Сова летит на север

Глава 2

Год архонта Феодора, мунихион[102]

Боспор

Сойдя с шатких мостков на каменный причал Фанагории, греки не торопились сесть в седло. Они пружинисто переминались с ноги на ногу, словно отвыкли от твердой земли, перешучивались.

Размявшись, направились к городу. Кони еще не пришли в себя от качки, так что их пока вели в поводу.

За спиной ветер швырял волны на базальтовый мол, но в порту мутная вода тихо плескалась у причала. Присмиревшее море, словно собака, покорно лизало обросшие илом и ракушками квадры.

В Антиките волнения не было. Река спокойно несла воды в Корокондамитское озеро[103], лишь на границе устья от берега до берега протянулась полоса мусора: ветки, топляки, щепа…

Тракт к Синдской Гавани[104] остался в стороне. Пантикапейцы проехали рыбный рынок, над которым кружились чайки, то и дело пикируя на телеги. Разбитая колесами портовая дорога круто взяла в гору. Отсюда двинулись верхом. По обочинам расположились торговцы из местных с разложенным на холстине товаром.

Синды теснились возле городских ворот, надеясь, что, пока помощники агоранома сюда доберутся, они успеют хоть что-то продать. На штраф все равно денег нет, самое страшное, что может произойти, — огребут тумаков.

Лошади осторожно ступали среди открытых мешков с зерном, глиняных горшков, амфор, наваленных кучей овечьих и козлиных шкур. Глядя на керамику, Хармид морщился: лепная, у этих варваров даже гончарного круга нет.

Со всех сторон к пантикапейцам тянулись руки, хватали за штаны, хлопали по сапогу. Всадники то и дело пускали в дело плетку — не лезь!

Возле агоры спешились. Двинулись вдоль колоннады к рынку рабов, мимо статуй и стел с благодарственными надписями. Дойдя до места, довольно огляделись: здесь есть то, что нужно.

Рабы, в отличие от снующих между торговыми рядами ремесленников, грузчиков, матросов, плотной группой сидели на вымостке в тени храма Аполлона Бесконечного. Тихо, обреченно, без сил.

Умершие ночью лежали в ряд под рогожей, над которой роились мухи.

Грязные, оборванные люди воспользовались передышкой, чтобы привести себя в порядок. Матери расчесывали детей. Девушки, поплевав на край рубахи, вытирали лицо — пусть уж поскорей кто-нибудь купит, тогда закончится этот бесконечный тоскливый путь по жаре и пыльным дорогам. Кто-то тянул руку в надежде поживиться куском хлеба, кто-то жалобным голосом просил пить. Другие пытались спать, закрыв лицо от солнца рукавом.

Конвоиры расхаживали между живым товаром, прокладывая себе путь пинками и плетью. Раба, на которого пальцем показывал покупатель, заставляли встать, выталкивали вперед.

После осмотра и торга продавец-синд получал плату, а новый хозяин тянул купленного слугу за собой на веревке словно скотину.

Увидев подъехавших греков, работорговец подошел первым: ладная сбруя коней и добротное вооружение всадников говорили о том, что гости — люди служивые.

— Кто нужен? — деловито спросил он.

— А кто есть? — пренебрежительно бросил Хармид.

Синд с готовность начал показывать.

— Вон те горбоносые — военнопленные керкеты, хорошо подойдут в охрану усадьбы. Там — тореты[105], целая команда пиратской камары[106]. Отличные гребцы… Ну?

Он вопрошающе посмотрел на грека.

Хармид недовольно скривился.

— Воины, пираты… бандиты, в общем. Кизик пританей строит, ему нужны мирные люди — строители, пахари, конюхи.

— Так бы и сказал, — спохватился работорговец. — Тогда бери язаматов[107].

По тому, как рабы, на которых указал синд, жались друг к другу, иларх догадался, что они из одного стойбища. Им явно не хотелось разлучаться.

— Это кто? — удивился он. — Я про таких не слышал.

— Сираки в Танаис целую толпу пригнали. Откуда язаматы пришли в степь — никто не знает. Только трудно им придется, потому как они не пастухи, а землепашцы. На одном месте в степи сидеть нельзя — все равно что стрелу ждать. А она точно прилетит, сираки слабости не прощают.

Хармид заинтересовался. Землепашцы — это хорошо, значит, умеют выращивать пшеницу. И мужчин как раз четверо. Дети, конечно, обуза, но, если не купить, женщины ожесточатся, для домашней рабыни это плохо.

— Сколько хочешь? — спросил он.

Синд заулыбался.

— Сто пантикапейских драхм за мужчину, восемьдесят за женщину. Двое ребятишек — по пятьдесят. Всего выходит тысяча.

Сосчитав в уме, Хармид понял, что синд сильно округлил сумму, но торговаться не стал.

— Может, совы есть? Тогда скидку дам, — не унимался работорговец.

— Не-а, — иларх цыкнул уголком рта.

Он знал, что синды ведут активную торговлю с Афинами, поэтому ценят аттические деньги.

"Еще чего, сов ему подавай, — недовольно думал он. — А куда девать серебро, которое чеканит Кизик?"

Не ожидавший такой сговорчивости продавец решил пойти покупателю навстречу.

— Вон ту девку могу заменить на кого покажешь: похоже, она больная.

