Сон в начале века

ИСТОРИЯ РАЗМЫШЛЕНИЙ И УТРАТ СМИРЕНИНОЙ

До того, как Смиренина вышла замуж за негра из эФэРГэ, мужей у нее было два.

С первым свел случай и то сложное и своеобразное чувство, частенько охватывавшее Смиренину, когда она была юна и неопытна.

Что это было, определить затруднительно, если только не воспользоваться готовыми объяснительными схемами, да нет в них толку. Проявлялось же сие чувство двояко: или она лежала лицом к стене, свернувшись калачиком, почти ничего не ела и часами водила пальцем по узору обоев или ковра, или — чувство выплескивалось из Смирениной в виде различных буйств и непредсказуемых, а после — не находящих удобоваримой трактовки поступков.

Очередной выплеск чувства произошел в тот вечер, когда собрались у Светки, на день рождения.

Смиренина давно была сама не своя, а тут еще выпивка, тут еще приглашенный специально для нее мордатый парень — от Светки узнала Смиренина, что мордатый — прапорщик, начальник столовой, — который начал лапать ее прямо за столом.

Прапорщик был не так уж плох, тем более — лапали все, каждый — свою, и еще покруче. Не в лапании, по большому счету, дело. Вот смех у прапорщика был неприятный: тоненький, дребезжащий, а еще, когда он смеялся, то подносил ко рту кулак, будто или зубы были у него не в порядке, или — пахло изо рта.

Смиренина, опрокинув на скатерть лечо, задержала обеими руками прапорщицкий кулак и рот его исследовала: зубы один к одному, запах хороший. Бедняга прапорщик просто смущался, что, однако, не мешало ему продолжать запускать руки, словно вертких, извивистых змей.

Светка, завидуя, подмигивала Смирениной с другого конца стола, та же сидела какая-то кислая, макала палец в лужу от лечо, обсасывала его в задумчивости.

Почти все было выпито, прапорщик на кухне договаривался с другими парнями — кто, где и с кем ляжет, а Смиренина, схватив под мышку куртку, с кроссовками в руках выбралась из Светкиной квартиры, поднялась на этаж вверх, вызвала оба лифта, один заблокировала тупорылым башмаком прапорщика, на другом — ухнула вниз.

Квартал был мертв. Она добралась кружным путем до проспекта и встала, голосуя, у осевшего черного сугроба.

По проспекту угрюмо неслись машины. Она бы так и отправилась пешком до теткиного дома, если бы одна из машин не вильнула, не мигнула, не остановилась: тот, кто сидел в ней, и стал впоследствии первым мужем Смирениной.

У него были нелады с женой, за которой он, в общем-то ехал, дабы вернуть домой. Быть может, все бы у них образовалось, да вот Смиренина, плюс отъезд ее тетки — по отцу — в командировку, плюс пятидневка теткиного сына, смиренинского братишки. А самое главное — она была с ним так нежна! Даже винный запах у нее изо рта понравился ему, а то, что она не может устроиться на работу, не имея прописки, но, не работая, не может прописаться, его просто умилило.

Проснувшись утром в чужой квартире, он с удивлением обнаружил, что не чувствует никаких угрызений совести перед так и не взятой обратно домой женой, что в нем совершенно нет чувства вины, что преисполнен желания вновь встретить Смиренину, вновь быть с нею. Смиренина еще пребывала в точке перехода от буйств к лежанию лицом к стене, а все раскручивалось с бешеной быстротой: он, не давая никаких обещаний и не дуря ей голову, развелся, женился и прописал Смиренину в свою двухкомнатную кооперативную квартиру. Смиренина не успела даже удивиться переменам в своей жизни. Она успела лишь забеременеть и родить прекрасного крепкого парня.

Вообще на перипетиях ее первого замужества останавливаться смысла нет: замужество было слишком обыкновенным, банальным, в особенности — в сравнении с двумя последующими. Однако следует отметить, что практически на всем его протяжении Смиренина пребывала в той точке неустойчивого равновесия, в которой была в момент встречи с будущим мужем. Это придавало ей некую таинственность: непредсказуемо сваливаясь то в одну, то в другую сторону, она не давала угаснуть мужниной любви, свою, впрочем, не оберегая. Да и любила ли она?

