Сонька. Конец легенды

Глава пятнадцатая Боль

Сонька вышла из номера, спустилась по лесенке на первый этаж, сказала вышедшей навстречу хозяйке:

— Если вернется дочка, пусть ждет меня в номере.

— Мадам, — просительно обратилась к ней тетя Фира, — я сильно переживаю за вас. Вам бы лучше попить чай сегодня в номере с вареньем, а как стемнеет, я найду уютную норочку, за которую не пронюхает ни одна зараза. Послушайте мой совет, мадам, не делайте себе на старости лет заворот кишок, которые могут стошнить потом даже вашу царевну-девочку.

— Я скоро вернусь, — улыбнулась воровка и добавила: — А за заботу отдельное спасибо.

Тетя Фира приблизилась к ней, прошептала:

— Спросите любого прохиндея на Бесарабке или даже на Молдаванке за тетю Фиру, все скажут, что она давно засохшая могила, — помолчала, совсем тихо спросила: — Вы та самая Сонька Золотая Ручка, за которой гоняются?

Сонька с прежней улыбкой отстранилась от нее.

— Не говорите глупостей, тетя Фира… Или, как говорят в Одессе, заберите себе мои болячки, а с чужими я сама справлюсь. — По-свойски подмигнула и шагнула к выходу.

Пролетка доставила ее на условленное место довольно быстро. Сонька расплатилась с извозчиком, на всякий случай огляделась, направилась к ресторану.

Прошла на веранду, повертела головой в поисках Михелины, но ее здесь не было.

К ней подошел официант.

— Желаете присесть, мадам?

— Ненадолго.

— Что принести?

— Пока ничего. Потом…

Снова прошлась взглядом по всем столикам, и снова тот же результат.

На террасе по-прежнему шумела компания молодых одесситов, так же в одиночестве пил вино набриолиненный молодой господин.

Сонька взволнованно поднялась, покинула террасу, окинула взглядом улицу и вновь вернулась за свой столик.

— Чего-нибудь надумали, мадам? — спросил официант.

— Чай с мятой.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Дочку.

— Она должна прийти?

— Надеюсь.

От дурного предчувствия Соньке стало жарко, она достала из сумочки веер, стала размахивать перед лицом.

Молодой господин поднялся из-за столика, направился к ней.

— Извините, мадам… Вижу, у вас проблема. Может, я могу вам помочь?

— Можете. Вернитесь на свое место и оставьте меня в покое.

— Интересно вот, мадам… Почему как только женщина не из Одессы, так обязательно хочет вежливому человеку сделать больно? Вы делаете точно так же, как та девушка, которую только что загребла полиция.

— Какая девушка? — напряглась Сонька.

— А вы что, ее мама?

— Нет, не мама… Просто я жду… А кого загребла полиция?

— Она сидела за тем столиком и переживала за свою маму. Я, мадам, попробовал сказать ей комплимент, но получил грубость, которая будет сушить меня всю жизнь.

— Как она выглядела?

— Красивая и молодая. Ждала маму, но полиция почему-то решила, что быстрее поможет ей в этом.

Воровка поднялась, от внезапного головокружения едва не упала, молодой господин поддержал ее.

— Что с вами, мадам?.. Вам плохо или принести воды?

— Благодарю. Сейчас пройдет.

Сонька неуверенным шагом двинулась к выходу молодой человек не отставал.

— Если это ваша дочка, то я могу с вами пойти в полицию, там у меня есть на кого надавить!

— Оставьте меня. Не надо.

К ним торопливо подошел официант:

— Я могу предложить нашатырь.

— Не смеши меня, поц! — отмахнулся молодой господин. — Лучше предложи своей бабушке молодого дедушку. Может, хоть тогда она перестанет страдать за радикулит.

Сонька шла по улице наугад, ничего не видя, ничего не слыша, никого не замечая. Слез не было — было лишь ошеломление и растерянность.

Натыкалась на людей, не обращала внимания, когда ее толкали, не видела удивленной реакции прохожих, не понимала, куда идти и что делать.

Завернула под какую-то арку, прошла во двор, миновала пристройки, развешенное на веревках белье, пока не уткнулась в глухой, темный тупик. Медленно опустилась на корточки, обхватила голову, завыла, закричала, заголосила.

Часы на башне Сенной площади пробили восемь раз. Двое полицейских, несущих службу возле дома Икрамова, подтянулись, подсобрались, готовясь к выходу хозяина.

Рядом стоял автомобиль с заведенным двигателем, водитель которого также ждал появления князя.

Метрах в ста за углом в ожидании стояла Ирина, сжимая в руках плотный бумажный сверток.

Наконец первым из подъезда вышел ординарец Асланбек, что-то бросил полицейским, те быстро подошли к автомобилю, замерли по стойке «смирно».

Икрамов появился буквально через минуту.

Ординарец открыл дверцу машины, пропустил его на заднее сиденье, сам быстро обошел вокруг и расположился рядом с шофером.

Автомобиль тронулся.

Ирина вышла из-за угла, быстро двинулась навстречу.

Расстояние между ними становилось все меньше. Ирина шагнула на проезжую часть, почти бегом направилась наперерез авто.

Первым на происходящее среагировал Асланбек.

Он выхватил револьвер, на ходу выпрыгнул, закричал:

— Ложитесь, князь!

Ирина бросить бомбу не успела.

На нее ринулся ординарец, сбил с ног, навалился сверху.

Раздался мощный взрыв.

Икрамов поднялся, чтобы выпрыгнуть, но водитель от испуга вывернул руль, машину бросило в сторону, понесло на чугунную ограду. Она зацепилась за бетонный выступ и перевернулась.

…Через несколько часов продавцы газет вовсю носились по людным местам города, размахивали свежими выпусками, сообщали:

— Покушение на князя Икрамова!

— Убиты ординарец и шофер князя!

— Кто стоит за покушением на начальника сыскной полиции столицы?

— Смертельно раненный террорист доставлен в Департамент полиции!

— Рана князя не смертельна!

В церковь Табба, по обыкновению, пришла вечером, когда было пусто и тихо. Батюшка был все тот же, увидел свою прихожанку, узнал.

— Я уж было решил, что ты забыла дорогу в храм.

— Нет, батюшка, не забыла. Боюсь, что Господь оставил меня.

— Господь никого не оставляет. Он ждет, что к Нему придут и покаются.

— Пришла попросить благословения.

— На доброе дело?

— Не знаю. Наверно, на доброе.

— Желаешь кому-то помочь, протянуть руку?

— Желаю. Но не знаю, как сказать, чтобы вы поняли.

— Говори, пойму.

— Как, батюшка, следует судить человека, приносящего зло?

— Его может судить только Бог.

— А если судить буду я? — глаза Бессмертной горели.

— Ты?.. Разве ты Бог?

— Но Бог не видит его грехов!.. Не видит, что этот человек лжив и мерзок в своей лжи!

— Ты одержима.

— Да, одержима! Но моя одержимость светла и чиста! Я хочу очистить мир от скверны, наказав хотя бы одного человека!

— Даже Бог не наказывает. Он всегда прощает.

— А я не могу простить! Потому что не могу жить по заповеди — ударили по одной щеке, подставь другую! Устала! Я хочу оторвать бьющую руку!

— Ты бредишь. Одумайся и приходи еще раз.

