Сонька. Конец легенды

Глава вторая Без гарантий

В бараке ни души — все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:

— Соня… Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.

Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.

Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.

— Пана Тобольского убили, — помолчав, сказала Сонька.

— Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?

— Так говорят.

— А что с ним теперь будет?

— Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?

— Я его боюсь.

— Михеля?

— Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?

— Вряд ли. Он знает только меня. — Сонька помолчала. — А вот пана Тобольского жаль.

— Ты любила его?

Мать усмехнулась, пожала плечами.

— Он любил меня. Всю жизнь.

— А меня зачем со смены погнали?

— Начальник распорядился.

Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:

— Ты с ним разговаривала?

— С начальником?

— Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.

— Молодой, — улыбнулась Сонька. — Симпатичный.

— С тобой нормально разговаривал?

— Вполне. — Воровка внимательно посмотрела на дочку. — Ты должна с ним познакомиться.

— Мам, ты чего? Кто он, и кто я.

— Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.

— Но почему я?

— Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.

— Ты хочешь, чтобы я…

— Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.

Михелина слегка отстранилась.

— Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!

Мать жестко взяла дочку за локоть.

— Это нужно, Миха.

— Зачем?

— Чтоб бежать отсюда. — Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. — Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.

— Благородные — глупые?

— Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.

Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.

— А если я по-настоящему закручу ему голову?

— Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.

— Золотые, ты хотела сказать.

— Я подумала, а ты сказала. — Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.

Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.

Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.

— Ваша дочь? — спросил Соньку.

— Да, моя.

— Очень приятно, — Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. — Гончаров.

Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.

— Словно на светском приеме, — засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: — Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, — повернулся Гончаров к девушке, — тем временем я могу предложить испить со мной чаю.

Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:

— Мам, меня приглашают. Можно?

— Решай сама, взрослая уже, — пожала та плечами.

— Я решила, господин поручик!

Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.

Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:

— А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!

— Я давно уже бабка!

— Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!

— Было б чем цеплять.

Карцер, в который поместили Михеля, был бараком с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.

— Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!

Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.

— Михель!

Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.

— Михель!

И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:

— Кто там?

— Это я, Соня. Ты где?

— Здесь.

Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.

Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.

Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.

Воровка подошла поближе.

— Михель, это я… Соня!

— Соня? — переспросил он, подозрительно глядя на нее.

— Соня. Не узнал, что ли?

— Теперь вроде узнал.

Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.

— Ты чего, Михель? Я — Соня.

Он торопливо произнес:

— Узнал, Соня… — оглянулся по сторонам, шепотом спросил: — Где я, Соня?

— В карцере! Ты убил человека.

— Убил человека? — тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. — Генеральшу?

— Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.

— Кого?

— Поляка. Пана Тобольского.

— Не помню. — Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. — А где я, Соня?

Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:

— Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!

— На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. — Глаза его стали наполняться слезами. — Боже… Неужели это правда? — Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: — Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!

— Потому что Господь отнял у тебя разум.

— За то, что убил?

— Двоих убил.

Михель с ухмылкой посмотрел на нее.

— Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?

— В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.

Михель спросил сдавленно:

— А что я еще должен испытать?

— Одному Богу известно.

— Не хочу, Соня. — По его щекам текли слезы. — Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.

Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.

Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.

— Мне пора.

— А я?

— Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?

У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:

— Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.

— Дочка? — спросил он удивленно.

— Да, дочка… Михелина.

— Моя?

— Наша.

— Тоже на каторге? А ее за что?

— За мать.

Михель зашептал:

— Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!

— Нужно. Но об этом потом. — Сонька оглянулась, тихо предупредила: — Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.

И налегла на дверь.

Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.

— Я — коренной петербуржец, — произнес он мягким баритоном. — И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.

— Да, это так, — кивнула Михелина.

— Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Я был однажды с маменькой на «Летучей мыши», и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.

— Благодарю, — склонила голову Михелина.

Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.

— Как давно вы не видели ее?

— Я на каторге уже почти пять лет. Можно посчитать, сколько лет я не виделась с сестрой.

— Простите, не подумал. — Начальник грациозно поднялся, достал из буфета бутылку вина, поставил на стол. — Вино давно употребляли?

Девушка рассмеялась.

— Пять лет назад.

— Не желаете?

— До барака не дойду.

— Вас проводят. — Гончаров улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Налил в два фужера, один из них пододвинул к девушке. — Пригубите, французское.

— Будете раскалывать? — усмехнулась Михелина.

— Отнюдь, — пожал плечами Никита Глебович, отпил половину своего фужера. — Раскалывать вас не на чем, о каждом вашем шаге мне докладывают немедленно. — Он снова сделал глоток. — Мне доставляет удовольствие беседовать с вами, будто за окнами нет этой дикой зимы, унылого поселка, изможденных серых лиц… Вино, необязательная беседа, красивая девушка.

— В одежде каторжанки.

— Не поверите, она вас красит. Появись вы в обществе в таком наряде, вы бы немедленно стали законодательницей моды.

— Вы мне льстите, — смущенно улыбнулась Михелина.

— Ни в коем разе. Вы действительно красивы и сами это прекрасно понимаете.

— Тем не менее больше не пейте. Иначе вы скажете еще что-нибудь, и я окончательно зазнаюсь.

— Не зазнаетесь. Я не допущу этого. — Гончаров через стол дотянулся до руки девушки, поцеловал ее. — Я готов произносить вам комплименты регулярно.

Каторжанка поднялась.

— Думаю, мне пора идти.

— Я вас напугал? — поднял брови поручик.

— Нет. Просто, думаю, мама уже вернулась.

От задетого самолюбия Никита Глебович слегка покраснел, мягким, но не допускающим иного толкования тоном произнес:

— Я, милая барышня, здесь хозяин. И ваша мать будет ждать вас столько, сколько мне захочется.

Михелина вновь опустилась на стул, заметила:

— Речь не мужчины, но начальника.

Гончаров, проглотив насмешку, примирительно сказал:

— Не обижайтесь. Мне свойственно мгновенно впадать в необъяснимый гнев. И я сам от этого страдаю. Имейте это в виду.

— Постараюсь.

— И еще имейте в виду. Пару дней назад я имел разговор с господином, которого давеча убил здешний сумасшедший. Кстати, ваш отец. И сей господин предсказал мне, что от одиночества, тоски, бессмысленности здешней моей жизни я начну звереть. Так вот, мадемуазель, просьба. Не дайте мне скатиться до такого состояния. Если иногда мне понадобится ваше присутствие, отнеситесь к этому с пониманием. И с терпением.

Поручик поднял на каторжанку наполненные неожиданной влагой глаза, ждал ответа.

— Как прикажете, — тихо произнесла наконец та.

— Приказываю. А теперь ступайте.

