Сонька. Конец легенды

Глава третья Страсть

Танцевальный класс по обучению модному аргентинскому танго находился в небольшом особняке на Большой Морской улице недалеко от Исаакия.

Сам зал был небольшой, почти квадратный, но его вполне хватало для семи пар курсистов, которые здесь занимались. Аккомпанировало занятиям трио, состоявшее из гитары, скрипки и входящего в моду аккордеона.

Урок вела черноволосая и пластичная англичанка мадемуазель Эва. Она прохаживалась между танцующими парами, подавала команды с сильным акцентом, громко, властно:

— Файф степ!.. Теперь выход в променад! Грубо!.. Очень грубо идет поддержка!.. Господа держат дам воздушно и неприкасаемо! Стойка компактней! Только полет и грация! И руки!.. Как плети! Как лианы! Медленно, медленно, быстро, быстро… И снова — медленно, медленно…

Господа были в черных легких костюмах, дамы в белых расклешенных платьях. Со стороны казалось, будто по залу летали черно-белые бабочки.

Партнером Таббы был некто Валентин, господин тридцати лет с небольшим, сухощавый, невысокий, пластичный, занимающийся, похоже, танцами не первый месяц.

Табба танцевала жестко, одержимо, без эмоций на лице, получая от танго наслаждение. Двигалась легко и грациозно, умело поддавалась касанию партнера, никак не реагируя на его присутствие. Глаза ее закрывала миниатюрная, в бриллиантовых блестках маска.

Когда оттанцевали полчаса, Эва объявила:

— Отдых, господа!.. Пятнадцать минут антракт!

Валентин проводил Таббу к стоявшим в углу стульям, придержал за локоть, помогая сесть.

— Могу я задать бестактный вопрос, мадемуазель?

— Зачем же его задавать, если он заведомо бестактен? — холодно улыбнулась девушка.

— Бестактен в меру… Раньше вы занимались танцем?

— Все относительно. А почему это вас интересует?

— Вы прекрасно ориентируетесь в пространстве и движениях. Это либо прирожденный талант, либо нечто профессиональное.

— Считайте, что первое.

— А маска на лице?

— Она вас смущает?

— Напротив. В ней есть нечто волнующее.

— Следите, чтобы во время танца от волнения вы не отдавили мне ногу.

— Я бы желал узнать ваше имя.

— Зачем?.. Вы намерены затеять со мной роман?

— Почему нет? Разве я вам никак не интересен?

— Интересны. Но лучше в другой жизни, — холодно заметила Табба и вдруг увидела в дверном проеме заглядывающую в зал Катеньку. Бросила партнеру: — Простите, — и быстро направилась к служанке.

— Что стряслось?

Та отступила вглубь коридора, взволнованно прошептала:

— Госпожа, вас разыскивает господин Изюмов.

— Изюмов?.. Откуда он взялся?

— Мне неизвестно. Час тому назад он приезжал к дому княжны, после чего я взяла пролетку и примчалась к вам.

— Тебя он видел?

— Нет. Он беседовал с дворецким.

— И что тот ему сказал?

— Мне неизвестно. Дворецкий потом заинтересовался вами, после чего отправился к княжне.

Табба задумалась.

— Все это нехорошо. Дурно.

— Очень дурно?

— Весьма. Изюмову лучше не знать, что я живу у княжны. Вслед за Изюмовым может явиться другая беда. Это почти как дурная примета.

В зале громко захлопала в ладоши Эва, прокричала:

— Дамы и господа! Антракт окончен! Прошу встать на исходные позиции! Дамы и господа, внимание!

— Ступай, — кивнула служанке Табба и заторопилась в зал.

Заиграло трио. Валентин уже поджидал Таббу на исходной, взял ее под руку, и пары страстно, темпераментно ринулись в огонь танго.

— Стойка компактней! Венский кросс! Медленно, медленно… быстро, быстро…

Катенька понаблюдала за танцующими, улыбнулась с легкой завистью и нехотя покинула помещение.

Гаврила Емельянович был крайне недоволен докладом Изюмова. Некоторое время молча ходил из угла в угол кабинета, о чем-то размышлял.

Бывший артист, одетый в швейцарскую ливрею, стоял едва ли не навытяжку, смотрел на директора преданно и испуганно.

— Вы бездарны не только как бывший артист, но и просто как существо! — сообщил ему тот, приближаясь. — Что нового вы сообщили мне в результате дурацкого визита в дом княжны? Допустим, госпожа Бессмертная проживает там! И что дальше? Вы ее лично видели?

— Никак нет, Гаврила Емельянович. Мне не предоставилось такой возможности.

— А какая возможность вам предоставилась? Совершить променад перед княжескими воротами с дурацким видом или торчать остолопом в театре на ступеньках, раздавая дежурные комплименты бездарным артистам? На что вы еще способны?

— На многое, Гаврила Емельяныч… Мне, к примеру, стало известно, что мадемуазель посещает курсы по обучению аргентинскому танго.

— Где эти курсы?.. По каким дням мадемуазель их посещает? Узнать, уточнить, разнюхать! До мелочей, до самых каверзных подробностей! Вы меня поняли?

— Так точно, Гаврила Емельяныч.

Филимонов подошел вплотную к бывшему артисту, прошептал едва слышно:

— Перед зеркалом, по пять раз в сутки!.. Хлестать себя по щекам, ежели хоть одно слово по-казарменному! Беспощадно хлестать! До красных пятен! С утра до ночи!

— Буду усиленно работать над собой, ваше превосходительство.

— Работайте! Иначе ваши усилия будут оценивать в другом заведении!

Изюмов развернулся, сделал пару шагов к двери, остановился.

— Все это вы, Гаврила Емельянович, ради князя Икрамова стараетесь?

— Вам-то какое дело?

— Интересуюсь.

— Забудьте! — Директор снова подошел к нему. — У вас нет больше интереса. Не имеете права! Вы теперь никто! Человек на ступеньках! Согнулся, разогнулся! Уловили?

— Так точ… Простите, уловил.

— Вот и ступайте с Богом. И помните, через несколько дней жду от вас новых сообщений о госпоже Бессмертной.

— Слушаюсь, Гаврила Емельяныч, — Изюмов поклонился и бочком покинул директорский кабинет.

Поручик Гончаров целовал Михелину жарко и страстно.

Целовал лицо, шею, плечи, распущенные волосы.

Девушка стояла покорно, с закрытыми глазами. Она принимала мужские ласки чувственно, без сопротивления, благодарно. Лишь когда Никита Глебович коснулся груди, отвела его руку, тихо попросила:

— Прошу вас, не надо.

— Я схожу с ума… Вы моя! Моя единственная и любимая! Вы это понимаете?

— Пожалуйста, пожалейте меня.

— А меня кто пожалеет?

— Вы — мужчина. Вы сильнее.

Поручик убрал руки, отошел от Михелины, опустился на железную панцирную кровать, сжал голову ладонями.

Девушка продолжала стоять на прежнем месте, нежно смотрела на него. Затем положила ладонь на его голову, провела по волосам. Он поднял голову, поцеловал ее ладонь, с усмешкой спросил:

— Что будем делать, мадемуазель?.. Как жить, на что надеяться?

Она подсела к нему, обняла за плечи.

— Пусть будет, как есть.

— Нет, так не может быть. Я уже почти сделал для себя вывод. Почти уже решился.

— Почти?

— Да, почти. Чтобы решение стало окончательным, мне необходимо ваше понимание.

— Вы желаете задать мне вопросы?

— Да, именно так. Вопрос первый и главный… Вы готовы связать свою жизнь с моей?