Священник обошел Таббу, двинулся в сторону алтаря, она остановила его:

— Я пришла за помощью, батюшка! Если я не права, подскажите и вразумите! Я не могу остановиться! Я дошла до края, за которым гибель. Остался всего один шаг… Что мне делать?

— Молиться и просить у Господа помощи. Только Он может вразумить тебя и остановить перед греховным шагом.

Квартира Антона находилась в одном из доходных домов на северной окраине Петербурга. Доходные дома представляли собой длинные двухэтажные бараки с одним общим входом, во дворе которых на веревках сушилось постиранное серое белье и резвилась на самодельных качелях многочисленная детвора.

Табба стояла у окна, в руках держала пару свернутых газет, задумчиво смотрела на эту дворовую жизнь.

Квартира была бедно обставлена, комнат всего две, и жильцов здесь было двое — сам Антон и его сестра Дуня, белобровая и неловкая девица двадцати лет. Кроме того, здесь находились также Глазков и Катенька.

Все смотрели на Бессмертную, не решались отвлечь ее от мыслей.

— Так чего завтра будем делать? — первым не выдержал Антон. — Ежели все отменяется, то выхожу на линию. Ежели как просили, значит, платите, госпожа, денежки. Потому как бесплатно даже слоны не ездют.

Бывшая прима неторопливо повернулась, обвела взглядом присутствующих.

— Ничего не отменяется. — Достала из сумочки сто рублей, протянула Антону. — Все, что могу.

— Держи… — передал он деньги сестре. — Ежели чего, пусть будут у тебя.

Дуня захлопала глазами, неожиданно тихо расплакалась.

— А чего затеваете-то?

— Ступай к себе и спрячь деньги под подушку. Остальное не твоего ума дело!

Дуня ушла. Глазков несмело спросил:

— Может, отложить?.. На князя покушались, как бы охрана не стала свирепствовать.

— Отложите, сударыня, — попросила Катенька. — Нехорошо у меня на душе.

Бессмертная прошла к стулу, положила руки на его спинку.

— Все в руках Господних.

— Госпожа! — подал снова голос Антон. — На душе у всех чешется, уважьте народ, перенесите на другой день. Пущай губернатор поживет как бы чуть подольше. Хоть и нагадит еще, но не так чтоб много.

— Нет! — лицо Таббы было искажено. — Нет!.. Я не могу больше ждать! У меня каждый день на счету! Я все решила, все подогнала, все подсчитала. Господь поможет мне… Если же кто не хочет, если кто струсил, вон порог, а за порогом Бог!.. Время есть до утра, думайте!

Обер-полицмейстер Крутов навестил князя в госпитале.

При появлении начальства перебинтованный Икрамов попытался подняться, тот жестом остановил его.

— Лежите… Любое напряжение сейчас вредно. — Уселся возле койки на стул, махнул двум ординарцам, чтоб ушли. Потом вздохнул, заключил: — Худо, князь, весьма худо.

— Ничего, Николай Николаевич, поправлюсь, — улыбнулся тот.

— Я не о вас. Вы, разумеется, поправитесь — и организм крепкий, и ранение не смертельное. Худо в стране.

— Будем стараться, чтоб и страна поправилась.

— Боюсь, что уже опоздали. — Крутов перевел взгляд на окно, за которым легкой желтизной начинали гореть листья. Наклонился ближе к кровати, прошептал: — Распад, деградация, безволие… Возле государя странные полуграмотные людишки, в Думе — ворье, полиция куплена, армия растеряна, народишко пьет и бунтует. Что делать, князь?

— Не впадать в отчаяние, ваше превосходительство.

— Как не впадать?.. Я не сплю по ночам, а если и засыпаю, то принимаюсь орать и плакать, пугая домочадцев. Я, князь, схожу с ума и не вижу помощи ни с какой стороны.

— Хотите услышать мое признание? — усмехнулся Икрамов.

— Нет, нет… Не надо! Достаточно того, что вы едва не стали жертвой безвластия и беззакония!.. Это я скорее для себя, потому что держать внутри уже нет никаких сил! Они скоро уничтожат нас.

— Кто?

— Подпольщики, бунтари, эсеры, анархисты, демократы, либералы — вся эта сволочь. — Николай Николаевич совсем перешел на шепот: — И конечно, мировая закулиса!.. Прежде всего она! Во всем она!.. Она уничтожит самодержавие, уничтожит Россию!

Помолчали, обер-полицмейстер достал из коробочки успокаивающую таблетку, стал жевать ее.

— Кто, по-вашему, решился на покушение? — спросил он.

— Таких более чем достаточно, — усмехнулся Ибрагим Казбекович.

— Думаю, эсеры. Они свирепствуют особенно. Я, грешным делом, вначале подумал про вашу бывшую пассию. Думал, она. Но когда медики вспотрошили остатки бомбистки, понял — ошибся.

— Бывшая пассия — это кто? — взглянул на Крутова князь.

— Госпожа Бессмертная. Мне ведь несут в уши даже то, чего я не желаю слышать.

— Да, я имел с мадемуазель романтические отношения. Но это в прошлом. Ныне я начальник сыскного отдела, она — преступница.

— Сестру ее все-таки задержали в Одессе.

— Снова газетная утка?

— Нет, это уже серьезно.

— Значит, будут судить их вместе.

— Следователя Гришина вы арестовали по делу бывшей примы?

— Да, он покрывал ее действия и вводил следствие в заблуждение.

— Может, не следует? — неожиданно спросил Крутов.

— Что? — не понял Икрамов.

— Со следователем… Нищета, трое детей, пьянство. Пожурите слегка и отпустите под негласный контроль.

Лицо князя стало жестким.

— Простите, ваше превосходительство, но нет… Если уж бороться со всякой нечистью, с предателями, то нужно начинать с себя.

Генерал подумал, пожевал губами, кивнул:

— Это я к размышлению. Вам решать. — Взял с тумбочки фуражку, надел ее, поднялся. — Желаю скорейшего выздоровления, князь. Я непременно к вам еще загляну. — Отошел на шаг, вернулся, наклонился совсем близко к больному: — Помните, вы говорили мне о возможном покушении на премьер-министра?.. Боюсь, вы были близки к истине.

— Надо что-то предпринимать.

— Стараемся. Но… — Крутов помолчал, показал пальцем в потолок: — Выше не прыгнешь и во все отверстия не влезешь, — щелкнул каблуками и покинул палату.

На свидание с Гришиным была допущена вся семья — жена и трое детей. Жена все время плакала, сморкалась и вытирала ввалившиеся глаза, парни молчали, а Даша прижималась к отцу.

Вид Егора Никитича был весьма жалким — потрепанная одежонка, небритые щеки, синяки под глазами, опухшие запястья.

— Ты, Тамара, главное — следи за парнями, — сурово наказывал он жене. — А вы, оболтусы, слушайте мать, не безобразничайте. Освободят, непременно ремня испробуете.

— Как же, освободят, — кивнула жена. — Следователь сказал, как бы на каторгу не отправили.

Подошел прапорщик-надсмотрщик, громко объявил:

— Свидание окончено!.. Прощайтесь!

Тамара стала еще горше и тише плакать, ткнула худым носом в небритую щеку мужа. Парни по очереди подошли к отцу, поцеловали. И только Даша не отпускала отца, прижималась к нему все крепче и отчаяннее.

— Ступайте! — махнул Гришин семье и шепнул дочке: — А ты задержись на два слова.

— Живее! — подал голос прапорщик.