Хармид уставился на тоненькую, словно тростинка, язаматку с шапкой черных волос и покрытым россыпью красных пятен лицом.

Двое верзил уже расталкивали рабов, чтобы оттащить ее в сторону. Соплеменники уперлись, не пускают — сдвинули плечи, сомкнулись вокруг девушки. Защелкали плети, послышались крики боли. Женщины завыли. Поднялся такой гвалт, что иларх махнул рукой.

— Не надо. Всех беру.

— Как скажешь, — удивленно протянул синд, — я хотел, как лучше.

Вскоре связанные попарно рабы двинулись в сторону гавани.

У причала одномачтовые лембы терлись бортами о пеньковые бухты. За молом на внешнем рейде покачивалось несколько триаконтер[108] со свернутыми парусами. Стая кричащих чаек накрыла только что пришвартовавшуюся рыбацкую лодку. От дейгмы[109] сразу же потянулись грузчики с корзинами.

Сначала в лемб завели лошадей. Затем рабы, держась за решетку, прошли цепочкой по борту и спустились на дно. Матросы растянули сверху рогозовое полотнище.

Хармид с товарищами устроились на полубаке, под жердяным навесом. Дело сделано, так что теперь можно расслабиться. По рукам пошла ойнохоя с вином. Закусывали овечьим сыром, но на еду не налегали, ведь каждому было ясно: при такой качке морская болезнь неизбежна.

Когда лемб вышел в Апатурский залив, иларх приказал привести больную язаматку.

Та настороженно смотрела из-под длинной челки.

— Развязать? — спросил Памфил.

— Не надо… — казалось, Хармид раздумывает. — Может, придется ее за борт выкинуть, пока других не заразила.

Вдруг спросил:

— В команде есть кто-нибудь, кто говорит на скифском языке?

Каламид привел гребца.

— Спроси ее, что с лицом. Болеет? — приказал иларх.

Тот перевел.

— Нет, — ответила рабыня, вскинув на грека полные тревоги глаза, — я соком сон-травы[110] натерлась по дороге, чтобы кожу испортить.

— Зачем?

Язаматка с вызовом выпалила:

— А пусть не лезут!

Воины расхохотались. Ничего себе, сообразительная девка.

— Вы пастухи или пахари? — спросил Хармид, отсмеявшись.

— Пахари.

— Что сеяли?

— Пшеницу, ячмень, просо.

Иларх довольно покачал головой — деньги не зря потрачены, не обманул работорговец.

— Как тебя зовут?

— Быстрая Рыбка.

Он вяло махнул рукой.

— Иди обратно.

Потом приказал мореходу:

— Дай им хлеба и воды… Развяжи — теперь их судьба в руках Афродиты Апатурской.

Хармид кивнул в сторону белеющего на Лысой горе храма защитницы путников.

Лемб прошел острова Фанагор и Гермонассу. Вскоре за маяком на Южной косе открылся Боспор. Когда парус упруго выгнулся, корабль пошел быстрее. Гребцы втащили весла, ссутулились, вытирая пот со лба. Мореход отложил флейту и, стараясь на ходу удержать равновесие, начал отпаивать их водой. Полупустую ойнохою отдал рабам.

Пролив пересекли к закату. Задержались в пути: пришлось побороться с сильным боковым ветром со стороны Меотиды.

Справа показался маяк Северной косы. Греки совершили возлияние в честь Ахилла Понтарха, покровителя моряков.

Сами выпили по чуть-чуть, чисто символически: их все еще мутило от болтанки.

Наконец за лесом мачт забелел акрополь.

Хармид спустился проверить рабов. Сидят, таращатся, зеленые от морской болезни. Быстрая Рыбка смотрит уже не так испуганно: похоже, разговор с новым хозяином ее успокоил.

"Что у них за имена дурацкие? Варвары…" — подумал иларх.

Он вернулся на полубак довольный: купил, доплыли, всех до одного доставил.

И вдохнул полной грудью, глядя, как Пантикапей встает над водной лазурью.

Эсимнет с аппетитом обгладывал баранье ребро.

Ухватив жирными пальцами ритон, пригубил холодный терпкий напиток. Он знал толк в винах и тратился на них без сожаления. Особенно любил фасосское. Поставщик из Гераклеи Понтийской по секрету сообщил ему, что фасосцы кладут в вино тесто, замешанное на меду, отчего оно приобретает особые сладость и аромат.

Кизик замечал, что сладкие вина улучшают аппетит, поэтому никогда не разбавлял их морской водой. Фасосское или хиосское, из Ариусия, как-то по-особенному задерживаются в подреберной области, усиливая слюноотделение. От книдского его пучило, а от лесбосского он часто бегал по-маленькому. Италийских вин не пил вообще. Как-то раз попробовал — не то альбанское, не то фалернское, потом сильно мучился головными болями. Тот же купец объяснил, что при слишком долгом хранении в них вырабатывается яд.

"Хороший человек, — думал эсимнет, — такому можно доверять".

И не торгуясь выкладывал по двенадцать драхм за метрет[111].

Послышался стук в дверь.

— Заходи! — крикнул Кизик.

В трапезную вошел Хармид. Молча встал перед столом в ожидании приказа.