Михелина с улыбкой смотрела на него.

— Нет.

Никита с удивлением повернул к ней голову.

— Вы… шутите?

— Нет, говорю серьезно. Не готова.

— Но я люблю вас.

— Охотно и с удовольствием верю. Но хотите откровенно?

— Конечно.

— Моя мама однажды сказала мне… В этой жизни есть князья и воры. И у каждого своя судьба. Каждому свое. Я воровка, господин начальник.

— Ну и что? Рано или поздно мы уедем отсюда, и я сделаю все возможное, чтобы вы никогда больше не думали о прошлом. Мы вычеркнем прошлое и начнем все с чистого листа!

— У меня есть мама.

— Прекрасно. Умная, достойная женщина. Почему она должна до конца дней своих тащить это проклятое клеймо?

Михелина заставила его подняться, подвела к окну. Перед глазами возникла занесенная сугробами узкая улочка поселка, на которой изредка появлялись каторжане или вольнонаемные — унылые и угрюмые.

— Никита Глебович, милый… Посмотрите на это.

Он бросил взгляд на улицу, перевел удивленный взгляд на девушку.

— Я этот пейзаж вижу каждый день уже почти два месяца.

— А до этого какой пейзаж был перед вашими глазами?.. Невский проспект?.. Петропавловская крепость?.. Зимний дворец?

— И то, и другое, и третье…

— И девушки… В красивых нарядах, при дорогих украшениях, на высокосветских приемах, с хорошими манерами и из достойных семей. Верно?

— Разумеется. Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что здесь перед вами только унылая улица и молодая девица, которая более или менее выделяется из общего числа замученных лиц. И вы, изголодавшийся по женскому вниманию мужчина, готовы, может быть, на самый глупый, на самый отчаянный в жизни поступок, о котором потом будете горько сожалеть! Я повисну на ваших руках тяжелее, чем ненавистные здесь кандалы. Вы не только станете избегать меня, вы будете бояться меня, ненавидеть, стыдиться и презирать!.. Князья и воры не могут иметь общей судьбы, поручик.

Гончаров взял ее лицо в ладони, стал страстно и жарко целовать его.

— Милая, родная, любимая… Поверьте, я докажу обратное. Клянусь, докажу!

Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.

— Позвольте мне уйти и подумать?

— Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?

— Нет, я оставлю вас со своими словами.

— Скажите же их.

— Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.

— Слово дворянина.

Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:

— Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.

Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:

— Слово дворянина, поручик, — набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.

Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры — мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.

— Чего ты с ним? — недовольно спросила Михелина.

— Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.

— Я боюсь его. И ненавижу.

— За что?

— За то, что убил пана. Он сумасшедший!

— Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.

— Не хочу такого отца!

— Какой уж есть, Миха…

Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.

…Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.

Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.

— Мне приснился дурной сон, Миха, — мать поцеловала дочку в голову. — Не хочется даже пересказывать.

— Обо мне?

— О Таббе.

— Расскажи.

Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.

— Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.

— А поэт?

— Что — поэт?

— Он тоже оглянулся?

— Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.

— Это хорошо.

— Что ж в этом хорошего?

— Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.

— Дай бы Бог, — вздохнула мать. — Как она там?

— Не хуже, чем мы здесь.

Михелина крепко обняла мать, прошептала:

— Начальник сделал мне предложение.

Сонька удивленно посмотрела на нее:

— Созрел, что ли?

— Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.

— Вместе со мной, — хмыкнула воровка. — С Сонькой Золотой Ручкой.

— Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? — Михелина рассмеялась. — Нет, ты представляешь?

— А по-твоему, я глупая и злая?

— По-моему, как раз наоборот.

— Приставал?

— Целовал, еле отбилась. Руки все обломал.

— Смотри, дочка, один раз опустишь руки и считай, что никогда отсюда не выберешься. А не приведи господи, ребенок?

— Я все понимаю, мам. А если он все-таки сдержит слово и мы с его помощью выберемся?

— Надо дождаться весны, Миха.

— Еще почти три месяца.

— Весной придет пароход, а к тому времени нужно сделать поручика совсем ручным.

Дочка зарылась под мышку матери, промурлыкала:

— Он мне очень нравится, мамочка. Он особенный. По крайней мере, честный.

— Знаешь, что такое мужская честь? — усмехнулась Сонька. — Это когда ее нет. А есть женщина рядом. Сильная, умная, с холодным сердцем, беспощадная. Только такая женщина способна воспитать в мужчине честь и благородство.

— Разве ты была такой?

— Не была. Потому и заканчиваю свою жизнь на Сахалине. Но я буду делать все возможное, чтобы ты не повторила мою судьбу.

Несколько дней спустя в поселке случилось малоприятное, хотя для этих мест привычное происшествие.

Пятеро крепко подвыпивших вольнопоселенцев крепко избили Михеля.

А случилось это так.

Божий человек как раз направлялся в Сонькин шинок, размахивая руками и что-то бормоча, когда дорогу ему перегородил высоченный и известный своей необузданной силой и жестокостью Лука Овечкин, получивший каторгу за двойное убийство. Растопырил руки, не давая Михелю пройти, прорычал:

— Куда прешься, дурень?

Тот растерянно посмотрел на него, улыбнулся.

— Соня…

— К Соньке?.. Тоже выпить?

— Соня моя, — ткнул себя в грудь Михель.

— Слыхали, чего придурок мелет? — заржал Лука и повернулся к приятелям. — Любовь, оказывается, у него с Сонькой!

— Так это известно! — ответил со смехом один из друзей. — Он от этой любови и тронулся!

Сумасшедший попытался обойти Луку, но тот заступил снова дорогу, снова растопырил руки.

— А я не пушу!.. Не пушу, и все! И чего сделаешь, придурок?

— Не надо, — попросил Михель. — Я к Соне.

— Попробуй пройти!.. Сдвинешь меня, пройдешь. А нет — катись отседова!

— Он же убивец! — заорал кто-то из приятелей. — Гляди, как бы не забил тебя самого, Лука!

— А пущай рискнет!.. Рискни, дурень! Поглядим, чего из этого получится! Давай, ударь меня!

— Там Соня… — Божий человек снова попробовал обойти пьяного, и тот снова остановил его.

— А ты дай ему выпить, Лука! — крикнул третий мужик из наблюдающих. — Он осмелеет и сдвинет! А то гляди, и до околения!

— Давай, придурок, выпей!.. За компанию!.. Выпей и покажи свою любовь! — Лука схватил Михеля за шиворот, развернул к себе, попытался залить в рот самогон. — Пей, охламон! Это вкусно, пей! Повеселимся вместе!

Сумасшедший пробовал вырваться, сипел, шепелявил что-то, отталкивал могучего Овечкина, а на помощь истязателю уже спешили его приятели. Все вместе с хмельным весельем принялись ловить Михеля, пинать ногами, валить на землю, заливать в глотку водку.

Он отбивался, поднимался с земли, делал несколько шагов в сторону шинка, но подвыпившие каторжане догоняли его, снова сбивали с ног и снова под хохот и гогот старались напоить сумасшедшего.

— Пущай напьется!.. — орали. — Поглядим, какие фортеля будет выкидывать!.. Рви ему пасть! Руки вяжи! Лей в глотку!

Сонька с опозданием услышала крики на площади, выскочила из шинка, кинулась на помощь Михелю. Однако обезумевшая от азарта хмельная братия уже не контролировала себя, валила на снег не только божьего человека, но и женщину, отчего еще больше веселилась, и кто знает, какая сила могла остановить почувствовавших пьяную свободу каторжан.

От бараков на драку бежали два конвоира.