— Мы мигом! — кивнул Егор Никитич и тихо спросил дочку: — Помнишь камень, который я тебе оставил? Не потеряла?

— Нет, папенька.

— Никому его не отдавай. Только госпоже Бессмертной.

— Она его заберет?

— Обязательно.

— А если она о нем забудет?

— Не забудет… Вскоре он ей понадобится.

— Для революции? — то ли испуганно, то ли восторженно прошептала Даша.

Отец приложил ладонь к губам девочки, оглянулся на надсмотрщика.

— Тс-с-с… Не задавай лишних вопросов, детка. Главное, не потеряй камень.

— Не потеряю, — дочка еще крепче прижалась к отцу, затем отступила, с серьезным лицом перекрестила. — Храни вас Господь, папенька. Вы мой свет на всю жизнь, — повернулась и, больше не оглядываясь, покинула комнату свиданий.

Полицмейстер Соболев вошел в комнату следователей, за отдельным столом которой сидел писарь за пишущей машинкой, бросил на стол газеты.

— Читайте!.. Совершено покушение на вашего начальника — князя Икрамова.

— Живой? — вырвалось у Фадеева.

— Пока да. А дальше в руках Божьих!

Полковник шумно уселся в кресло, стал ждать, когда столичные гости ознакомятся с написанным, взял графин, налил воды, выпил.

— Черная метка князю, — заметил Конюшев. — Эти люди на полпути не останавливаются.

— Кстати, — отложил газету Фадеев, — а не пришло ли время познакомиться поближе с мадемуазель?.. А то ведь департамент интересуется, а у нас пока пусто!

— Познакомимся. Непременно познакомимся. — Соболев полез в карман кителя, достал оттуда сложенную вдвое шифрограмму. — Любопытное сообщение из столицы!

Передал ее Конюшеву, тот вслух прочитал:

— Жителями деревни Роговое Уссурийского края в тайге обнаружен труп мужского пола, загрызенный волками. При осмотре одежды был найден документ, подтверждающий, что погибший является бывшим начальником поселка каторжан на Сахалине поручиком Гончаровым Никитой Глебовичем, — следователь взглянул на коллег, спросил: — Кажется, от него была беременна задержанная?

— От него, — удовлетворенно кивнул полицмейстер. — Это, кстати, интересный момент для разговора с воровкой!

— Велеть, чтоб пригласили. Аркадий Алексеевич? — спросил Фадеев.

— Можно!

— А как быть с князем Ямским?

— Мы его также пригласим. Но не сразу. Побеседуем вначале с девицей, а уж затем в качестве сюрприза перед ее очами предстанет любимый.

Фадеев открыл дверь, крикнул в коридор:

— Привести задержанную Михелину Блювштейн!

В ожидании Михелины полицмейстер подошел к окну, некоторое время молча наблюдал протекающую внизу жизнь, не поворачиваясь спросил:

— Не выходит из головы капитан «Ярославля»… Кто и за что его мог убить?

— Вы у нас спрашиваете? — удивился Конюшев.

— В том числе… Он один из самых уважаемых капитанов города, и вдруг такое.

— Хороши у вас капитаны, Аркадий Алексеевич, если самый уважаемый таскал пачками каторжан с Сахалина! — усмехнулся Фадеев.

— Это нужно еще доказать.

— Вы в этом сомневаетесь, ваше превосходительство?

— Размышляю.

Дверь открылась, конвойный впустил Михелину.

Девушка казалась спокойной, отрешенной.

— Присаживайтесь, мадемуазель, — показал на стул Фадеев.

Она уселась ровно и грациозно, снисходительно осмотрела присутствующих.

— Слушаю вас, господа.

Писарь тут же застучал по клавишам.

— Это мы вас слушаем, сударыня, — усмехнулся все тот же Фадеев. — Возможно, вы за эти часы проанализировали факт вашего задержания и желаете нам в чем-то признаться?

— Желаю… Признаюсь, что нахожусь в полном недоумении от произвола и прошу разъяснить причину моего нахождения здесь.

— Мадемуазель, — Конюшев сделал пару шагов в ее направлении, — мы располагаем более чем достаточным количеством доказательств, чтобы уже завтра подать материалы в суд. Однако, учитывая вашу молодость, нам бы не хотелось ломать окончательно вашу судьбу, поэтому рассчитываем не только на раскаяние, но и на сотрудничество.

— Благодарю за комплименты, но ничего, кроме сказанного, добавить не могу.

Полицмейстер извлек из папки два паспорта, протянул один из них Михе.

— Ваш паспорт?

Она мельком взглянула на него, пожала плечами.

— Да, мой.

— А этот? — Аркадий Алексеевич показал второй. — Это документ вашей матери?

— Да.

— То есть вы и ваша мать — Белла и Сарра Гринблат?

— Да.

— И вы проживали в гостинице «Ожерелье королевы» у тети Фиры?

— Да.

— Где сейчас ваша мама?

— Мне неизвестно. Я ждала ее, но меня почему-то забрала полиция.

— Почему-то?

— Да, почему-то!

— И господин, с которым вы столкнулись на улице, вам незнаком?

— Конечно… По-моему, он не совсем нормальный.

Аркадий Алексеевич неторопливо достал из ящика стола типографский портрет Соньки, поднес к лицу девушки.

— Это ваша мама?

Миха замялась, смутилась и ответила:

— Да.

— Дивно, — полицмейстер снова полез в ящик стола, взял оттуда газету с заголовками и фотографиями. — Вы узнаете здесь себя и свою мамочку?

В комнате стало тихо, и даже писарь перестал печатать.

Воровка бросила взгляд на газету и, помолчав пару секунд, тихо произнесла:

— Мне нечего вам сказать.

— То есть вы признаете, что являетесь дочерью Софьи Блювштейн, больше известной как Сонька Золотая Ручка, а вашим отцом является тот господин, с которым вы столкнулись на улице?

— Я не стану больше отвечать.

— Вместе с матерью вы отбывали пожизненную каторгу на Сахалине, откуда бежали, воспользовавшись услугой капитана парохода «Ярославль»?

Михелина молчала.

— На Сахалине вы имели роман с начальником поселка вольнопоселенцев поручиком Гончаровым? — продолжал Соболев.

Девушка по-прежнему не отвечала.

— По нашим сведениям, вы ждали ребенка от господина Гончарова, однако, судя по внешности и по легкости существования, роды у вас не случились?

В глазах воровки на миг возникли слезы, но она сдержалась.

— Вам известно, мадемуазель, что случилось с господином поручиком после вашего бегства?

— Думаю, он по-прежнему на Сахалине.

— Нет… Он пытался бежать и в результате…

— Что? — подняла испуганные глаза Миха.

Полицмейстер взял со стола шифрограмму, протянул ей.

— Ознакомьтесь.

Девушка впилась глазами в написанное, растерянно посмотрела на сидящих, вновь пробежала текст, вскрикнула и вдруг стала медленно сползать со стула.

Фадеев едва успел подхватить ее. Конюшев быстро налил воды.

Миха медленно пришла в себя, взглянула в расплывшиеся лица, стала плакать тоненько, скуляще.

— Вызовите конвойного! — распорядился полицмейстер.

— Конвойный! — продублировал Фадеев.

Младший полицейский чин помог Михелине подняться. Конюшев помог ему вывести ее в коридор, вскоре вернулся, развел руками:

— Вот так, господа… Не нужно ни допросов, ни очных ставок.