— Вот что… Поедешь в стойбище Октамасада. На переговоры. Я решил заплатить ему дань, иначе он не даст нам спокойно работать. Хора большая, везде не поставишь гоплитов. Да и пахать кому-то надо… Пусть лучше за рукоятку плуга держатся, чем за копье. Мы в этом году в полтора раза больше должны засеять, так что дань отобьем. Возьми с собой пару человек.

Он поковырялся острием ножа в зубах.

Поцыкав и подвигав языком, прочищая десны, добавил:

— Где золото взять, знаешь, я Ламприя предупредил…

Хармид спустился в подвал. Ключник уже ждал. В кожаных переметных сумах позвякивало. Прежде чем передать ношу иларху, он налил на бечеву смолы и вдавил сверху большую общинную печать с головой Геракла…

Оставив указания Демею, Хармид вышел во двор казармы. Рывком перекинул сумы через спину коня. Тот шарахнулся, испугавшись звона, но иларх успел ухватиться за узду.

— Стоять! Тихо, тихо…

Подошли Памфил с Каламидом.

Вскоре переговорщики обогнули гору со стороны порта и выехали на дорогу в Тиритаку. Юный безбородый Дионис в хламиде со свежими потеками голубиного помета долго смотрел им вслед невидящими глазами. Пантера у его ног наслаждалась близостью к божеству. Букетик фиалок на постаменте тихо засыхал под полуденным солнцем.

Путь мимо некрополя на западном склоне был короче, но горожане старались там не ездить, чтобы не тревожить покой мертвых. Каменные дома знати сменились тростниковыми мазанками, землянками городской бедноты, загонами для скота…

Наконец шум складов и доков остался позади.

Хармид по случаю миссии облачился в помятый бронзовый панцирь с головой горгоны Медузы на груди и золоченым полумесяцем под шеей. Он надевал его редко — только когда предстояла серьезная схватка, чтобы подчеркнуть офицерскую стать. Не любил возиться с ремнями и застежками. Да и неудобно: приспичит почесаться, а не достанешь. Чаще довольствовался кожаным тораксом. Верный ксифос в медных ножнах слегка похлопывал по бедру.

Товарищи никак не украсились — еще чего, выделываться перед варварами. Кирасы[112] и кнемиды[113] им не полагались. Круглый бронзовый шлем с полями и маленький деревянный щит, обшитый кожей, — вот и вся защита.

Оба отлично знали: никакой крепкий доспех не поможет, если в степи что-то пойдет не так. Стрелой в упор достанут или дротиком. Маму вспомнить не успеешь! Так и отправились в обычных холщовых линотораксах[114].

— Дошло до Кизика, что можно всю посевную в строю простоять, — съязвил Каламид.

— Не нашего ума дело, — оборвал товарища Хармид. — Он эсимнет, ему виднее.

Потом решил поддеть:

— А что, вдруг Октамасаду не понравится дань? Как думаешь — на кол нас посадит или скальп срежет?

— Типун тебе на язык! — сплюнул Каламид.

Памфил рассмеялся, подмигнув иларху:

— Скальп вряд ли. Своих вшей, что ли, у него мало?

— Да нет уже никаких вшей! — взъярился Каламид. — Я всех повывел.

— А чего тогда голову чешешь?

— Жарко!

За Южной бухтой показался вал. Предъявив пикету пропуск, переговорщики выехали сквозь ворота на степной простор. Открылась усыпанная красными тюльпанами и сиреневыми ирисами даль.

"Эх! — думал Хармид, глядя на не тронутую плугом равнину. — Вовремя Кизик одумался. Вот где пахать и пахать…"

— Что-то скифов не видно, — заметил Памфил.

— Покажутся, вон — только курганы пройдем, — иларх указал плетью в сторону цепи холмов со срезанными верхушками.

Все греки Пантикапея знали, что под ними скрыты могилы, в которых есть и серебро, и золото, но не совались туда — себе дороже. Сколоты бдительно охраняли покой предков, и любого, кто покажется там с лопатой, сначала волокли за ноги вдоль вала, привязав к коню, потом сажали на кол. Гоплиты слышали крики товарища, но не спускались, чтобы отбить его у вражеского разъезда. Они знали: нарушен закон Совета. За разграбление скифских могил полагается публичная казнь на агоре. Уже было, что, обнаружив раскопанный курган, Октамасад сжигал целые поселения, а жителей угонял в рабство.

На востоке поднялась гряда. И вот там-то, среди валунов, греки разглядели силуэты всадников. Степняки ринулись навстречу — пригнулись, свистят, копья опустили для атаки.

— Стоим! Ждем! — приказал иларх.

Троица замерла. Памфил не выдержал, медленно потянулся к мечу.

— Не тронь, — Хармид нахмурился. — Терпи.

Сколоты окружили, но луки оставили в горитах, поняв, что обычной стычки не предвидится. Одеты в анаксариды[115], кафтаны, некоторые просто в шкурах. Из-под мягких колпаков по плечам распущены длинные волосы.

Старшина в костяном пластинчатом панцире и круглом шлеме с нащечниками спросил на ломаном греческом:

— Что надо?

— Дань везем Октамасаду, — спокойно ответил Хармид, похлопав ладонью по переметной суме.

Сколоты начали оживленно переговариваться. Старшина ткнул пальцем в двоих. Один тонкий, сухопарый, с едва отросшей бородкой, на шее связка амулетов, второй — крепкий, коренастый, волосы схвачены поперек лба лентой. Оба молодые.