Они развелись. Трудно сказать, что конкретно привело к разводу, свершившемуся, как и все в первом замужестве Смирениной, быстротечно. Самое простое объяснение — быт. Сложнее — быт, отягощенный буйствами Смирениной. Еще сложнее — отягощенный и буйствами, и лежанием лицом к стене. А правда — если она вообще существует — могла бы, по факту, быть связанной с тем, что Смиренина отправилась к Светке на день рождения, где встретила все того же прапорщика и незамедлительно трахнулась с ним с таким чувством, словно возвращала старый должок, к тому же — не вернулась домой ночевать и не предупредила, что не вернется, сидевшего с ребенком мужа.

Ей бы про приезде лечь к стене, да Смиренина не могла идти против своей натуры: еще не время было ложиться да каяться. А тут прапорщик снова позвонил — Светка, дрянь, дала телефон, — с похмелья ему хотелось еще, и Смиренина, чтобы не слушать мужнины упреки, отправилась к нему.

Короче — развелись, и дело с концом.

Смиренина с сыном обосновалась в большой комнате, бывший муж — в маленькой. Иногда они все втроем смотрели телевизор, иногда Смиренина стирала для бывшего мужа, кое-когда — готовила. Он же, крутясь как белка в колесе, предчувствовал, что его настигает фатально молодеющий бич двадцатого века, и в самом деле — умер от инфаркта, за рулем изрядно проржавевшей машины, на том же самом проспекте, где встретил Смиренину, не дотянув трех суток до очередной годовщины их первой встречи, но почти в тот же самый час — что-то около четверти первого.

Второе замужество Смирениной было результатом осознанного действия: ей захотелось чего-то перспективного. Другое дело, что второй муж оказался в конце концов совсем не тем, за кого надо было выходить, но это — превратности судьбы, а отнюдь не метода.

В те времена Смиренина печатала на машинке в одной конторе, в предбаннике возле двери начальника конторы, человека со связями, могущего многое, ну — и так далее.

Дьявола вроде бы не существует. Души — вроде бы тоже. Получается, если иметь в виду невозможность продажи несуществующего несуществующему, что сделка, которой столько уделяли внимания в прошлом, бессмысленна, но при взгляде на Смиренину, в особенности когда взгляд этот кидали люди, ее знающие не один год, закрадывалось сомнение: а вдруг?

Смиренина, несмотря ни на что, юнела и цвела.

Быть может, это инфернальное «а вдруг?» и скосило ее будущего второго. Он выходил из кабинета начальника — когда он входил, Смиренина курила на черной лестнице, — увидел ее и понял: она!

Он ехал за границу: работать, делать дело, надолго. И ему нужна была жена.

Период ухаживания, из-за его поразительной — даже для видавших виды — краткости, можно полностью опустить. Вместо этого лучше уравновесить инфернальное и мистическое прозаическим и рациональным: ему не нужна была жена со связями, он не хотел, по своеобразному кодексу порядочности, наносить связям такой жены урон или травму — ведь его дело за границей было специфического свойства и заключалось в том, что деньги государственных структур, выделенные на рекламные буклеты и телевизионные ролики он собирался обманным путем вложить в оформленную на подставных лиц фирму, предъявив государству лишь сигнальные экземпляры буклетов и липовые договоры. Женившись же на Смирениной, он даже стал пользоваться еще большим доверием: смычка с народом, простота, вызывая некоторое удивление, тем не менее еще поощрялись, тем более — в его случае, ведь он был из высших слоев, кругов, сфер.

Смиренина до самого конца своего второго замужества пребывала в неведении относительно замыслов мужа.

Правда, что-то неясное посетило ее незадолго перед отъездом. Она сидела на маленьком стульчике сына в бывшей комнате первого мужа, нынешней детской, курила вызывающие легкую тошноту длинные сигареты, отчего знакомые обойные узоры слагались в новые комбинации, пыталась привыкнуть к своей будущей роли жены отечественного бизнесмена. Она думала: с ролью ей не справиться. В будущем ей что-то не нравилось. Она не могла понять — что. Она курила, пыталась разобраться.

За окном, на крыше гаража, работали кровельщики.

И тут появилась Светка. Ее зависть была такова, что уже перешла все мыслимые пределы и стала не завистью, а желанием счастья для Смирениной.

Смиренина еще раз задумалась над своей будущей жизнью, но и это задумывание было мимолетным.

В северном соседе великой страны за океаном Смирениной жилось прекрасно, но ее второй муж, примеривая на себя образ жизни аборигенов, думая теперь не только о деле, но и о большой бизнесменской семье, заставил Смиренину перестать принимать пилюли. Когда настало время рожать — об этом он и не подумал, — Смирениной пришлось на седьмом месяце отправиться на родину: деньги на роды здесь были, дело крутилось уже с размахом, но заплатить их тогда, заплатить из своего кармана было равнозначно гибели дела, пошли были разговоры — откуда, да почему.

