впасть в полудрему. Их состояние опустошенности, излитости было состоянием отвратительным. Их претензии на сексуальное искусство были только претензиями, ибо они практически никогда не вспоминали о партнерше, пусть купленной за деньги, но все же — живом человеке.

А их попытки поговорить! Залезть в душу! Это было самым отвратительным. Они перли в гору откровенностей, чтобы у самой вершины, достав прибор и горделиво осклабясь, покатиться вниз.

Они были гнусны.

И исследуя их гнусность, живя в ней и в ней купаясь, Витя вдруг понял, что начал забывать свою прошлую жизнь, что становится все более и более женщиной. Ему уже не так хотелось вырваться из шалмана. Он довольствовался телевизором для контакта с внешним миром или разговорами с теми девушками, которые, заслужив доверие хозяев, имели право на выход.

Витя даже стал не отличим от своих товарок. Конечно, у него были индивидуальные внешние черты, но внутренность его, его новый внутренний мир был миром общим с ними. И поэтому выражение его лица, его повадки стали их повадками, их выражением лица.

Открытие, что живет он в Малайзии, что здесь королевство, что его хозяева сильно рискуют — если раскроется вся подноготная их бизнеса, по малазийским законам могут запросто оттяпать голову, — что до родины, о которой уже почти не оставалось воспоминаний, многие тысячи километров, не особенно трогало Витю. Он продолжал жить, как жил раньше. Вставал поздно, долго лежал без сна, с закрытыми глазами, прислушиваясь к тому, как пробуждается его тело. Плескался под душем. Завтракал. Смотрел дневную программу телевидения. Слушал музыку, читал газеты на английском, французском и немецком языках. Обедал. Его отличала удивительная неразговорчивость. Бывало, что он даже не отвечал на прямые вопросы. Со стороны казалось, что Витя в каком-то трансе. Его взгляд был полубезумен. Его сторонились, с ним старались не разговаривать. Его не любили. И ему завидовали: всем, кроме него самого, девушкам было известно, что Вите по настоянию и из средств нескольких его влиятельных клиентов начислялись специальные премиальные, причем взнос от каждого из клиентов был сравним с полной зарплатой других девушек. Со стороны казалось, что Вите все по фигу, но получалось, что не просто работа, не просто невозможность раньше окончания сроков контракта покинуть шалман удерживали его, а удовольствие, самое настоящее удовольствие, получаемое в процессе ублажения клиентов, было для него главным. Таких не любят уже вдвойне.

В самом деле — у него были фавориты среди клиентов. Один — высокий и худой китаец, человек состоятельный и образованный. Другой — толстый и невысокий, пропахший рыбой голландец, который появлялся в отличие от китайца редко: ночь с Витей стоила недешево. Фавориты не знали друг о друге, но в Витином сознании их соперничество разворачивалось во весь рост. Там разыгрывались душещипательные сцены. Фавориты стреляли друг в друга из длинноствольных пистолетов. Один из них, увлекая за собой портьеру — портьер в шалмане не было и в помине, — валился на пол. На ковер. Но ковров не было тоже.

Витя сходил с ума. Извиваясь под планомерным натиском китайца, играя с внушительным прибором меланхоличного голландца, в раз обслуживая заскочивших на минутку таксистов, сидя на коленях у прибывших на оттяжку истомленных японцев, он был уже не только женщиной. Не только малайзийской проституткой. Ему казалось — в нем играли неведомые силы сладострастия, способные, как думают некоторые, что-то когда-то где-то изменить. Его приобретенное посредством эликсира отверстие, разверстая и натруженная дыра, казалось ему окном в инобытие. Если бы он мог, он сам бы пролез в него, самосвернулся. И исчез, оставив после себя несколько дешевых колечек, ожерелье да воспоминания: «Помнишь, тут была такая, все кайф ловила? Кайф? А, как же, помню... Вот сука!»