Михелина поднялась, двинулась к порогу.

— Минуточку! — остановил ее Гончаров. — Скоро Новый год. Надеюсь, мы встретим его вместе.

— Ваша надежда тоже звучит как приказ, — улыбнулась она и толкнула дверь.

Никита Глебович провожать гостью не стал, налил полный фужер вина и с удовольствием выпил его до дна.

Табба украшала елочку в своей комнате — развешивала игрушки, завитые ленточки, сладости, одновременно прислушиваясь к голосам, звукам рояля, смеху, которые доносились из большой залы.

Княжна принимала гостей по случаю приближающегося Нового года.

Бывшая прима сделала маленький глоток вина из фужера, попросила Катеньку, поднесшую очередную коробку с игрушками:

— Проследи, когда гости станут уходить, и доложи мне.

— А вы не желаете выйти к ним?

— Нет, мне здесь лучше. Плавное, не пропусти князя Андрея.

— Я поняла.

Прислуга ушла. Табба направилась к буфету, достала бутылку хорошего крымского вина, налила половину фужера и, глядя из окна на широкую мрачную Неву, стала не спеша пить.

Вернулась к елке, снова принялась наряжать ее.

Услышала торопливые шаги, оглянулась на дверь.

— Гости уходят, — запыхавшись, сообщила прислуга. — Княжна провожает их.

— А князь Андрей?

— Ждет, когда княжна вернется.

— Оставайся здесь.

Бессмертная осторожно подошла к двери, через дверную щель стала наблюдать за залой.

Она увидела князя, прихрамывающего по паркету, обратила внимание на дворецкого, почтенно застывшего в стороне. Затем в залу вбежала Анастасия, с ходу обняла кузена, расцеловала его в обе щеки. Сообщила ему на ушко что-то смешное, оба рассмеялись. Андрей взял трость и в сопровождении дворецкого направился к выходу.

Бывшая прима спешно миновала анфиладу комнат, стараясь таким образом опередить князя, и как бы случайно вышла навстречу ему на парадной лестнице. Смущенно улыбнулась, протянула руку:

— Здравствуйте, князь.

Тот с отрешенным удивлением взглянул на нее, взял руку, поднес к губам.

— Здравствуйте, мадемуазель. Почему я не видел вас среди гостей?

— Вам меня не хватало?

— Вас не хватало всем.

— Грубая лесть, князь. Мне было бы намного приятней, если бы мое отсутствие заметили только вы.

— Я его как раз и заметил.

Князь, деликатно поддерживаемый дворецким, стал спускаться по ступеням. Табба двинулась следом.

— Вы чем-то расстроены? — спросила она.

— Да нет. Дела, — ответил князь, стараясь не оступиться.

Девушка взяла его под руку, отстранив дворецкого.

— Ступай к себе.

Тот нехотя исполнил приказ, князь же вопросительно повернул голову в ее сторону:

— Вы желаете что-нибудь сообщить мне?

— Последнее время вы стали избегать меня.

— С чего вы взяли?

— Мне так показалось. Я что-то не так делаю?

— Господь с вами, — пожал плечами Андрей. — Видимо, я настолько поглощен своими проблемами, что не всегда адекватно воспринимаю окружающее. Но я по-прежнему отношусь к вам с уважением и нежностью.

— Я этого не заметила.

— Что я должен сделать, чтобы вы заметили?

— Хотя бы помнить, что я живу в этом доме и почти что член семьи княжны Анастасии.

— Обещаю, что при следующем визите непременно буду интересоваться вами.

— Благодарю, князь.

Андрей двинулся было дальше, но остановился.

— Последний раз я получал весть от Михелины полгода тому. Вам ничего более неизвестно о ней?

Табба пожала плечами, холодно ответила:

— Нет, только то, что известно вам. До свидания, князь, — и зашагала наверх.

Анастасия ждала ее. В ней трудно было узнать ту девочку-подростка, которая более пяти лет тому приютила у себя Соньку и ее дочерей. Сейчас это была вполне зрелая девушка шестнадцати лет, красивая, холодная, высокомерная.

Княжна шагнула навстречу бывшей приме и, по обычной своей манере слегка вскинув подбородок, поинтересовалась:

— Почему я не видела вас среди гостей?

— Не хотела смущать вас, княжна. Вдруг скажу не то. Или выпью лишку.

— Но, по-моему, вы уже выпили?

— Всего лишь бокал вина, княжна. Наряжала елку и выпила.

— О чем вы беседовали с моим кузеном, мадемуазель?

Табба с некоторым удивлением ответила:

— Так, ни о чем. Мне показалось, он чем-то слишком озабочен.

Анастасия помолчала, неожиданно спросила:

— Вам князь нравится?

— С чего вы взяли, княжна?

— Мне так показалось. Я не впервые вижу, как вы смущаетесь при его виде и ищете любую возможность завести с ним беседу.

Табба вспыхнула, но сдержала себя, с милой улыбкой ответила:

— Думаю, вам показалось.

— Возможно, — Анастасия смотрела на бывшую актрису с легкой усмешкой. — Но не забывайте, что он до сих пор влюблен в вашу сестру и надеется на ее возвращение.

— Я в чем-то повела себя недостойно? — как можно спокойнее поинтересовалась бывшая прима.

— Пока все достойно и прилично. Кроме привычки к вину. Важно не переступить черту дозволенного. Помните это, госпожа Бессмертная.

— Я все помню, княжна, — актриса сделала неожиданный для такого разговора книксен. — Помню также и то, что являюсь приживалкой в вашем доме. И если ваше терпение исчерпано, я готова в любой момент собрать вещи и сменить жилье.

Анастасия помолчала, смущенная подобным поворотом разговора, но овладела собой и с интонацией покойного отца князя Брянского произнесла:

— Да, меня смущают некоторые детали вашей жизни.

— Например? — актриса насмешливо смотрела на девушку.

— Например, вас часто не бывает дома, и мне непонятен круг ваших знакомых. Я ничего о них не знаю.

— У меня нет ни друзей, ни знакомых.

— В таком случае как объяснить регулярные ваши отлучки?.. Вас не бывает в доме по нескольку часов.

— Вы за мной следите?

— Я похожа на особу, способную за кем-то следить? — изумилась Анастасия. — Я беспокоюсь о вас! Но мне небезразлична репутация моего дома, в котором после истории с вашей маменькой почти не бывают люди света, опасаясь замараться. Помните и об этом!

— Благодарю за столь внимательное отношение к моей скромной персоне и моей матери. Но если я иногда отлучаюсь из вашего дома, то исключительно по причине своего нездоровья и предельного одиночества. К сожалению, моя жизнь сложилась далеко не лучшим образом, и обременять кого-либо, в частности вас, мне представляется неправильным. Со своими проблемами я разберусь сама. — Актриса развернулась и быстро пошла прочь.