Сказал грекам:

— Пойдете с ними.

Разъезд поскакал к курганам.

Греки поднялись за конвоирами на гряду, шагом двинулись по плоскому гребню. Тут особо не развернешься — кругом голый камень. Хармид догадался: скифы опасаются, что переговорщики на самом деле разведчики и за ними вот-вот покажется конница. Выжидают. Высматривают.

Ничего, торопиться некуда. Он подумал о том, что придется лезть в самое логово врага, от этой мысли спина неприятно захолодела.

— Ты кто? — обратился к нему сколот с амулетами.

Иларх не сразу понял, что спрашивают имя.

— Хармид.

— Орпата, — сколот ударил себя кулаком в грудь.

Потом показал на спутника:

— Токсис.

Иларх озлился: и чего этот обвешанный лезет с расспросами? Какая разница, как кого зовут, дружбой здесь не пахнет. Все-таки справился с чувствами, назвал товарищей.

Некоторое время ехали молча. Греки от скуки начали тихо переговариваться. Сухопарый держался на полкорпуса впереди, настороженно озираясь. Казалось, ему нет дела до парламентеров. Коренастый замыкал строй.

— Приставили каких-то недоделанных, — проворчал Памфил. — От одного воняет, будто он год не мылся, другой вырядился как баба, обвешался цацками. Ты на его штаны посмотри: зигзаги, горох, треугольники…

— Воняет кабанья шкура, а второй — жрец, — объяснил Хармид, — "энарей" по-сколотски. Они и есть бабы. Жен и детей не заводят, одеваются в бабью одежду, живут отдельно от племени. Уж не знаю, чем они там занимаются, когда никто не видит.

Внезапно Орпата обернулся. По красному от гнева лицу Хармид понял, что сколот все слышал.

— Энарей — жрец Аргимпасы! Я жрец Табити! Воин! Ты — баба! — выкрикнул он.

Хармид больше не мог сдерживаться.

— Были бы мы сейчас на равных, я бы тебе показал, какая я баба, — зло процедил он.

Сколот развернул коня, подъехал вплотную.

Рявкнул:

— Ты и я! Драться!

Затем спрыгнул на землю. Скинул кожаный пояс с пристегнутыми горитом, чашей и точильным камнем. Резко махнул рукой, подзывая к себе.

— Давай!

Хармид не нуждался в повторной просьбе. Кем этот сопляк себя возомнил? Количество убитых Саммеотом врагов — афинян, карийцев, пиратов с Кикладских островов — не поддавалось подсчету, он давно бросил эту пустую затею.

Передав Памфилу сумки с золотом, иларх спешился, скинул шлем и перебросил через голову перевязь с мечом.

— Не надо, — предостерег его Каламид.

— Тебя не спросил, — огрызнулся Хармид, яростно растирая ладонями нос и уши. — Помоги лучше снять торакс.

Вскоре он остался в кожаных штанах и рубахе.

Не говоря ни слова, соперники бросились друг на друга. Дрались азартно, ожесточенно, безжалостно. Мелькали руки, ноги, слышались глухие удары, вскрики. Бойцы расходились, снова сближались, выбрасывая то кулак, то колено, то локоть. Лицо Орпаты было в крови, которая хлестала из разбитого носа. Хармид не видел заплывшим правым глазом.

Никто не мог взять верх. Оба повалились на землю, вцепившись друг в друга: Саммеот душит, а сколот не дается. Покатились к краю обрыва, елозят по камням кладки, которой древние киммерийцы[116] укрепили склон. Ничего не замечают, еще немного — и свалятся с кручи.

Токсис с Каламидом бросились разнимать: чего доброго, и впрямь погибнут. Тогда и остальным не жить. Растащили в стороны, держат, чтоб опять не схватились. Ну и видок! Такими к Октамасаду являться нельзя.

— Вода! — Токсис махнул в сторону пологого северного склона.

Вскоре конвоиры сидели возле ручья рядом с пленниками. Драчуны умылись, Токсис вправил Орпате сломанный нос. Обстановка разрядилась, но желания общаться ни у кого не возникало. Когда отряд снова двинулся в путь, соперники поглядывали друг на друга без прежней вражды, вроде бы даже с уважением.

Вдали показалось стойбище. К отряду бежали люди и собаки.

Переговорщикам отвели кибитку, выставили охрану. Октамасад днем принес жертву Аргимпасе, после чего напился вместе с энареями. Теперь спал — какие тут гости. Встречу назначили на рассвете следующего дня.

Ни сколоты, ни греки не знали, что к Нимфею уже подходит афинская эскадра.

Кизик рвал и метал. Ходил по дому, словно зверь в клетке. Он только что узнал, что Перикл под Нимфеем. С ним сотня триер, не считая гиппосов и пентеконтер. Что делать? О морском бое не могло быть и речи — у Пантикапея нет сопоставимого количества военных кораблей. Тем более что флот союзника Гилона заперт в нимфейской бухте.

В голове молнией сверкнуло: "Это конец!"

Цель экспедиции ясна: сменить власть на Боспоре. Если бы Афинам были нужны деньги, Совет прислал бы аргирологов[117] на переговоры, а не эскадру с эпибатами.

