Глава шестнадцатая Расплата

Филимонов при виде Изюмова отставил чай в подстаканнике, грубо поинтересовался:

— Почему без стука?

— Стучал-с, вы не расслышали, — бывший артист шагнул поближе. — Вас желает навестить госпожа Бессмертная.

— Какого черта?.. Гоните вон. Не до нее сейчас!

— Я предупредил, они не уходят. Сказывают, у нее с вами была договоренность.

Директор вдруг задумался, махнул:

— Ладно, зови!

Когда швейцар выскользнул за дверь, Филимонов торопливо убрал со стола бумаги, уселся в кресло непринужденно и вальяжно, стал ждать.

В дверь постучали, он пропел:

— Прошу сударыня!

Бывшая прима толкнула дверь, с театральной нерешительностью остановилась у порога.

— Здравствуйте, Гаврила Емельянович. Сказали, вы сегодня никого не принимаете?

— Никого, кроме вас! — он поднялся, поспешил навстречу любезно взял руку гостьи, поднес к губам. — Для вас мои двери всегда открыты.

Боль отдалась в плече Таббы, она непроизвольно охнула, отвела руку.

— Что с вами, мадемуазель?.. Я сделал больно?

— Ерунда, — усмехнулась Бессмертная. — Не обращайте внимания.

— У вас что-то с рукой?

— С плечом… Неосторожно оступилась.

— Ай-яй-яй! Что ж вы так не бережете себя! И когда это случилось?

— Буквально вчера.

— Нехорошо, милая Табба. Будьте осторожны во всем — и в движениях, и в поступках, и даже в мыслях. Времена, сами видите, какие.

— Вижу… Могу присесть, Гаврила Емельянович?

— Разумеется, — он вновь, то ли случайно, то ли специально, помогая сесть, коснулся ее плеча, и она вновь застонала. — Да у вас действительно проблема, милая?.. К доктору обращались?

— Он меня успокоил. Сказал, вскоре пройдет.

— Дай бог, дай бог. Вам болеть сейчас совсем ни к чему, — Филимонов расположился напротив, поцокал языком. — Господи, что же творится в стране?.. Вы, разумеется, слышали о кошмаре, который случился с генерал-губернатором?.. И снова какая-то дама! Дамы нынче стали опаснее самых жестоких господ!

— Я по моему делу. Гаврила Емельянович, — прервала его актриса. — Надеюсь, вы не забыли о нашей договоренности?

— Я все помню, дорогая. Все… Даже афиши уже готовы. Слушок о событии пока попридержал, а вот афиши напечатал, — он встал, взял из стеллажа свернутый рулон. — Читайте!

Табба развернула лист, пробежала глазами крупный текст:

«СЕНСАЦИЯ СЕЗОНА! НА СЦЕНЕ ВНОВЬ НЕОТРАЗИМАЯ И ВОСХИТИТЕЛЬНАЯ ГОСПОЖА БЕССМЕРТНАЯ!..

ЧУДО, ВОССТАВШЕЕ ИЗ ПЕПЛА!»

Директор с гордостью наблюдал за реакцией бывшей примы.

— Каково?

Она была искренне удивлена.

— Благодарю вас.

— Я, как видите, сдержал слово… Теперь свое слово обязаны сдержать вы, — Филимонов вопросительно посмотрел на актрису. — Где бриллиант?

— Бриллиант?.. Бриллиант пока у меня. Мы ведь условились, что я передам его вам в день премьеры.

— До занавеса?

— После занавеса, оваций и цветов.

— Я желал бы все-таки получить его перед спектаклем.

— Я подумаю, Гаврила Емельянович.

— Я могу верить вашему слову?

— Гаврила Емельянович, как вы можете?

— Я спросил, вы не ответили.

— Разумеется, я выполню все свои обязательства. Можете не сомневаться.

Табба поднялась, директор взял ее под руку, повел к двери.

— Нет, все-таки у вас что-то неладное с плечом, — взглянул на грудь бывшей примы, увидел на блузке просочившееся пятнышко крови. — У вас кровь.

— Ерунда, — смутилась она. — Видимо, ссадина. Придется снова ехать к доктору.

— Да, — кивнул задумчиво Филимонов, — лучше это дело не запускать. Как бы не возникло осложнений, — проводил девушку до выхода, поклонился. — Не болейте, моя прелесть. Вы нам нужны, — закрыл поплотнее дверь, снял телефонную трубку. — Департамент полиции, пожалуйста, — дождался ответа, представился: — Говорит директор оперетты Филимонов. Не подскажете, в каком госпитале находится князь Икрамов?.. Благодарю.


Ехали молча до тех пор, пока извозчик не спросил:

— Куда дальше, барышни?

— Пятая линия Васильевского острова, — ответила Табба.

— Мы к кому? — посмотрела на хозяйку Катенька.

— К следователю.

Проехали по набережной, перемахнули через Дворцовый мост, миновали стрелку, после чего выскочили на Большой проспект.

Не доезжая до семнадцатого дома на Пятой линии. Бессмертная велела извозчику остановиться, сказала прислуге:

— Видишь дом красного кирпича?

— Да.

— Поднимешься на третий этаж в квартиру одиннадцать, попросишь Дашу.

— Дочку господина следователя?

— Скажешь, чтоб пришла ко мне… Только будь внимательной.

Бывшая прима видела, как Катенька торопливо, с оглядкой миновала несколько домов, затем достигла нужного дома. Посмотрела в сторону хозяйки и исчезла в парадной.

Бессмертная осмотрелась.

Темнело довольно быстро. Ничего опасного — лишь отдельные фигуры прохожих да проносящиеся пролетки.

Вскоре из парадной дома вышли Катенька и дочка следователя, заторопились к поджидающей их Бессмертной.

— Здравствуйте, госпожа, — забираясь в пролетку, произнесла девочка. — Вы за бриллиантом?

— Да, он при вас?

— Я принесла.

— Покажите.

Даша вынула из кармана завернутый в платочек сундучок, протянула артистке. Та подержала его в руке, неожиданно вернула обратно.

— Пусть все-таки пока остается у вас.

— Папенька велели, чтобы я вернула вам.

— Вернете, но не сейчас. Катенька сообщит, когда у меня в театре будет премьера, вы станете моей гостьей, а заодно принесете камень.

— Как скажете, сударыня, — девочка помолчала, тихо спросила: — Вы папеньку не проведывали?

— Если я на такое решусь, мне вряд ли удастся оттуда выйти.

— Я очень скучаю.

— Все будет хорошо, детка.

— Этим только и живу, — Даша попыталась улыбнуться. — Я была рада вас видеть.

— Я также, детка, — Табба дотянулась до нее, поцеловала в лобик, и та соскочила на землю.


Этот визит был полной неожиданностью для Ибрагима Казбековича. Когда он увидел входящего в палату сияющего, с роскошным букетом директора оперетты, то даже приподнялся на койке.

— Лежите, лежите, — замахал тот руками. — Я всего лишь на пару минут, князь. Не беспокойтесь, — сунул цветы сопроводившей его сестричке, двумя руками взял ладонь князя. — Выглядите просто молодцом! А я тащился к вам с невероятным опасением, что увижу несчастного, заросшего щетиной, немощного господина. Нет, чудно живой и завидно красивый!

— Наговорили мужчине столько комплиментов, что пора либо сгореть от неловкости, либо согласиться.

— Соглашайтесь, князь, соглашайтесь!.. Потому как в моих словах нет ни доли лести!

Филимонов опустился на стул, вытер вспотевший лоб.

— Бесконечно скучное и вредное место больница!.. Лучше сюда не попадать.

— Вы правы, — согласился князь. — Но давайте лучше без лирики. Вы ведь приехали по делу?

— Вы меня гоните?

— Нет, ценю ваше время.

— Что ж, по делу так по делу, — Гаврила Емельяныч снова вытер лоб. — Приехал посоветоваться. Вы ведь наверняка помните нелепость, которая однажды случилась в моем кабинете?

— Очень даже помню. Вы решили покаяться?

— И покаяться, и помочь вам.

— Мне?!

— Хорошо, не конкретно вам. Отечеству!

— Не слишком ли высоко берете, господин директор?

— Можно без иронии, князь?.. Вы, разумеется, помните приму моего театра госпожу Бессмертную?

— Будете напоминать о моем увлечении?

— Ни в коем разе, князь… Все более предметно! По моим представлениям, бывшая прима имеет самое прямое отношение к покушению на генерал-губернатора.

— Не знал, что вы служите нештатным осведомителем в моем отделе, Гаврила Емельянович.