И Смиренина родила второго парня дома.

Второму мужу Смирениной ждать бы Смиренину с детьми в Торонто, продолжая наваривать и наваривать, а он — наивняк! — приехал за ней и был повязан прямо в аэропорту: один из его западных, легальных компаньонов, любитель честной игры, поинтересовался: куда это все-таки уходят средства?

Конфискацию по суду и последовавшую вскоре быстротечную смерть второго мужа — не иначе как у него были серьезные завязки и кто-то не хотел, чтобы второй муж рано или поздно разговорился, — Смиренина пережила спокойно. Она вернулась в ту же самую контору — машинка уже была заменена на компьютер, но это Смиренину не смущало, — жила в той же самой квартире первого мужа. Светка появлялась часто, а зависть ее, совершая новые и новые метаморфозы, была теперь завистью к трудной судьбе Смирениной.

В один из дней Светка появилась с букетом ромашек и двумя большими пакетами томатного сока, с картошкой и хвостом зеленого лука. А еще Светка принесла западный журнал, с огромным риском украденный из библиотеки, на развороте которого был запечатлен эпизод процесса над вторым мужем Смирениной.

Светка отнесла букет, картошку и хвост лука на кухню, а журнал положила, предварительно развернув, перед Смирениной.

Смиренина, вместо узоров ковра, водила пальцем по лицу слушающего приговор мужа, Светка жарила картошку, с шумом пила томатный сок, грызла лук, а в дверь вдруг позвонили. Утирая губы, Светка пошла открывать: на пороге стоял элегантный негр с тем же самым журналом, что лежал перед Смирениной.

— Вам кого? — грубо спросила Светка: она не любила негров.

Это был тот самый западный компаньон, заложивший мужа Смирениной.

Бедняга, он не подозревал, что его интерес, продиктованный желанием помочь, организовать дело так, чтобы деньги не уходили впустую, приведет к таким последствиям: неделю назад, подъезжая к Мюнхену, он из передачи местного радио узнал последние новости по нашумевшему делу и, в частности: тот, кого он заложил, уснул последним сном.

Гюнтера накормили картошкой, напоили соком. Потом он уехал, захватив с собой Светку. Смиренина, баюкая малыша, подошла к окну: с крыши гаража сдирали кровлю, листы с треском ломались, малыш хныкал.

Кровельщики никак не могли закончить работу.

Гюнтер стал появляться. Бывало, что его посещения совпадали со Светкиными: тогда Светка фыркала, вытаскивала Смиренину в другую комнату, где, рискуя разбудить малыша, шипела: понимает ли Смиренина, кто этот Гюнтер, что этот Гюнтер наделал, знает ли она, что за такие дела полагается?

Смиренина кивала: она все понимает, она все знает.

У Светки возникла идея охмурить Гюнтера — ошибся бы тот, кто подумал: чтобы отвести соблазн от подруги, — но идея провалилась. Смиренина-то продолжала, несмотря на все перипетии судьбы, юнеть, даже бедра ее становились бедрами подростка, а Светка раздавалась, и Гюнтер напрямик заявил ей, что она не в его вкусе.

— И кто же в твоем вкусе? — тряся от обиды головой, задала Светка бессмысленный вопрос.

«Форд» Гюнтера стоял как раз рядом со входом в метро. Прохожие — хмурые вечерние люди — могли бы завидовать Светке, но сама она, в который раз, понимала: завидовать надо Смирениной, этой дряни, у которой нет ничего святого, раз она привечает убийцу — да-да, убийцу! — своего второго мужа.

Гюнтер дал денег на устройство малыша в такие ясли, где на пятерых детей приходилось по три нянечки, дал денег на устройство сына Смирениной от первого брака в школу, где учились самые-самые сливки, где обучали сразу пяти языкам и семнадцати наукам, да кормили сытными завтраками. Начал дарить Смирениной подарки, и не какие-нибудь тени для ресниц или колготки!

— Ты с ним спишь? — шипела Светка на Смиренину. — Спишь с этим черным?

— Нет еще... — отвечала Смиренина, отвечала правду и удивлялась: «А почему, собственно, не сплю? Непонятно!»

Да, это было непонятно. Хотя — здесь дело было в Гюнтере, а его поведение можно было бы объяснить, и то приблизительно, лишь выстроив перпендикуляр долженствования к оппозиции мистическое-рациональное. По-видимому, Гюнтер чувствовал себя обязанным поступать так по отношению к Смирениной и ее детям: возможно, именно так в таких же ситуациях поступали его далекие предки в далекой пустыне Калахари — Гюнтер был единственным, и этим он гордился, с готтентотскими корнями на всю Западную Европу.

