Сон в начале века

ИСТОРИЯ ЧЕТЫРЕХ ДЕВЯТОК ПОСЛЕ ЗАПЯТОЙ

Если зависть, любовь и голод крутят колесики, то направление движения машинки задается числами. Однако, будучи как бы внешними, числа — числа, и только они! — определяют, откуда берутся и куда уходят вертящиеся колесики, что они, как и почему, более того — устанавливают зачем они. Таким образом, числа управляют всем и вся, только числам — только им! — понятным образом маркируют все колесики без исключения, а любое колесико, решившее узнать свое число, дабы следовать только ему, и решившее постигнуть, что значит число вообще и его, колесика, в частности, ни черта не поймет, да и следовать будет оно не само. Число, именное число этого, возомнившего о себе колесика, тащит, тащило и будет тащить его за собой, оставаясь для колесика навсегда тайной.

Лиза, колесико с тонкими икрами, немного жестковатыми от лака волосами, ставшими чуть ломкими от предыдущих — пока Лиза не выбрала и впрямь очень идущий ей цвет — покрасок, и с длинными ресницами, никогда не пыталась проникнуть за покров тайны числа и никакому из чисел следовать не собиралась. Просто Лизе нравились числа, нравились все, даже мнимые — такие странные! — но больше всего — натуральные, до пяти. Число четыре — в особенности. Если разобраться, то для лизиной наклонности к четырем имелись свои, лизины, причины. Например, в числе три ей не хватало устойчивости, три слишком было стремительно, но почему-то прихрамывало, три проговаривалось наспех, как и один, число слишком претенциозное, слишком гордое, потому — одинокое. Пять казалось Лизе слишком сложным, но одновременно немного смешным. Четыре же стояло крепко, выглядело идеальным, при счете на четыре Лиза отдыхала, как на два, и оба этих числа произносились чуть нараспев, как, впрочем, и все четные. Но четыре было любимым. От любимых же, как известно, жди неприятностей, причем самых неожиданных. Если бы Лиза хотя бы догадывалась, как поведет себя четверка, она бы отказалась от своего чувства, она обратила бы взгляд на другое число — да на ту же единицу! — и увидела бы в ней те целостность и самодостаточность, которых нет у других чисел. И повиноваться, сообразовываться с четверкой Лиза вовсе не намеревалась: не она, казалось ей, шла за своим любимым числом, а число ее сопутствовало ей, за ней поспевало всюду, все вокруг нее обрамляя в четверичность. Так было с детства, и хотелось Лизе, хотелось всегда, с детства, одного — чтобы четверка ее не оставляла: некий искус был в том, что у нее — в отличие от других, у кого хранителями будто бы были бестелесные, но с человеческими чертами существа, витавшие в беспредельной вышине и в нужный момент спускавшиеся к хранимому, — у нее хранителем, сберегателем, обустроителем было число.

Так было до тех пор, пока не приехал в первый раз Геннадий, который, войдя в лизину жизнь, стал лизиным четвертым, и Лизе представилось — не сразу, конечно, — что больше не будет никого, что устойчивость обретена, что выстроен квадрат, что завершенность достигнута.

В первый свой приезд он говорил несколько торопливо, будто — захлебывался, а улыбаться предпочитал, губ не разжимая. И искал он тогда не Лизу, а ее старшую сестру, и долго переспрашивал: «Как умерла? Ты шутишь, да?»

Какие тут шутки!