— Ибрагим Казбекович, если вам малоинтересен мой разговор, я могу ретироваться. Причем без всякой обиды.

— Не обижайтесь, — успокоил директора Икрамов. — Простите.

Филимонов помолчал, пережевывая обиду, затем продолжил:

— Госпожа Бессмертная некоторое время тому назад обратилась ко мне с предложением устроить ей прощальный бенефис.

— Что это значит?

— Поясню. Она, будучи отлученной от сцены, в которую смертельно до сих пор влюблена, пыталась реализовать себя во многом. В пьянстве, в падении на дно, в любви к матери и сестре, даже в желании пойти по стопам небезызвестного поэта-террориста Рокотова. Увы, ей по большому счету ничего не удалось… Она одинока, несчастна, забыта, гонима. И вот теперь она решилась на два заключительных аккорда своей жизни. Первое — убийство градоначальника. И второе, может главное в ее жизни, — возвращение на сцену. Пусть в последний раз!

— Вы полагаете, что именно мадемуазель стреляла в генерал-губернатора.

— Убежден. Во-первых, известно, что главным фигурантом теракта была женщина. А второе — она ранена. Она была вчера у меня, из ее плеча сочится кровь!

— Вам известен ее адрес?

— Нет. Хотя, думаю, выследить ее теперь не составляет труда.

— Значит, в самое ближайшее время она будет арестована.

— У меня личная просьба, князь… Дайте женщине в последний раз ощутить запах сцены, услышать овацию, окунуться в море цветов. Такого в ее жизни больше никогда не будет. Закроется занавес, и вы возьмете ее голыми руками — счастливую, опьяненную успехом, потерявшую понятие реальности.

Икрамов подумал, внимательно посмотрел на Филимонова.

— Вам лично что от этого, Гаврила Емельянович?

— Как что? Я человек, князь, и, как говорили великие, ничто человеческое мне не чуждо.

— Хорошо, я подумаю.


Было еще темно.

Сонька брела по улице, ни на кого не обращая внимания, отрешенная и потерянная. Утренний город начинал свою жизнь — грохотали по булыжникам пролетки и плоскодонные биндюги, шарахались лошади от гудящих автомобилей, торговцы открывали магазины и лавки, чиновный люд густо спешил на службу, праздная же публика либо пила кофий на открытых верандах, либо толкалась возле модных витрин.

Воровка увидела массивную вывеску: «Бриллианты Ефима Бронштейна», постояла какое-то время в нерешительности, затем все-таки направилась ко входу.

Магазин был большой и довольно шикарный — витрины с украшениями вдоль стен, красного дерева столики для клиентов, два вышколенных молодых приказчика в ладных костюмах.

Первых посетителей встречал сам Ефим Бронштейн — высокий дородный господин с бородой.

Увидел странную даму, удивленно посмотрел на одного из приказчиков.

— Боря, спроси у этой дамочки, что она тут забыла?.. Если какой-нибудь камень, так он давно уже стоит на могиле ее бабушки.

Тот подошел к Соньке, поинтересовался:

— Мадам, вы не ошиблись дверями?.. Может, вам в богадельню, так перейдите на другую сторону и топайте прямо.

Она посмотрела на него уставшими ввалившимися глазами, не ответила, направилась к стеллажам.

Боря двинулся следом. Хозяин с интересом следил за происходящим.

— Эти колье, — показала воровка. — Затем перстни… и еще три подвески.

— Вы располагаете такими деньгами, мадам? — довольно вежливо спросил приказчик.

— Принесите то, что я попросила, — довольно определенно ответила Сонька и направилась к одному из столиков. — У вас дурные манеры, молодой человек.

Боря посмотрел на хозяина, тот согласно кивнул, продолжая наблюдать за странной дамой.

Приказчик достал все указанное из стеллажей, положил перед воровкой, отступил на шаг.

Сонька начала с колье. Рассматривала их так профессионально и с пониманием дела, что молодой человек и хозяин даже переглянулись.

Воровка перешла к перстням. Их было три, и что-то в одном из них ей не понравилось.

— Принесите, пожалуйста, другой. Здесь небольшой изъян.

— Покажите, я хочу тоже заметить.

— В следующий раз.

Приказчик с насмешливой игривостью двинулся к стеллажу, хозяин пошел следом, и в этот момент Сонька довольно бесцеремонно сунула колье в карман юбки.

Второй приказчик тут же заорал:

— Ефим Беневич, она своровала!

Боря ринулся к дверям, чтобы перекрыть их, хозяин поспешил к воровке.

— Это правда, мадам, или Илюше только показалось?

— Да, я украла, — спокойно ответила Сонька. — Зовите полицию.

— Ефим Беневич, бежать за городовым? — крикнул Боря.

— Зачем за ним бежать, если он возьмет за беспокойство больше, чем стоит все это украшение, — ответил хозяин и снова обратился к Соньке: — Вас шмонать, или покажете все сами?

— Шмонайте.

— Илюша, помоги даме, — обратился Ефим Беневич ко второму приказчику, — а то у меня может рука попасть не в то место.

Сонька подняла руки, Илюша нырнул в тот самый карман, достал колье.

— О!

— И что вы хотели этим сказать, мадам? — спросил хозяин, беря в руки изделие.

— Только то, что нужно звать полицию.

Ефим Беневич вздохнул, положил колье в коробочку, махнул приказчикам:

— Деточки, проводите даму. Только так, чтоб она запомнила это место и даже передала своим внукам, которым очень будет стыдно за бабушку.

Молодые люди подхватили воровку, довели до двери, распахнули и с силой вытолкнули женщину на улицу.

Сонька растянулась на мостовой, распугав прохожих, какое-то время не могла от боли подняться, проползла несколько метров на карачках, затем все-таки нашла в себе силы, выпрямилась и побрела дальше.

Увидела городового, подозрительно глядящего на нее, направилась к нему.

— Я воровка, — сказала. — Сонька Золотая Ручка.

— Пошла отсюда, пока не загремела в участок! — рыкнул тот.

— Я Сонька!.. Сонька Золотая Ручка!

— Тут уже пол-Одессы Сонек! И все чокнутые!.. Катись, сказал!

— Сонька!.. Я Сонька! — стала пританцовывать вокруг полицейского воровка. — Арестуй меня!.. Забери в участок! — И вдруг вцепилась в его мундир: — Я сбежала с Сахалина!.. Дочка в тюрьме!.. Я Сонька! Арестуй меня!

Городовой испуганно отпрянул от нее, затем с такой же силой толкнул, отчего Сонька полетела на землю, ударившись головой о чугунный столб.

От боли свернулась в комок, поджала колени под подбородок, заскрежетала зубами, застонала, заскулила.

Полицейский пошагал неторопливо дальше, время от времени оглядываясь на сумасшедшую старуху.


…Вечером того же дня в ста шагах от ворот городской тюрьмы стояла растрепанная пожилая женщина. Она что-то выкрикивала, размахивала руками, ругалась, грозила кулаком, вызывая смех и удивление дежурных полицейских.


До отправления поезда Одесса — Санкт-Петербург оставалось не более десяти минут. Князя провожали Анастасия и банкир Крук. Поодаль, сплевывая на землю и поглядывая на подопечного, курили два конвоира.

Княжна плакала, Ямской обнимал ее за плечи, улыбался:

— Я по-настоящему рад за тебя, Настенька. Рад, что вы встретили друг друга.

— Жаль, что вы уезжаете, — сказал Крук. — Мы бы неплохо провели здесь время.

— Может, я все-таки поеду с тобой? — спросила Анастасия, сморкаясь в платочек.

— А смысл?

— Ну как?.. Тебе ведь тяжело. И физически тяжело, и душевно.

— Физически я уже привык. А душевно?.. Я еду хлопотать о Михелине.

— Она рада была встрече?

— Весьма. Даже расплакалась.

— Я ее понимаю. Я тоже вам завидую. По-доброму.

— Спасибо, — князь поцеловал кузину в голову. — Думаю, мне удастся ей помочь.

— Я также готов посодействовать, — предложил банкир. — Вас ведь удалось выдернуть?

Андрей насмешливо посмотрел на него, кивнул на конвоиров:

— Да, еду в неплохой компании.

— Тем не менее не за решеткой, и едете не куда-нибудь, а домой.

— Настенька сказала, что вы неким образом способствовали мне.

— В силу возможностей.

— Благодарю… В Петербург не собираетесь?

— Мы с Юрием уже договорились, — ответила вместо Крука кузина. — Нам важна судьба Михи.