— Жаль девицу, — почесал затылок Соболев. — Все-таки что-то человеческое в ней осталось.

— Не уверен, — возразил Фадеев. — Это их образ жизни — театрально любить, трагически умирать, беспардонно воровать! Трудно представить, сколько жертв оставили после себя сия очаровательная особа и ее прославленная мамаша!

— Все равно жаль. У нас ведь тоже есть дети. — Аркадий Алексеевич вздохнул, заключил: — Встречу с князем придется отложить. Слишком много сюрпризов для столь хрупкой особы.

— А как поступим с ее папашей? — не без иронии спросил Фадеев.

— С сумасшедшим?.. А кому он теперь нужен? Пусть бродит себе, пока не загнется где-нибудь под забором.

— Но он подсажен на морфий.

— Тем более. Такие люди долго не живут.

В парке народ развлекался на аттракционах, выстаивал в очередях за мороженым, водой и сладостями, детвора носилась с воздушными шариками.

Карусель, на которой катались банкир и княжна, наконец остановилась. Крук помог девушке спуститься вниз, подвел к скамейке, усадил.

— Это с непривычки. Сейчас пройдет… — он принялся осторожно тереть ей виски.

Она отвела его руку, подняла глаза — они были полны слез.

— Совсем плохо, княжна?.. Может, к доктору?

— Я ненавижу, — прошептала Анастасия.

— Простите?..

— Ненавижу… И вас, и себя. Но больше себя.

— Я вас не понимаю, княжна.

— Я предала самого близкого человека. Он один, в тюрьме, за решеткой, а я кручу роман, веселюсь, радуюсь, наслаждаюсь!.. Мой бедный кузен! Ненавижу себя, презираю и стыжусь! — Анастасия прижалась к груди Крука, стала плакать отчаянно и горько. — Андрюша, мой родной…

Он растерянно гладил по ее волосам, молчал.

Постепенно княжна стала успокаиваться, вытерла платочком слезы, подняла голову:

— Надо что-то делать.

— У меня назначена на завтра встреча с полицмейстером.

— Вы будете просить?

— Нет, я постараюсь решить вопрос другим путем.

— Думаете, получится?

— Я буду стараться, — улыбнулся банкир. — Стараться ради вас, княжна.

— Благодарю… Простите мою несдержанность.

Сонька долго сидела на чугунной скамейке на Французском бульваре, смотрела в одну точку, не обращая внимания на суету вокруг.

Затем поднялась и побрела по улице, не таясь и никого не опасаясь. Иногда наталкивалась на встречных, но не уступала дорогу, тащилась дальше.

Вид ее был отчаянный — растрепанные волосы, полубезумные глаза.

Увидела перед собой городового, не испугалась, пошла прямо на него.

Тот на всякий случай посторонился, затем гаркнул:

— Куда прешь, зараза! — и с силой толкнул ее.

Воровка упала, сумка вывалилась из рук, содержимое рассыпалось под ноги городового. Сонька, бормоча и ругаясь, принялась подбирать деньги, пудреницу, зеркальце, платочки…

— Встала и пошла! — приказал городовой. — Встала, а то сейчас поползешь!

…Когда тетя Фира увидела вошедшую в гостиницу Соньку она не сразу узнала ее. Всплеснула руками, кинулась навстречу.

— Мадам!.. Кто с вами чего сделал? Вы даже на себя не похожая!

Та молчала, глядя на хозяйку расширенными остановившимися глазами.

— Не мучьте меня, мадам Соня, говорите скорее!.. Я уже все поняла за вас и теперь плачу так, что мое сердце лопнет вместе с вами!

— Дочку забрали, — едва слышно произнесла воровка.

— Кто забрал?.. Кто на такое посмел?

— Полиция.

— Матерь Божья, заступница! — вскинула руки к небу тетя Фира. — Отсохни им руки и вырви все другое, чтоб про это никто больше не знал!.. Когда это случилось, Соня?.. Где?

По неподвижному лицу воровки текли слезы.

— Я не знаю, что мне делать… Я не переживу…

— Переживешь, мадам Соня, все переживешь. И даже не подохнешь, а сгребешь все мозги в одну кучку, чтоб потом плюнуть ими в того, кто на такую подлость решился!.. А пока посидишь в погребе, там тихо, не жарко и незаметно, пока пенка на волне уляжется и пригребут хорошие люди… — Она помогла воровке спуститься по лестнице в подвал. — Я все улажу, Соня…

Ломать Михеля стало ближе к вечеру.

Он брел по улице, в отчаянии и беспомощности оглядывался, надеясь увидеть всегда сопровождавших его раньше филеров, негромко стонал, присаживался на свободную скамейку, пережидал непрекращаюшуюся ломоту в суставах и мышцах, с трудом поднимался и тащился дальше, бесцельно и бессмысленно.

Пролетка с поднятым верхом, в которой сидели вор Резаный с напарником, стояла напротив дома приемов генерал-губернатора. Отсюда не только хорошо просматривались все подъезды к нему, но и была прямая возможность легко уйти от преследования.

Вторая пролетка расположилась несколько в стороне.

Просителей возле дома было много больше, чем в обычные дни. Пролетки, кареты, автомобили.

Часы на колонне пробили полдень. Резаный повернулся к напарнику, подмигнул:

— Вот сейчас оно и начнется.

Буквально через минуту из ближнего переулка выехала пролетка Антона, подкатила к парадному подъезду, из нее с трудом выбрался Илья Глазков, который помог Таббе сойти на тротуар, и вдвоем они направились ко входу.

Илья сильно хромал, опираясь на палку, одет он был в мундир прапорщика. Бессмертная выглядела рядом с ним едва ли не монументально — высокая, в черном платье, в шляпе с большими полями.

— Пошли, — толкнул напарника Резаный.

Они покинули пролетку, направились также к парадному входу.

Табба и Глазков неторопливо и достойно поднялись по ступеням в вестибюль, миновали двух полицейских, шагнули в просторную залу, в которой томились в ожидании человек двадцать просителей — как мужчин, так и женщин с детьми.

Резаный с напарником также вошли в залу, замерли по обе стороны от входной двери.

Здесь, к их удивлению, тоже находилось всего двое полицейских, которые мирно о чем-то беседовали, не следя за просителями.

Илья поддержал под локоть Бессмертную, когда та опустилась на один из стульев, сам садиться не стал, лишь медленно провел взглядом по публике.

Открылась большая позолоченная дверь, за которой, видимо, находился кабинет главы города, показались две женщины, молодая и пожилая, и, плача и крестясь, покинули залу.

За ними выглянул лощеный офицер-ординарец, громко пригласил:

— Его высокопревосходительство просит пожаловать супругов Наталью Ивановну и Григория Петровича Белых!

Пожилая пара, поддерживая друг друга, суетливо покинула свои места и засеменила на прием.

Антон тем временем спрыгнул с козел на землю, обошел вокруг лошади, поправил сбрую, сплюнул под ноги и увидел направляющегося к нему полицейского. От неожиданности напрягся, решил было забраться вновь на козлы, но полицейский остановил его.

— Кого привез?

— Господина с супругой, — грубовато ответил Антон.

— Знакомых, что ли?

— Не-е… Попутных.

— А ты меня не признал, что ли?

— Не-е… А кто ты?

— Так ведь мы из одной деревни. Помнишь Пантелеевых?.. Ну, у которых был самый глубокий колодец вырыт!