Они встретились после лизиной работы — она тогда стояла за прилавком в парфюмерном отделе, — и Геннадий долго расспрашивал о лизиной старшей сестре, качал головой. Пахло от него чем-то таким, что никогда в лизин универмаг не поступало, когда он поворачивался или брал Лизу под руку, куртка его поскрипывала, ботинки были темно-вишневыми, с дырочками, блестели. Они прошли от универмага до метро — четыре автобусных остановки. Фонари горели через один, темнота поднималась от влажной земли, окутывая серые стволы берез и их желтеющие кроны. Говорить с этим Геннадием о своей старшей сестре, о ее самоубийстве, Лизе не хотелось, тем более — не знала она причин, которые заставили сестру съесть три упаковки снотворного и открыть газ. Геннадий же напирал как раз на причины, его — как Лиза поняла, — не интересовала лизина старшая сестра сама по себе, его интересовало: «Почему?» У метро Лиза стала прощаться, повернулась к Геннадию так, что в ее темно-голубых, почти синих, глазах отразился свет буквы «М». Геннадий взял ее руку в свою, в своей руке задержал, и по его лицу разбежались очень шедшие ему морщинки. «Может, поужинаем?» — спросил Геннадий, рта почти не не раскрывая: как поняла Лиза, зубы у него были порчеными. Раньше никто и никогда не приглашал Лизу на ужин, в этом вопросе было что-то не отечественное, что-то чужое, что-то манящее. Лиза пожала плечами, а Геннадий, шагнув к краю тротуара, поднял руку: таких как он, с поднятыми руками, было немало возле метро, но такси подъехало именно к нему.

Ко второму его приезду Лиза собиралась учиться на вечернем: экономика и организация управления производством, и работала секретарем в малом предприятии: что-то где-то производили — что-то давно никому не нужное, безнадежно устаревшее, но трудоэнергоматериалонаукоемкое, — а малое предприятие лизино пыталось это что-то продать с особенной для себя выгодой. Лиза хотела стать хорошим специалистом — отец твердил ей постоянно: «Что бы ни происходило, надо быть мастером своего дела!», хотя сам никаким мастером не был, а уныло уходил куда-то по утрам корпеть над скучными бумагами, а к вечеру возвращался, неся с собой затхлость, табачный перегар и запах съеденного за обедом беляша. В доме пахло коврами, шторами, покрывалами, пахло готовкой: вода в большой кастрюле вечно закипала на плите, кость с остатками мяса лежала на разделочной доске, на большой тарелке — капуста и морковь. Мать лизина всегда варила щи.

Лиза ждала его звонка, ждала все те несколько месяцев, пока он перевозил свою жену и ее сына от первого брака из Мневников, Москва, в Куинсборо, Нью-Йорк, что, как Гена ей объяснил, было делом тягомотным. Гена заехал за Лизой на работу. Куртка была та же самая, только — потертая, зубы торчали через один, но уцелевшие уже были хороши, и Гена мог улыбаться, их демонстрируя. Третьим в машине был Боря, хозяин машины, который был задвинут на заднее сиденье, но говорил без умолку, и Лиза — Боря обращался к ней «Элизабет», — затылком чувствовала, что все, о чем говорит Боря, говорится для нее. Они поехали сначала в театр — у Бори был знакомый администратор, потом в ресторан — у Бори был знакомый официант, и по дороге от театра до ресторана выяснилось, что в том никому не нужном, чем торговало лизино малое предприятие — выяснилось совершенно случайно, Лиза даже не знала, как правильно произносится название этого элемента, — содержится лубентий. «Так-так, — проговорил Боря в затылок Лизе, — один грамм — сорок тысяч долларов, если, конечно основной состав элементов...». Гена быстро оглянулся через плечо: «Потом об этом...».

В первый приезд Геннадия Лиза была с ним в квартире его родителей. Родители смотрели телевизор в большой комнате, Геннадий их отвлек, а Лиза проскользнула в его комнату — узкую, пыльную, заставленную сумками и чемоданами. Перегородки были тонкими, почувствовав, что Лиза вот-вот закричит, Геннадий затолкал ей в рот угол подушки — Лиза так вцепилась в подушку, что потом долго доставала изо рта горькие перышки. В туалет он ее не выпустил — хотя родители давно спали — принес большую банку и отказался отвернуться.

После ресторана Гена высадил Борю у стоянки такси — ни одной машины там не было, и они с Лизой — «До встречи, Элизабет!» — так попрощался Боря, — поехали в квартиру его жены. Квартира была практически пустая: никому не нужный комод, пара стульев, огромная кровать — и все. Гена сразу начал кому-то звонить: «Бизнес, — сказал он Лизе, прикрывая ладонью телефонную трубку, — извини!», и по разговору его она поняла, что бизнес у Гены не самый мелкий: речь шла о целых пароходах какого-то сырья. В первую ночь — во второй свой приезд Гена пробыл около двух недель, — Лизе было еще нельзя, но палец Гены оказался верток, а рот Лизы — то мягок, то тверд, и кричал уже Гена, крика своего, впрочем, подушкой не заглушая. «Ты меня зацепила», — сказал наутро Гена, улыбаясь щербато и извлекая Лизу из-под простыней: ей хотелось понежиться, но надо было спешить на работу, а его самого ждала масса дел — и по бизнесу, и просто так, да и тещу надо было готовить к отправке.