Наказание Луке Овечкину за бузотерство и жестокое избиение Соньки и Михеля поручик Гончаров назначил суровое и публичное.

Площадь была заранее очищена от снега, на ней возвели небольшой дощатый помост на который поставили длинную скамью для порки. Здесь же кучкой лежали розги, стояла бочка с горячей водой для распаривания розог, а вокруг всего по-хозяйски расхаживал известный в местных краях палач Федор Игнатьев, умеющий как щадить жертву, так и добивать ее до смертного результата. Одет он был в красную сорочку навыпуск, в руке держал распущенные розги.

Писарь, назначенный для отсчитывания ударов, расположился в дальнем углу помоста, откуда хорошо просматривалась скамейка и палач.

Народ на экзекуцию был собран из всех ближних поселков, по этой причине здесь присутствовало не менее двух сотен человек — и мужиков, и баб. Было очень тихо, и лишь доносился лай собак да окрики конвойных, которые зорко отслеживали пожизненных.

В числе собравшихся, в самом дальнем краю площади, виднелась голова Михелины. Держалась она смиренно и печально.

Открывать экзекуцию пришел сам поручик Никита Гончаров. Был он в легкой, не по погоде шинели, отчего и вовсе казался изысканно нездешним.

Поднялся на помост, остановился рядом с Федором Игнатьевым. Выждал паузу, когда несильный ропот толпы затихнет, поднял руку.

— Каторжане и вольнопоселенные!.. Господь тому свидетель, получая государево повеление в эти края, я не допускал мысли, что могу отдать распоряжение на унизительное и жестокое наказание кого-либо из вас. Я стремился совсем к другому — желал не унижать вас, не видеть в вас отверженных и проклятых! Желал, чтобы вы в какой-то момент почувствовали себя людьми, потому что Господь и без того сурово наказал вас. Но как выяснилось, не все осознали это и приняли смирение как норму! Подняли руку на человека, который и без того обижен Богом! Посмели ударить женщину, выступившую на защиту униженного! Нечеловеческое надо выкорчевывать нечеловечески!.. По этой причине вольнопоселенцы Журов, Пятаков, Семенов и Ямщиков наказываются месячным содержанием в холодных одиночных карцерах! — Гончаров переждал пересуд толпы, увидел Михелину, продолжил: — Лука Овечкин, как главный истязатель и нарушитель установленного порядка, приговаривается к пятидесяти ударам розгами… — Поручик снова переждал ропот. — И последнее! Хочу предупредить — любое нарушение режима, любая жестокость в отношении друг друга будут караться жестоко и безоговорочно!

Никита Глебович спустился с помоста, сел на заготовленный для него стул, закинул ноіу на ногу, махнул рукой в белой перчатке.

Вначале конвоиры вывели на помост тех четверых участников драки, которых приговорили к карцеру. Поставили их рядком так, чтобы хорошо была видна экзекуция.

Затем два конвоира вывели здоровенного, со связанными за спиной руками Луку, не без сопротивления со стороны наказуемого уложили его на скамейку, привязали к ней двумя веревками и удалились.

Палач старательно размочил розги, удовлетворенно кивнул и направился к Овечкину.

От первого удара тот громко вскрикнул:

— Господа!.. Помилосердствуйте, Христа ради!

Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:

— Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!

Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.

Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.

Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.

Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.

Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:

— Михель… Ты здесь?

Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:

— Кто? Чего надо? — от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.

— Это я, Михелина… Я ненадолго.

— Здесь темно.

— Я на ощупь.

Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.

— Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.

— Узнал, — прохрипел тот. — Зачем пришла?

— Соня велела. Беспокоится.

— Как она?

— В бараке. Даже на работу не вышла. — Девушка тронула его за рукав, погладила. — А как ты?

— Плохо, — ответил Михель. — Болит все. Сильно били.

Она опять коснулась его руки.

— Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.

— Не надо было, — мотнул головой тот. — Разве он виноват? Все виноваты.

Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:

— Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?

— Спроси Соню, она все скажет.

— А мне объяснить не хочешь?

— Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?

— Он велел сейчас зайти к нему.

— Он первый раз видел, как добивают человека?

— Наверно.

— Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.

— Боишься за меня? — улыбнулась девушка.

— Боюсь. Ты ведь моя дочка.

— Знаю, — Михелина приобняла сумасшедшего. — Я еще приду к тебе. — Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: — Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! — и закрыла за собой дверь.

Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.

Девушка стояла напротив, молчала.

— А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! — не выдержал поручик. — Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них — ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!

— Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.

— Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?

— Надо постараться, поручик.

Гончаров поднялся.

— Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?

— Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.

Она повернулась и услышала окрик.

— Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!

Михелина замерла.

Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.

Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.

Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.

Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.

От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:

— Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!

Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.

В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.

Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:

— Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.

— Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.

— Я тебя предупреждала, дочка.

— Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.

— С господами это случается.

— Может, потому что был пьяный?

— Может, и поэтому. Поживем — увидим.

— Он сказал, что сгноит меня.

— Тебя?

— Думаю, тебя тоже.

— Я тоже так думаю.

— Что будем делать, Сонь?

— Ничего, — пожала та плечами, прижала к себе дочку. — Не такое переживали, переживем и это.

Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.

— Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?

Сонька помолчала, с усмешкой кивнула.

— Знаю.

— Давно?

— С тех пор, как убил пана Тобольского.

— Он убил его будучи нормальным?!

— Нет. После убийства что-то с ним случилось, и он прозрел.

— А как это?

— Не знаю. Об этом знает только Господь.

— И мы с тобой.

— Да, и мы с тобой. Больше никто знать не должен.

Кто-то из каторжанок вышел в предбанник попить воды из кадушки, воровки замолчали, потом Михелина приобняла мать и повела ее в сторону нар.

Изюмов сидел в пролетке недалеко от дома Брянских, внимательно следил за входящими и выходящими из ворот. Въехала карета, и по силуэту молодой девушки, вышедшей из нее, стало понятно, что это княжна.

Затем промелькнули какие-то люди из прислуги. Привратник Илья каждый раз исполнял свои обязанности торопливо и с почтением.

Вскоре со двора вышла высокая статная особа, лицо которой закрывала черная кисея. В руках она держала небольшой ридикюль.

Изюмов напрягся. Он узнал Таббу.

Она в калитке столкнулась с дамой (это была мадам Гуральник), раскланялась и заспешила на улицу.

Здесь девушка попыталась остановить экипаж, ей это никак не удавалось, и было видно, что она нервничает. Притормозил легковой автомобиль, мадемуазель отказалась от его услуг и продолжала ждать. Наконец подъехала свободная пролетка, Табба сообщила извозчику адрес.

— Следом, — велел Изюмов своему извозчику, и тот стеганул по лошадям.

С Фонтанки выехали на Исаакиевскую площадь, затем свернули на Большую Морскую, после чего пролетка с мадемуазель проскочила несколько кварталов и оказалась возле особнячка, в котором находились курсы аргентинского танго.

Изюмов видел, как госпожа Бессмертная покинула экипаж и скрылась в парадной.

К особняку подкатывали экипажи разного класса, из них выходили дамы и господа, мило раскланивались друг с другом и также исчезали в парадной особнячка.

Артист понаблюдал какое-то время за ними, бросил извозчику:

— Жди.

— Как долго ждать, господин? — недовольно поинтересовался тот.

— Пока не вернусь! — Изюмов сунул мужичку мелкую купюру и направился к особняку.

Внутри его встретил моложавый консьерж.

— К кому следуете, сударь?

— Ответь, любезный, здесь ли обучают аргентинскому танго?

— Совершенно верно. На втором этаже. Желаете записаться?

— Пока желаю поглядеть.