Княжна некоторое время смотрела ей вслед, затем быстро догнала.

— Я не хотела обидеть вас. Простите.

— Вы тоже простите меня, — улыбнулась Табба. — Видимо, я дала повод для вашего беспокойства.

Из глубины гостиного зала донеслись отчетливые шаги — в сопровождении дворецкого к княжне направлялась преподавательница музыки мадам Гуральник, старая дева с признаками нервического деспотизма.

— Княжна! — прокричала уже издалека мадам Гуральник. — Когда я прихожу в ваш дом, вы должны уже сидеть за инструментом и разминать пальчики! И не ждать, когда я начну нервничать, отрывая вас от очередной пустой светской беседы.

— Идите, княжна, — сказала с усмешкой Табба. — Инквизитор явился по вашу душу.

— Я когда-нибудь ее убью, — закатив глаза, прошептала Анастасия и крикнула преподавательнице: — Иду, госпожа Гуральник! И не надо мной командовать, будто не я плачу вам деньги, а вы мне!

— Деньги здесь ни при чем! — возмутилась та. — Я желаю, чтобы из вас вышел хотя бы какой-нибудь толк!

Гуральник окинула высокомерным взглядом бывшую приму, уселась к инструменту и стала нервно листать ноты.

Табба встретилась с Беловольским в небольшом ресторанчике на Шпалерной. Посетителей здесь было вполне достаточно, лупил по клавишам тапер, дым стоял густой и смрадный.

Бывшая прима скрывала свой шрам наброшенной на лицо черной кисеей, мужчина же был чисто выбрит, и узнать в нем банковского налетчика было почти невозможно. Они сидели в дальнем углу ресторана, пили итальянское вино, которое здесь подавали, разговаривали непринужденно, как давние знакомые.

— Как проходят ваши уроки по обучению танго? — поинтересовался собеседник.

Табба удивленно вскинула брови.

— Вам известно, что я посещаю танцевальный кружок?

— Нам известно все, что касается наших товарищей.

— Не думала, что нахожусь под таким колпаком.

— Это не колпак, мадемуазель. Это всего лишь забота о вашей безопасности. — Беловольский загасил окурок в пепельнице, улыбнулся. — Кстати, приятная новость. Товарищ Губский уже на свободе.

— Он в Петербурге? — искренне обрадовалась Табба.

— Да, мы сняли для него конспиративное жилье.

— Как это ему удалось? Он ведь был осужден на пожизненную.

— Помогли товарищи по партии. — Беловольский достал новую папиросу, бросил цепкий взгляд на зал. — Кстати, он интересовался вами. И — особая благодарность за деньги.

— В том не только моя заслуга.

— Ефим Львович просил вас быть как можно осторожнее. По его мнению, мы слишком рискуем вами.

— Как и всеми.

— Но вы для нас бесценны. И прав Ефим Львович: три налета подряд — это чрезмерно. Надо сделать небольшую паузу.

— А вы разве не рискуете?

— Это профессиональный риск. Я — революционер.

— А я кто, по-вашему?

— Вы? Молодая красивая женщина, сочувствующая нашей борьбе!

Актриса некоторое время напряженно смотрела на своего визави, отчего шрам обозначился еще четче и даже побагровел. Подняла три пальца, стала загибать их.

— Три причины! Запомните их, Беловольский! Первая — я мщу. Мщу власти за гибель любимого мужчины. За Марка Рокотова. Вторая — я патриотка. Я люблю свое Отечество. Театра нет, любви нет, привязанностей нет! Остается только одно — сделать хотя бы что-нибудь для гибнущей страны. И третья… Если я перестану рисковать, подвергать опасности свою жизнь, я подохну. Через месяц, два, год, но подохну. А я хочу еще пожить, господин Беловольский. И хочу сыграть эту свою последнюю роль до конца! Без разницы, с каким исходом! Я актриса, для которой осталась только одна сцена — жизнь!

Мужчина взял побелевшую руку девушки, сжал ее.

— Простите, мы, кажется, привлекаем внимание.

Табба бросила слегка блуждающий взгляд на ближние столы, отмахнулась.

— Плевать. Тут все уже хмельные. — Перетянулась через стол, прошептала: — Я должна встретиться с товарищем Губским.

— Он также желает видеть вас. — Беловольский вновь оглядел зал, с усмешкой сообщил: — И тем не менее внимание к нам более чем пристальное. А это уже совсем ни к чему. — Он закурил. — За моей спиной третий стол. Мужчина и женщина. Видите?

Табба перевела взгляд в указанном направлении, с улыбкой произнесла:

— Может, вам показалось?

— Возможно. Но под ложечкой екает — а это уже дурной признак.

— Что будем делать?

— Главное, без суеты, — Беловольский взял бокал, чокнулся с девушкой. — Болтаем, улыбаемся, кокетничаем, не смотрим в их сторону.

— Хотите, я стану объясняться вам в любви? — вдруг предложила актриса.

— В каком смысле? — удивился тот.

— В прямом, — Табба дотянулась до его фужера.

— Разве такими вещами шутят? — не понял Беловольский.

— Как к товарищу по партии!

— Нет, вы, наверно, все-таки шутите!

Табба громко рассмеялась, взяла его руку, нагнулась поближе.

— Видите, как все натурально получилось. Объяснение в любви, и никто ни о чем не догадывается!

Теперь уже смеялся и Беловольский.

— Но вы вначале меня смутили, — он подмигнул партнерше. — Сейчас мы разыграем небольшой спектакль и посмотрим, как будет вести себя любопытная для нас парочка.

— Что я должна делать?

— Вы идете в дамскую комнату. Там есть два выхода — ею пользуется также и кухонный персонал.

— А если эта дама направится следом?

— Закройтесь на крючок.

— Вы и это предусмотрели?

— Перед нашей встречей я обследовал помещение, — улыбнулся мужчина и кивнул: — Ступайте.

Актриса поднялась, с улыбочкой сделала ручкой Беловольскому и, слегка покачиваясь, двинулась в сторону туалетных комнат.

Пара за столом напряглась. Мужчина что-то сказал спутнице, та проследила за Таббой, но осталась сидеть.

Бессмертная тем временем заперлась изнутри на крючок, увидела вторую дверь, толкнула ее и оказалась в кухонном помещении среди поваров, официантов, прочей обслуги.

Толкаясь и извиняясь, стала искать выход на улицу…

Беловольский допил вино, посмотрел в сторону туалетных комнат. Дверь была закрыта. Табба не появлялась.