Ну, провели бы, на худой конец, дознание, в исходе которого Кизик не сомневался — уж он-то умеет умасливать магистратов. Не оскудел еще Боспор царской рыбой и чернобровыми красавицами. А отчеты стряпать по отгрузке зерна — плевое дело, кто сюда потом проверять поедет, тем более что зерна тут — завались.

Еще Археанакт Первый понимал, что рано или поздно придется лечь под Афины. Но чтобы сейчас! Почему именно в его правление? Столько денег угрохано на строительство дворца, заказана посуда из Аттики, от общинной земли отрезан большой кусок земли под пашню, куплены рабы, уплачена дань сколотам…

"Все пойдет прахом… Все!"

Кизик застонал от бессильной злобы.

Он смотрел на вещи прагматично и понимал, что если афиняне возьмут Нимфей, то Перикл за деньги соберет крепкую фалангу для осады Пантикапея. С моря ударят эпибаты. Что он может противопоставить афинской эскадре? Флот? Кишка тонка! Гарнизон крепости? Да, но он не выстоит против целой армии. Стены толстые только на акрополе, даже если гарнизон закроется там, то долго не продержится: запасов храма Аполлона хватит не больше чем на месяц. При этом город будет оставлен без защиты и подвергнется разграблению.

"Так что — сдаться? — лихорадочно думал он. — Нет, только не Периклу!"

Кизик хорошо помнил рассказы Хармида о казни самосцев. Да и искореженная рожа иларха говорила лучше всяких слов.

Надежда только на Гилона.

Он лихорадочно соображал.

"Послать в Нимфей ополченцев? Можно… Время на сбор фаланги есть, вряд ли Перикл отважится на ночной штурм: триеры не смогут подойти близко к берегу, а высадка эпибатов в холодную воду в темноте и под обстрелом дело рискованное. Понт — не Эгейское море. Даже в Элладе в мунихион плавают только специально обученные рабы — ловцы жемчужных раковин. Тиран будет выжидать, оценивая обстановку, а я тем временем поищу союзников".

Решение было принято. К стратегу Архелаю срочно отправился вестовой.

После этого Кизик вызвал ключника.

— Собирай все, что можно увезти.

— Куда? — глаза Ламприя округлились.

— В Феодосию!

— Когда?

— Утром.

Теперь настала очередь Хармида, который, как всегда, возился в котловане вместе со своими кавалеристами. Вскоре, усталый и запыленный, он ввалился в зал.

— Прямо сейчас поедешь в усадьбу, заберешь рабов, — с ходу озадачил Кизик.

— До утра не терпит? — по виду хозяина иларх понял: что-то случилось, но о людях тоже надо подумать. — Мы целый день отработали…

Эсимнет сорвался на крик:

— Перикл в проливе! Ты по нему соскучился?

— Понятно… — подавленно выдавил из себя Хармид.

Кизик продолжал отдавать команды.

— Утром обоз отправится в Феодосию. Ламприй за ночь все соберет. Твоя ила будет охранять казну вместе с меотами. Архелай поведет фалангу в Нимфей. Выполняй!

Иларх хмуро вышел на улицу.

Собрал солдат, объяснил ситуацию, потом вместе с ними вернулся в казарму.

На закате ила ушла к Меотиде, где эсимнет осваивал большой надел под яровые. Поденщики из местных греков не справлялись с работой, поэтому фанагорийских рабов он отправил именно туда: мужчин — пахать, а женщин — кашеварить и присматривать за хозяйством.

Сзади громыхала запряженная волами телега. Хармид то и дело оборачивался, озадаченно поглядывал на нее. Такими темпами разъезд вернется глубокой ночью. А утром опять в дорогу.

"Что это впереди? Дым?"

Он подозвал Памфила.

— Я с половиной отряда поскачу в усадьбу. Посадим рабов за спину и вернемся. Ты остаешься за старшего.

Тарентина[118] ушла вперед.

Надел располагался в лощине, со всех сторон закрытой от ветра холмами. Западный кряж одним концом спускался в бухту. Сейчас над гребнем вился черный дымный хвост. Когда отряд вырвался из оврага, усадьба уже догорала.

— К бою! — приказал иларх. — Алале!

Греки рванули к морю. От порыва ветра чад рассеялся, и они увидели, как люди в штанах и шапках с башлыком тащат к эпактридам[119] упирающихся мужчин и женщин.

"Катиары![120]" — догадался Хармид. Именно это племя промышляло на Меотиде морским разбоем.

Пираты не церемонились. Убивать пленников они не торопились — то ли хотели отвезти в стойбище, чтобы принести в жертву Богине огня, то ли думали продать в Танаисе. Но пинков не жалели. Пожилого поденщика повалили на землю и били ногами.

Со свистом, боевыми криками греки налетели на катиаров. Пираты на бегу отстреливались. Один из нападавших повалился назад. Под другим споткнулась раненая лошадь, покатилась по земле. Хармиду в грудь ударила стрела, но спасла бронзовая кираса. Иларх конем отбросил стрелка в сторону. Еще одного рубанул ксифосом.

Израсходовав дротики, греки пустили в ход мечи. Катиары кучей отступали к лодкам. Лучники с обеих сторон охотились друг на друга, чтобы добиться перевеса в схватке. Кавалеристы спешились, стали окружать пиратов.