— Знакомые рассказывали, будто видели в городе некую странную женщину, выдающую себя за Соньку Золотую Ручку, — сообщил банкир.

— Сплетни, — отмахнулся князь. — Если б она была таковой, ее давно бы уже загребла полиция.

Ударил станционный колокол, отъезжающие и провожающие засуетились на перроне, к Ямскому направились конвоиры.

— Просим в вагон, ваше высокородие, — сказал один из них.

— Сейчас.

Князь и Анастасия обнялись, девушка вновь стала плакать, банкир, чтоб не смущать их, отошел в сторонку, ждал своей очереди.

Затем пожал князю руку, тот с помощью конвоиров забрался в вагон, махнул из тамбура:

— Прощайте, друзья!

— Нет, Андрюша, до свидания! — крикнула в ответ Анастасия. — До скорого!

Состав набирал скорость, вагоны проплывали перед глазами княжны и Крука, и вот ушел последний, и на перроне вмиг стало как-то пустынно и тихо.


Михеля обнаружил дворник-армянин, когда утром подметал одну из улиц на Молдаванке.

Увидел человека, лежащего на скамейке, подошел поближе, ткнул метлой.

— Эй, эржан, чего развалился?.. День начинается, на работу пора!

Снова ткнул, человек не шевельнулся. Дворник с усилием развернул его к себе, увидел закрытые глаза, неподвижное лицо, чертыхнулся.

— О, шатлах!.. Этого мне только не хватало, — заоглядывался, высматривая городового, достал из кармана фартука свисток. — Клянусь, нехорошо день начинается… Очень нехорошо.


Поезд шел на большой скорости, за окнами проносились деревья, какие-то постройки, пасущиеся коровы, лошади.

Конвоиры спали, облокотившись друг на друга.

Князь осторожно поднялся, так же осторожно открыл дверь и вышел из купе, сильно прихрамывая, направился в сторону тамбура.

Он потрогал ручку входной двери, с усилием опустил вниз — она поддалась. В лицо ударил ветер — плотный, сильный.

Ямской шагнул на самый край верхней ступеньки, уставился на проносящийся внизу крутой обрыв. Смотрел долго, пока не стала кружиться голова. Он швырнул трость, сделал движение вперед и уже готов был ринуться следом, как вдруг услышал за спиной:

— Осторожно, сударь!.. Так можно свалиться, костей потом не соберешь.

Проводник отодвинул князя от открытой двери, запер ее на ключ, посоветовал:

— Больше так не шуткуйте… Первый раз судьбу испытаешь, второй раз сама припрется.

Андрей не ответил, покинул тамбур и, придерживаясь руками за стенки, двинулся к своему купе.


Полицмейстер был крайне удивлен и даже польщен визитом столь высокого столичного гостя. Принял из рук Улюкая визитную карту, поизучал ее, с почтением положил на свой стол.

— И что же привело товарища секретаря Государственной думы в наш тихий провинциальный городок?

— Не такой уж и тихий и не такой уж и провинциальный, — ответил с вежливой улыбкой Улюкай, усаживаясь.

— По сравнению со столицей — провинциальная дыра! — воскликнул Аркадий Алексеевич, располагаясь напротив. — При утверждении на должность полицмейстера я имел удовольствие созерцать всю вашу содомскую вакханалию!.. Даже под несущийся автомобиль едва не угодил! — полицмейстер громко расхохотался воспоминаниям, затем быстро умолк, заглянул в визитную карту. — Так по какой надобности вы пожаловали ко мне, господин Валеев?

— Дело довольно деликатное. И необычное, — Улюкай внимательно посмотрел на Соболева. — Вам ведь, господин полицмейстер, известно, что в вашем городе скрывается знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка?

— Вот те на!.. Неужели эта прохиндейка умудрилась обчистить какого-нибудь депутата?

Вор оценил шутку чиновника, улыбнулся:

— Депутата — нет. А вот друга депутата обчистила! Причем по-крупному.

— Когда ж это она умудрилась?.. Она ведь почти шесть лет коптилась на Сахалине!

— Сонька на Сахалине, дружки на воле. Вот и умудрилась.

— Да, подобная публика на все способна! — Соболев насмешливо посмотрел на гостя. — Полагаете, она вернет украденное?

— Во-первых, нужно как следует наказать стерву. А во-вторых, сама не вернет, а вот на подельников повлиять сможет.

— И вы, значит, желаете, чтобы я немедленно поймал воровку?

— Чем быстрее, тем лучше.

— А как вы себе это представляете? — удивился Аркадий Алексеевич. — Мы почти месяц бегаем за этой поганкой, а результата почти никакого. К нам на подмогу даже следователи из Петербурга прибыли!

— Но дочку-то вы поймали?

— Но не Соньку же!

— Выпустите дочку, поводите по улице под присмотром, глядишь, и на Соньку вырулите.

— Э, нет, — погрозил пальцем полицмейстер. — Подобный фокус мы уже проделали с ее папашкой, и второй раз такая акула вряд ли пойдет на подобного живца.

— А вы попробуйте. Чем вы рискуете?

— Чем рискую? — переспросил полицмейстер. — Ну, хотя бы тем, что воровская шобла вряд ли упустит шанс дюбнуть дивчину. А уж двоих потом их черта с два найдешь.

— В Одессе плохая полиция?

— В Одессе хорошие воры. На себе еще не почувствовали?

— Пока не довелось.

— И не приведи господь, чтоб такое случилось. Будете бежать до столицы быстрее паровоза!

Улюкай поднялся.

— Жаль, что мы не нашли общего языка.

Соболев с иронией окинул его взглядом.

— Может, это и хорошо? А то ведь потом разберись, кто больше молотил этим общим языком, — поднялся проводил гостя до двери. — Получается, других вопросов у вас ко мне нет?

— Получается, что нет.

— Серьезные, видать, дела решаются в Думе, если господ депутатов так волнует судьба воровки. Даст Бог, наведете наконец порядок в многострадальной России-матушке. А то все бардак да бардак. Надоело, господа!

Возле двери пожали друг другу руки, и Улюкай покинул кабинет.


С одесскими ворами Улюкай повстречался в тот же вечер.

Он пешим направлялся в сторону отеля, в котором остановился, как вдруг его догнала закрытая карета, дверца которой распахнулась, и из нее высунулся не кто иной, как Сёма Головатый.

— Как дышится уважаемому гостю одесским воздушком?

— Отлично дышится, — ответил петербургский вор.

— А мы прямо-таки испереживались за вас. Разве ж можно с таким видом ходить по этому уркаганскому городу? Садитесь, мы как раз в вашем направлении, а то не дай бог прирежут.

— Я сам кого угодно прирежу, — засмеялся Улюкай.

— Что верно, то верно, уважаемый: або коняка сдохнет, або цыгана повесят! Залезайте, бо вже застоялись ждать.

Улюкай поднял ногу на ступеньку, нырнул в карету, и вдруг увидел здесь, кроме Сёмы, еще двух байстрюков с ножами наголо.

Дернулся было обратно, но его крепко придержали.

— Не дергайся, дядя, а то об ножик нечаянно порежешься! — посоветовал Головатый.

Кучер ударил по лошадям, и карета понеслась в чернеющую даль узкой улицы.


Когда через час с лишним экипаж остановился в голой степи, было совсем темно, а над степью висела луна.

Улюкая вытолкнули из кареты. Из-за связанных за спиной рук он едва не свалился, но устоял. Следом на землю сошли одесские воры во главе с Сёмой Головатым, окружили со всех сторон столичного гостя.

— Так зачем вы все-таки делали визит к господину полицмейстеру, уважаемый? — поинтересовался Сёма, трогательно вытерев кровь на губе Улюкая.

— Я уже ответил, — буркнул тот. — Пробовал выдернуть дочку Соньки.

— А Сонька — это та самая дурочка, что ходит по улицам и смешит весь одесский народ?

— После Фиры я ее больше не видел.

— Зато видели мы. Дама, которую даже сумасшедшей нельзя называть, не то что Сонькой. — Головатый достал из кармана штанов визитку Улюкая, поднес к его лицу. — Если скажете, что это вещь не ваша, то вы меня сильно рассмешите.

— Моя.

— А говоришь, что вор?

— Вор Улюкай.

— Сука и кашалот вы, уважаемый, а не вор. Воры — народ честный, они никогда не направят свои штиблеты в такое гиблое место, которое прозывается Думой. В Думе людей убивают, а мы их учим правильно жить, — Сёма посмотрел на сообщников, вздохнул. — Ну, что?.. Отпустим пакостника или сделаем из него фаршмак?