— Глядеть не положено. Там дамы почти в неглиже.

— Тем более желаю, — засмеялся Изюмов, сунул консьержу пятьдесят копеек и заспешил по широкой лестнице наверх.

До слуха доносились музыка и команды учительницы:

— Файф степ, господа!.. Выход в променад! Легче, господа! Изящнее! Дамы, не очень отваливайтесь! Спинки прямые! Слоу квик!

Бывший артист через щель в двери стал наблюдать за танцующими и увидел наконец ту девушку, которую выслеживал. Теперь сомнений не возникало — это была именно бывшая прима. Изящная, статная, с небольшой маской на лице.

Изюмов удовлетворенно хмыкнул, отошел от двери, спустился вниз, снова уселся в пролетку.

— Куда едем, сударь? — спросил извозчик.

— Ждем.

— Как долго?

— Сколько надо, столько ждем! Денег получишь сполна!

Прошло не менее часа. Из парадной стали выходить курсисты. Расходились они с разговорами, с приветливыми прощаниями, весело садились в поджидающие их экипажи.

Табба в сопровождении партнера вышла одной из последних, попрощалась и махнула той самой пролетке, в которой прикатила сюда.

Изюмов проследил за нею, толкнул извозчика в спину.

— Следуй за пролеткой, в которой дама под вуалью.

— Слушаюсь.

…Ехали довольно долго. Пересекли Невский, выехали на Садовую, прогрохотали по мосту, под которым плескалась Нева, помчались по Каменноостровскому проспекту, затем взяли направление на Сестрорецк.

Пролетка мадемуазель шла ходко, и поспевать за ней было непросто. Извозчик тихо матерился, злобно хлестал лошадку, стараясь не шибко отставать.

Наконец пролетка с мадемуазель, не доезжая до Сестрорецка, вдруг резко свернула не то на просеку, не то на узкую дорогу и загрохотала по ней.

Изюмовская повозка чуть погодя совершила такой же маневр, и ездок приказал извозчику:

— Остановись и поправь сбрую лошадям.

— Зачем? — не понял тот.

— Делай, что велят!

Мужик спрыгнул на землю, стал возиться с уздечками, подпругами, изредка бросая удивленный взгляд на клиента.

Изюмов увидел, как метров через сто пролетка с мадемуазель остановилась возле длинного забора. Бывшая прима покинула ее и заторопилась к едва приметной калитке.

Ей навстречу вышел мужчина — это был Беловольский, и они оба скрылись в гуще зелени, среди которой виднелась черепичная крыша дома.

Артист удовлетворенно хмыкнул и крикнул извозчику:

— Хватит копаться! Поехали обратно!

Тот забрался на козлы, с удовольствием огрел лошадей.

— Куда прикажете?

— К театру оперетты!

Конспиративный дом обнаружить с улицы было непросто из-за густых деревьев.

Встреча проходила в одной из затемненных комнат с пыльной продавленной мебелью, в окна которой заглядывали разлапистые ветки.

Ефим Губский за эти годы крайне сдал, видимо сказалась ссылка. Кашлял чаще и сильнее, худоба обозначалась ключицами и лопатками под сорочкой, глаза горели черным фанатичным огнем. В комнате, кроме него, находились Беловольский и некий полный господин, которого гостья не знала.

Губский сидел на протертом диване, смотрел на Таббу внимательно и изучающе, время от времени вытирая рот платком.

— Мы благодарны вам, мадемуазель Табба… Не столько даже за добытые деньги, сколько за верность идеям партии.

Девушка усмехнулась:

— Я старалась.

— Мы знаем. И поэтому вдвойне ценим ваше участие в нашей организации. — Губский сделал глоток чая из большой чашки, какое-то время успокаивал дыхание. — Вы нам важны в перспективе, и нам бы не хотелось рисковать вами без особой нужды.

— У вас есть дела, которые совершаются без особой нужды? — не без иронии удивилась бывшая прима.

— Таковых нет, сударыня. Но вы нам представляетесь исключительным кадром, который может понадобиться в самых крайних случаях. В скором времени мы дадим вам весьма достойное задание.

— Какое?

Губский, кашляя, рассмеялся.

— Нет, вам прямо-таки не терпится как можно скорее совершить что-либо экстраординарное!

— Не терпится! А что в этом дурного?!

— Дурного ничего нет, — произнес Беловольский. — Но излишняя поспешность может принести беды не меньше, чем любое промедление.

— И сколько же придется ждать?

— Вы мне напоминаете господина Тобольского, — произнес Губский. — Он так же был нетерпелив в своем желании, и это закончилось печально.

— Жаль, что я не напоминаю вам Марка Рокотова, — огрызнулась Табба. — Мне этот господин много ближе!

— Мадемуазель Бессмертная, — заговорил наконец полный господин. — Я отношусь к числу ваших поклонников. Когда вы блистали в сцене, я охапками таскал в театр цветы, но вы, естественно, меня не замечали.

— Прошу меня за это простить, — насмешливо ответила бывшая прима.

— Это вы простите меня за настырность, — улыбнулся господин. — Позвольте представиться: барон Красинский.

— Мне приятно ваше общество, барон, — склонила голову бывшая прима. — Вы также сочувствуете революционерам?

— Не только сочувствую, но всячески способствую их делам.

— Делу, которое мне прочат господа, вы также готовы способствовать?

— Думаю, в первую очередь.

— И что же это за столь важное дело?

В комнате рассмеялись.

— Мадемуазель Табба, — сухо произнес Губский. — Давайте все-таки подчиняться внутрипартийной дисциплине. Иначе все может закончиться крахом, — он снова закашлялся. — Первое… Вам следует сменить кардинально внешний облик, чтобы образ дамы в кисее не прилип к вам. Второе… Держать связь с нами будете только в исключительных случаях через господина Беловольского или его уполномоченных. Никакой инициативы. И третье… Надо почаще выходить в свет, желательно со спутником. Даже если кто-то узнает в вас бывшую приму, это придаст не только пикантности вашему существованию, но и легализует вас в обществе. Хотя лучше бы играть роль дамы таинственной и непонятной. Это позволит вам завести в свете весьма полезные знакомства.

— Позвольте роль спутника для первого выхода в свет зарезервировать за мной, — с улыбкой обратился барон к Таббе.

— Как вам угодно, — пожала она плечами. — Мне совершенно без разницы, на чью руку опираться и кому улыбаться.

— Обидно, зато откровенно. Не желаете ли посетить театр, который когда-то был связан с вашим именем?

Бывшая прима на миг задумалась, неожиданно ответила:

— Почему бы нет?

— Значит, билеты будут куплены, и вам сообщат об этом заранее.

— Буду ждать. — Бессмертная поднялась, опустила на лицо кисею. — Я могу идти?

— Да, вы свободны. И помните мои советы, — протянул ей руку Губский. — Особенно по поводу смены облика.

— Да, я приняла к сведению, Ефим Львович. Лишь бы господин барон при встрече не обознался.

— Да уж постараюсь, сударыня.

Табба откланялась, Беловольский направился ее провожать. Вышли в прихожую. Здесь было пусто и гулко. Стали спускаться по деревянной лестнице и вдруг услышали шаги поднимающегося человека.

Беловольский слегка замедлил шаг, даже отстранил гостью к стенке, как вдруг перед ними возник не кто иной, как Константин Кудеяров.

Граф непринужденно улыбнулся, протянул руку Беловольскому, как давнему знакомому.

— Мое почтение, — и приподнял шляпу в сторону дамы. — Сударыня?..

— Здравствуйте, — негромко ответила Табба.

— Меня ждут? — поинтересовался Константин.