Так бы продолжалось до полного впадения Вити в безумие, если бы однажды, во время сезона дождей, поздним вечером в заведение не зашел новый посетитель. Посетитель был высок, темен лицом, одет в какой-то длиннополый сюртучок, делавший его похожим то ли на индуса, то ли на перса, то ли на еврея, сошедшего со старой видовой фотографии Златой Праги, идущего от равви Лоэва и полного каббалистических видений. Но взгляд посетителя, которым он внимательно и не спеша обвел всех находившихся в шалмане женщин, был напряжен, жест, которым он подозвал официанта, движение, которым он достал сигареты и закурил, резки. Возвращающийся к стойке официант мигнул Вите, и Витя сполз с табурета, одернул юбчонку, поправил шарфик. Во время сезона дождей посетителей становилось меньше, хозяева требовали повышенного к ним внимания. Должен был прийти Витин голландец, но, видимо, задерживался на разгрузке в порту.

Витя преодолел расстояние от стойки до столика нового посетителя. Он остановился над ним и улыбнулся дежурной улыбкой. Посетитель кивнул на стул. Витя сел, закинул ногу на ногу, в свою очередь кивнул на лежащую на столике пачку сигарет. Посетитель угостил Витю сигаретой, а давая ему прикурить, шепнул по-русски в Витино маленькое ушко:

— Я знаю, кто ты!

Витя затянулся, и то ли от звуков родной речи, то ли от слишком глубокой затяжки все вокруг начало приобретать туманные очертания. В носу закололо, Витя чихнул, туман на мгновение рассеялся, но потом наполз вновь, начал густеть.

— Я — ласковая, — медленно ворочая языком, произнес Витя. — Мне все говорят, что я равнодушная, но я ласковая... — он помолчал, сделал еще несколько затяжек и ему захотелось раскрыть душу перед этим персо-индусо-евреем.

— Равнодушной быть легко, — сказал Витя. — Равнодушие — проще простого. Под равнодушную можно косить, и никто тебя не раскроет. А вот ласковость не подделаешь. Тут сразу видно откуда что. По движению пальца. Языка, — он посмотрел на посетителя из-под полуопущенных век: посетитель слушал внимательно, с легкой вежливой улыбкой. — Бедер... Ласковость — вторая натура. С нею надо родиться, ее не купишь, не найдешь... Она в тебе — с рождения. Или — да, или — нет...

Витя докурил сигарету до конца. То, что находилось от него метрах в трех-четырех, крутилось по часовой стрелке, то, что было дальше — против. Только столик, за которым Витя сидел вместе с новым посетителем, оставался на месте. Посетитель пил неразбавленный скотч, смотрел на Витю большими печальными глазами персо-индусо-еврея. Витя сам взял из пачки сигарету, воткнул ее в угол рта. Огонь зажигалки заставил зажмуриться. Витя прикурил, затянулся. Взаимовращение окружающего убыстрилось.

— Потанцуем? — спросил Витя, а уже стоял на ногах, сжимаемый крепкими руками посетителя.

Грохнула музыка. Запиликали скрипки. Что-то венское, романтическое взорвалось в малайзийском притоне с девочками, порошками и травками. Витя запрокинул голову. Он был готов и...

...и очнулся в маленькой комнате, оттого, что за окном две вороны о чем-то хрипло спорили, когтили скользкий подоконник. В оконное стекло бился мелкий снег. Витя повернулся на бок и стошнил прямо в загодя поставленный возле его дивана тазик. Голова болела. Поднять свинцовые веки было трудно, поэтому Витя видел все в тумане, но окружающее хотя бы стояло на месте. И тогда начало прорастать необычайное, абсолютно забытое ощущение внизу живота. Сбросив с губ длинную нить тягучей слюны, Витя откинулся на жесткую подушку, повел рукой вниз и обхватил эректированный член. Член-богатырь. Член высоко поднимал одеяло. «Кто это со мной лежит?» — подумал Витя, но отклик члена от движения его руки заставил покрыться липким потом: это был его член! Витя сжал сильнее, повел рукой вниз, потом вверх. «Не может быть!» — почти сказал он, продолжая двигать рукой, быстрее и быстрее. Пелена упала с его глаз. Рык начал зреть в его глотке. Рука уже не двигалась, а билась, словно рука эпилептика, он крутил головой, сучил ногами. Одеяло слетело на пол, открылись шлюзы, Витя кончил, а в комнату зашел индусо-персо-еврей, тот посетитель, с которым Витя так самозабвенно начал танцевать свой последний танец.

— С возвращением! — сказал он Вите.

— Спасибо... — прорычал Витя.