По просьбе Гены Лиза разузнала насчет лубентия, причем сделала это очень осмотрительно. Она не стала обращаться к лицам, облеченным в малом предприятии властью, а поговорила с Владиком, человеком несвежего вида, патлатым, со следами фурункулов на щеках и шее, который в малом предприятии выполнял некие неясные для Лизы функции, просиживая долгие часы за компьютером. Не отрывая взгляда от экрана дисплея, но страстно вращая вечно красными глазными яблоками, Владик поведал Лизе много интересного. Это был почти идеальный для числа четыре элемент, в котором почти все соответствовало четверке, почти все было ей кратно, разве что в относительной атомной массе, 144,444, впечатление несколько портилось навязчивой единицей, разве что располагался он в шестом периоде, но зато — в четвертом ряду, разве что число электронов на первой и последней, шестой, орбите, четырем кратно не было, но, как объяснил Владик, такова уж вредная природа электронов, и против нее не попрешь. Кристаллическая решетка лубентия — Владик запустил графическую программу и продемонстрировал Лизе эту решетку — была, по выражению Владика, — четвертична, а сколы химически чистого лубентия — вот загадка Творца! — имели четыре на четыре углов. «Зачем тебе это?!» — спросил Владик, вновь возвращаясь на дисплее к бесконечным таблицам и прогоняя по ним курсор, но Лиза не ответила: она была лубентием зачарована.

Когда Генка приехал в третий раз, зубов у него имелся полный комплект, куртка новая, но того же самого покроя и цвета, а Лиза уже проучилась почти весь первый семестр. Осень выдалась холодной, грозила вот-вот перейти в раннюю зиму, время летело и мчалось, но Лизе не верилось, что от второго приезда Гены прошло целых полгода: это было как один день, причем день тяжелый, суетливый. Боря, имевший поручение за Лизой приглядывать, был не особенно навязчив — возможно он, по старой памяти, боялся своего хозяина, который не приехать не мог: у Генки здесь еще оставались родители, да и квартира тещи была еще не продана, — но даже борины редкие звонки и приглашения провести где-нибудь вместе вечерок выводили Лизу из себя. Ей претила борина проникновенность в голосе, настойчивость, с которой Боря пытался узнать, как ее дела, детали, которыми он уснащал рассказы о жизни своей. За полгода Лизе удалось встречи с ним избежать, и увиделись они, когда в аэропорту, толкаясь, с двух противоположных сторон, приблизились к стеклянной двери, из-за которой и появился Генка. Лиза повисла у него на шее, а Генка, из-под Лизы протянув Боре руку, тут же ее отдернул назад: Лиза начала заваливаться на сторону, на каких-то низкорослых мужичков, хором спрашивающих у каждого прилетевшего: «Какой рейс?»

Лубентий достал Владик — два слиточка по сорок граммов каждый. Лизе не терпелось ими поиграть, но Владик был непреклонен: сначала деньги, причем сам встречаться с Генкой не хотел, а передачу был готов осуществить через Лизу. «Спроси, сколько он хочет», — приказал Генка. Лиза спросила. «А! — сказал Генка. — A-а! Спроси — чистый?» Лиза спросила и это. «Четыре девятки после запятой!» — ответил Владик.

Все сотрудники малого предприятия — и Лиза в том числе, — после работы, выходя из офиса, располагавшегося на первом этаже семнадцатиэтажного дома, вереницей шли по тропинке через пустырь к троллейбусно-автобусным остановкам на шоссе, сразу за длинной, проходившей над железнодорожными путями эстакадой. Владик уходил в другую сторону — в одиночестве, сутулясь, он шел вдоль гаражей, проходил в просвет между ними, под лай сторожевых гаражных собак доходил до железнодорожных путей, выждав удобный момент — электрички к вечеру метались туда-сюда, туда-сюда, — через пути перебегал и уходил, пропадал из виду в лесочке, поднимающемся к недавно выстроенным, одинаково бело-коричневым домам, в сумерках зыбким, в темноте ранней зимы — и вовсе, казалось, невидимым: квартал-новостройка почему-то заселялся очень медленно.