Дама за спиной Беловольского оставила напарника, стала пробираться между столиками в сторону дамской комнаты. Подергала дверь, она была заперта.

Напарник почувствовал неладное, бросил взгляд на Беловольского. Тот продолжал оставаться за столиком — спокойно курил, пил вино, разглядывал публику.

К даме торопливо подошел метрдотель, она что-то объяснила ему, и тот деликатно постучал в дверь. К ним тотчас присоединился официант.

Посетители ресторана уже успели обратить внимание на возню возле дамской комнаты, пересмеивались, шутили.

Неожиданно официант решительно отошел на несколько шагов от двери, разбежался и изо всей силы саданул ее плечом.

Дверь с треском распахнулась, из комнаты с воплями выскочила повариха, не до конца успевшая привести себя в надлежащий порядок.

Зал хохотал.

Повариха бранилась, смущенный официант что-то ей объяснял, администратор пытался затолкать опозорившуюся работницу на кухню.

Филер поднялся, поспешил к сообщнице, стараясь замять скандал, и на время выпустил из внимания Беловольского.

Тот оставил на столе рублевую купюру и покинул помещение.

Мирон Яковлевич мрачно выслушал сообщение агентов, пожевал щепотку ароматического табака, ткнул пальцем в мужчину:

— Тебе, Малыгин, за ротозейство и исключительный идиотизм — двое суток уборки отхожих помещений отделения.

— Но ведь, Мирон Яковлевич…

— Нокать будешь кобыле. Или жеребцу. На твое усмотрение. — Миронов перевел взгляд на даму: — Как кличут, красавица?

— Варвара Антошкина.

— Тебя, Антошкина, на первый раз прощаю. Как женщину. Но наказываю как агента вычетом из жалованья пятидесяти шести копеек, потраченных в ресторации.

— Поняла, Мирон Яковлевич, — смиренно ответила та.

— Понятливый человек должен молчать. — Миронов опустил грузное тело в кресло, шумно выдохнул. — Теперь по существу. С какой дурной головы ты, Малыгин, взял, что за этой парой был нужен пригляд?

— Тот ресторан, Мирон Яковлевич, наша главная точка. Мы там вроде как свои. Там толкается много разного народу, и искать фарт в этом мареве лучше всего.

— Почему именно этих?

— Нюх, Мирон Яковлевич.

— А еще дама не снимала с лица кисею. Так весь вечер и просидела под ней, — подсказала Антошкина.

— Совершенно точно, — согласился Малыгин. — Все с открытыми мордами, а эта будто прячется.

— Дама, кроме кисеи, запомнилась еще чем-нибудь? — поинтересовался Миронов, сделал какую-то запись на бумажке.

— Нервная какая-то вся, — объяснила Антошкина. — Дерганая. Места себе не находила.

— А господин?

— Господин? — переспросил Малыгин. — Серьезный господин. Внешне никакой, а стержень внутри крепкий. Думаю, на любое дело пойдет не дрогнувши. А уж если убить, вообще не вопрос. Так мне показалось, Мирон Яковлевич.

Тот вынул из ящика стола три карандашных портрета — Таббы под кисеей, Беловольского и Китайца. Передал агентам.

— Приглядитесь. Вдруг чего-нибудь сходное и увидите.

Антошкина и Малыгин по очереди просмотрели портреты, вернули их начальнику.

— По годам и по манере дама вроде схожая. Только гарантированности никакой, — вздохнула Антошкина.

— Мужчина? — перевел Миронов сердитый взгляд на Малыгина.

— Похож, — кивнул тот. — Усы и бородку с портрета убрать — и определенно он.

— Косорылого не заприметили рядом?

Антошкина взяла портрет Китайца, внимательно поизучала его, передала Малыгину.

— Кажись, не было… Но морду запомню обязательно.

— Да уж постарайтесь запомнить. — Мирон Яковлевич помолчал, слегка раскачиваясь в кресле, хлопнул ладонью по папке с бумагами. — Ступай, Малыгин, на отхожие помещения и повращай там мозгами. А ты, Антошкина, потолкайся эти дни в ресторанчике, понаблюдай во все четыре глаза.

— Так у меня их всего два, Мирон Яковлевич, — засмеялась та с облегчением.

— Два за себя, два за этого умника.

— Так вряд ли они опять придут туда!

— Поглядим. Волка иногда тянет на помеченное место.

Когда филеры покинули кабинет, Миронов сунул бумаги в ящик стола, позвонил в колокольчик. Заглянувшему в двери дежурному прапорщику распорядился:

— Мадам ко мне!

Спустя несколько секунд в кабинет вошла с горделиво поднятой головой мадам Гуральник и без приглашения уселась на один из стульев.

Миронов присел рядом с ней.

— Какие у нас новости?

— Пока никаких. Княжна в канун Нового года принимала гостей, в числе которых был ее кузен князь Андрей.

— Госпожа Бессмертная?

— Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.

Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:

— Вам сия дама никого не напоминает?

Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.

— Возможно.

Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:

— Вас что-то смутило?

— В какой-то степени.

— Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?

— С известной долей допуска. Но могу ошибаться.

— Кого? — Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.

— Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.

— Она часто пользуется кисеей?

— Я этого не замечала.

Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.

— Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.

— Уж куда внимательнее! — обиделась Гуральник. — Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!

— Простите, если я вас обидел.

— Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! — Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.

— Закрой сейчас же дверь! — закричала на него воровка. — И не смей сюда соваться!

— Холодно, мама, — промычал тот, толкаясь на пороге.

— Сгинь, сказала!

— Чего ты его гонишь, Сонь? — вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. — Пусть отогреется. Человек как-никак.

— Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!

— Мама, холодно, — снова попросился Михель.

— Сонь… — подал голос второй поселенец. — Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.

Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.

— Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.

— Соскучился.

— Соскучился он… — проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. — Озяб небось?

Михель мотнул головой, прошепелявил:

— Озяб.

— А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, — усадила его на лавку. — Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?

— Не надо. Потерплю.

— А как заболеешь?

— Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, — улыбнулся беззубым ртом Михель.

Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.

— Согрейся.

— Дочка у начальника?

— А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.

— Это нехорошо.

— Хорошего мало, — согласилась Сонька.

Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.

— Пусть уйдет от него.

— Куда?.. Лес валить?

— Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!

— Перед какими людьми?

— Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?

— Ну и чего говорят?

— Разное!.. Что наша дочка — подстилка!

Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.

— Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! — Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: — Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!

— Он живет с ней?

Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.

— Михелина говорит, пока нет.

— Может, не признаётся?

— А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.

Михель помолчал, негромко и внятно произнес:

— Я убью его.

Воровка резко оттолкнула Михеля.

— Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!

Михель поднялся.

— Ты ей говорила обо мне?

— Зачем?

— Я ее отец.