Если же серьезно — Гюнтер был просто хорошим и очень честным человеком, его потряс чудовищно суровый приговор, потрясла смерть бывшего компаньона, которого он видел всего-то лишь пару раз и который произвел на него самое благоприятное впечатление, потрясли царившие в стране нравы. Гюнтер не мог поверить — да так и не поверил, — что покойный компаньон сознательно организовал эту аферу, что смерть его была естественной. Гюнтеру смиренинский второй муж виделся чуть ли узником совести, а вовсе не крупным аферистом.

У всего вроде бы есть свой финал. В случае со Смирениной Гюнтер избрал такой, который, завершая один этап, открывает новый: он сделал предложение.

Он сделал предложение в присутствии Светки, в такой изысканной форме, что, хотя говорил с очень сильным акцентом, окончательно стало ясно: язык ему преподавали эмигранты первой волны.

Светка фыркнула, Смиренина без колебаний ответила: «Да!»

Светка фыркнула вновь, потом заторопилась за какой-то выкройкой, смотреть какие-то сапоги, плащ. Смиренина проводила ее, вернулась из прихожей: Гюнтер стоял как бы безголовый на фоне темного окна, белки его глаз сверкали. В этот вечер он получил доступ к телу, но ночевать — чтобы не компрометировать невесту, Смиренину, — уехал в отель.

Была ранняя весна. Они зарегистрировались.

Гюнтер на следующий после регистрации день уехал к себе в эФэРГэ: готовить дом под Мюнхеном к приезду молодой жены и ее детей. Смиренина тоже готовилась к отъезду, дети гостили у ее матери, под Саратовом: и мать Смирениной, и сестра матери, тетка, старая дева, обе понимали, что это скорее всего, последняя возможность побыть с внучатами — у матери была жутчайшая гипертония, до эФэРГэ она бы не доехала, а тетку никто и не звал.

Дел у Смирениной оказалось на удивление много, она закрутилась. Как-то днем раздался звонок, Смиренина пошла открывать: это была Светка.

— Ты забыла, что ли? — обиженно спросила Светка вместо приветствия.

— Ты о том платье? — ответила Смиренина. — Нет, не забыла, я его оставлю тебе, мне оно велико...

— У меня сегодня день рождения! — сказала Светка и ввалилась в квартиру.

Смиренина и в самом деле забыла. У Светки с собой была бутылка шампанского. Они выпили шампанского, потом — джина с тоником, закусили орешками.

— Я тебя в ресторан приглашаю, — сказала Светка.

— В какой?

Светка назвала, Смиренина поморщилась.

— Я тебя приглашаю! — сказала Смиренина, переоделась, и они отправились.

Был уже вечер, после дневной оттепели подморозило: джин, смешавшись с шампанским, весело плескался внутри.

Официант запомнил Смиренину по прошлым ее посещениям — она бывала здесь еще со вторым мужем, потом с Гюнтером, — но взгляд его оказался недостаточно наметанным. В Смирениной он видел обыкновенную курочку, отношение было соответствующим — с подмигиванием, с улыбочками, — хотя в остальном обслуживал он хорошо.

В разгар их обильного ужина — они пили водку, — к столику подошел детина и полез к Светке с поцелуями. Светка начала отбиваться, а потом сопротивление прекратила: это был тот самый, вот-вот, тот самый прапорщик, теперь, правда, бывший.

Смиренину он не узнал, но, как выяснилось позже, лез к Светке, чтобы познакомить своих двоих новых друзей, находившихся в этом же ресторанном зале, со светкиной подругой, со Смирениной. Оба его новых друга, Алик и Рустам, на Смиренину запали.

Смиренина со Светкой, бывший прапорщик с Аликом и Рустамом, объединились и продолжили ужин вместе. Бывший прапорщик чувствовал себя не в своей тарелке, смотрел на Смиренину влюбленными глазами, пытался поговорить с ней о жизни, смеясь, подносил ко рту кулак, всем очень надоел.

При выходе из ресторана, при посадке в такси, от бывшего прапорщика избавились, поехали к Светке — у нее в холодильнике стояло еще две бутылки шампанского, потом — на Тверскую, к «Интуристу» — у Алика и Рустама там были дела, на пару минут.

Но путешествие растянулось во времени.