— Теперь признал. В полиции, что ли?

— Третий год уже… А ты сколько здесь?

— Второй год. Как папка с мамкой угорели, так я с сестрой перебрался в город.

— Зовут тебя как, не помню.

— Антон.

— А меня Михаил. Гляди, Антон, будут какие вопросы, ищи меня тут. Я завсегда несу службу возле его высокопревосходительства. Бывай.

— Бывай, земляк.

Когда ординарец назвал их, Табба непроизвольно вздрогнула.

— Его высокопревосходительство просит пожаловать господ Евдокию Ивановну и Романа Сергеевича Акуловых!

Бывшая прима бросила взгляд на побелевшего прапорщика, механически пощупала сумочку, подала ему руку, едва слышно бросила:

— От волнения не забудьте о револьвере.

Резаный и его напарник видели, как Бессмертная и прапорщик пересекли залу, как им навстречу шагнул офицер, с поклоном пригласивший к генерал-губернатору.

Кабинет генерал-губернатора поражал богатством, простором, обилием дневного света из больших окон. Сам генерал был худощав, собран, с благодушным и едва ли не веселым взглядом.

Дождался, когда пара подойдет поближе, указал на кресла:

— Милости прошу.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — от волнения громко произнес Илья.

— Вам того же. Присаживайтесь, прошу вас.

Когда просители уселись, поинтересовался:

— В чем ваши нужды, уважаемые?

— Мой супруг, — произнесла Табба, — в девятьсот пятом году воевал с японцами. Получил два Георгия, был отмечен также другими наградами…

— Почему не при Георгиях, прапорщик? — посмотрел генерал на Глазкова.

— Совесть не позволяет, ваше высокопревосходительство, — ответил тот.

— Вы незаслуженно их получили?

— Полагаю, вполне заслуженно. Свидетельством тому являются увечья, полученные на фронте…

— Увечья — не всегда геройство.

— Согласен, ваше высокопревосходительство. Но что может быть страшнее увечья душевного? Стыд, боль, обида — вот что живет в моем сердце.

Генерал-губернатор вздохнул, перевел взгляд на Таббу.

— Ваша семья испытывает нужду?

— Да, крайнюю, — кивнула та. — У нас пятеро детей.

— Зачем же нужно столько рожать?

— Простите, не поняла.

— Не имея средств к существованию, нужно думать не только о себе, сударыня, но и о детях. Вы-то помрете, а им жить. Вопрос — как?

От такого вопроса Табба напряглась, едва слышно спросила:

— Вы полагаете, у наших детей нет будущего?

— Будущего, сударыня, нет ни у кого. Даже у вашего покорного слуги. Потому как страна ничего более болезненного и несчастного еще не переживала… Просящие здесь — капля в море. Вся Россия в просящих! И каждому необходимо помочь, каждого утешить, с каждым побеседовать.

— Нам уйти, ваше высокопревосходительство?

— Ну зачем же? Просто я обязан, господа, объяснить сложность жизни в отечестве, и чтобы не только мы вам помогали, но и вы нам. Как, прапорщик, вас по имени-отчеству?

— Роман Сергеевич Акулов.

Генерал повернул голову к ординарцу:

— Распорядись, любезный, чтоб поискали в картотеке Акулова Романа… Сергеевича… И поживее!

Офицер исчез. Его высокопревосходительство снова вздохнул, обратился к Таббе:

— Думать надо, сударыня, не только о себе, но и об отечестве. Меньше воровать, меньше зловредничать, меньше нарушать Господом установленные законы, меньше богохульствовать.

— Это вы мне говорите?

— И вам, и себе, и подчиненным, и даже государю.

— Государь также, по-вашему, ворует?

От такого вопроса генерал даже перекрестился.

— Не приведи господь!.. Император как раз подает нам всем пример пристойности, чести и добропорядочности. Были бы все, как их величество, может, и порядка в стране было бы больше.

Табба резко поднялась, вынула из сумочки револьвер, направила на городского голову.

— Будьте вы прокляты! — и несколько раз нажала на курок.

Генерал ткнулся лицом в стол и затих. На выстрелы тут же из двери выскочил растерянный ординарец. Глазков навел на него оружие, выстрелил, и офицер упал на паркет, так и не успев выхватить револьвер.

Табба и Илья, сунув оружие под одежду, двинулись к выходу. Бессмертная крепко держала под руку прапорщика, стараясь, чтоб он шел быстрее и увереннее.

Резаный, увидев их, выходящих из двери без сопровождения ординарца, сразу все понял. Дал знак напарнику, оба приготовились к отступлению.

Табба и Илья почти дошли до середины зала, когда из двери приемной выбежали сразу несколько офицеров, один из них отчаянно закричал:

— Его высокопревосходительство убили! Вот убийцы!.. Держите их!

Не дожидаясь, когда офицеры начнут стрелять, Резаный открыл огонь первым. От его выстрела упал один из них, остальные бросились врассыпную, извлекая оружие и стреляя.

Бессмертная, увлекая за собой хромающего Глазкова, лавируя между орущими, визжащими посетителями, почти достигла выхода, как вдруг Илья, намеревающийся выстрелить, откинулся назад, уронил револьвер и сполз вниз.

— Бежим! — орал Резаный. — Скорее на выход!

Табба лихорадочно попыталась поднять прапорщика, он взглянул на нее блуждающими глазами, пробормотал:

— Я вас люблю… Спасайтесь.

Девушка под прикрытием отстреливающихся воров ринулась к выходу, слетела по ступенькам в вестибюль, заметила краем глаза, как рухнул напарник Резаного, умудрилась выстрелить в бегущего за нею офицера и, похоже, попала — тот медленно осел.

Резаный, стреляя вверх, заставил двух караульных полицейских распластаться на полу, посетители от выстрелов, беготни, грохота либо замирали в столбняке, либо прижимались, с криками, к стенам.

Табба вдруг почувствовала резкую боль в плече, бросила взгляд на блузку — она была красная.

— Уходим, сударыня! — кричал Резаный. — Уходим!

Антон, увидев суету возле дома, тут же стеганул по лошади и рванул к главному подъезду.

Земляк-полицейский с вытаращенными от страха и недоумения глазами, размахивал револьвером:

— Разбежались!.. Разошлись, господа! — Увидел несущуюся навстречу пролетку Антона, замахал руками: — Стоять!.. Назад! Назад, сказал! Куда прешь!

Извозчик краем глаза заметил выбежавшую из главной двери мадемуазель, перед ним раскорячился перегородивший дорогу полицейский. Антон выхватил из-за пазухи револьвер, разрядил в земляка, ловко подкатил к подъезду, рванул вожжи на себя.

Лошадь вздыбилась, остановившись. В пролетку метнулась Табба, следом за ней ввалился Резаный.

— Гони!

— Пошла, милая! — Антон привстал на козлах, пролетка опрометью понеслась прочь от дома.

В тот же момент с противоположной стороны улицы к дому подстраховочно помчалась вторая пролетка с ворами.

Из парадной выбежало не менее десятка полицейских, которые стали без разбора стрелять в уносящуюся пролетку Антона.

Воры в подстраховочной тут же подключились к пальбе, отчего некоторые полицейские рассыпались вдоль стены, другие бросились к своим пролеткам.

Резаный высунулся из-под навеса, стал отстреливаться от преследователей.

Табба вновь коснулась раненого плеча — на ладони отпечаталась кровь.