Хармид схватился с катиаром. Тот скалит бородатое лицо, рычит, пучит глаза — пугает. Размашисто выбрасывает перед собой топор. Поднырнув под руку противника при очередной атаке, иларх всадил меч ему в живот.

Возле эпактриды озверевший пират собрался резать глотки рабам, которые беспомощно уворачивались, ведь руки были связаны за спиной. Одного полоснул, тот лицом повалился в воду, болтается в красной мути. Катиар повернулся к девушке, схватил за плечо, хочет ударить ножом. Она сжалась — бледная, смотрит ошалело.

Дротик вошел ему точно под лопатку. Катиар осел, цепляясь за борт, а девушка, всхлипывая и дрожа, смотрела, как он беспомощно загребает воду. Хармид уже схватился с другим пиратом. Подрезал колено, опрокинул ударом ноги, добил мечом.

Катиары выкинули рабов из эпактриды и ввалились в нее сами, ожесточенно заработали веслами. Двое на берегу завыли, поняв, что товарищи бросили их.

Греки сначала убили отставших, затем выпустили несколько залпов по удаляющейся лодке. Судя по тому, как она завертелась, потеряв управление, в живых там никого не осталось.

Хармид вытирал ксифос о полу хламиды, когда почувствовал, как кто-то коснулся его плеча. Прикосновение было мягким, легким. Он резко обернулся. Девушка рухнула перед ним на колени, стала целовать руку.

— Ты что? — иларх опешил.

Рывком поставил ее на ноги. Грубо развернув к себе спиной, вспорол веревки. Снова повернул лицом.

— Не узнавать, — сказала рабыня на ломаном греческом, потирая затекшие запястья. — Фанагория.

Он присмотрелся: брови скифским луком, тонкий изящный нос, смуглая кожа. И надо же — зеленые глаза. Тогда, на лембе, не обратил на это внимания.

— Быстрая Рыбка!

Девушка улыбнулась.

— Помнить.

— А где пятна?

Рабыня сделала удивленное лицо, потом показала рукой на море.

— Смыть вода.

Увидев, что он не понял, засмеялась — тихим звоном, словно кто-то тронул цимбалы. Хармид не удержался, улыбнулся.

— Иди к своим, — сказал он. — Тяжелораненых не возьмем, прости. Остальные пусть садятся за спину. Если хочешь, садись ко мне.

Вскоре тарентина тронулась в обратный путь. Быстрая Рыбка устроилась на кожаном ленчике[121], обхватив Хармида руками и привычно сжимая бедрами бока коня. Ей было хорошо и спокойно…

Пожилой поденщик обмяк возле валуна, вытянув ноги. Взглядом, полным горя, он смотрел на обгоревшие трупы жены и детей, к которым уже подбирались любопытные чайки. Из-под прижатой к животу ладони пульсирующими толчками продолжала бить кровь.

Когда последние кони скрылись в овраге, он закрыл глаза. Голова грека бессильно упала на грудь, а душа, взлетев над лиманом, отправилась в сторону родных меотийских степей.

От Амиса[122] без страха махнули поперек Понта. Лоцман-грек по ночам прокладывал путь по Полярной звезде. Эскадра подошла к Нимфею шестнадцатого мунихиона, аккурат в день Артемиды Мунихийской.

Перикл лично исполнил обязанности армейского жреца, совершив возлияние на походный алтарь в честь богини. Потом зарезал козу и окропил кровью первую шеренгу выстроившихся на катастроме[123] эпибатов, где стояли лучшие воины.

Когда над круто загнутым ахтерштевнем флагмана взвился вымпел с изображением лани, эпибаты на остальных кораблях трижды прокричали приветствие, ударяя копьем в щит, отчего по проливу прокатился глухой треск.

Флагман застыл на внешнем рейде. Войти в гавань он не мог из-за того, что нимфейцы затопили между молами лемб. Над водой торчала рея, на которой мирно расселись чайки. Военный флот Нимфея — триаконтеры — так и остался на внутреннем рейде. А зачем и куда его выводить, если афинская эскадра превосходит и классом, и количеством кораблей? На верную гибель?

Триеры рассредоточились по Боспору от самой Акры[124], маневрируя на веслах, чтобы не сталкиваться друг с другом.

Как только они показались на горизонте, в проливе началась паника. Одни рыболовецкие лодки и грузовые лембы устремились в порт Нимфея, другие, пытаясь избежать толкучки, двинулись к Тиритаке, третьи — еще дальше, в Пантикапей.

Перикл и Спарток с высоты полубака смотрели на город, белеющий у подножия береговой гряды. Оба понимали, что для разборки затопленного корабля потребуется время. Нужно принимать решение, иначе город с каждым днем будет копить силы, вооружая добровольцев, эвакуируя мирное население, запасая продовольствие и воду. Кроме того, если афинские колонисты поднимут восстание, эпибаты не смогут поддержать их с моря.

Вестовой прогудел в раковину, объявляя сбор Военного совета. Вскоре на лодках прибыли эпистолевсы[125]. Приступили к обсуждению ситуации.

— Топляк снимать все равно надо, — сказал Лисандр, который еще во времена Кимона участвовал в осаде Кипра, а также отличился в битве при Саламине. — Думаю, пары триер хватит, чтобы сорвать обшивку и вырвать шпангоуты. Пошлем туда человек десять хороших пловцов и лодку с абордажными крючьями и канатами. Растащим его на куски, как крабы — падаль.