Витин освободитель протянул было руку для рукопожатия, но потом завел ее за спину.

— Виктор, — сказал Витя, свою руку вытирая о простыню.

— Очень приятно! — сказал освободитель.

— Где мы?

— Приморский край...

Витя не спрашивал, как удалось выбраться из шалмана, как удалось преодолеть границы. Его занимал процесс возвращения в состояние мужчины, который, в отличие от противоположного, был пережит значительно менее драматически. Не было срывов, истерик, не было попыток осознать происходящее ни со стороны, ни изнутри. Витя был целен, целеустремлен, почти весь день эрекция не оставляла его: изливаясь, он получал всего лишь небольшую передышку. Он метался по комнате зверем, пока вечером освободитель не привел ему пышную блондинку с маленьким припудренным носиком. Тут уж Витя оторвался! Пот, слизь и слезы. Ранним утром ставшая меньше ростом блондинка шмыгнула в открытую освободителем дверь. Но Витя даже не посмотрел ей вслед: он затягивал пояс, повязывал галстук: они с освободителем спешили на самолет.

За несколько месяцев Витиного отсутствия изменилось многое. Трясоумов, с трудом переживший Витино исчезновение, как он думал — Витину гибель, постарел, опустился, практически отошел от дел. Теперь всем заправлял перебравшийся в Москву Потатушкин. И не просто перебравшийся, а поселившийся в том же доме, что и осиротевшие Витины родители. Живя в соседнем подъезде, Потатушкин не оставлял Трясоумовых вниманием, но горе их было безмерным, печаль их была бездонна.

Потатушкинский помощник, выдержав некоторую паузу, приступил ко второй части своего плана, организовал настоящий приступ, и дочь Потатушкина, согласившись за потатушкинского помощника выйти, поддалась. Тем более, что хитрец так изображал горе об исчезнувшем, напридумывал всяческих небылиц, и чистая, невинная потатушкинская дочь поверила и в то, что Витя с ним вместе ходил на яхте, и в то, что играли они вместе в теннис, и в то, что лучшая сделка Трясоумова-Потатушкина-старших была спланирована и выполнена им совместно с Витей.

Потатушкин поначалу колебался — он-то думал, что его дочь найдет себе что-то столичное. Но потом смирился, видя, что дочери его помощник не противен, а даже приятен, зная, что город соблазнов может слишком увлечь, увлекши — поглотить без остатка.

Близилась свадьба. Все были заняты ее подготовкой. Даже Трясоумовы, к которым жених и невеста частенько заглядывали на огонек: невеста, чтобы их утешить, жених якобы за советом — хитрая лиса! — опытного человека.

И вот настал День. Жених заехал за невестой. Невеста вышла из подъезда чистым лебедем, в жемчугах и бриллиантах, кончик белой туфельки колебал подол великолепного платья. В преддверии таинства лицо ее выражало смирение, целомудрие и добродетель. Распахнулись дверцы лимузина, невеста исчезла в его кожаном чреве, дверцы захлопнулись, лимузин фыркнул и тронулся с места, а за ним, кавалькадой, в своих машинах, Потатушкин с супругой, чета Трясоумовых. И машины с «быками» — впереди, сбоку, сзади, — но никто не заметил старенького «жигуленка», как бы невзначай пристроившегося в хвост колонны на выезде на Садовое и, чуть отставая, чуть прибавляя, проехавшего за ней весь путь до церкви.

Еще в дороге невеста начала ощущать какое-то беспокойство, которое отнесла к неловко наброшенной на плечи накидке. Входя же в храм, почувствовала на себе чей-то особенный взгляд. Она поежилась и прошла дальше, но у алтаря что-то заставило Ее обернуться: какой-то человек, явно выделявшийся из прочих, ставя свечку, смотрел на Нее. Ее поразил сам взгляд, тяжелый, изподлобья. Но одновременно ласковый, страстный, любящий. Она отвернулась, Ее рука проскользнула под руку жениха, стоявшего рядом, такого напряженного, такого волнующегося, так трепетно держащего свечу, что Она ощутила прилив нежности к жениху, но жгущий спину взгляд вновь заставил обернуться.

И Она узнала!