— Вас ждут всегда, граф, — ответил Беловольский.

— Прелестно, — улыбнулся тот. — А мадемуазель уже уходит? — он явно не узнал Таббу.

— Да, мадемуазель торопится.

— Жаль. Не мог предположить, что в вашей партии столь очаровательные особы! — Кудеяров поспешил наверх, пару раз оглянувшись вдогонку уходящим.

Когда вышли во двор, Табба спросила Беловольского:

— А что здесь делает граф Кудеяров?

— Он помогает партии.

— Деньгами?

— Ну не болтовней же! — рассмеялся Беловольский. — Вы с ним знакомы?

— В прошлой жизни.

— Он не узнал вас?

— Видимо, нет. Это и к лучшему.

Когда уже подходили к воротам, провожающий приостановил девушку.

— Вы для нас действительно бесценны. Тем более что мы готовим акцию, которая заставит вздрогнуть Россию.

— С моим участием?

— Не думаю. Ваша акция должна случиться в ближайшие два-три месяца, и носить она будет предупредительный характер. Главное же мероприятие мы планируем провести к осени, и касаться оно будет едва ли не главного лица страны.

— Государя?

— Нет, царя трогать не будем. Он слишком слаб и ничтожен. Мы возьмем на прицел фигуру более мощную и влиятельную.

— Премьер-министра?

— Это ваши фантазии, но не мои, мадемуазель. — Беловольский с усмешкой поцеловал руку девушки. — Благодарю, до ближайшей встречи.

Пролетка ждала артистку. Она легко встала на ступеньку, махнула Беловольскому, застывшему в улыбке, и извозчик погнал лошадей в сторону города.

Мирон Яковлевич разложил на столе несколько карандашных портретов предполагаемых налетчиков — дамы под кисеей, господина с бородкой. Китайца. Жестом пригласил Гришина подойти.

Тот, взглянув, хмыкнул:

— Колоритная компания… Налет на банки был совершен именно этими особами?

— Налетчиков было несколько. Но лидеров трое: дама под кисеей, господин с бородкой и азиат — то ли китаец, то ли кореец.

— Лицо дама всегда прячет под кисеей?

— Всегда. Это ее фирменный знак. Причем, по рассказам очевидцев, именно она главный персонаж банды. Мужчины всего лишь прикрытие.

— Как думаете, почему она прячет лицо?

— Версии две. Первая — желание создать некий загадочный образ. Робин Гуд под сеточкой.

— В таком случае мужчина также должен был бы придумать какую-либо хреновину на физиономию.

— Логично. Поэтому возникла вторая версия… Мы не исключаем, что лицо сударыни имеет определенный физический дефект.

— То есть она его все-таки прячет?

— Получается что так.

— Любопытно, — Егор Никитич вновь принялся внимательно изучать рисунки. — Какие-либо косвенные подтверждения данной версии существуют?

— Да, существуют. Один из банковских чиновников сообщил, что правый глаз дамы перехвачен широкой черной ленточкой.

— Даже так? — искренне удивился Гришин. — Это уже нечто, — отложил рисунки, опустился на стул. — В картотеке есть криминальные личности с подобным дефектом?

— Таковых, Егор Никитич, нет. Мы предполагаем, что это либо какие-нибудь залетные, либо из политических.

— Политических? — удивился Гришин. — Им-то зачем так рисковать?

— По данным агентуры, эсеры, анархо-коммунисты и прочая революционная дрянь для добывания денег идут на любые преступления, вплоть до сращивания с воровским миром. Поэтому налеты на банки вполне могут быть делом их рук.

— Вы правы, — согласился Егор Никитич. — В моей практике был подобный случай. Помните дело поэта Марка Рокотова?

— Обижаете, Егор Никитич! — развел руками Миронов. — Там еще фигурировал некий поляк, финансировавший «Совесть России».

— Совершенно верно. Казимир Тобольский… Любопытно, какова его судьба?

— Пожизненная каторга. Там и сгниет.

— Лекарю лекарево, а пекарю пекарево, — заключил Гришин, с удовлетворением потер ладони. — Занятное дельце намечается.

— Я бы сказал, заковыристое, — уточнил Мирон Яковлевич. — Мои агенты разбросаны бог знает по каким лункам, и пока никакого улова.

— Вот потому и занятное. Когда все как на ладони, никакого азарта. А здесь есть за чем погоняться.

— Будем работать, Егор Никитич? — протянул ему руку Миронов.

— А кто вам сказал, что нет? — Гришин постоял в некотором раздумье, заметил: — А вот с азиатом они, похоже, просчитались. Его как раз проще всего посадить на зацепку. Слишком заметен… Объясните, Мирон Яковлевич, это своим агентам.

— Да уж постараюсь, Егор Никитич.

Они ударили по рукам, и Гришин твердым, уверенным шагом покинул кабинет Миронова.

Табба плотно прикрыла дверь, подошла к серванту, выдвинула один из ящичков, внутри него нажала потайную задвижку. Сбоку отщелкнулся еще один маленький ящичек, в котором обнаружился бархатный мешочек. Девушка аккуратно вытряхнула из него золотой сундучок, двумя пальцами приподняла крышечку.

«Черный могол» вспыхнул, заиграл всеми гранями.

Табба замерла, завороженно смотрела на таинственный камень и не в состоянии была отвести от него глаз.

Затем медленно закрыла сундучок, спрятала его в мешочек и поместила в потайной ящик.

…Спустя какое-то время она постучала в дверь комнаты княжны. Та занималась рисованием.

— Войдите, — не совсем довольным тоном ответила Анастасия.

Бывшая прима остановилась на пороге, виновато произнесла:

— Простите, княжна, что отвлекаю, но у меня к вам деликатная просьба. Вы как-то рассказывали, что после моей матери осталась дюжина париков, которыми она не воспользовалась.

— Вы желаете примерить их? — спросила та, продолжая работать кистью.

— Да, мне хотелось бы воспользоваться ими.

— Уж не в свет ли вы намерены выйти? — с насмешкой спросила княжна.

— В театр.

— Надеюсь, не в оперетту?

— Нет, нет. В оперетту мне вход заказан.

Анастасия оценивающе оглянулась на бывшую приму, неожиданно предложила:

— В гардеробе моей маменьки много роскошных платьев. Если вас это не смущает, можете примерить некоторые из них. Вдруг что-то подойдет.

— Благодарю. Я непременно воспользуюсь вашей любезностью, — Табба поклонилась и прикрыла дверь.

Работа на шахте была тяжелой, грязной, изматывающей. Мужики рубили кирками уголь, женщины нагружали его лопатами на тачки и вывозили антрацит по дощатым помостам к высоченной общей куче.

Сонька и Михелина были в числе тех самых, кто вывозил уголь.

Толкали тачки быстро, без остановок, под постоянным присмотром и окриками надсмотрщиков. Запрещалось останавливаться, разговаривать, пить воду.

Все бегом, все в спешке, все под тычками.

— Живее, барышни!.. Веселее, шалашовки!

В общей цепочке Михелина двигалась за матерью. Видела, как той трудно, как временами подкашивались у нее ноги, как она задыхалась.

— Соня, держись… — шептала. — Скоро перерывчик, держись.

— Не беспокойся, все хорошо. Отавное, сама не надорвись!

Сонька оглядывалась, пыталась улыбнуться, тут же надсмотрщик орал:

— Не болтать! Не останавливаться!.. Бегом, мрази!

Вместе с женщинами вывозил уголь Михель. Он толкал тачку с каким-то остервенением, обгонял всех, что-то выкрикивал, вываливал уголь на общую кучу, мчался обратно и, лишь когда равнялся с Сонькой и Михелиной, придерживая бег, мычал:

— Соня… Сонечка… Мама… — и несся дальше.