— Говорила, — нехотя ответила воровка. — Но для нее ты по-прежнему двинутый.

Сонька откинула крючок и выпустила Михеля в сгущающийся морозный вечер.

Была ночь. Новогодняя елка стояла теперь почти посредине комнаты, игрушек на ней прибавилось, внизу разместился бородатый дед-мороз.

Никита Глебович сменил пластинку в граммофоне, с нежностью проследил за действиями Михелины. Она, одетая в изящное, едва ли не кокетливое платьице, перехваченное цветастым фартуком, легко носилась от плиты к столу, расставляла столовые приборы, накладывала еду, готовилась подать вино.

В комнате звучало модное ныне аргентинское танго.

Миха взяла бутылку, с трудом ввинтила в пробку штопор, принялась тащить, но ничего не получилось. Повернулась к Гончарову, виновато развела руками:

— Не хватает силенок.

— Давайте я.

Девушка подошла к нему, поручик легко и умело открыл бутылку, спросил:

— А где второй бокал?

— Вы же знаете, Никита Глебович, я не пью, — улыбнулась Михелина.

— Сегодня вы должны выпить!

— Сегодня особенная ночь?

— Разумеется — мы вместе встречаем Новый год. А кроме того… — Гончаров загадочно опустил глаза. — Попытайтесь угадать, что еще могло произойти в новогоднюю ночь.

Девушка на секунду задумалась, вдруг всплеснула ладошками:

— Серьезно?

— Что?

— Вы родились тридцать первого декабря?

— Первого января!

Михелина взвизгнула, совершенно неожиданно обхватила его за шею, чмокнула в щеку. И тут же смутилась.

— Простите.

Поручик смотрел на нее, улыбался.

— А если я попрошу повторить?

— Мне неловко, Никита Глебович.

— Я прошу вас.

Девушка постояла в раздумье, бросила на него пару игривых взглядов, сделала шажок, второй и чмокнула новорожденного в щеку.

Он попытался удержать ее, она выскользнула, погрозила пальчиком:

— Никита Глебович, я пожалуюсь маменьке.

— Серьезно? Вы доносчица?

— Я — маменькина дочка.

Гончаров прошел к буфету, взял второй бокал, налил в оба вина.

— И все-таки я прошу пригубить в честь моего дня рождения.

— Хорошо, — согласилась Михелина. — Всего лишь пригублю.

Она сделала, как обещала. Поручик же выпил бокал до дна. Жестом он предложил девушке сесть, сам также опустился на стул.

— Вы меня боитесь?

— Вас все боятся.

— Серьезно? — с наигранным удивлением вскинул брови Гончаров.

— А вы не догадываетесь?

— Предполагаю. Хотя к этому никак не стремлюсь. Скорее наоборот. А почему боятся?

— Традиция. Начальников здесь всегда боятся и…

— И что?

— И не любят, — неуверенно ответила девушка.

— То есть ненавидят?

— Наверно.

Никита Глебович налил себе вина, взял бокал.

— У меня просьба, Михелина. Вернее, две…

— Начните с первой, — каторжанка тоже улыбалась.

— Хорошо… В такую ночь полагается произносить тосты с предельно искренними и честными словами. И я бы желал их услышать.

— Но я вас совершенно не знаю.

— Ну, хотя бы первые и не самые глубокие впечатления… они бывают, как правило, самыми точными.

Михелина пожала плечами:

— Попытаюсь. — Помолчала, подняла глаза. — Только не обижаться. Вы добрый и порядочный господин…

— Я просил без вранья.

— Без вранья. — Девушка чуть заметно усмехнулась. — В то же время вы слабый и во многом не уверенный в себе человек. Ваша доброта и порядочность вам мешают. Вы часто поступаете сообразно чувствам, но не разуму. Это опасно… Вы желаете людям добра, но не знаете, как это сделать. Вы хотите быть лучше, чем есть на самом деле. Вы наивны и чисты, и мне вас жаль.

Пластинка кончилась, комната заполнилась шипением иголки по пустому краю пластинки.

— Всё? — спросил офицер.

— Нет, не всё… Но в силу воспитания и… и благодаря помощи вашей будущей избранницы вы найдете выход и у вас все будет хорошо! — легко и даже изящно завершила тост девушка.

Никита Глебович начинал хмелеть. Он смотрел на девушку тяжело, с усмешкой.

— Вы цыганка?

— Еврейка.

— Это одно и то же… А избранница — это кто? Вам известно ее имя?

— Это только Богу известно.

Поручик встал, сменил пластинку в граммофоне, налил вина, снова выпил.

— Не боитесь захмелеть, Никита Глебович?

— Я умею пить не хмелея. — Он взял кусочек вяленой рыбы, пожевал ее, отложил. — Вторая просьба. — Взгляд его стал внимательным, слегка насмешливым. — Я бы желал, чтобы мы перешли на «ты».

От такого предложения Михелина вскинула брови.

— Вы, наверное, шутите, Никита Глебович?

— В просьбах не бывает шуток, мадемуазель. Тем более в моих. В чем проблема, мадемуазель?

— Только в одном. Вы — начальник. Я — каторжанка. Дочка Соньки Золотой Ручки. Этого недостаточно?

— Мне плевать, кто вы и по какой причине здесь. Разве вы не понимаете, что нравитесь мне?

— Это, Никита Глебович, от скучной жизни и недостатка в женщинах.

— Нет! — поручик стукнул кулаком по столу. — Хотите правду?

— Не хочу, — Михелина поднялась. — Я пойду, Никита Глебович.

— Сядьте!

Она послушно опустилась на стул.

— Вы мне понравились, как только я увидел вас. Но отмахнулся. Как от наваждения отмахнулся… Шли дни, и я все время памятью возвращался к вам. Нет, не памятью. Сердцем! Я стал понимать, что не могу не видеть вас! Жду вас, желаю вас, нуждаюсь в вашей поддержке! Я весь в вашей власти!

— Я все-таки пойду.

— Сидеть! — Поручик вышел из-за стола, остановился напротив девушки. — Ответьте же мне взаимностью! Не бойтесь! Не избегайте меня! Я готов помочь вам во всем, помогите же мне! Вы слышите меня? — Он вдруг опустился на колени, принялся целовать подол платья, колени, руки, грудь, стал ловить своими губами губы девушки. — Милая, желанная, любимая, единственная…

Михелина с силой оттолкнула его, вскочила, бросилась к двери.

Гончаров, оставаясь на коленях, смотрел на нее.

— Я не готова еще к этому, Никита Глебович. Простите меня, — произнесла девушка и выбежала.

Луна висела над заснеженным и замороженным поселком — сине-белая и тоже застывшая. Михелина возвращалась в барак. Лаяли собаки, гремел где-то колокольчик надзирателя-обходчика, трещали от мороза деревья.