Во-первых, дома Светке стало плохо, и Смирениной, поднявшейся вместе со Светкой, пришлось метаться между ванной, где Светку выворачивало наизнанку, кухней, где светкина мать в возмущении швыряла в стену сковородкой, и комнатой, где светкина дочка сидела в кроватке и просила рассказать сказочку.

Во-вторых, у «Интуриста» Смирениной и Светке пришлось очень долго сидеть в машине: Алик и Рустам, присоединяясь к группке таких же, как они, молодых людей — в коротких, чуть дутых кожаных курточках, в брюках свободного покроя, свободно падающих на туфли с бахромой и кожаными кисточками, в группке — казалось, бесследно — растворились.

Смирениной хотелось спать, но отвозить Светку домой не хотелось. Она привалилась в уголок, задремала и просыпалась тогда, когда Светка просила прикурить или когда Светка матюками гнала от машины искателей кожи на час или на ночь.

Временами Смиренина поворачивала голову и смотрела в окошко: там, отделенная от их машины черным, непонятно как уцелевшим в самом центре города, осевшим сугробом, стояла другая машина, и в ней сидели два негра. «Гюнтер! — каждый раз думала Смиренина. — Гюнтер!»

Наконец Алик и Рустам появились, даже с цветами: извинение за то, что заставили себя ждать.

Они отправились к Смирениной. Светка хотела быть с Рустамом, но Рустам, так же, как и Алик, хотел быть со Смирениной, а Смиренина по-прежнему хотела спать. Чтобы не разбивать компанию, Смиренина решила побороть сонливость, почистила зубы, выпила джина с тоником.

Светка завидовала ее успеху у Алика и Рустама и поэтому почти силой завладела Аликом: у того был извиняющийся взгляд, когда он смотрел на Смиренину и Рустама из-под Светкиных грудей.

Смиренина и Рустам вышли в другую комнату, закрыли за собой дверь.

Штор на окнах уже не было, как не было никакого освещения, кроме яркой люстры.

— Погаси... — сказал Рустам.

Смиренина погасила, обняла его, нащупала молнию на брюках, расстегнула. Наклоняясь, она посмотрела на окно. «О, скоро утро! О!» — подумала и почти сказала Смиренина.

Душил Смиренину Алик: Рустам — уже светало — вышел якобы в туалет, тут же появился Алик, Смиренина подумала, что Алик пришел сменить Рустама, хотела было Алика прогнать, но Алик сразу схватил ее за горло.

Она задергалась, захрипела. Алик затолкал ее голову под подушку, продолжал душить там. Смиренина вцепилась в подушку зубами, потеряла сознание.

Непонятно, почему Алик, за пять минут до этого с легкостью, будто имел дело с голубем, умертвивший Светку, Смиренину недодушил, а оставил валяться на скомканных, мокрых простынях, почему не проверил, жива ли Смиренина или нет. Возможно, довершить начатое ему помешал Рустам, вошедший в комнату с большой сумкой, куда — на происходящее на постели даже не посмотрев, — торопливо начал запихивать смиренинское барахло. Сумка, кстати, тоже была смиренинская. Оба они спешили.

Алик и Рустам запаковали две сумки, выпили на посошок, открыли окно и бросили сумки в него. Из квартиры они вышли тихо, без вещей, только у Рустама в руках был пластиковый пакет с двухкассетником. Вещь плохонькая, но оставлять было жаль.

Они успели дойти лишь до проспекта, где намеревались поймать такси: брошенные из окна, а потом поднятые Аликом и Рустамом сумки привлекли внимание собиравшихся начать работу на крыше гаража кровельщиков. Один из них, подождав, пока Алик и Рустам сумки заберут, позвонил из дежурки ДЭЗа, и на место происшествия в считанные минуты выехало сразу несколько патрульных машин, Алика и Рустама скрутили, попутно надавали им по физиономиям, от души.

Вот когда они, кровельщики, пригодились, а как злилась на них Смиренина по утрам!

Четыре дня Смиренина пролежала в больнице. Потом съездила под Саратов за детьми и, после суда над Аликом и Рустамом, уехала в эФэРГэ.

Светку, как водится, похоронили с плачем. Смиренина рыдала.

Для того, чтобы теперь узнать у Смирениной какие-либо, быть может, неучтенные в ходе следствия и суда обстоятельства, а также что-нибудь еще о ее жизни, надо долго накручивать диск телефона или нажимать кнопки. Дозвониться непросто, цена за минуту разговора очень высока. Зато слышимость прекрасная.

Алло! Смиренина! Алло!