— Гля, как придурок бегает! — веселились надсмотрщики.

— Пущай бегает… Дурной силы хоть отбавляй.

— Так ведь никто не заставлял!

— Перед Сонькой старается! Любовь у него к ней!

Неожиданно на заснеженной дороге показалась пролетка, запряженная в одну лошадь. Конвоиры напряглись, каторжане слегка замедлили бег.

Ехал начальник.

За вожжами сидел он сам, управлял лошадью легко и умело, одет был в франтоватую легкую шинель. Остановил пролетку неподалеку, не слезая понаблюдал за работающими, развернул лошадь, хлестанул ее и покатил в обратную сторону.

Все, застыв, смотрели ему вслед, и лишь Михель поднял кулак и погрозил уезжающему поручику.

Луна в небе светила полная и яркая.

Каторжане медленно, устало брели в сторону поселка. Надсмотрщики лениво подгоняли их, некоторых толкали в спины прикладами винтовок, хрипло покрикивали:

— Шевелись… Шагай живее.

— Расторопнее, сказано!

При входе в поселок все вновь увидели коменданта каторги.

Он стоял в стороне от дороги, широко расставив ноги, смотрел на измученных людей, ритмично ударяя хлыстом по голенищу сапога.

Михелина взглянула на мать. Та усмехнулась, негромко бросила:

— Бесится барин… Не знает, с какой стороны подойти.

— Это хорошо или плохо?

— Посмотрим. По крайней мере, веревочка брошена, есть за что подергать.

Далеко за полночь, когда все уже спали, в барак, грохнув входной дверью и потоптавшись валенками, ввалился надсмотрщик Евдокимов Кузьма, во всю глотку гаркнул:

— Михелина Блюхштейн!.. Немедля к начальнику! Бабы на нарах заворочались, кто-то сделал свет от лампы посильнее.

— Живее, мамзель! — поторопил Кузьма. — Никита Глебович не любят ждать!

— Мам, зачем он? — встревоженно спросила Михелина, натягивая юбку. Ее била нервная дрожь.

— Не знаю. Может, опять напился?

— Не пускай к нему дочку, Соня, — подала голос соседка. — Разве можно за полночь к мужику?

— Я не пойду, мам.

— Я с тобой, — Сонька стала тоже одеваться, бросила конвоиру: — Я пойду с дочкой.

— Не велено! — ответил тот. — Сказано, только мамзель!

— Но я мать.

— А я конвоир!.. И хрен из барака выйдешь! Воровка села на кровать, беспомощно посмотрела на дочку. Михелина опустилась рядом.

— Не бойся, Соня… Убить не убьет, а со всем остальным я справлюсь, — поцеловала мать. — Сама же сказала, не знает, как подойти. Вот и решил ночью.

Сонька печально усмехнулась, приложила ее руки к губам.

— Если что, я сама его убью.

— Увидишь, все обойдется.

Поручик ждал Михелину.

При ее появлении он вышел из-за стола, жестом велел надсмотрщику исчезнуть, негромко попросил:

— Снимите, пожалуйста, верхнюю одежду.

Девушка молча и послушно выполнила просьбу. Гончаров повесил бушлат на вешалку, кивнул на стул:

— Присядьте.

Воровка опустилась на табуретку, вопросительно посмотрела на начальника.

— Я слушаю вас.

— Лучше вы выслушайте меня.

— Хорошо.

Никита помолчал, сплел пальцы рук, хрустнул ими.

— Я хочу попросить у вас прощения. Не желаете спросить, за что?

— Скажите.

— Скажу. — Поручик снова помолчал. — Прежде всего за то, что отправил вас с матерью на самые тяжелые работы.

— Мы каторжанки…

— Прежде всего вы женщины.

— На шахте работает много женщин.

Гончаров посмотрел на девушку, неожиданно произнес:

— Обещаю, что закрою шахту и переведу всех на человеческие работы.

— Здесь есть такие? — усмехнулась она.

— Есть. Женщины будут работать в поселке. — Никита встал, налил из самовара теплой воды, жадно выпил. — И следующее… Я хочу, чтобы вы простили меня за пьяную выходку.

— Я ее уже не помню.

— Неправда. Это непросто забыть.

— Я забыла.

И здесь произошло нечто совершенно неожиданное. Поручик сжал лицо ладонями и стал плакать горько, безутешно, как плачут маленькие дети.

Воровка медленно поднялась, подошла к нему, прижала его голову к себе, замерла.

Никита долго не мог успокоиться, затем стал целовать ее руки, одежду, бормоча:

— Я едва не сошел с ума. Вы не можете представить, что со мной происходило. Бессонные ночи, ненужные дни, головная боль до воплей, содранные в кровь пальцы, — он показал ей исцарапанные, искусанные пальцы. — Видите? Я не мог жить так дальше. Я не мог больше ждать. Я должен, я обязан вас видеть. Я люблю вас. Слышите, люблю, люблю!

Михелина опустилась на колени, стала целовать его мокрое от слез лицо, глаза, губы. Поручик отвечал взаимностью. От счастья, восторга он не мог все еще успокоиться. Затем они опустились на пол, и их ласки продолжались здесь.

После этого была постель. Она была первой и для девушки, и для молодого человека. Ласки, страсть, нежность были бесконечными. Бесконечным было и познание друг друга, от которого влюбленные потеряли счет времени, забыли о стенах, в которых находились, не замечали наступающего утра.

…Михелина вернулась в барак, когда каторжанки уже проснулись, толпились возле умывальника, причесывались, натягивали одежду.

При появлении молодой воровки все затихли. Она, слегка покачиваясь и улыбаясь, прошла к матери, крепко обняла ее, прошептала в самое ухо:

— Я буду спать, мамочка… Мне разрешили.

Сонька без слов откинула одеяло, помогла дочке прямо в одежде улечься, бросила:

— Спи… Поговорим потом.

Перед встречей с Гришиным князь Икрамов провел короткое разносное совещание со следователями Потаповым и Конюшевым. Они были вновь не совсем готовы к разговору, что вызывало прямое раздражение Ибрагима Казбековича.

— Как я понимаю, никаких новостей о банковских грабежах у вас нет и в ближайшее время они вряд ли появятся?

— На подобное, ваше высокородие, наскакивать аллюром вряд ли стоит, — вежливо и холодно объяснил Конюшев. — Мы работаем с агентурой, разрабатываем варианты по направлениям, а их более чем достаточно — от политических до откровенно криминальных, не считая залетных гастролеров.

— Это все?

— Увы. Но мы не стоим на месте, ваше высокородие. Если учесть…

— Учитывайте не в моем кабинете… У вас такая же песня? — посмотрел князь на Потапова.

— Не работа, а песня, — попытался отшутиться тот.

— Если нечего сказать, пойте!

Следователь смутился, забормотал:

— Мы, ваше высокородие, восстанавливаем былые связи, завязываем крючочки, занимаемся более глобальными проблемами.

— Глобальными? — удивился князь. — Россия и без того уже ими завалена! Масштабов уйма, дел никаких.

— Если позволите…

— Позволю, когда будете готовы! Каждое утро ровно в девять доклад о ходе работы!

— Разумеется, — склонил голову Потапов. — Но должен повторить, ваше высокородие…

— Каждое утро ровно в девять.

— Будет исполнено.

— Если господин следователь в приемной, приглашайте.

Они откланялись и покинули кабинет.

В приемной помощник разбирал бумаги. Гришина же пока видно не было.