— Пусть себе чешет, — махнул один из них. — Может, и правда был когда-то вором, а теперь вот ссучился. Дорога ровная, небо светлое — нехай поблукает да прикинет за жизнь.

— Я бы вас, уважаемый, прирезал, — сказал Сёма, — но народ возражает. А я свой народ уважаю, — развернул Улюкая к себе спиной и сильно толкнул ногой в зад. — И передай своим депутатам, что им дорога в Одессу зачинена!

Воры уселись в карету, кучер стеганул по лошадям, и экипаж умчался в лунную ночь.

Улюкай постоял в беспомощной злобе, затем побежал следом за каретой, выкрикивая ругательства, остановился и принялся яростно, со стоном рвать веревки, которыми были связаны руки.


Вечером перед входом в театр играл оркестр, носились разносчики газет и афиш, зазывая публику на спектакль:

— ПТИЦА ФЕНИКС, ВОССТАВШАЯ ИЗ ЗАБВЕНИЯ И ПЕПЛА!

— НЕСРАВНЕННАЯ БЕССМЕРТНАЯ СНОВА НА СЦЕНЕ!

— НЕ ПРОПУСТИТЕ САМЫЙ ЗАГАДОЧНЫЙ И САМЫЙ СКАНДАЛЬНЫЙ СПЕКТАКЛЬ!

— КТО СТОИТ ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕМ БЕССМЕРТНОЙ НА СЦЕНУ?!

Публика заинтригованно и торопливо съезжалась к оперетте, от количества экипажей и автомобилей возникла несвойственная толчея.

Изюмов светился, раскланивался, улыбался, благодарил, поздравлял, словно это был не бенефис Бессмертной, а его собственный.

Даша приехала к театру на пролетке одна, отдала извозчику деньги и несмело зашагала по ступенькам, крепко держа в руках бархатную сумочку.

…Гаврила Емельянович постучал в грим-уборную и, получив «войдите», решительно толкнул дверь.

— Чудо!.. Диво вы наше неувядающее! Вы не можете себе представить, что творится в театре, вокруг театра, в публике! Город сошел с ума, такого ажиотажа я не знал за всю свою жизнь! — Он опустился на колени перед примой, стал часто и страстно целовать ей пальцы. — Это потрясение, сенсация, вселенская непостижимость!

Катенька перестала заниматься прической госпожи, смотрела на происходящее с улыбкой и удовольствием.

Табба, тоже улыбаясь, возразила:

— Полагаю, Гаврила Емельянович, вы преувеличиваете. Разумеется, сенсация, но никак не вселенская.

— Нет, нет, нет!.. Выйдете на сцену и сами все поймете! — Филимонов легонько коснулся плеча артистки. — Как ручка? Не помешает представлению?

— Не волнуйтесь, Гаврила Емельянович, все будет хорошо.

Тот взглянул на прислугу:

— Покиньте нас, мадемуазель, на минуту.

— Как прикажете.

Катенька ушла, директор поднялся с колен, с серьезным лицом спросил:

— Бриллиант, сударыня, надеюсь, при вас?

— Вы желаете получить его до спектакля?

— Это было бы разумно. После занавеса вас разорвут на кусочки, и я просто не доберусь до вас.

— Если вам нужно, вы, сударь, до всего доберетесь. Тем более до бриллианта.

— И все-таки я прошу вручить мне камень немедленно.

— Это звучит как требование.

— Да, мадемуазель, это требование.

— А если я его не выполню, вы отмените представление?

— Нет, не отменю… Однако, рассчитывая на вашу благоразумность, прошу хотя бы обозначить место, где он находится.

— Он находится у моей прислуги.

— У Катеньки?

— Да, у Катеньки.

— То есть я смогу обратиться к ней и получу обещанное?

— Именно так. Но вы, Гаврила Емельянович, обеспокоили меня. Складывается ощущение, будто вы готовите мне некий сюрприз, — произнесла Табба с откровенным недоумением.

— Главный сюрприз, сударыня, представление.

— А кроме того?

— Кроме того, бриллиант, который я рассчитываю получить в качестве вознаграждения.

— Считайте, что вы меня убедили, — произнесла Бессмертная и попросила: — Простите, но мне надо готовиться. Попросите войти Катеньку.

— Вас понял. Успеха! — Филимонов поклонился и покинул гримерку.

Прислуга вернулась в комнату, встревоженно посмотрела на госпожу:

— Что-то нехорошее?

— Непременно будь во время спектакля в зале. Рядом с Дашей для тебя зарезервировано место. Бриллиант пусть остается у нее, пока я не скажу.

— У меня тоже не совсем ладно на душе, госпожа.

— Думаю, это от волнения. Давай не будем думать о плохом.


Перед самым началом спектакля Катенька проскользнула в зал, увидела Дашу и, извиняясь перед сидящими за причиненное неудобство, добралась до свободного места, ободряюще улыбнулась девочке.

Заиграл оркестр, занавес пошел наверх, и зал взорвался аплодисментами. Публика кричала «браво», выкрикивала имя примы, бросала цветы на сцену.

А когда Табба вышла на сцену, присутствующие все как один встали и скандировали уже стоя.

Бессмертная переждала овацию, сделала несколько шагов по сцене и начала партию. И снова крики восторга, снова аплодисменты, снова цветы.


К театру быстро и почти бесшумно подкатили пять пролеток, из них высыпалось не менее полутора десятка полицейских, которые, подчиняясь команде старшего по званию, стали подниматься по ступенькам к главному входу.

Изюмов при их виде вначале замер, затем попытался было что-то объяснить, заметался и бросился в сторону кабинета директора.

Влетел без стука и предупреждения, сдавленно прокричал:

— Гаврила Емельянович, там полиция!.. Почему? По какому праву?

Филимонов рванул к нему, схватил за лацканы сюртука, со свистом прошептал прямо в лицо:

— Не сметь!.. Не сметь блажить и совать нос не в свои дела!.. Сидеть здесь и молчать!.. Даже не шевелиться! Ни шагу отсюда! — С силой усадил Николая на стул, погрозил пальцем. — Дернетесь — пристрелю!

Полицейские были уже внутри театра. Рассредоточились по коридорам, бежали мимо испуганных артистов, расталкивали столпившуюся обслугу — гримеров, костюмеров, занимали места за кулисами.

Князь Икрамов прибыл к оперетте в закрытой карете, самостоятельно поднялся по ступеням, вошел в вестибюль — здесь было тихо и пусто. Проследовал наверх, пересек роскошное фойе, проскользнул в зал, замер за массивной колонной.

Бессмертная была в ударе. Движения ее были изысканными, голос поражал сочностью и неограниченными «верхами» и «низами», а от ее умения держать фермату зал замирал, взрываясь затем овацией.

Артистка вышла на главную свою арию, вспомогательные артисты подхватили ее на руки, подняли вверх, и, запрокинув голову, она выдала всю мощь и красоту своего голоса.

Зал вскочил, крича и беснуясь, на сцену полетели букеты, к авансцене рвались ошалевшие поклонники. Бессмертная кланялась, улыбалась, посылала воздушные поцелуи, благодарила…

И в этот момент из-за кулис решительно вышел статный полицейский офицер, направился прямо к приме.

Ни артисты, ни оркестр, ни публика вначале ничего не поняли. Многие даже рассмеялись и кто-то засвистел, но офицер приблизился к Бессмертной, поднял руку, и когда зал затих, объявил:

— Госпожа Бессмертная!.. Постановлением господина прокурора Санкт-Петербурга вы арестованы!

Артистка отступила на шаг, прошептала:

— Что?

— Вы, мадам, арестованы. Прошу следовать за мной.

Зал, потрясенный и еще до конца ничего не осознавший, молчал.

Катенька и Даша от ужаса подались вперед, впившись ногтями в подлокотники.

Табба неожиданно метнулась в сторону, однако офицер придержал ее:

— Стоять, сударыня. — И махнул полицейским за кулисами. — Взять под стражу!

На сцену с двух сторон вышли несколько полицейских, довольно обходительно взяли приму под руки и повели со сцены.

И тут случилось нечто. Зал взорвался криками, визгом, свистом…

Некоторые зрители ринулись на сцену. Их пытались остановить полицейские, толкали, сбрасывали вниз, а зал скандировал:

— Позор!.. Позор!.. Позор!

— Бегите, — прошептала Катенька Даше. — Меня не ждите.

— А бриллиант?

— Пусть будет у вас. Никому не отдавайте, — и снова подтолкнула. — Бегите же, меня не ждите!