Резаный вдруг вскинулся, будто натолкнулся на что-то, уронил руки и стал вываливаться из пролетки.

Бессмертная вцепилась в него, но при бешеной тряске удержать было невозможно — вор рухнул на мостовую.

Антон стоял на козлах, хлестал лошадь, умудряясь время от времени отстреливаться. Они докатились уже почти до Обводного канала. Кучер оглянулся, оскалился.

— Все путем, госпожа! — Но охнул, перевел изумленный взгляд на стреляющих полицейских и сполз прямо под колеса пролетки.

Никем не управляемая, испуганная лошадь понеслась вразнос.

Табба, цепляясь за дугу, стараясь не свалиться, с трудом перебралась на козлы, поймала вожжи, потянула их на себя, нащупала под ногами кнут и хлестко щелкнула по вспотевшему крупу.

На Обводном оглянулась на преследователей, возле низкой арки остановила пролетку, спрыгнула на мостовую и бросилась бежать в ближайший двор.

Бежала стремительно, отчаянно, не видя никого перед собой, не замечая преград. Нырнула в какую-то парадную, из нее выскочила в мрачный и круглый, как колодец, двор, пересекла его, вызвав удивление сидящих здесь пожилых дам, скрылась за дверью.

Придерживая рукой раненое плечо, спрыгнула со второго этажа, не удержалась на ногах, но все-таки поднялась, отряхнула платье и не спеша, едва ли не с достоинством направилась в сторону арки, выходящей на улицу.

Извозчик подкатил быстро, словно в нем срочно нуждались.

— Куда, сударыня?

— Скажу, только побыстрее. — Бессмертная забралась в пролетку, уселась поудобнее, и под колесами застучала мостовая.

Где-то далеко сзади слышались стрельба и свистки полицейских.

Катенька плакала, осторожно бинтуя плечо Таббы, приговаривала:

— Что же это такое, госпожа?.. Разве можно так? Может, все-таки доктора пригласить?

— Меньше слов, больше дела, — огрызнулась та, морщась от боли.

— А братец где? — спросила Дуня, также вытирая слезы. — Не случилась ли с ним беда какая?

— Живой твой братец. Через час-другой явится.

— Выходит, стреляли? Полиция, что ль?

— Все стреляли.

— А сами ведь убежали, а Антона бросили… Так, что ли, получается?

Бессмертная зло оглянулась на нее:

— Получается так, как получилось. А будешь распускать нюни, или пойдешь жалоститься по соседям, саму пристрелю!

Дуня испуганно замолчала и тихо скрылась во второй комнате. Катенька несмело спросила:

— Антошу убили, что ль?

— Убили.

Девушка захлебнулась слезами от услышанного, закрыла лицо руками, отошла в сторонку, присела на низкую скамеечку, уткнулась лбом в подол, продолжая плакать и тихо завывать.

К вечеру того же дня по улицам города ошалело носились продавцы газет, сообщая невероятную последнюю новость.

…Обер-полицмейстер стоял возле окна, глядя на мальчишек-газетчиков и раскупающий свежую новость народ, молчал.

В кабинете находилось четверо — полицмейстер Берестов Владимир Николаевич, а также следователи Потапов, Мирон Яковлевич Миронов и старший следователь жандармского управления Дымов Иван Иванович.

— Действительно, кто стоит за убийством господина губернатора? — повернулся к сидящим Крутов.

— Такой мрази, Николай Николаевич, полно, — проворчал тучный полицмейстер. — Все не прочь приложить руки к столь жирному пирогу.

— Что значит — к жирному пирогу? — переспросил Крутов. — Что вы имеете в виду?

— А то, что, убей какого-нибудь приказчика или, не приведи господь, купчика, кто бы обратил на такое событие внимание?.. Да никто! А тут — укокошить самого генерал-губернатора. Тут уж желающих целая очередь!

Николай Николаевич замер.

— Владимир Николаевич, что вы сейчас произнесли?

— Произнес то, что думаю.

— Но это чудовищно! Если желающие «укокошить» губернатора готовы стоять в очереди!.. Если государство не способно реагировать на убийство «какого-нибудь приказчика или купчика»? Если убийство является «жирным пирогом» — чего же мы стоим, господа?

— Николай Николаевич, — смутился полицмейстер, — ну это я, можно сказать, образно. Надо ли понимать все буквально?

— Простите, но я все понимаю буквально. И ежедневные убийства, и непостижимый нигилизм, и вопиющее беззаконие, и ужас перед надвигающейся стеной, имя которой — катастрофа!.. Неужели, господа, вы не понимаете, не чувствуете, не ужасаетесь?!

— Разумеется ужасаемся. Однако мы не всесильны, ваше превосходительство.

— Да, — кивнул тот и тихо, почти отчаянно повторил: — Да, не всесильны, и не ответственны, — помолчал, посмотрел на Дымова. — Что скажете конкретного, Иван Иванович?

— Пока ничего. Известно лишь, что одним из террористов была дама…

— Простите, это я уже читал в газетах… Георгий Петрович?

Потапов поворочался, кашлянул в кулак.

— Боюсь показаться примитивным…

— Не бойтесь.

— Мне все-таки представляется, что это отголоски той самой банды, которую в свое время расстреляли.

— Опять же конкретнее.

— Необходимо провести хотя бы какое-то расследование, Николай Николаевич.

— Понятно… Мирон Яковлевич?

— Целиком согласен с господином следователем, — кивнул тот в сторону Потапова. — Более того, у нас имеются некоторые наработки, которые как раз указывают на членов той самой банды.

— Из банды осталась всего лишь одна мадемуазель, на след которой вы никак не выйдете.

— Выйдем, ваше превосходительство. Непременно выйдем. Причем в самое ближайшее время. И тогда многое станет ясным.

Михель с трудом дотащился до железных ворот тюремного госпиталя, попытался протолкнуться в дверь спецприемника, но оттуда вышел младший полицейский чин, заорал:

— Куда прешь, зараза?.. Чего надо?

— Мне в госпиталь! Кликни кого-нибудь.

— Пошел, а то смердишь, дышать нечем!

— Скажи, Михель… Вор… Они знают. Нет никаких сил. Пожалуйста, добрый человек.

— Ежели вор, ступай в участок!.. Там разберутся! Геть отсюдова!

— Подохну, — Михель плакал. — Один укол, и опять человеком стану!

— Геть, сказал, холера! — Полицейский толкнул его с такой силой, что тот отлетел, упал на пыльную землю, какое-то время не в состоянии был подняться, затем побрел прочь, тихо плача и проклиная все на свете.

Соболев принял банкира у себя в кабинете, как давнего и доброго знакомого. Приобнял, самолично усадил в кресло, отступил на шаг, полюбовался видом визитера.

— А вы, сударь, на воле даже как-то посвежели! — расхохотался собственной шутке, уселся напротив. — С чем пожаловали, любезный?

— С просьбой, ваше превосходительство.

— А кто ж ко мне без просьбы ходит?.. Не было б просьб, не было б и уважения!.. Излагайте.

— Относительно князя Ямского.

— Понимаю вас, господин банкир. Сказывают, у вас развивается отчаянный роман с его кузиной?

— Да, это так. Мы любим друг друга.

— Значит, будете перебираться в столицу?

— Не хочу загадывать. Мне бы сейчас решить судьбу князя Андрея.