Уже на подходе девушка вдруг увидела одинокую мужскую фигуру, внимательно наблюдавшую за ней. Это был Михель.

— Чего стоишь? — крикнула ему Михелина. — Замерзнешь!.. Иди домой!

Он гортанно прокричал в ответ что-то, запрыгал, чтоб согреться, помахал озябшей рукой и побрел в противоположную сторону.

…В бараке было душно. Храпели и постанывали спящие женщины, играла пламенем лампадка под иконой Богородицы, трещали дрова в печке.

Возле печки сидели пятеро каторжанок, встречающие Новый год пустой горячей водой в алюминиевых кружках.

Сонька не спала, ждала дочку.

Михелина сбросила ноговицы, повесила бушлат на общую вешалку, заспешила к матери. Села рядом, прижалась. Потом вдруг стала плакать.

Сонька встревоженно заглянула ей в лицо:

— Ты чего?.. Что-нибудь случилось?

Она поцеловала ее в щеку.

— Ничего. С Новым годом, маменька.

— А почему слезы?

— Он любит меня, — всхлипывая, прошептала дочка. — Сам сказал… Сказал, что жить без меня не может.

— А еще что?

— Хотел поцеловать, но я убежала.

— Что еще? — Сонька заставила дочку смотреть ей в лицо. — Он что-то с тобой сделал?

— Нет, ничего. Просто говорил и просил… — Михелина снова стала плакать. — Мамочка, мне страшно… Я тоже, кажется, влюбилась в него. А я этого не хочу. Я боюсь, мама…

Дочка уткнулась в грудь матери, опять стала плакать, вздрагивать. Сонька гладила ее по спине, успокаивала, затем с усмешкой произнесла:

— Все что Бог ни делает — к лучшему.

На соседних нарах приподнялась сонная соседка.

— Чего ты сказала, Сонь?

— Не тебе, спи, — ответила та и улыбнулась дочери. — Давай спать, скоро побудка.

На поиски Гришина Егора Никитича был направлен следователь по особым поручениям Потапов. Человек обстоятельный, неторопливый, он, по мнению начальства, проще всего мог войти в контакт с затворником, о котором после изгнания из департамента не было ничего слышно.

Жил Егор Никитич в доходном доме на Пятой линии Васильевского острова. Потапов велел извозчику остановиться возле семнадцатого номера, расплатился и направился под арку громоздкого шестиэтажного дома.

Подниматься пришлось по узкой и плохо освещенной лестнице на третий этаж. Возле высокой коричневой двери следователь на секунду задержался, нажал на кнопку звонка.

Какое-то время стояла тишина, затем в коридоре послышались глухие шаги и женский голос недовольно спросил:

— Кто?

— Мне бы Егора Никитича, — ответил Потапов.

— Кто спрашивает?

— Товарищ по службе.

— Нет у него товарищей. И службы нет, — ответил все тот же голос, и шаги стали удаляться.

Потапов снова нажал на звонок.

На сей раз дверь открылась, и на пороге возникла высокая худая дама за пятьдесят. Внимательно посмотрела на визитера, чем-то он, видимо, ей понравился, она неожиданно пригласила:

— Войдите.

Следователь вошел, пошаркав ногами о половик, двинулся следом за женщиной в глубину квартиры.

Квартира была просторная и неуютная — потолки высоченные, стены голые, мебели почти никакой.

Вошли на кухню, хозяйка кивнула на один из табуретов, сама села напротив.

— Говорите.

— Я из следственного управления, — произнес Потапов, кладя шляпу на стол. — Мы когда-то с Егором Никитичем служили вместе.

— И чего хотите?

— Поговорить с ним.

Дама помолчала, затем тяжело вздохнула и попросила:

— Оставьте его, господин. Дома его нет, а сказать ничего путного я вам не смогу.

— А где он?

— Сказала же нет! А даже если бы и был, я бы не позвала. Праздные разговоры ему сейчас только во вред.

Потапов полез в нагрудный карман, вынул плотный пакет, положил перед хозяйкой.

— Денежное вспомоществование. Из департамента. Его там по-прежнему ценят и уважают.

Женщина взяла конверт, пересчитала находящиеся в нем деньги, посмотрела на визитера глубокими уставшими глазами.

— Очень даже кстати. Егор Никитич ведь совсем обезденежен.

Неожиданно в кухню вошли два паренька и девица. Паренькам было лет по десять-двенадцать, девице на вид — пятнадцать.

— Дети Егора Никитича, — тихо произнесла дама.

Мальчики никак не отреагировали на ее слова, девица же сделала неудобный к моменту книксен.

Следователь привстал, назвался.

— А папенька еще спят, — вдруг сообщила девочка. — Наверно, надобно будить.

— Тебя за язык дернули? — возмутилась женщина. — Ступайте к себе и не высовывайтесь, пока не позовут!

— Но ведь папенька просили разбудить их не позднее обеда, — возразила дочка.

— Не твоего ума дело!.. Марш отсель!

Когда дети послушно гуськом покинули комнату, дама недовольно произнесла:

— Не дети, а чистое наказание.

— Может, разбудите? — неуверенно попросил Потапов.

Дама вздохнула, еще раз заглянула в конверт с деньгами, сунула его под кофту и вышла из кухни.

Следователь встал, прошелся из угла в угол комнаты, и в этот момент сюда снова вошла девочка.

— Меня зовут Дарья, — представилась. — А вас?

— Георгий Петрович.

— Вы, Георгий Петрович, папеньке денег не давайте, ежели принесли. Он всегда был выпивающим, а последнее время и вовсе стал больным.

Заслышав шаги, девочка мигом направилась к двери, едва не сбив заглядывающих сюда братьев.

На кухню вошла сначала хозяйка, затем нехотя, с хмурым видом там появился и сам Гришин.

Выглядел он крайне плохо — похудевший, сутулый, регулярно откашливающийся.

Остановился на пороге, с явным неудовольствием посмотрел на гостя, махнул жене:

— Ступай к себе.

— Господин ненадолго, — возразила та. — Ему на службу надобно.

— Я не тороплюсь. — Потапов подошел к бывшему следователю, протянул руку: — Здравствуй, Егор Никитич.

Гришин с некоторым замедлением протянул все-таки ладонь в ответ.

— Слушаю, Георгий Петрович. С чем явился?

— Просто повидаться, — пожал тот плечами. — Вон сколько лет не виделись.

— Вранье. Из Департамента полиции люди просто так не приходят. Непременно с пакостью. Или чего-то приперло. Зачем понадобился?

— Есть разговор, Егор Никитич.