Девочка поспешно стала пробираться по ряду, наступая на чьи-то ноги, извиняясь и оглядываясь. Катенька пробиралась следом.

Гаврила Емельянович перехватил прислугу в толпе, как только она вышла из зала.

Отвел к стенке, спросил:

— Где он?.. Давайте сюда.

— Что? — не поняла Катенька.

— Бриллиант… Камень. Он ведь у вас.

— У меня нет никакого камня.

— Врете!.. Бессмертная сказала, он у вас. Доставайте его. Где он?

— Я не знаю, где он!.. Госпожа его мне не давала!

— Врешь! Все врешь, дрянь! — директор оттащил Катеньку в дальний угол. — Немедленно отдайте камень! Вы отсюда живой не выйдете!

Катенька сильно оттолкнула его.

— Я вам уже сказала — камень не у меня!

— Дрянь паршивая! — Гаврила Емельяныч стал обыскивать девушку, лихорадочно шаря по всей ее одежде. — Куда вы его спрятали?.. Где он? Признавайтесь!

— Оставьте же меня!.. Никакого бриллианта у меня нет! Он у госпожи!

— Твари!.. Мрази! — Филимонов продолжал обыскивать ее. — Все равно вы мне его отдадите!.. Все равно он будет моим!

Катенька наконец вырвалась от него и пустилась бежать, расталкивая публику.

Даша также убегала — от театра, от толпы, от полицейских. Убегала, крепко держа в руках сумочку с бриллиантом.


…Бессмертную полицейские вывели из театра, даже не позволив ей переодеться.

Она шагала в сценическом платье. Гордо вскинув голову, глядя на беснующуюся вокруг публику, не уворачиваясь от летящих на нее цветов, не убирая снисходительной усмешки с губ.

Народ выстроился в две шеренги, многие пытались прорвать полицейский кордон, дотянуться до любимицы руками, прокричать ей что-то важное, искреннее.

Табба увидела в толпе оцепеневшего Изюмова, любезно помахала ему, затем, поддерживая длинное платье, спустилась, и уже перед самой пролеткой, в которую надлежало сесть, оглянулась и натолкнулась на чей-то взгляд.

Это был Икрамов.

Он стоял в стороне от публики, смотрел на приму отрешенно, бесстрастно.

Бессмертная с помощью полицейских шагнула в пролетку, лошади тут же взяли быстрый ход, и под восторженные крики, аплодисменты и свист кавалькада экипажей покатилась в сторону Владимирской улицы.


К ночи, когда приодетая и расслабленная публика вывалилась на Дерибасовскую на ежевечерний прогулочный моцион, Сонька, голодная, измученная, уставшая, набрела на местечко в конце улицы, пристроилась на обочине недалеко от трех нищих бродяг — двух мужиков и женщины, сиплым, еле слышным голосом стала просить:

— Господа, подайте копеечку на кусок хлеба и глоток воды… Сил никаких. Ноги не держат, глотка слиплась. Не пожалейте, люди добрые, копейку, ей-богу подохну. Не думала, что когда-нибудь придется просить милостыню, а вот довелось. Будьте милостивы, господа, подайте на хлеб и воду…

Какая-то жалостливая дамочка бросила ей пятак, другие же проходили мимо, стараясь держаться поодаль от нищенки.

— Господа, много просить не буду. Всего лишь на хлебушек и воду.

Бродяги какое-то время удивленно наблюдали за новоявленной соседкой, затем решительно поднялись, направились к Соньке.

— Пошла геть, гундявка! — приказала баба. — Тут место насиженное!

— Мне бы поесть, — попросила та потресканными губами. — И попить…

— А ты кто такая, босячка, чтоб тут сидеть и портить своим видом господам настроение! — выдвинулся вперед один из мужиков.

— Я — Сонька Золотая Ручка.

— Или у меня в ухе засвербило, или ты гавкнула чтось смешное? — приставил ладонь к уху мужик. — Кто ты?

— Сонька Золотая Ручка.

— Степан! — махнул бродяга подельнику. — Еще одна Сонька объявилась!.. Иди глянь!

Степан, могучий, заросший густой грязной бородой, уставился на Соньку.

— Сонька, говоришь?

— Сонька, — кивнула воровка.

— Та самая?

— Та самая.

Он неожиданно ухватил ее за шиворот, резко вздернул на ноги.

— А ежели Сонька, чего милостыню клянчишь?

— Моя дочка в полиции, — прошамкала Сонька. — Михелиночка.

— А у меня братка в полиции!.. Игнатушка! — заржал Степан. — И что ж, потому я должен наглеть и другим жить мешать?.. Пошла отсюда, прошмандовка! — Он подхватил ее под мышки и поволок в ближнюю подворотню. — Сейчас поглядим, какая из тебя Сонька-Манька!

Двор был глухой, грязный, заставленный старыми деревянными бочками. Степан с размаха швырнул на них Соньку, она сумела подняться, бросилась было бежать, но ее догнали и стали бить.

Били с каким-то непонятным остервенением и радостью — ногами, кулаками, какими-то досками. Она пыталась увернуться от ударов, даже защищалась, потом скрутила свое худое слабое тельце, свернулась калачиком и лишь постанывала, пряча голову между локтей.

Вскоре она затихла, бродяги удовлетворенно высморкались, отплевались и направились к своему «насиженному» месту, оставив лежать между бочек неподвижное тело женщины.


Таббу определили в «Крестах» в точно такую же камеру, как когда-то ее мать, — мрачную, затхлую, узкую, с обшарпанными стенами, с протекающим рукомойником, с окошком в кованой двери.

Бессмертная в бессилии и ярости мерила камеру широкими шагами из угла в угол, беспомощно смотрела на зарешеченное окошко над головой, прислушивалась к глухим голосам за дверью, вновь принималась ходить, что-то выкрикивая, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в штукатурку. Временами она опускалась на колени, давя в себе стон.


Дело Бессмертной рассматривалось в городском суде.

Любопытные, газетчики, фотографы стали собираться загодя, желая любыми путями попасть на процесс.

Когда наконец дверь открыли, народ туда ломанул с такой силой, что едва не снес охрану и судейских чиновников.

Газетчики заполнили крайние ряды, фотографы принялись немедленно расставлять свои аппараты.

Зал был забит до отказа, и, когда стали появляться свидетели, все затихли, перешептываясь и рассматривая прибывших господ.

В последнем ряду затаилась дочка Гришина, Даша, наблюдающая за происходящим с недоумением и испугом.

Через два кресла от нее сидели банкир Крук, по-провинциальному тихий, незаметный, а также бледный князь Андрей.

Среди свидетелей были братья Кудеяровы, директор театра оперетты Филимонов, бывший артист Изюмов, Катенька, княжна Брянская, а также отдельно сидящий бывший следователь Гришин.

Из отдельной двери вышли адвокаты. После них торопливо засеменили присяжные, и только после того, как окончательно установилась тишина, судебный пристав объявил:

— Суд идет!

Присутствующие в зале встали, председательствующий судья, худой желчный господин, занял место в центре, по бокам от него расположились два члена суда.

Вошел священник, осенивший крестом находящихся в зале и усевшийся сбоку от судей.

Последним вошел князь Икрамов в сопровождении следователей Потапова, Дымова и сыскаря Миронова. Левая рука князя поддерживалась переброшенной через плечо повязкой.

Председательствующий оглядел уставшими болезненными глазами зал, трескучим голосом прокричал:

— Ввести подсудимую!

Боковая дверь открылась, из нее вышли вначале два конвоира, после чего показалась Бессмертная, и зал немедленно отреагировал аплодисментами.

В Таббу полетели цветы, раздались крики:

— Браво!

— Госпожа, мы любим вас!

Табба за дни, проведенные в «Крестах», сильно сдала, под глазами были черные круги, театральное платье потеряло свой шик и нарядность. Она, ни на кого не глядя, пересекла зал, встала за невысокую кафедру, и только после этого прошлась взглядом по свидетелям.

Глаза ее были холодные, безразличные. И лишь при виде Катеньки и княжны Брянской подсудимая позволила себе едва улыбнуться и легким движением головы поприветствовать их.

— Подсудимая, — подал голос председательствующий, — ваше имя?

— Блювштейн Табба Ароновна.

— Сценическое имя?

— Табба Бессмертная.

— Можете ли вы подтвердить указанное вами имя на Библии?

— Могу, ваша честь.

— Принесите Библию!

Молоденький священнослужитель поднес к Таббе Библию, она положила руку на нее, произнесла:

— На святой Библии подтверждаю, что все сказанное мной до этого было чистой правдой.