Лиза думала, что в третий приезд Генки они будут вместе в квартире его тещи, в четвертый — в квартире его родителей, а про пятый и последующие думать уже боялась. Она оказалась права только в отношении квартиры тещи: Генка обделывал дела споро, отправив родителей, их квартиру продал тут же, а, получив деньги за тещину, с новым владельцем договорился, что в тещиной квартире поживет до своего отбытия. Там, на кухне, он долго считал деньги. Измаявшаяся в ожидании Лиза, кутаясь в пахнущий чужим, заношенный, генкитещин халат, заглянула на кухню и была поражена тем, что доллары тоже бывают мятыми и грязными. «Генка, — сказала она, присаживаясь на холодную табуретку, — возьми меня с собой...» «Куда? — спросил Генка, плюя на кончики пальцев и вновь начиная глухо долларами шелестеть. — Куда?» У Лизы начало пощипывать в носу. Генка собрал часть денег в плотную пачку, пачку скрутил в тугую трубочку. «Вот, — сказал он, — отдашь ему...». «Но он же говорил, что...» — попробовала возразить Лиза, но Генка, поковыряв в зубах зубочисткой, промычал что-то невнятное. Потом Лиза долго плакала, Генка ее долго утешал, счмокивая слезы тонкими и горячими губами. Пришедший утром новый владелец квартиры — Генка умчался по бизнесу рано, — приняв Лизу за владелицу прежнюю, настойчиво выспрашивал у нее, не слишком ли громко шумит бачок унитаза. «Не слишком, — сказала ему Лиза и предложила, — Попробуйте!..» Новый владелец попробовал — пару раз спустил воду, и удовлетворенно покивал головой: вода набиралась в бачок тихо-тихо, последние капли проникали в него с нежным шипением, завершавшимся окончательным «кап-кап-кап-кап!»

Она боялась потерять деньги. Если бы она их потеряла, ей пришлось бы работать и копить, отказывая себе абсолютно во всем, даже — отдавая свою зарплату целиком, ровно сорок четыре года, и расплатилась бы она на четвертом году седьмого десятка.

Лиза сидела в квартире генкиной тещи, ждала, когда Генка за ней заскочит, чтобы ехать на встречу с Владиком в малом предприятии — с начальством она договорилась, что у нее отгул, — и не спускала взгляда со скрученных в трубочку долларов. Спускаясь по лестнице — Генка посигналил снизу, она сжимала трубочку потными пальцами в кармане темно-сиреневого пуховика. В машине с Генкой сидел Боря, и оба они смотрели, как Лиза подходит к машине, и улыбались с таким видом, будто только что один рассказал другому сальный анекдот. Лиза села на свое обычное место — на переднее сиденье, — рядом же с Борей, на заднем сиденье, располагался здоровенный ребрастый металлический ящик с иностранными наклейками и затейливым никелированным замком.

К малому предприятию они подъехали уже после окончания рабочего дня. Было промозгло, с неба сыпался мелкий, колючий снег. Люди словно короткими перебежками двигались или к остановкам на шоссе или — от них. Лиза поднялась по стальным ступенькам на крыльцо малого предприятия и позвонила. Открыл охранник, а из-за его спины выглядывал Владик. «Ну, принесла?» — шепотом спросил Владик, когда они с Лизой вошли в комнату, где стоял владиков компьютер. «Принесла, но сначала дай один кусочек. Они проверят», — ответила Лиза. Владик взъерошил волосы, и ему на плечи посыпалась перхоть. «Хорошо», — согласился Владик, запустил руку в карман пиджака и вытащил целлофановый пакетик с похожим на таблетку слитком. Лиза вернулась в машину, отдала пакетик Генке. Генка зажег в машине свет, поднес пакетик к тускло светившему плафончику и хмыкнул. «Дай сюда, — сказал Боря. — У меня все готово». Металлический ящик был раскрыт, и в нем зажигались и гасли разноцветные лампочки. Генка передал пакетик Боре, тот раскрыл пакетик, достал слиток, поскреб его какой-то палочкой, а потом вставил палочку в располагавшееся на неком подобии панели гнездо. Ящик издал похожий на бульканье звук, Боря застучал пальцем по клавишам. «Да, — сказал он наконец, — это оно...». Генка и Лиза, стукнувшись лбами, перегнулись на заднее сиденье и увидели горящие в маленьком окошке цифры: 9999. «Оно!» — еще раз произнес Боря, а Генка толкнул Лизу локтем: «Отдай ему деньги и неси второй. Я беру...»