— Решить судьбу… — полицмейстер пожевал сочными губами, вздохнул. — Решать любую судьбу не только проблемно, Юрий Петрович, но и накладно. Ведь надо постучать во все двери, кому-то приказать, кого-то попросить, а это время. Мое время… Личное. А оно, сударь, стоит денег. И подчас очень больших.

Крук достал из внутреннего кармана плотный конверт, положил его на стол.

— Я готов оплатить ваше бесценное время.

От такого жеста полицмейстер побагровел, глаза налились кровью.

— Что вы себе позволяете, любезный?.. Вы желаете немедленно загреметь за решетку?

— Я ничего противозаконного, Аркадий Алексеевич, не сделал. Всего лишь оставил вам ходатайство об освобождении князя под мое личное поручительство. Княжна Анастасия также просит вас об этом.

— Вы сказали ей о своем визите?

— Ни в коем разе. Она пребывает в неведении.

— Но я совершенно не готов к такому решению!

— А я и не прошу немедленного решения, ваше превосходительство. Мне важна ваша расположенность и ваше доброучастие в вопросе.

Соболев взял конверт, сунул его в ящик стола.

— Полнейшее безобразие! — И сурово сообщил: — Через час как раз я намерен побеседовать с князем и постараюсь учесть вашу просьбу.

— Буду надеяться, господин полицмейстер.

— Надейтесь… Но княжне пока ничего не говорите. Пусть для нее это будет сюрпризом!

— Так оно и будет, Аркадий Алексеевич. Благодарю, — Крук откланялся и покинул кабинет.

Полицмейстер вернулся к столу, достал конверт, надорвал его, бегло прошелся пальцем по толстой пачке сторублевок. Удовлетворенно хмыкнул, открыл сейф и сунул деньги туда.

Камера, в которой находился Андрей, была довольно просторной.

Услышав скрежет дверных замков, он механически поднялся и крайне удивился, увидев вошедшего к нему полицмейстера.

— Здравия желаю, князь! — произнес тот, снимая фуражку и вытирая лоб. — Как настроение?.. Какие взгляды на жизнь?

— Самые радужные, — усмехнулся Ямской.

— Вот и ладненько. — Соболев присел на свободный лежак. — Так как все-таки, князь, относительно возвращения в славную столицу?

— Разве что по этапу.

Полицмейстер рассмеялся:

— Этого, ваше высокородие, мы не допустим ни при каких условиях! Только по вашей доброй воле!

— Доброй воли не будет.

— А если я все-таки устрою вам свидание с вашей дамой сердца?

Князь напрягся.

— Я давно просил вас об этом.

— Вы просили, я прислушался.

— Когда это может произойти?

— Когда?.. Да хоть через десять минут! Если, конечно, вы готовы.

— Вы не шутите, господин полицмейстер?

— В Одессе шутят, только не до такой степени. — Аркадий Алексеевич поднялся. — Прошу следовать за мной.

Михелина сидела в просторной комнате допросов в одиночестве, не понимая, для чего ее сюда привели.

Напротив, закинув ногу на ногу, расположился судебный пристав Фадеев, который позволил себе наблюдать за девушкой с неким сладостным предвкушением.

— Признаться, мадемуазель, мы всерьез обеспокоились о вашем здоровье в прошлый раз.

— Благодарю, — тихо ответила Миха.

— Мы даже предположить не могли, что вас так взволнует сообщение о гибели поручика Гончарова.

На глазах девушки выступили слезы, она попросила:

— Пожалуйста, не надо об этом.

— Простите мою бестактность, — пристав помолчал, неожиданно спросил: — Вы готовы еще к одному сюрпризу?

Воровка испуганно посмотрела на него:

— Что вы имеете в виду?

— Вам предстоит встреча, которую вы никак не ждете.

— Я вас не понимаю, господин.

— Что уж тут не понять?.. Через минуту-другую сюда войдет некто, которого вы никак не предполагали встретить.

— Мама?

— Вы хотели бы ее здесь увидеть?

— Где угодно, лишь бы увидеть.

— Нет, свою мать вы сейчас не увидите. Хотя предполагаю, рано или поздно это произойдет. Вам предстоит другая встреча. Возможно, романтическая, а возможно, драматическая, учитывая некоторые обстоятельства.

— Кто же это?

— Увидите.

Буквально в тот же момент дверь открылась, в комнату вошел полицмейстер, который широким жестом пригласил:

— Прошу, князь.

При появлении Андрея Михелина замерла, затем поднялась, спросила:

— Вы?

Он какое-то время оставался стоять у порога, затем широко и как-то неуклюже шагнул вперед.

— Боже!.. Боже мой! — Он обхватил девушку, изо всех сил прижал к себе, задохнулся, замер. — Любимая… родная… желанная…

Они стояли, не отпуская друг друга, ничего не говоря, почти не дыша.

Полицмейстер кашлянул в кулак, негромко бросил приставу:

— Оставим их на время, сударь… Им сейчас это необходимо.

Князь отпустил Миху, все еще не веря своим глазам прошептал:

— Этого не может быть… Неужели я вижу вас?

— Здравствуйте, князь, — улыбнулась она.

Он взял ее руки, стал страстно и часто целовать пальцы.

— Я так ждал… Я так мечтал об этом… Я вас люблю.

— Благодарю… Как вы здесь оказались?

— Вы не рады меня видеть?

— Рада… очень рада. Для меня это действительно сюрприз.

— Я приехал сюда ради вас… Я не мог жить, чтобы не быть рядом. Я даже собирался к вам на Сахалин.

— Вы сумасшедший.

— Да, сумасшедший. И это прекрасно… Я счастлив своим сумасшествием.

Ямской снова обнял ее, снова прижал к себе.

— Присядем, — попросила она.

Он опустился напротив.

— Вы, видимо, устали от всего?

— Да, очень… Но все равно я рада видеть вас.

— Сюда даже приехала моя кузина Анастасия.

— Правда?.. Я бы хотела ее повидать.

— Я приложу все усилия, чтобы вам позволили встретиться, — Андрей улыбнулся, не сводя с Михи глаз. — Она в Одессе нашла свою любовь. Знаете, кто это?.. Тот самый господин, которого вы обчистили на пароходе.

— Банкир Крук?

— Именно. Превосходной души человек.

— Я рада за нее.

Князь заглянул ей в глаза:

— Нет, кажется, вы не совсем рады видеть меня.

Глаза девушки стали наполняться слезами.

— Рада… Честное слово, рада.

— Скажите мне, умоляю… Вы печалитесь о Соне?

— И о Соне тоже…

— Я буду добиваться, писать прошения, стучаться в каждую дверь, лишь бы ее освободили. И я добьюсь… Она ведь, по сути, ни в чем не виновна. Мы будем вместе. Я сделаю все, чтобы вы были счастливы.

— Я — счастлива? — усмехнулась Михелина. — Нет, князь, этого уже никогда не будет.

— Почему?.. Что вы говорите? Мы ведь встретились! Мы любим друг друга.

— Нет, князь…

— Что?

— Простите меня, но я обязана вам сказать, — Миха помолчала. — Я полюбила другого человека, и с его смертью для меня все закончилось.

— Нет… Скажите, что нет. Вы этого не говорили. Скажите!

— Это так, князь, — девушка вытерла слезы. — Я ждала от него ребенка, ребенок не выжил. Я надеялась на встречу с Никитой, но этого не произошло. По пути ко мне он погиб…

В глазах князя стало двоиться, он прислонился к стене, чтобы не упасть, не рухнуть на пол.