Библию унесли, председательствующий снова задал вопрос:

— Вы дали отвод адвокату, решив защищать себя сами?

— Да, я буду защищать себя сама. Надеюсь, некоторые из присутствующих здесь свидетелей мне в этом помогут.

— Судились ли вы прежде, подсудимая?

— Нет, ваша честь.

— Известно ли вам, в чем вы обвиняетесь?

— Нет, ваша честь.

— Вы обвиняетесь в нескольких преступлениях, подсудимая.

— Могу ли я услышать их?

— Безусловно. Вы обвиняетесь в том, что состояли в запрещенной законом партии эсеров. А также в том, что по заданию партии неоднократно участвовали в бандитских налетах на банки, что приводило не только к потерям финансовым, но и к человеческим жертвам. Вы также обвиняетесь в том, что собственноручно расстреляли своих бывших однопартийцев, скрыв этот факт от представителей власти. И последнее. Вы лично готовили покушение на генерал-губернатора Санкт-Петербурга и вы лично привели его в исполнение, расстреляв его высокопревосходительство. — Разволновавшийся председательствующий отложил бумаги, спросил: — Вам понятен перечень обвинений?

— Нет, ваша честь.

— Что именно вам не понятно?

— Кто может подтвердить, что я состояла в партии эсеров?

Председательствующий взглянул на свидетелей, ткнул на Кудеярова-младшего.

— Господин Кудеяров Константин Георгиевич.

— Ваша честь, — вмешался Петр, — позвольте мне несколько слов.

— Я дам вам слово… Константин Георгиевич!

Константин поднялся, откашлялся в кулак, бросил беглый взгляд на бывшую приму.

— Могу, ваша честь, подтвердить, что госпожа Бессмертная… она же Блювштейн… не только состояла в партии эсеров, но и была активным ее бойцом.

— Каковы основания для подобного утверждения, господин Кудеяров?

— Я сам одно время состоял в этой партии, и мы с госпожой Бессмертной не однажды пересекались там по различным интересам.

Зал загудел, председательствующий взял колокольчик в руки:

— Господа, прошу тишины!

— Ваша честь! — снова поднялся Кудеяров-старший. — Все-таки некоторые уточнения я желал бы сообщить уважаемому суду.

— Я непременно дам вам слово, Петр Георгиевич, — снова оборвал его председательствующий и обратился к Таббе: — Вам понятны показания господина Кудеярова Константина Георгиевича, подсудимая?

— Понятны. Пусть это останется на его совести.

Зал снова зашумел, вновь раздался звон колокольчика.

— Господа, тишина!

— Позвольте мне, — поднял руку директор театра.

Изюмов напрягся, не сводя с него глаз.

— Прошу вас, Гаврила Емельянович, — дал добро председательствующий.

— Ваша честь, я имел счастье или несчастье быть во многом причастным к судьбе госпожи Бессмертной. Да, безусловный талант. Да, успехи поклонники. Да, безумная влюбчивость и легкомысленная неверность. Да, пристрастия к алкоголю и прочим низменностям. Но не это главное, ваша честь… Главное в порочной наследственности. Давайте вспомним, кто ее мать. Самая немыслимая в своей жестокости и вероломстве воровка, не однажды отбывавшая пожизненную каторгу! Давайте ужаснемся ее родной сестре, также пошедшей по стопам матери-преступницы! Давайте посочувствуем этой несчастной падшей даме и хотя бы в такой момент протянем ей руку сострадания и терпения…

В зале поднялся немыслимый гвалт. Никто не обращал внимания на звон судейского колокольчика, публика орала, размахивала руками, свистела.

— Господа! — надрывался председательствующий. — Я прикажу вывести всех!.. Господа!

— Вы бесстыжий человек! — кричал в лицо директору Изюмов. — Я презираю вас! Вы ничтожество!

Тот прижимал руки к груди, пытался оправдаться, но его никто не слушал, на него кричали со всех сторон.

На середину зала неожиданно вышла княжна Брянская, и все постепенно затихли.

— Ваша честь!

— Прошу вас, княжна.

— Ваша честь… Я испытываю чувство глубочайшего стыда, глядя на происходящее здесь…

— Мадемуазель, по существу.

— По существу. Я давно знаю госпожу Бессмертную, так же как знала ее мать и сестру. Да, мать мадемуазель — воровка. Сестра — тоже. Но давайте задумаемся, господа, не мы ли виноваты в том, что отдельные наши сограждане идут на преступления! Они идут на воровство, обман, жестокость, даже убийство именно потому, что таково само общество! Оно не защищает своих граждан, не помогает им, не ищет справедливости, не дает прав!

Зал взорвался овацией, председательствующий с трудом установил тишину. Предупредил княжну:

— Предупреждаю последний раз, мадемуазель, говорите по существу дела.

— Мать и сестра мадемуазель именно из таких — обездоленных, отверженных и проклятых! Их преследуют, их судят, их ссылают на каторжные работы, их держат за самых опасных для общества преступников, хотя таковыми они не являются. Заявляю это ответственно, кладя честь своего рода на алтарь правды! Я многое знаю о них. Они менее опасны для России, нежели большинство, сидящих за этими столами!

Аплодисменты и снова окрик:

— Княжна, вы лишаетесь слова!

— Россия погибнет не от Соньки Золотой Ручки и ее дочери, она погибнет от чиновничества, от мздоимства, от бесчестия, жажды наживы, равнодушия, попрания законов и нравственности! Она погибнет потому, что ловят и сажают не тех и не там!.. Я испытываю глубокое чувство стыда и беспомощности, слушая обвинения в адрес женщины, которой когда-то восторгалась столица! Ужаснитесь, господа, происходящему! Вдумайтесь в то, кого сегодня судят и по какой причине! Причина эта — мы сами! Страна, общество, власть! Их в первую очередь необходимо судить! Мне страшно за мое будущее, потому что я только начинаю жить, и на примере этого циничного безобразия понимаю, что у меня нет будущего!.. Его сегодня у меня окончательно украли! Простите меня!

Анастасия решительно направилась к выходу, зал вскочил, взорвавшись аплодисментами, судья уже стоя призывал к порядку, но его никто не слушал. Следом за княжной из зала ушли также ее кузен и банкир Крук.

Табба, казалось, не видела происходящего, лишь отрешенно смотрела в одну точку перед собой. Лишь только раз бросила взгляд на бледного и напряженного Икрамова, и тут же отвела глаза.

Зал покинуло еще несколько человек, наконец все успокоились, председательствующий обратился к Бессмертной:

— Подсудимая, желаете ли вы согласиться или возразить по показаниям княжны Брянской?

— К сказанному княжной мне добавить нечего.

— Господин Филимонов, есть ли у вас еще показания по существу рассматриваемого дела?

— Нет, ваша честь. Выслушав княжну и наблюдая сегодняшний зал, я также понял, что и у меня нет будущего. Оно было вчера, а что станет завтра — мне неизвестно. Возможно, тьма.

Присутствующие недовольно задвигались, зашумели. На дальней скамейке поднялся следователь Гришин.

— Позвольте, ваша честь?

— Прошу, господин Гришин.

Тот откашлялся, обвел взглядом притихшую публику, едва заметно улыбнулся дочке.

— Я также неплохо знал мать и сестру подсудимой по той причине, что вел их дело в связи с похищением бриллианта у князя Брянского. Видя нелепость и необоснованность судебных претензий к этим двум особам и ощущая собственную провинность и несостоятельность, пытался покончить с собой. За что был уволен с должности. Однако спустя некоторое время мне предложили вернуться в сыскной отдел для ведения нового дела, касаемого теперь уже госпожи Бессмертной, старшей дочери Соньки Золотой Ручки.

— По существу и короче! — подал голос председательствующий.