— Ты видишь, в каком я состоянии?

— Вижу.

— И какой разговор может быть?

— Значит, в другой раз.

Потапов хотел было выйти, но Гришин придержал его:

— Погоди. — Внимательно посмотрел ему в лицо. — При деньгах?

— Есть маленько.

— Пойдем в кабак, там расскажешь.

— Так ведь выпьешь, и никакой разговор не получится.

— Получится!.. У меня мозги светлеют, когда опохмелюсь. — Гришина слегка повело, он схватился за стол, крикнул: — Дашка, собирайся, пойдешь с нами!

Кабак был полуподвальный, затхлый, с несколькими шумными клиентами, судя по всему завсегдатаями. Те уже были в подпитии, и не исключалась традиционная свара.

Гришин с видом завсегдатая выбрал удобный по расположению стол, рухнул на табуретку, кивнул дочке на соседний:

— Сиди там и не мешай.

Даша послушно уселась, принялась отрешенно водить глазами по засаленным деревянным стенам кабака.

Егор Никитич жестом позвал полового, тот подрулил к столу, вежливо изогнулся:

— Слушаюсь.

— Бутылку хреновухи, студень с горчичкой и хлебушка, — распорядился Егор Никитич половому, кивнул на дочку: — А мамзельке стакан узвору. Можно с пирожным.

— Будет сделано, господин.

Половой удалился. Гришин тяжело и надсадно закашлялся вновь, объяснил:

— Как застудился в зиму, с тех пор и мучает мокрота. — Закурил, с прищуром через табачный дым посмотрел на визитера. — Излагай, Георгий Петрович.

Потапов чуть поелозил на стуле, в упор посмотрел на бывшего следователя.

— Начальство, Егор Никитич, проявило к тебе неожиданный интерес. Едва ли не в спешном порядке.

— И кто ж начальство в жареное место клюнул?

— Нашелся один петушок.

— Неужто так серьезно клюнул?

— Суди сам, ежели на тебя, опального, розыск организовали. В департаменте ведь после самострела на тебе сразу крест поставили. А тут, гляди, понадобился.

— Все это не столько забавно, сколько глупо, — усмехнулся Гришин, взял принесенный половым графин, разлил по рюмкам. — Давай, Георгий Петрович, за встречу. Непонятную, хотя и с элементами интриги.

Чокнулись, выпили. Гришин, шумно сопя носом, намазал горчицу на кусок хлеба, стал закусывать, от удовольствия мотая головой и вытирая слезы. Налил по второй.

— Папенька, — подала голос Даша, аккуратно отщипывая ложечкой пирожное, — я все вижу, все замечаю. Не увлекайтесь, иначе до дома не дойдем.

— Не дойдем, так донесут, — отмахнулся тот и снова поднял рюмку. — Знаешь, за что, Георгий Петрович, давай выпьем?.. Никому не говорил, а тебе решусь.

— Неужели доверяешь?

— Не доверяю. Но больше не могу молчать. Важно хоть кому-то выразиться. Семь лет молчал, некому было сказать. Жена испугается, дети не поймут. А тут ты нарисовался — господин не до конца глупый и не до конца подлый.

— Благодарю за оценку, Егор Никитич.

— Не перебивай… Давай за тоску мою выпьем. Ежечасную. Все эти годы. Ежечасную и постыдную. Когда мордой в подушку, сопли в кулак. Воешь в перо… Чтоб никто не видел и не слышал. Потому что недостойно жил и так же недостойно пытался уйти из этой поганой жизни. Но даже и этого не смог сделать по-людски. Недострелился!.. Понимаешь, какой это стыд? Стыд, растерянность, никчемность. Давай за это.

— Давай.

Выпили.

— Небось сильно шибко пьянствовал все эти годы, Егор Никитич? — спросил Потапов с понимающим смешком.

— А тебе зачем знать? — вскинулся тот.

— Ну как же? Не виделись столько! Какими интересами жил?

Егор Никитич некоторое время смотрел на него. Затем с плохо скрываемым раздражением заметил:

— Ты или глупец, или выпил еще недостаточно. Мы за что только что пили?

— За тоску.

— Ну?

— Но имею я право узнать хотя бы некоторые детали твоей угарной жизни?

— Ты явился вести дознание или просто посидеть по-человечески?

— Конечно по-человечески.

— Вот и сиди.

Потапов взял графинчик, налил Гришину, себе.

— Также хочу произнести тост, — он подцепил студня на вилку, поднял рюмочку. — Судьба редко слепнет так, чтоб на оба глаза. Рано или поздно один глаз да и приоткроется. Вот он и приоткрылся. Ты, Егор Никитич, получаешь шанс, чтобы догнать то, что от тебя убежало. Лишь бы у тебя хватило силы, желания и злости.

— Злости?

— Именно злости. Вцепиться и больше не отпустить.

— Злости у меня теперь хватит. Накопил ее за эти годы.

Снова выпили. Гришин долгое время никак не мог отдышаться, тяжело закашлялся.

Даша поднялась, взяла бутылку, отнесла ее на соседний стол.

— Поставь на место! — потребовал отец.

— Будете пить — уйду.

— Еще одну, и амба. Обещаю.

Девочка вернула бутылку, села рядом на свободный стул и, похоже, отсаживаться не собиралась.

— Так о чем дело? — спросил Егор Никитич гостя.

— О налетах на банки.

— Грабят их, что ли?

— По-черному. С пугающей регулярностью.

— И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? — Гришин начинал хмелеть. — Я бы вообще спалил все банки до единого.

— Я бы тоже, — неожиданно тихо произнесла девочка.

Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:

— Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.

Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.

Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать — она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.

— Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, — налил снова в рюмки, поднял свою. — Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок — ангел, спустившийся с небес.

Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:

— Супруге деньги давали?

— Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…

— Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.

Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.

— Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.

— Благодарю, — Гришин сунул деньги в карман. — Непременно с отдачей. Честь имею!

Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.

Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде — длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.

Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:

— Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?

Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.

— Здравия желаю… Господин артист?

— Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку — сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?

— Да, он ждет меня.

— Сейчас доложу.

Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.

Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.

— Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, — забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. — У вас, сударь, вопросы?

— Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.

— Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!

— Прошу прощения, — поклонился тот и исчез.

— Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, — продолжал суетиться вокруг гостя директор. — Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?

— Вы ухаживаете за мной как за женщиной, — засмеялся полковник.

— Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина — создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.

— Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, — засмеялся Икрамов.

— Буду весь во внимании и готовности. — Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. — Не возражаете?

— Вообще-то я уже два года почти не пью.

— А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! — Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. — Ваше здоровье, князь.

— Взаимно.

Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.

— Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? — поинтересовался.

— Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.

— Абориген, так сказать?