У них оставалась последняя ночь — генкин самолет вылетал рано утром, — и Лиза была уверена, что больше она никогда Генку не увидит. Боря, распив с ними бутылку шампанского, уехал немного поспать, обещав заехать к четырем утра. Генка достал вторую бутылку, разлил по пластиковым стаканчикам. Лиза выпила и окончательно опьянела. Она плакала и смеялась. Она порывалась уйти и молила Генку взять ее с собой, непременно — завтра утром. Он говорил, что прилетит еще, что что-нибудь придумает, что он ее не оставит, что лучше нее нет и быть не может, но обстоятельства сильнее его, что обстоятельства таковы, что необходимо смириться, смириться и ждать. Лиза кусала генкину волосатую грудь и царапала его спину, извивалась, била его коленями и локтями, чуть не открутила ему ухо. Он терпел, не защищался, не говорил, что следы от зубов и ногтей заметит жена, и Лизу понесло — у нее началась истерика. Чтобы Лизу успокоить, Генке пришлось отвесить ей пару пощечин, пришлось сходить на кухню и принести воды, но Лиза смяла стаканчик, залила водой простыни, и Генка ударил еще раз, ударил сильно, полусжав пальцы в кулак. Лизин рот наполнился кровью: Лиза прикусила язык, а внутренняя поверхность щеки покрылась саднящими язвочками.

К тому моменту, когда приехал Боря, Лиза совершенно успокоилась. Не от удара, не от вида текшей изо рта крови. Ей вдруг стало так жалко Генку, так стало за него почему-то страшно, что и плакала она теперь другими слезами — крупными, редкими, очень горячими.

Боря отвез Генку в аэропорт. Лиза, раньше говорившая, что провожать не поедет, поехала тоже. Она уже не плакала, к Генке льнула, была покладиста. Боря пожал Генке руку, похлопал того по спине и тактично отошел. Целоваться Лизе было немного больно, но она стерпела, и Генка, махнув на прощанье, из таможенного коридора проследовал к багажным стойкам. «Мудак!» — услышала Лиза над ухом, обернулась: «мудака» вслед Генке запустил Боря.