— Понял, ваша честь, — кивнул Егор Никитич. — Вы, господа, видимо, уже обратили внимание: я тоже оказался на скамье подсудимых. Но ведь это весьма необычно — подсудимая и следователь на одной скамье. Что это — сговор чиновника с преступницей? А может, мы состояли в одной запрещенной партии? Или же следователем овладела такая корысть, что он пошел против закона, против нравственности, против профессиональной этики? Ни то, господа, ни второе, ни третье!.. Да, мадемуазель преступница. Она совершила многое, что подлежит наказанию. Возможно, она заслуживает самого сурового наказания! Но почему эта красивая, в прошлом успешная молодая женщина пошла против общества, против закона, против нравственности?.. Она, господа, была обманута! Вначале своей матерью, затем театром, а в результате обществом! Она стала искать путь из образовавшегося тупика и нашла его там, где его в принципе не должно быть. Она вступила в организацию, суть которой ничем не отличается от сути нынешней власти. Такая же корысть, такой же цинизм, такое же стремление подчинить и уничтожить! Убегая от одной лжи, она натолкнулась на другую, еще более чудовищную ложь! Ее захлестнул протест. Она стала изгоем. В нынешнем обществе и в обществе будущем. А от изгоев, как известно, во все времена стремятся избавиться. Что сейчас, господа, и происходит. — Следователь переждал аплодисменты, заключил: — Но, господа, хочу лишь заявить одно!.. Я проникся жалостью к мадемуазель не только из сострадания. Нет… В ней я увидел то, чего лишен напрочь. Я увидел свой протест, свое желание хотя бы что-то сделать для моей несчастной страны. И, будь я помоложе, не будучи обремененным семьей, я бы, господа, выбрал точно такой же путь, что и мадемуазель. Хотя все должно закончиться трагически.

Зал поднялся, аплодируя долго и вдохновенно. Председательствующий терпеливо дождался тишины, обратился к следователю:

— Господин Гришин! А что по существу преступлений, совершенных подсудимой?

— Ваша честь, это уже не в моей компетенции. Слово теперь господам, вершащим правосудие, — ответил тот и показал в сторону Икрамова и его коллег.

— Ваше высокородие, — обратился к князю председательствующий, — кто же из ваших подчиненных намерен выступить с изложением доказательств вины госпожи Бессмертной?

— Ваша честь, позвольте мне? — спросил разрешения Икрамов.

— Прошу вас, князь.

В зале стало пронзительно тихо. Лишь было слышно, как по улице проносились пролетки да подавал гудки прогулочный пароход на Фонтанке.

— Я буду краток. — Икрамов помолчал, справляясь с волнением, поправил повязку. — Прежде всего я хочу поблагодарить вас, ваша честь, за предоставленную свидетелям возможность высказаться столь честно и откровенно… Я многое понял из сказанного, и это дает мне повод многое переосмыслить и понять. Отдельное спасибо вам, господин Гришин…

Зал зааплодировал. Табба подалась вперед, не сводя с князя отчаянных и даже испуганных глаз.

— И последнее, — продолжил Икрамов. — Я солдат. Мой долг, моя обязанность — защищать Отечество, в каком бы состоянии оно ни находилось. Я делал это в окопах, пытался делать это и сейчас. Многое на новом месте не понимал и не принимал, но старался быть искренним и честным. Не получилось, господа… Особенно я понял это сегодня. Поэтому я хочу попросить прощения у тех, с кем воевал. Повиниться перед теми, чьи надежды не оправдал. Но отдельно я хочу покаяться и склонить голову перед вами, госпожа Бессмертная. Именно потому, что я также виновен в вашей драме. Я всегда вас любил, вы были моей музой, я ждал, что когда-то мы будем вместе. Увы… Все это не дает мне права на жизнь. Я прощаюсь с вами, господа, и прошу простить меня…

Дальше случилось нечто необъяснимое. Князь медленно, будто во сне, извлек из кармана френча револьвер, так же медленно поднес его к виску.

Сидевшие чиновники, а также судьи и публика безмолвно смотрели на происходящее, не в состоянии двинуться, помешать ему. Все были будто загипнотизированы.

Икрамов нажал на курок, раздался выстрел, голова стреляющего откинулась назад, и он рухнул на пол.

В зале тут же случилась паника — публика ринулась к выходу, фотографы стремились запечатлеть самоубийство, газетчики ломились через барьеры поближе к событию.

Даша умудрилась пробраться сквозь толпу к отцу, припала к нему, замерла.

Катенька от неожиданности лишилась сознания, Изюмов пытался помочь ей. Кудеяровы вместе с директором немедленно спешили ретироваться.

Конвоиры торопливо стали уводить из зала Бессмертную и Гришина. Оттаскивали Дашу, она цеплялась за отца, плакала, просила.

Чиновники, находившиеся рядом с Икрамовым, не знали, как поступить с убитым, топтались вокруг, судьи наблюдали за всем удивленно и даже спокойно, и лишь председательствующий колотил в звонок, прося тишины.

— Господа, прошу спокойствия!.. Господа, без паники!.. Господа!..


Ближе к вечеру того же дня по улицам, скверам, площадям бегали разносчики газет:

САМОУБИЙСТВО ГЛАВНОГО СЫСКАРЯ РОССИИ!

ЧТО ПОДВИГЛО КНЯЗЯ НА САМОУБИЙСТВО — ЧЕСТЬ ИЛИ ЛЮБОВЬ?

ЗНАМЕНИТАЯ ТАББА БЕССМЕРТНАЯ НЕСЕТ ЗА СОБОЙ СМЕРТЬ!

СМЯГЧИТ ЛИ САМОУБИЙСТВО КНЯЗЯ НАКАЗАНИЕ ДЛЯ ГОСПОЖИ БЕССМЕРТНОЙ?

Полицмейстер вошел в комнату следователей, бросил на стол пачку газет.

— Ну вот, господа, и докатились! Если уже князья стреляются, то что остается нам, грешным?

Фадеев и Конюшев взяли по газете, прочитали заголовки, вынесенные на первые страницы.

— По-моему, полная чушь, — пожал плечами Фадеев. — Очередная утка Департамента полиции.

— Если они окончательно там спятили, то наверно! — Соболев рухнул в кресло.

— Вообще-то, я не удивлюсь, что такое могло произойти. Во-первых, князь горячих кровей, и честь для него стоит на первом месте. Во-вторых, он так и не прижился в нашем ведомстве — не понял специфики, не принял правил. Ну и наконец — любовь. Ни для кого не было секретом, что у него был роман с бывшей примой. Причем, по слухам, именно она ушла от него, а не наоборот. Все, господа, складывается.

— Ну и пусть земля будет ему пухом, — перекрестился полицмейстер. — А теперь перейдем к нашим грешным делам, — он достал из портфеля увесистую гербовую бандероль, запечатанную сургучом, а следом за ним засургученный конверт, также с гербовыми знаками. Конверт был уже надорван.

— Сюрприз!

— Знаете, Аркадий Алексеевич, лучше бы без сюрпризов, — с улыбкой заметил Фадеев. — Сыты по горло.

— И не рассчитывайте, господа. Россия — страна сюрпризов, — полицмейстер вынул бумагу, потряс ею в воздухе. — Князь Ямской все-таки добился своего!

— Мы разжалованы? — не без юмора спросил Конюшев.

— Это, полагаю, будет потом. А пока мне предписано в самое ближайшее время освободить из-под стражи его возлюбленную — мадемуазель Михелину Блювштейн.

— Предписано кем? — не понял Фадеев.

— Ни много ни мало — самим государем!.. Вот на какие вершины способен забраться человек, если им движет любовь!

— А что в бандероли?

— Это мне неизвестно. Велено передать лично в руки той же мадемуазель.

— Черт знает что! — выругался в сердцах Конюшев. — Интересно, ради чего мы корячились тут столько времени?!

— Вы плохо провели здесь время, господа? — засмеялся полицмейстер.

— Разве в этом дело?

— И в этом также!.. Вино отменное, девушки внимательные, народ глупый и щедрый. Что еще нужно изголодавшемуся петербургскому чиновнику?

— Мадемуазель знает об освобождении? — перевел разговор на другую тему Фадеев.

— Знает. Ее сейчас сюда доставят.

— Решили, Аркадий Алексеевич, устроить трогательное прощание?

— Почему нет?.. Дамочка молодая, красивая. Не глупая к тому же. Разве нет удовольствия лишний раз взглянуть на такую?

— Ну, знаете, — хмыкнул Конюшев, — не такая уж молодая и не такая красивая. Общими усилиями мы постарались, чтоб немного портрет подпортить.

— Красота, как и деньги, дело наживное! — засмеялся Соболев.

В дверь постучали, конвоир громко спросил:

— Позвольте, ваше высокородие?

— Тебе не позволяю, а вот для мадемуазель двери открыты! — полковник поднялся, шагнул навстречу Михелине. — Приветствую вас, сударыня… — и даже приложился к ручке. — Располагайтесь как вам удобно.

— Благодарю.

Конюшев и Фадеев внимательно изучали ее.

Михелина действительно очень изменилась. Заметно похудела, щеки были провалены, в волосах светилась седина, и лишь осанка оставалась прежней.

— Вам, мадемуазель, уже известно о вашем освобождении?