Миха взяла его лицо в ладони, некоторое время смотрела на него, не произнося ни слова. Затем прошептала:

— Простите меня, Андрей, если сможете. Я не хочу лгать.

Полицмейстер самолично провожал князя обратно в камеру. Тот всю дорогу молчал, глядя под ноги и о чем-то сосредоточенно думая. Шли узкими и, казалось, бесконечными коридорами, полковник по пути с кем-то здоровался, поглядывал на потерянного арестанта, не решался спрашивать, пока не остановились перед дверью.

Аркадий Алексеевич взял ключи у надзирателя, открыл дверь, поинтересовался:

— Что теперь скажете, князь?

— Отправьте меня в Санкт-Петербург, ваше высокородие.

Возле гостинички тети Фиры стояли три пролетки, запряженные сытыми, нетерпеливыми жеребцами. Возле них кучкой застыли шесть господ в темных тройках и котелках, и по их молчаливому насупленному виду было понятно, что это люди серьезные и нешуточные.

В самой гостинице тетя Фира стояла возле подвала, дверь в который была открыта, прислушивалась к разговору, происходящему там.

Кроме самой Соньки в подвале находились двое — Улюкай и Сёма Головатый.

В углу потрескивала керосиновая лампа.

Сонька за эти дни сдала еще больше — совсем поседела, лицо было черное, осунувшееся, взгляд отрешенный, неподвижный.

— Мадам Соня, — объяснял Сёма, — в нашем городе все покупается и продается даже больше, чем у всей России. Поэтому вы сильно не переживайте за дочку, мы ее не только увидим скоро, но даже получим для вас в блюдечке.

Золотая Ручка молчала.

— Соня, — вступил в разговор Улюкай, — ты меня узнаешь?

Она посмотрела в его сторону, усмехнулась, но ничего не сказала.

— Я приехал сюда помочь. Здешние товарищи подключатся по полной, и все вопросы мы решим.

— А кто б в этом сомневался? — развел руками Сёма. — Особенно когда помогать нужно не какой-нибудь босявке, а самой Соне.

Воровка, глядя перед собой, произнесла:

— Где моя дочь?

— В арестантской. Но скоро мы ее вытащим.

— Вторая?

— Что — вторая? — не понял Улюкай.

— Вторая дочь где?

— Мадемуазель Табба?..

— Да.

— В Петербурге.

— Я должна ее видеть.

— Вытащим Миху, поедем в Петербург.

— Я никуда не поеду. Я хочу ее видеть здесь.

— Соня, это невозможно. Для этого нужно время.

— Буду ждать.

Улюкай и Сёма переглянулись.

— Мадам Соня, — сказал Головатый, — мы приехали сюда целым кагалом. Народ у нас серьезный и уважаемый. Вы сейчас выходите из этого гадюшника, садитесь в роскошный экипаж, и мы вас, как нашу любимую королеву, перевозим в человеческое для проживания место.

— Я отсюда никуда не тронусь, пока не дождусь моих девочек.

— Вы будете прекрасно и с комфортом ждать их среди поющих птичек и звенящих фонтанчиков, чтоб мы не испытывали горе и болезнь за то, что вы гниете в каком-то занюханном и некрасивом кичмане.

Сонька медленно подняла глаза, неожиданно произнесла:

— Я хочу быть рядом с моей девочкой.

— С которой? — не понял Улюкай.

— С Михой.

— Она в тюрьме, Соня.

На глазах воровки выступили слезы.

— Ей плохо одной… Я должна быть рядом.

— Мадам Соня, — вздохнул Сёма, — как говорил один пожилой еврей, все мы там будем. Только кто-то сразу, а кто-то совсем ни за что.

— Уйдите, я устала.

Когда Улюкай и Сёма Головатый вышли из гостинички, одесский вор с недоверием поинтересовался:

— И это, по-вашему, та самая Соня Золотая Ручка?

— А кто это, по-вашему?

— Пожилая сумасшедшая, за которую даже на Привозе было б совестно.

— Прожил бы ты ее жизнь, я бы поглядел, каким бы ты стал.

— Ой, я вас умоляю. Можно подумать, вы так хорошо знаете все мои несчастья, что можете бросаться словами и даже намеками. Не делайте мне смешного, уважаемый, — Сёма высморкался на газон, спросил: — Так и чего вы предлагаете после всего этого сделать?

— Нужно поставить людей, чтоб стерегли.

— Кого?.. Эту бабку?.. Так ее даже за три копейки ни один шурик не захочет взять!

— Ее ищут, понимаешь?

— Тетя Циля мне всегда говорила: не смейся так часто, Сёма, а то даже не заметишь, как помрешь. Но считайте, что я поверил… А об остальном как?

— Честно, не представляю. Она хочет видеть обеих дочек. А как это сделать, пока не понимаю.

Почти в полночь, когда тетя Фира крепко спала в своей комнатушке, Сонька выбралась из подвала, прислушалась, на цыпочках пробралась к входной двери, открыла ее и выскользнула во двор.

Увидела за забором двух воров, несших охрану, завернула за угол дома, перебежала небольшой дворик, перелезла через невысокий плетень и исчезла в соседнем дворе.

Залаял в будке пес, замерли воры на улице, потом все стало тихо и спокойно.

Пролетка подкатила к театру. Бывшая прима, перед тем как сойти на землю, предупредила Катеньку:

— Если меня не будет дольше получаса, уезжай.

— Я стану ждать вас.

— Ты меня не расслышала?

— Хорошо, госпожа.

Представление в оперетте уже началось, поэтому публики перед театром не наблюдалось, всего лишь случайные прохожие.

Табба, одетая в светлый костюм, в изящной шляпке, покинула пролетку, бегло огляделась, стала подниматься по ступеням. Вдруг увидела, как из главного входа вышли три господина в черном, по выправке и по шагу никак не похожие на заядлых театралов.

Она изменила движение, сделала пару шагов к театральной тумбе, стала изучать напечатанный репертуар, наблюдая за господами.

Те расселись по двум пролеткам и укатили.

Бессмертная, придерживая больную руку, двинулась дальше, не без труда открыла массивную театральную дверь, вошла в просторный, до боли знакомый вестибюль.

Отсюда доносились голоса артистов, музыка — жизнь театра шла своим чередом.

Изюмов традиционно торчал на месте, при виде мадемуазель встрепенулся, заспешил навстречу.

— Сударыня, — зашептал, прикладываясь к руке, — зачем вы здесь? Нельзя, только что отсюда ушли господа из полиции.

— Я видела их, — кивнула Табба, отводя больную руку, чтобы ее ненароком не задел воздыхатель.

— Подозреваю, с Гаврилой Емельянычем проведена должная беседа, и от него возможно ждать любых сюрпризов.

— У меня с ним была договоренность.

— Отмените, перенесите… Вы ведь слышали ужасную новость о гибели генерал-губернатора?

— Разумеется.

— Сейчас все стоят на ушах!.. Любая подозрительная личность немедленно берется на прицел. А уж вы-то должны особенно опасаться.

Бессмертная раздраженно отстранила Николая, потребовала:

— Предупредите господина директора о моем визите, остальное пусть вас не беспокоит.

— Как прикажете, сударыня, — не без обиды ответил тот, поклонился и с подчеркнутым достоинством зашагал наверх.