Перикл согласно кивнул, потом обратился к офицерам:

— На рассвете подойдем к берегу. Как только эпибаты окажутся в воде, начинайте обстрел стен с палубы. Зажигательными не стрелять. Попробуем взять город приступом. Остальные корабли будут дрейфовать по Боспору, ожидая команды на перестроение. В случае если Кизик сделает вылазку на триаконтерах, лембы взять в кольцо…

Разобрав тактику боя, Первый стратег отпустил офицеров. Но приказал остаться Лисандру.

— Тебе придется проникнуть в город. Найдешь ойкиста[126]афинских клерухов, потребуешь помощи.

— Афиняне? Здесь? — удивился эпистолевс.

— Десять лет назад Коллегия постановила проверить списки демов. Бывает, что метек подкупает демарха, и тот записывает его гражданином. Когда запахло жареным, многие метеки разъехались по колониям в варварских землях, чтобы сохранить гражданство, — объяснил Перикл. — Мы их простили.

— Да, командир, — по-военному четко ответил Лисандр.

Обернувшись, Первый стратег жестом подозвал рыбака, которого днем угораздило выскочить наперерез триере. Долбленка перевернулась, но бедолагу спасли, бросив ему веревку. Теперь, замерзший на ветру и жалкий, он дожидался допроса на палубе.

— Дай ему плащ, — приказал Перикл одному из эпибатов.

Рыбак укутался в шерстяную хламиду. Его колотило, хотя скорее от страха, чем от холода.

— Как зовут? — спросил Перикл.

— Клиний.

— Покажи дом ойкиста.

— А?.. Кого?.. Зопира? Так это… возле фактории… ага, он же зерном торгует, ну вот, значит, где торгует, там и живет.

Держась за планшир, рыбак всмотрелся в береговую линию. Начал тыкать пальцем.

— Вон храм Деметры, дальше храмы Аполлона Филесия и Афродиты Урании… За ними винодельня, потом кварталы гончаров, оружейников, валяльщиков… Все эмпории — на окраине. Они, понятное дело, находятся рядом с дорогой, чтобы телеги было удобнее разгружать… Там и дом Зопира. Большой такой, из зеленого мергеля — сразу увидите.

— Кто у вас пресбевт? Гилон? — допытывался Первый стратег.

— Так это… да.

— Отношения с Кизиком какие?

— Дружат.

Перикл досадливо покачал головой: его худшие опасения подтвердились. Когда-то присланный Советом пятисот в качестве ойкиста афинянин сумел забраться на вершину власти, но, как только стал пресбевтом, ввел непомерные налоги на ввозимые из Афин товары, а последние несколько лет даже не предоставлял отчеты о проделанной работе. Формально — союзник, а фактически — местный царек, плюющий на обязательства перед метрополией.

"Значит, они близки, — думал он. — Вряд ли удастся Гилона перекупить. Если бы его мучали угрызения совести, давно бы выехал встречать эскадру".

— В городе есть фракийские наемники? — неожиданно спросил Спартак.

Рыбак кивнул.

— Где казарма, знаешь?

— А то! Это слева, возле дворца Гилона. Пристройка к кузне.

— Сколько их?

— Человек пятьдесят.

— Ты что задумал? — сощурился Перикл.

— Если они перейдут на нашу сторону, возьмем Нимфей в два счета.

Первый стратег крякнул от досады. Это что же получается, он столько сил приложил, чтобы сделать одриса гражданином Афин. А главное — полезной, можно считать, незаменимой фигурой в политической игре на Боспоре. И вот теперь он хочет совершить безрассудный, опасный поступок, который может стоить ему жизни и сорвать хорошо продуманный план.

Ответ прозвучал жестко:

— Ты не для этого плывешь в Пантикапей.

Спарток не сдавался:

— При всем уважении… Мы не знаем, сколько в городе афинян и как они настроены. Ты политик, поэтому исходишь из того, что каждый клерух должен быть патриотом Афин. А ты уверен, что они готовы идти на жертвы, рисковать своей жизнью, жизнью семьи?.. Вспомни, что ты говорил мне про пританов: каждый думает в первую очередь о достатке и спокойной старости. Чем эти афиняне отличаются от тех? У них тоже промысел, дети, добро… Ты уверен, что они хотят перемен?

— Может, и не хотят, но перемены к ним уже пришли. — Перикл обвел рукой пролив, где повсюду на фоне темнеющего неба торчали мачты триер. — Ты спрашиваешь, уверен ли я. Нет, но я верю. По моим сведениям, Гилон зажимает клерухов, обложил эргастерии непомерным налогом. Все лучшие должности отдал на кормление потомкам милетян… Так что я надеюсь на их помощь.

— Хорошо, давай оценим силы противника. Гарнизон — раз. Ополченцы — два. Наемники — три. Сколько отсюда до Пантикапея?

— Около сотни стадиев[127].

— Ночной переход. Если Кизик вечером отправит гоплитов, утром они будут здесь. Тебе нужна длительная осада?