Боря привез Лизу к себе, заставил в квартиру подняться. Лиза была как в тумане, села в кресло, покорно приняла от Бори кружку с кофе. «Твоя доля», — сказал Боря и положил на журнальный столик пачечку долларов. «Доля? За что?» — изумилась Лиза, и Боря рассказал, как они с Владиком — а получалось при посредничестве Лизы, — кинули Генку. Это была тонкая, тщательно продуманная, безупречно выполненная операция. Скрупулезно подобранные эксперты разыгрывали восторг при упоминании лубентия — лубентия, вообще не существовавшего в природе, на факс, который Генка отослал в Штаты, чтобы прояснить конъюнктуру, получен был ответ с пожеланием достать лубентия, как можно больше, и с заверением, что на рынке лубентия сейчас ситуация самая благоприятная. «Как же так! — воскликнула Лиза. — Мы же с ним вдвоем видели таблицу Менделеева!» Боря захохотал: таблицу — даже не одну, а две, большую и маленькую! — приготовили они с Владиком — и ту, которую Генка с гордостью повесил в квартире тещи и которая теперь стала собственностью озабоченного унитазным бачком нового владельца квартиры, и ту, которую Владик вклеил в учебник по химии для девятого класса. «А анализатор? — словно цепляясь за соломинку спросила Лиза. — Анализатор же был, был и показывал четыре девятки!» «Ага! — Боря просто заливался. — Анализатор! Владик паял его целых два дня, а я искал коробку, ящик под фирму! Вот как!» — и он, для Лизы неожиданно, выдернул ее из кресла, прижал к себе. Лиза спросила, в чем дело, а Боря, еще раз назвав Генку мудаком, сказал, что Генка уступил Лизу ему, Боре, уступил за сумму настолько мизерную, что даже, чтобы Лизу не обидеть, сообщить ее Боря не может. Лиза попыталась вырваться, но Боря держал ее крепко. «Ты повязана, киска, — сказал он. — Не советую рыпаться. Будешь со мной — не пожалеешь. Я ведь лучше твоего. Я лучше всех. Ты в этом быстро убедишься...». Щека у Лизы болела, от слишком крепкого кофе кружилась голова, Боря тяжело дышал. Вырваться не было никакой возможности, кричать — бесполезно. Она зажмурилась. Боря ее поцеловал, поцеловал нежно, как бы пробуя лизины губы на вкус. «Он всех подставлял, — сказал Боря, чуть отстраняясь. — Твою сестру тоже. Ты не знала? Ее же убили. Понимаешь?» Лиза кивнула: ей хотелось, чтобы все кончилось побыстрее, и Боря, по-своему понявший ее кивок, становясь лизиным пятым, был — видимо, от напряжения последних лубентированных дней — быстр.

Владик, при встречах с Лизой, смотрел как бы сквозь нее. Она чувствовала, что спрашивать Владика о чем-либо бесполезно, и только изредка просила поиграть на компьютере, на что неизменно получала владиково согласие. Где-то в феврале ей — стараниями Бори, — предложили место в совместном предприятии. В предприятии малом, когда Лиза подала заявление об уходе, огорчились, просили остаться, обещали прибавить к зарплате, но Лиза — вернее, Боря, — уходить решила твердо. Заявление подписали, Владик, на прощанье, подарил ей вычерченный на цветном принтере плакатик, в центре которого был вензель из букв «L» и «B».

Весна — как и катящаяся к завершению многоснежная зима, — тоже обещала стать ранней. Она грозила наступить сразу, все вокруг растопить-разморозить, все вокруг пробудить. Правда, зима еще держалась, боролась, разражалась метелями и морозами, но чувствовалось — дни ее сочтены.

«Он меня бросит», — думала Лиза про Борю, но Боря не бросал. «Найдет другую», — думала Лиза, но Боря не искал.

Как-то раз, посетив родителей, Лиза заметила возле подъезда их дома — девятиэтажной башни, — машину с двумя молодыми людьми. Все бы ничего, но и возле бориного дома стояла — может, та же самая, может, другая, — машина, и в ней тоже сидели двое молодых людей, которые курили и которым вроде бы было на все наплевать. А когда Лиза поехала в малое предприятие: получить недополученные при расчете деньги, — машина оказалась и там. Лиза сказала об этом Боре, но Боря ее высмеял.