Следователи переместились в коридор, и Потапов недовольно произнес:

— Он или полный солдафон, или идиот.

— И не то, и не другое, — возразил Конюшев. — Во-первых, наверняка его поджимает обер-полицмейстер. А во-вторых, учитывайте темперамент князя и самолюбие. Хочется все и сразу! Думаю, со временем он войдет в новую стезю, и даже нам будет чему у него поучиться.

— Ну, это уж, батенька, вы перегнули.

— Поживем увидим.

Из глубины коридора послышались тяжелые шаги, и вскоре появился Егор Никитич Гришин, мрачный и задумчивый.

Обменялись рукопожатием, Гришин спросил:

— Меня ждете?

— Вас ждет князь, а мы всего лишь стряхиваем пыль сапог, — ответил Потапов.

— Получили по полной?

— Пока разминочно, — засмеялся Конюшев. — Если не возражаете, совет. Меньше говорите, больше слушайте.

Князь при появлении Гришина даже вышел из-за стола, протянул руку:

— Рад визиту. Каково настроение?

— Рабочее.

Икрамов вернулся на место, следователь уселся напротив.

— Слушаю, ваше высокородие, — произнес он.

Князь улыбнулся.

— Я бы желал вначале выслушать вас.

— Меня? Я пока пуст, как бутылка из-под вина.

— И никаких соображений?

— Самые крохотные.

— Изложите их мне.

Гришин вытер рукавом вдруг вспотевший лоб.

— Вначале два условия, князь. Во-первых, прошу не касаться скандала, который случился со мной несколько лет тому назад.

— Самострел?

— Именно так.

— Второе?

— Я прошу дать мне полную свободу в поисках материала. Никакого давления, спешки, недоверия. Я соскучился по работе, и не в моем интересе затягивать ее, плутать, врать. Предпочитаю действовать честно, без моргания глазами.

— Я принимаю ваши условия, — кивнул Икрамов.

— И третье…

— Все-таки третье?

Гришин поднял на него тяжелые, навыкате глаза.

— Жалованье. Оно должно быть достойным, чтобы не думать о куске хлеба, который я должен принести в семью.

— Хорошо, — согласился князь. — Я доложу господину обер-полицмейстеру, и, думаю, он решит этот вопрос. — Помолчал, снова улыбнулся. — Теперь соображения по работе, Егор Никитич?

Тот сложил ладони лодочкой, подумал.

— Я уже встречался с Мироном Яковлевичем, и мы наметили некий план действия. Начнем с того, что занесем в картотеку всех особ женского пола, имеющих увечья надбровной части лица.

— Как вам это удастся и насколько быстро?

— Вас торопят?

— Есть такое.

— Через своих агентов, ваше высокородие, мы соберем сведения, систематизируем их, после чего начнем вести тщательную слежку за наиболее вероятными личностями.

— А почему увечья именно надбровной части лица?

— Дама, возглавлявшая налеты, прикрывала черной повязкой как раз этот лицевой сегмент. Не думаю, что ею руководило желание эпатажа. Скорее всего, некое увечье. А это уже серьезная зацепка.

— Но возможны и другие варианты наличия той же кисеи или повязки на глазу. Например, желание максимально скрыть лицо.

— Зачем?

— Понятно зачем. Повести полицию по ложному следу, сбить с толку, максимально запутать историю.

— Нет, ваше высокородие. Преступники в своей массе много глупее, чем мы себе представляем. Составлять хитроумные схемы, чтобы самим же в них запутаться, — это не для наглого и бесцеремонного налета. Поверьте моему опыту, все значительно проще и натуральнее.

— Хорошо, — поднял ладони Икрамов. — Вы много опытнее меня в вашем ремесле, поэтому я доверяю вам. Просьба… Если у вас появится некая ясность в ведении дела, обязательно проинформируйте в первую очередь меня.

— Можете в этом не сомневаться, ваше высокородие. — Гришин пожал протянутую руку Икрамова и покинул кабинет.

…Был ранний вечер. Варвара Антошкина уже покинула кабак на Конюшенном, где провела не один час в бесполезном глазении на полупьяных и пьяных мужиков, стала ловить случайного извозчика. И вдруг от неожиданности даже застыла.

В кабак направлялись два господина, и один из них был азиат.

Антошкина отмахнулась от подкатившего лихача, поискала глазами возможного городового и увидела его на другой улице в каких-то ста шагах.

Заспешила к нему.

— Чего тебе? — недовольно спросил тот, видя спешащую к нему деваху.

— Слушай сюда, — торопливо заговорила та. — Зови еще пару фараонов, возможно, будем крутить одного господина.

— Совсем сбрендила, манька? — возмутился городовой. — Гляди, как бы саму сейчас не скрутил в участок.

Антошкина достала из кармана нижней кофточки филерскую бляху, сунула ему чуть ли не под нос.

— Понял? Зови подмогу и топчитесь возле того кабака.

— Долго топтаться?

— Пока не появлюсь. А как свистну, сразу его и хватайте. Косенький такой, азиат!

Городовой с недоверием посмотрел ей вслед, затем поспешил в сторону двух полицейских, прогуливавшихся на углу Невского и Екатерининского канала.

В кабаке половина столов была свободна. Варвара бегло оглядела помещение, наметанным глазом вмиг поймала азиата и его приятеля в дальнем углу — это были Жак и Китаец, — направилась к соседнему с ними столику.

Громко отодвинула тяжелый стул, рухнула на него грузно, со вздохом.

— Половой!

Половой подошел сразу, поинтересовался:

— Решили вернуться?

— Не твое поганое дело!.. Вина бутылку!

— Французского или подешевле?

— Пьем только французское!

— Слушаюсь, госпожа.

Половой ушел выполнять заказ. Антошкина обвела неуверенным взглядом зал, остановилась на соседях. Они о чем-то почти неслышно спорили, и состояние у них было довольно нервное.

— Кавалеры! Ку-ку! — позвала Варвара. — Не желаете разделить одиночество прелестной дамочки?

— В следующий раз, — отмахнулся Китаец и снова углубился в разговор с Жаком.

Половой принес бутылку вина, при клиентке откупорил ее, дал попробовать девице. Она одобрительно кивнула:

— Наполни.

Тот исполнил распоряжение и удалился.

Варвара подняла бокал, кокетливо позвала:

— Мужчинки!.. Ваше драгоценное! — Выпила, посидела какое-то время, снова налила вина. — Господа! — Поднялась, направилась к соседям. — Умоляю, развлеките женщину. У нее сегодня препоганое состояние! — Опустилась на свободный стул рядом с Китайцем, попыталась положить ему руку на плечо. — Как тебя кличут, милый?

Он довольно грубо сбросил руку, так же грубо ответил:

— Ишаком! Который не только возит, но и брыкается!

— Так вы Ишачок?.. Очень дивное животное. Обожаю ишаков.

— Пошла отсюда!

— Нехорошо… Очень нехорошо так с девушкой разговаривать. И потом такие резкие жесты!.. Не только ишак, но и быдло!

— Мадемуазель, — вмешался Жак, — мы закончим беседу и непременно уделим вам внимание. Будьте любезны, посидите пять минут за своим столиком.

— Но он хамит!

— У него сегодня тоже дурное состояние.

— А мне плевать!.. Сегодня я ушла от мужа, и мне необходимо с кем-то побеседовать. Иначе подохну!

— Потом… Чуть погодя, сударыня. Мы к вам скоро подсядем.

— А вы, мой косенький ишачок, тоже обещаете?

Антошкина попыталась погладить Китайца по голове, но он с такой силой оттолкнул ее, что дама свалилась со стула и грохнулась на пол, пролив вино.