Хотя узнать в Вите Витю прежнего было затруднительно: ведь связанные с переменами пола страдания наложили тяжелую печать на его прежде жизнерадостное лицо, придали совершенно иной, отличный от прежнего блеска блеск его глазам, проложили горестные складки у чувственных губ. Но самое главное — изменился весь Витин облик. Витя стал как бы выше, как бы прямее, но и сутулее. Что-то иное было в повороте его шеи, в манере движения рук.

И это был Витя!

Теперь Она не смотрела на Витю. Она смотрела прямо перед собой, на алтарь, из царских врат которого вышел уже священник и шел к ним, к жениху и невесте. В висках Ее стучали молоточки, их стук усиливался с каждым шагом священника. Священник остановился, кроткий взор его поднялся от пола, но захватил лишь взмах подола невестиного платья: Она летела прочь белой птицей, Она на лету остановилась возле Вити:

— Уведи! — еле слышно произнесла Она.

Ни слова не говоря, Витя подхватил Ее и воспарил второй птицей. Они стремительно покинули храм, слетели по ступеням к земле, пронеслись до ограды, где Витя сбросил нищим все свои деньги, и — дальше, до старенького «жигуленка», стоявшего с работающим двигателем. Они в миг оказались внутри, Витя воткнул скорость, и никто не то что не успел, а и не посмел их остановить.

— Кто это был? — спросил у жены ставший подслеповатым Трясоумов. — На кого-то он похож...

— Успокойся, успокойся, — ответила Трясоумову жена, погладила того по морщинистой щеке: она-то сразу узнала сыночка, но не хотела сильно волновать слабого сердцем мужа, собираясь его подготовить.

Но подготовке пришлось затянуться: Витя со своей вновь обретенной возлюбленной вынужден был скрываться от гнева потатушкинского помощника, который в свою очередь скрывался от гнева самого Потатушкина. Судорожно ища, потатушкинский помощник так увлекся, так вошел во вкус, что начисто исключил возможность участия третьей силы. А она, в лице индусо-персо-еврея, существовала, и когда он, дня через два после позора, в окружении «быков» явился в ночной клуб, то не обратил внимания на своеобразного официанта. Тот с низким поклоном поставил перед потатушкинским помощником высокий бокал с напитком. Потатушкинский помощник кивнул и напиток выпил одним глотком. С ним произошло то же самое, что и с Витей Трясоумовым, но только значительно быстрее: груди его нового тела росли с такой быстротой, что разорвали пиджак от Версаче, пуговица ранила известную тусовочную блядь. Последствия этой метаморфозы были столь ужасны, что лучше их опустить.

Вот после этого Витя вместе с Нею вернулся под родительское крыло. Отец обнял сына, мать всплакнула на его плече, оба они обняли невесту. Потатушкин стоял рядом и прикидывал — во что ему обойдется возвращение Трясоумова в бизнес. Витя крепко сжимал левой рукой Ее ягодицу. Она млела. Каждый был занят, и появление персо-идусо-еврея было воспринято без энтузиазма.

— Я хотел вас всех поздравить, — сказал персо-индусо-еврей, вынул из-за спины большой букет и вручил цветы Ей.

— Спасибо, — сказала Она.

— Тут одна проблема, — персо-индусо-еврей почесал затылок и смущенно улыбнулся. — Ваш бывший помощник, — он подмигнул Потатушкину, — мне задолжал. Но он по вполне понятным причинам не может отдать мне должок. Мне бы хотелось, если это возможно, получить деньги с вас... Или — с вас, — он посмотрел на Трясоумова. — Или — с вас, Витя...

Витя понял, что отвечать должен он. Для начала Витя потупился, а потом произнес:

— Завтра. Сегодня я не при деньгах.

— Понятно, — сказал персо-индусо-еврей с таким видом, словно он и в самом деле думал, что получит деньги завтра, завел за спину руку и вытащил из-за спины сразу несколько бутылок великолепного шампанского. — Выпьем за молодых! — провозгласил он, откупорил бутылки и начал разливать шампанское в принесенные бокалы.

Витя, перед тем как выпить, с подозрением понюхал содержимое бокала.

— Горько! — закричал персо-индусо-еврей.

Все выпили.

Надо ли говорить, что почти сразу начались тут такие превращения, что просто ужас? Думается, не надо, но эти превращения — уже другая история.