Владика убили — Лиза был уверена, что убили, Боря же доказывал, что обкурившийся Владик или Владик, объевшийся грибов, виноват был сам, — в начале действительно ранней и теплой весны. Владик якобы попал между двумя электричками, поскользнулся, упал. Тело было так изуродовано, что определяли, Владик это или не Владик, довольно долго. Когда определили, то и Лизу — она все же появлялась в малом предприятии: Владик снабжал ее программами и помогал в освоении компьютера, — вызывали и допрашивали. Лиза, понятное дело, ничего не знала, и так и сказала следователю, но следователь, как оказалось, копал глубоко. «Что вам известно о перепродаже лубентия?» — спросил он Лизу напрямик, да еще с таким серьезным видом, что Лиза даже онемела. Видимо, лизина мимика следователю показалась подозрительной — он начал наседать, советовать чистосердечно признаться во всем. Лиза пришла в себя, сказала, что признаваться ей не в чем, набралась храбрости и спросила: «Что такое лубентий?» «Вы в школе учились, девушка?» — был ответ следователя. «Училась», — призналась Лиза. «Что у вас было по химии?» — продолжил следователь. «Четыре», — вновь призналась Лиза. «Ну и как же вы не знаете, что такое лубентий?» — с укором произнес следователь, раскрыл папку с надписью «Дело» и торжественно вынул из нее и положил перед Лизой таблицу Менделеева. На этой таблице, отпечатанной совсем недавно, в городе Петрозаводске тиражом триста тысяч экземпляров, лубентий был! Был — и Лиза тут же увидела его в четвертой группе, в шестом периоде, в четвертом ряду, увидела две жирные буквы, одну большую, другую — маленькую, «Lb», и голова у нее закружилась. «Ну так что, девушка? — следователь привстал со стула, наклонился вперед, стараясь заглянуть в глаза опустившей над таблицей голову Лизы. — Будем говорить?» «Мне... — начала и запнулась Лиза. — Мне говорить не о чем. Я ничего не знаю. Я там только печатала на машинке. Я...». «Ладно, ладно! — следователь заметил, что Лиза готова заплакать. — Вас еще вызовут, с вами еще поговорят!» и, подписав пропуск, дав Лизе дойти почти до дверей кабинета, добавил: «Советую, девушка, хорошо подумать! Это, с одной стороны, миллионы, а с другой — хорошие срока!»

К известию, что лубентий действительно существует, Боря отнесся так, как Лиза и ожидала. Он посмотрел на Лизу насмешливым взглядом, покрутил пальцем у виска, сказал: «Они там что, совсем охерели?» «Я видела таблицу», — сказала Лиза. «Таблицу? Да это, наверное, владькина, одна из тех, что он готовил для Генки...». «Нет, — сказала Лиза. — Таблица отпечатана уже после той истории...». «Ну, хорошо! — Боря начал сердиться. — Сейчас, сейчас я найду таблицу и...». Он подошел к книжным полкам, собираясь взять учебник химии, но того на месте не оказалось. Боря раскрыл энциклопедию, в ней была статья о Менделееве, а таблицы не было. «Сейчас!» — бросил Боря и помчался к соседям, у которых дети учились в школе. Обратно он вернулся ни жив ни мертв: лубентий был обозначен! Он существовал!

«Это Владька, это он! — кричал Боря. — Он придумал зачем-то, что лубентия нет, а сам наверняка сделал на нем большие деньги! Его и грохнули из-за денег!» «Нет, — отвечала Боре Лиза. — Нет, тут что-то другое...».

В четвертый свой приезд это был Глен, с зубами как жемчуг, в длинном, под цвет лизиных глаз, пальто. Лизу он нашел в состоянии близком к психотическому: незадолго до его приезда она нашла Борю — вышла всего-то на пятнадцать минут, за хлебом! — на полу с передавленной дверью шеей. Глен вставлял в свою речь много американских словечек и особенно любил те, которые оканчивались на «П» — трип, тип, шип, флип. Употребляя эти и схожие с ними по звучанию слова, Глен пытался Лизу утешить, пытался уверить ее, что происшедшее было не в действительности, а в каком-то вымышленном ею мире. Ненастоящем. Лиза Глену не верила — он-таки проговорился, что своим нынешним благополучием: дом в хорошем районе, сын жены от первого брака в хорошей частной школе и всем прочим, обязан лубентию, цена которого за грамм была, конечно, не сорок тысяч, а в несколько раз больше. «Значит — лубентий есть!» — подумала Лиза и медленно закрыла глаза, и Глену не осталось ничего другого, как выйти из ее комнаты и присоединиться к лизиным родителям: мама Лизы собиралась накормить Глена щами, папа — с Гленом выпить Гленом же принесенного итальянского красного вина. «Я люблю красное итальянское вино», — так или примерно так сказал Глен лизиному папе, доставая бутылку из шуршащего пакета.

Для любого колесика — и только для него! — самым обидным, если приглядеться попристальнее, является прискорбный факт: в случае его, колесика, остановки или долговременного сбоя, с вращением других колесиков ничего не происходит. Но и это даже не все! Самое, самое-самое обидное — машинка продолжает двигаться! Ну, а про то, что направление движения машинки задается числами и про все такое прочее уже вроде бы говорилось.