— Бьют! — заорала. — Убивают!.. Половой, зови городового!

Тот бросился ее поднимать, но она продолжала кричать:

— Городового зови, сказала!.. Покалечили!.. Избили!

Жак быстро бросил на стол рублевую купюру и вместе с Китайцем заторопился к выходу.

— Держи их! — вопила Антошкина, поднимаясь и настигая мужчин. — Где полиция!.. В участок паразитов! Половой!

Обслуга кабака, привлеченная скандалом, столпилась на входе в поварскую, половой метнулся звать городового. Варвара тем временем догнала Китайца, вцепилась в пиджак.

— Что ж, изувер, натворил?.. За что изуродовал невинную и несчастную?.. В острог тебя, в острог!

Жак отшвырнул девицу, подтолкнул товарища к входной двери, и они вывалились на улицу.

Антошкина не отставала. Увидела городового и двух полицейских, метнулась к ним.

— Полиция!.. Городовой!.. Держите их! Особенно косоглазого! Ишака чертова!.. Избил женщину, покалечил!

Городовой умудрился перехватить убегающего Китайца, прижал к стене:

— Стоять!.. Не двигаться! Немедля в участок! — и принялся дуть в свисток.

Жак метнулся прочь, полицейские бросились было за ним, однако он нырнул в ближайшую подворотню, запетлял во дворах, затерялся, слыша за спиной свистки полицейских.

Мирон Яковлевич в раздумье ходил по следственной комнате. На сидящего на табуретке Китайца не смотрел, собирался с мыслями.

— Значит, еще раз… Фамилия, имя и по батюшке.

— Петров Иван Михайлович, — ответил Китаец, трогая ссадину на лице.

— Все, значит, русское, а мордоварня не русская. Так получается?

— Я крещен, ваше благородие, — ответил Китаец. — Можете проверить по церковным книгам.

— Проверим. Непременно проверим. — Миронов остановился напротив допрашиваемого. — За что набросились на девицу?

— Не набросился. Толкнул… Потому как приставала.

— К вам?

— И ко мне, и к приятелю.

— Приятель где?

— Не знаю. Сбежал, видать.

— Сбежал?

— Сбежал. Испугался. Полиция засвистела, вот и дристанул.

Мирон Яковлевич опустился на стул напротив.

— Будем, Иван Михайлович, по-честному?.. Или маленько поиграем в говорильню?

— А я только по-честному, ваше благородие.

Тот протянул руку назад к столу, взял папку с бумагами, полистал ее, достал карандашный рисунок с физиономией Китайца, протянул задержанному.

— Вы?

Тот посмотрел на портрет, покрутил головой.

— Похож, но не я. Мы, китайцы, все на одно лицо.

— Что верно, то верно, — согласился сыщик. — Вы для нас на одно лицо, мы для вас. — Достал портрет Таббы и Беловольского. — Из этих лиц кого-нибудь знаете?

— Нет… Никого, — покрутил Китаец головой, заметно сглотнув сухость в глотке.

— Определенно не знаете?

— Как перед матерью клянусь. А они кто? — кивнул допрашиваемый на рисунки.

— Кто?.. Бандиты. Налетчики! Банки потрошат.

— И госпожа тоже?

— И госпожа тоже. Знаете ее?

— Ответил же, нет. Первый раз вижу.

Миронов положил папку снова на стол и, подперев подбородок кулаками, уставился на допрашиваемого.

— Иван Михайлович… Господин, который попадает сюда по подозрению, крайне редко выходит на свободу невиновным. Мы просто так, случайно, никого не задерживаем. Девица, которую вы обидели, агент. Наш агент. Она спровоцировала, вы поддались. И теперь беседа у нас с вами будет длинной и трудной.

— Она была выпивши и подсела случайно.

— Значит, хорошо справилась с заданием. Ей выпишут за это хорошее жалованье, а с вами придется работать.

Китаец снова сглотнул сухость в горле, вдруг севшим голосом произнес:

— Мне нужен адвокат.

— Разумеется. Вы назовете нам имя подельника, который сбежал, и он приведет вам адвоката.

— Я не знаю, где его искать.

— Скажите имя и фамилию, мы найдем.

— Не помню. Не знаю.

Миронов улыбнулся.

— Из собственного опыта скажу, Иван Михайлович. Когда задержанный на все вопросы отвечает «не знаю, не помню», значит, его надо чуть ли не сразу отправлять в острог. Это проверено и подтверждено. — Глубоко и едва ли не печально выдохнул, повторил вопрос: — Так кто сия дама под вуалью?

— Не знаю, клянусь.

— Вы в банде недавно?

— Почти год уже… Но даму мне не представили. Называла себя Виолеттой Мишиц.

— Возраст?

— Молодая.

— Что у нее с лицом?

— Не знаю, повязка.

— Под повязкой?

— Мне неизвестно. Вроде как глаз перевязан.

Миронов взял портрет Беловольского.

— Это кто?

— Подельник.

— Один из главных?

— Мадемуазель, похоже, главнее.

— Имя, фамилия?

Лицо Китайца вспотело.

— Тоже не знаю.

— Как же так? — ухмыльнулся Мирон Яковлевич. — В банде действуешь, а подельников не знаешь.

— У них конспирация. Особая. Тасуют как карты.

Чтоб не успели перезнакомиться. Никогда на дело одной и той же командой не посылают. Мы даже адресов друг дружки не знаем. Перед делом вот этот господин… — он потянулся к папке, нашел портрет Беловольского, — он объезжает всех и назначает место и время встречи.

— Оружие где берете?

— Оружие тоже он выдает. Перед самим налетом.

Потом забирает. Там у них все четко.

— Организация как называется?

— Политические. Кажись, эсеры… Они главным образом по бомбистам и налетам.

Миронов удовлетворенно крякнул, потер сухие ладони.

— И все же, Иван Михайлович… Давайте без крутежки… Сбежавший господин… вы ведь с ним сидели в кабаке, беседовали, даже выпивали. И не знаете даже имени?

— Имя знаю. Жак. Но, думаю, это погоняло.

— Дальше?

— После налета на банк мы больше не виделись. А встретил я его случайно. Возле Апраксина Двора… Нам не заплатили за работу. Ну, за налет. Точнее, заплатили, но мало.

— Сколько?

— По тридцать рублей.

— Не густо. А в банке взяли сколько?

— Газеты писали — полтора миллиона.

— А вам всего по тридцать?

— Поэтому в кабаке и горевали. Пока эта лярва не подсела. — Китаец помялся, неожиданно спросил: — А по какой статье я пойду?

— Естественно, по политической.

— Как — по политической?.. Я же вор! Какая у меня политика? Круглое таскать, плоское катать! А этих политических сук я терпеть не могу!.. Они, ваше благородие, страшнее даже убийц! Те хоть за дело убивают, а эти за идею. А идея — это что такое? Это вроде запаха от человека!.. Вот, к примеру, не понравился мне ваш запах, я вам немедля в лоб пулю!

Мирон Яковлевич с довольным видом потер ладони, прошелся из угла в угол комнаты.

— Очень хорошо, Иван Михайлович… Будем договариваться.

— О чем? — спросил тот настороженно.

— О сотрудничестве. Вы поможете нам, мы — вам.

— А в чем я могу помочь?.. Я ведь даже не знаю, где кого искать.

— Подумаем вместе, прикинем. Тут главное, без горячки. Не спеша, толково, с расстановкой. А там, глядишь, и вырулим на кого-нибудь из ваших корешей. Правильно я рассуждаю?

Китаец пожал плечами, неуверенно ответил:

— Наверно.