— Да, сказали… Кому я обязана?

— Сами не догадываетесь?

— Пока нет.

— Вот те на! — ударил по ляжкам полицмейстер. — А кто сильнее всех убивался здесь по вашему заточению?

— Князь Андрей?!

— Разумеется!.. Лично ходатайствовал перед государем. И вот добился!

— Я счастлива… Меня выпустят сегодня?

— Прямо сейчас! — Соболев взял со стола бандероль. — Но это не все. Вам также адресована вот эта штуковина. Что там — не знает никто!.. Даже доблестные следователи с приставами! За семью печатями!

Миха взяла запечатанный сверток, потрогала его со всех сторон.

— Интересно, что здесь?

— Откроете, увидите!.. Надеюсь, не бомба от сестрички! — полицмейстер громко расхохотался собственной остроте.

— О ней что-нибудь известно? — тихо спросила воровка.

— О сестричке-террористке?.. Известно. Днями прибудет в Одессу арестантский состав, можете ею полюбоваться на Карантинном молу при отправке на Сахалин.

— Ее судили?

— Еще как!.. На пожизненную каторгу! А разве можно по-другому за убийства и прочие безобразия?.. Я бы за это головы отрезал!

Михелина помолчала, справляясь с услышанным, затем спросила:

— А о Соне что?.. О моей маме.

— Ничего… Сказывают, правда, об одной сумасшедшей в странноприимном госпитале, которая величает себя Сонькой, но кто ж ее, убогую, поймет — Сонька она или нет!

— Я хочу на нее посмотреть.

— Ваше право, мадемуазель!.. Пролетка ждет вас за воротами, а дальше хоть в больницу, хоть в ресторан обмыть освобождение — дело казачье!

Фадеев и Конюшев дружно встали, поклонились девушке.

— До возможных встреч, сударыня, — произнес Фадеев.

— Лучше не надо, — Миха взяла конверт и бандероль, усмехнулась мужчинам и покинула кабинет.

Пролетка неслась по городу. Михелина, соскучившаяся по свободе, любовалась зеленью, бульварами, людьми, домами.

Перечитала решение об освобождении, подписанное самим государем, повертела в руках бандероль, стала осторожно распечатывать ее.

Вначале осыпался сургуч, потом было много оберточной бумаги, и наконец Миха извлекла совсем небольшой позолоченный сундучок, перевязанный ленточкой. К нему была приложена записка:

«ВАМ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ ПО ПРАВУ. ВСЕГДА ВАШИ АНДРЕЙ, АНАСТАСИЯ».

Девушка открыла сундучок, увидела сверкнувший всеми гранями черный бриллиант. Достала его, поднесла к губам, осторожно поцеловала.


Молоденькая сестричка проводила Михелину в самый конец длинного сводчатого коридора, перед палатой спросила:

— Может, мне все-таки войти вместе с вами?.. Она буйная.

— Нет, благодарю, — покрутила та головой. — Я сама.

Миха осторожно тронула дверь, та с легким скрипом поддалась, и девушка вошла в палату.

Вдоль обшарпанных стен стояли две койки. Одна была незанятая, на второй лицом к стенке лежала женщина в сером больничном халате.

Михелина сделала пару шагов, положила на стул конверт и бандероль, негромко позвала:

— Мама…

Больная не шевельнулась.

— Мамочка… Соня… Это я, Миха.

Женщина медленно приподняла голову будто прислушиваясь, но лица не повернула.

Дочка присела на койку, взяла ее за плечи, развернула на себя.

— Мамочка… Посмотри, это я, Миха…

В женщине почти невозможно было узнать Соньку. Голова белая, кожа на лице ссохшаяся и шелушащаяся, рот провалившийся.

— Сонечка, ты узнаешь меня?

В безумных глазах промелькнула искорка сознания, женщина чуть подалась вперед, как бы изучая пришедшую.

— Мама, я пришла… Я заберу тебя отсюда. Ты слышишь меня?

И вдруг Сонька почти неразборчиво произнесла:

— Миха… Доченька…

— Я, Соня… Я!.. Ты узнала?

— Миха, — мать дотянулась до ее лица исхудавшими руками, коснулась глаз. — Моя дочь…

— Твоя, мамочка… Я пришла и больше не оставлю тебя.

Сонька обхватила ее за плечи, прижалась, спина ее зашлась в судорогах от плача.

Михелина не отпускала ее, не вытирала слезы на щеках, молчала и все крепче обнимала худую старую женщину.

Наконец Сонька успокоилась, отпустила дочку, подняла глаза.

— Миха…

— Да, Миха.

— Одна?

— Одна, мамочка. Меня освободили.

— А Табба?

— Ее здесь нет. Но скоро мы ее увидим.

— Она приедет?

— Ее привезут. И мы увидим.

Михелина достала из разорванной бандероли сундучок, вынула из него черный бриллиант.

— Узнаешь?

Воровка долго смотрела на камень, стараясь вспомнить, неуверенно вымолвила:

— «Черный могол»?

— Да, «Черный могол». Он теперь наш.

— Нельзя, — покрутила головой мать. — Он нехороший.

— Нехороший для тех, кто владеет им не по праву. А мы с тобой, Соня, по праву.


Арестантов, которых надлежало отправлять на Сахалин, во избежание чрезмерного интереса горожан грузили поздней ночью.

Однако об отправке каторжан одесситы узнали довольно легко, и на Карантинном молу к началу погрузки собралось не менее пары сотен человек — и мужчин, и женщин.

Ночь была густая и звездная. Ближние пароходы своими огнями освещали территорию погрузки, и разглядеть лица арестантов было вполне возможно.

Полицейские плотно оцепили место прохода на пароход, следя за тем, чтобы никто из горожан не смог прорвать цепь.

Михелина и Сонька стояли в толпе, вместе со всеми ждали арестантов. Дочка крепко держала мать за руку, опасаясь ее неожиданной реакции.

Наконец издали послышался дробный треск колес по булыжнику, ржание лошадей, резкие команды конвоиров, частый топот ног.

И тут из темноты вынырнули первые каторжане, подгоняемые верховыми конвоирами.

Все было почти так, как когда-то при отправке Соньки: быстрый, спотыкающийся бег, кнуты конвоиров, окрики, мат, растерянные, испуганные лица, несколько повозок с арестантами в наручниках и кандалах.

— Бегом, твари!..

— Не останавливаться!

— Куда, сука, прешь?

— Бегом, мрази, бегом!

Толпа заволновалась, двинулась вперед, полицейские изо всех сил старались сдерживать их, кого-то уже били плеткой, кто-то кричал и плакал.

Михелина и Сонька старались увидеть Таббу. Вот промелькнуло лицо следователя Гришина, закованного по рукам и ногам… Вот еще какие-то лица, мужские и женские.

И вдруг — Табба.

Она бежала, стараясь не споткнуться, не упасть, ни на кого не глядя.

— Табба! — закричала Миха.

Сонька задрожала, попыталась вырваться из рук дочки, продвинуться ближе к бегущим.

И увидела. Из ее горла вырвался отчаянный, хриплый вопль:

— Табба!.. Доченька!

Та не слышала.

— Табба!..

— Мы здесь, Табба! — закричала Миха. — Посмотри на нас! Я с мамой!

От неожиданного крика Бессмертная подняла голову, повернула ее в сторону кричащих и, казалось, на миг узнала их.

Подняла руку, прокричала что-то в ответ и исчезла в общей, бегущей на пароход массе.

Михелина вытаскивала Соньку из плотной беснующейся толпы, та упиралась, отбивалась, стараясь броситься туда, где была ее старшая дочь.


…Уходили из Одессы они той же ночью.

Неожиданно начался мелкий колючий дождь, под ногами быстро развезло грязь, и стало трудно идти.

Город остался далеко позади. Сонька и Михелина тащились по узкой грунтовой дороге, спотыкаясь и скользя в колдобинах, путаясь в жухлой колючей траве.

Кроме котомки за плечами Михи, ничего из имущества у них не было.

Дождь усиливался.

Дочка обнимала мать, поддерживала, когда та уставала и останавливалась передохнуть.

Затем они вновь собирались с силами и тащились дальше, уходя в пространство, растворяясь в нем.

И вот их почти совсем не стало видно: лишь две точки на краешке серого горизонта. Дождь принялся хлестать с особенной силой, словно стремился смыть следы, оставшиеся на размокшей дороге после ушедших в неизвестность женщин.

В небытие…


В сентябре 1911 года был убит П. А. Столыпин.

Загрузка...