— В его глазах аборигены скорее мы.

Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.

— Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.

— Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.

— Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!

— Вы не любите свой театр? — удивился Икрамов.

— Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты — не просто дети. Дети — понятие святое. Но мои дети, дети театра, — это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!

— Ангельское создание — это вы?

— Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.

Полковник с улыбкой изучал Филимонова.

— Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.

— Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?

— Выход?

— Выход — либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?

— Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?

— Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие — будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.

Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:

— А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?

— Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.

— Он желал застрелить госпожу Бессмертную? — изумился полковник. — По какой причине?

— По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, — развел руками директор.

— И вы взяли его снова в театр?

— Не в театр, а подле театра!.. Пусть гоняет чужих и пугает своих.

— Но ведь он преступник, — глаза полковника слегка налились кровью. — Разве можно ему доверять?

— Во-первых, преступник, отбывший наказание. Во-вторых, я ему ни в коем случае не доверяю. А в-третьих, холуй, до конца дней своих знающий свою вину, — лучший из холуев!

— А он может что-либо знать о госпоже Бессмертной?

— Пока ничего не знает. Но я могу его сориентировать. — Директор закурил ароматную сигару, прищурился от дыма. — Вы ведь пришли в театр именно по этому вопросу?

Гость кивнул.

— И желаете конфиденциальности?

— Мне безразлично.

— Неверно, господин полковник. Конфиденциальность здесь весьма важна. Не думаю, что вам следует в открытую марать свое честное и достойное имя. Вокруг госпожи Бессмертной уйма всевозможных домыслов, и в вашем положении их следовало бы избегать.

Икрамов поднялся.

— Хорошо, я последую вашему совету.

— Разумно. Я же, в свою очередь, обещаю сохранить наш разговор тет-а-тет в тайне и целенаправить господина бывшего артиста на обозначенное задание.

Икрамов откланялся и покинул кабинет.

Директор вернулся к столу, какое-то время осмысливал состоявшийся разговор, позвонил в колокольчик.

— Изюмова ко мне! — велел заглянувшей секретарше.

…Бывший артист прикатил к воротам дома Брянских на пролетке, рассчитался с извозчиком, направился к калитке, чтобы позвонить.

На звонок вышел привратник Илья, поинтересовался:

— Чего изволите, господин?

— Позови кого-нибудь из господ, любезный.

— Кого именно желаете?

— Кто у вас тут важнее всех, того и зови.

— Важнее всех княжна Анастасия, но они к воротам не выходят.

— Значит, кликни кто не такой важный. Есть у вас такой?

— Дворецкий Филипп, но он гневаться будет, что оторвал от дел.

Изюмов раздраженно дернул железную калитку, потребовал:

— Впусти, я сам разберусь, с кем мне побеседовать! Зови дворецкого!

— Никак не смогу. Оставлю ворота — меня накажут.

Возле ворот остановилась еще одна пролетка, из нее вышла мадам Гуральник, направилась к калитке. Увидела незнакомого господина, с удивлением спросила:

— Вы, сударь, кого-то желаете видеть?

— Они желают видеть княжну, а мы их к посторонним господам не приглашаем, — объяснил привратник.

— Мне необходимо навести справки об одной госпоже, — сказал Изюмов, — а этот чурбан ничего не понимает.

— О какой госпоже? — вскинула бровки учительница.

— О госпоже Бессмертной. Мы когда-то служили в одном театре. Я — артист Изюмов. Бывший, правда-с. По слухам, они проживают здесь.

— Я скажу дворецкому, — сказала мадам и заспешила к дому.

— Дурень ты, братец, — нервно бросил Изюмов Илье. — Знал бы, кому отказываешь в просьбе, всю подушку ночью сожрал бы. От стыда-с!

— Будете, барин, обижать, собак спущу, — пообещал тот. — Вот вам крест.

— Отойди, свинья!

Во дворе появился Филипп, не спеша и достойно направился к воротам.

— Вот господин желает без разрешения в дом войти, а я их не пущаю, — сообщил ему Илья.

— Ступай к себе в будку, — махнул ему дворецкий, самостоятельно отодвинул засов, позволил визитеру переступить порожек.

— Чего желаете, сударь? — поинтересовался.

— Вели сейчас же наказать этого хама, который увидел во мне злоумышленника и даже не отворил калитку! А потом пообещал спустить собак!

— Привратник прилежно несет свои обязанности, за что ему исправно платят жалованье, — объяснил Филипп и снова повторил вопрос: — Чего изволите, господин?

Изюмов не сразу нашелся, затем нервно объяснил:

— Мне важно разыскать некую госпожу Бессмертную… Бывшую артистку… Мадемуазель Таббу. Сказывают, она проживает в доме княжны Брянской.

— Сказывают? — с иронией удивился дворецкий. — Кто вам об этом «сказывал», господин?

— Людская молва! Публика!.. Поклонники! Она когда-то была знаменитой!

— Мне об этом неизвестно, господин, — склонил голову Филипп.

Во дворе показалась Катенька, увидела беседующих возле ворот, на короткое время задержалась и направилась дальше.

— Она была примой! — объяснял Николай. — Весь Петербург сходил по ней с ума! Табба Бессмертная! Не слыхал, что ли?

— В театрах, сударь, не бываю по причине другой социальной принадлежности, — объяснил дворецкий и взялся за калитку, желая выпроводить визитера. — Мне непонятно, о ком вы интересуетесь, сударь, по этой причине ничем вам помочь не смогу!

Привратник помог Филиппу выставить упирающегося бывшего артиста за калитку, и дворецкий, не оглядываясь, зашагал к дому.

Николай постоял за воротами в раздумье. Когда Филипп исчез в дворницкой, достал из кармана бумажный рубль, снова подошел к калитке.

Поманил Илью, тот нехотя подошел.

— Чего еще?

Артист сунул ему деньги, подмигнул.

— Видел здесь обозначенную барыню или нет?

Привратник спрятал деньги в карман, пожал плечами:

— Проживает здесь одна. Неприветливая, строгая. Лицо все время закрыто… Сеткой. Может, и она.

— Зовут не знаешь как?

— Они со мной не беседуют.

— Может, Табба?.. Мадемуазель Табба?

— Может. Только я не знаю.

— А может, еще чего-нибудь о ней интересного вдруг вспомнишь? Напрягись, парень.

— Вроде на какую-то тангу через день бегает. В дворницкой девки шептались.

— Тангу?

— Кажись, тангу… Танцы у них такие. Модные шибко!

— А не знаешь куда?

— Не могу знать. Я знаю только калитку да ворота. Впусти-выпусти. А про другое не положено.

Николай озабоченно чмокнул губами, удовлетворенно подмигнул привратнику и направился ловить извозчика.