Перикл не перебивал, хотя на скулах заиграли желваки. В нем боролись негодование и здравый смысл. Два года назад он возглавил афинскую армаду во время похода на Самос. Осада длилась девять месяцев, и все-таки мятежники сдались. Но там ситуация была другой: островитяне не могли рассчитывать на стороннюю помощь. Получается, фракиец прав: если к Нимфею подойдет ополчение из Пантикапея, дело может принять нежелательный оборот.

— Не отправит, — подумав, сказал он. — Гарнизон должен остаться в городе, а фаланга не может выдвинуться мгновенно: нужно оповестить призывников, дать им время на сборы, подготовить провиант и оружие, снарядить обоз… Мы не знаем, мир сейчас у Кизика с Октамасадом или война. Разведчики доложили, что недавно произошла стычка под Пантикапеем, но обстановка на Боспоре меняется быстро. Нужно все проверить, чтобы не напороться на скифскую конницу…

— Кто пойдет к Октамасаду? — спросил Лисандр.

Перикл взял бороду в кулак.

— Я, кто же еще.

— Отправь одного из эпистолевсов. Не подвергай себя опасности.

— Нет, у варваров принято, чтобы вожди договаривались, глядя друг другу в глаза. Так?

Он вопросительно посмотрел на Спартака.

Тот кивнул, потом напомнил:

— Наемники…

Первый стратег досадливо вздохнул.

— Я ценю твое рвение, но пойми меня правильно. Ты мне нужен живым и здоровым. Сам знаешь почему.

— Знаю, — невозмутимо заметил Спартак. — Мы сюда воевать пришли. Стрела может найти в толпе любого, потому что смерть не разбирает, кто куда пришел, и зачем. Это может случиться и в Пантикапее. Так что ж теперь — всю дорогу прятаться за мачтой? Я верю в успех, точно управлюсь до рассвета.

Перикл молчал — ох как нелегко ему сейчас давалось решение.

— Хорошо. Пойдешь с Лисандром. Видите здание под красной черепичной крышей у подножия холма?

Оба кивнули.

— Это храм Деметры. В случае успеха любого из вас, неважно кого, нужно рядом с ним зажечь костер. Так я узнаю, что в городе нас ждут и поддержат при штурме. И добавьте в огонь побольше зеленых веток, чтобы шел белый дым.

Лисандр показал на массивное здание над обрывом, похожее на обычный глинобитный дом, но крупнее.

— Лучше там: с акрополя костер будет заметнее.

— Что в этом доме? — спросил Перикл рыбака.

— Храм Кабиров.

— Как туда попасть? По дороге нельзя… — заметил Спартак.

— Разберетесь на месте, — буркнул Перикл.

Потом снова обратился к рыбаку:

— Есть еще дороги, кроме Пантикапейской?

— Так это… конечно. Зерно же возят. Только вам по воде надо. К северу от Нимфея находится большая бухта, но она мелкая, корабли туда не заходят, только рыбачьи лодки. Можно пройти тихо, на веслах. Там моя деревня.

Дальше решили так. В назначенную ночь два небольших отряда под командованием Лисандра и Спартока зайдут в бухту на лодках, высадятся и двинутся по городу, стараясь не привлекать к себе внимания. Из оружия возьмут только махайры[128], чтобы не звенеть амуницией. Для защиты — наручи, под хламидой не видно. После выполнения задания оставшиеся в живых рассредоточатся по городу и будут ждать штурма.

Клиний уронил голову на грудь: понял, что домой его не отпустят.

Утром в степь поскакали парламентеры. Вечером они вернулись с хорошей вестью: Октамасад согласен на переговоры. На следующий день эпибаты с двух триер попрыгали в воду и поплыли к берегу. Матросы вытащили на песок один из гиппосов, после чего спустили по мосткам лошадей.

В телеге везли подарки для Октамасада — расписную посуду, ткани, серебряные и золотые украшения, амфоры с вином.

Перикл хотел ограничиться парой ритонов, но Спартак настоял: без богатых даров в степь лучше не соваться, потому что прийти с пустыми руками к номарху — это значит нанести ему оскорбление, считай, что переговоры закончились, не успев начаться.

Перед этим одрис спросил Перикла, искусно имитируя равнодушие:

— Сколоты здесь давно?

— Клиний сказал, что пришли пару лет назад… Сначала теснили траспиев и катиаров[129], потом вроде договорились по-хорошему. Те переселились к Меотиде.

— Откуда пришли?

— Из Ольвии.

По выражению лица Спартока Перикл понял: что-то не так.

— В чем дело?

Скрывать не имело смысла — рано или поздно правда будет раскрыта.

— Я знаю Октамасада.

— Откуда?

— Это он выдал меня брату.

Положив руки на плечи одриса, Перикл посмотрел ему в глаза.

Говорил тихо, дружелюбно, проникновенно:

— Понимаю: тебе хочется отомстить… Сейчас решается судьба Боспора. Когда эскадра уйдет в Афины, ты здесь останешься хозяином. Не мне тебя учить, просто прошу… как боевого товарища. Будь выше мести, будь политиком. Дружба греков и скифов — залог процветания края. А жизнь все расставит по своим местам.

Спарток кивнул, но по лицу трудно было понять, что он об этом думает.

Посольство направилось на северо-запад, к реке, где, по слухам, расположилось стойбище сколотов. Несмотря на опасность стычки с врагом, солдаты довольно пылили по дороге. Им нравился здешний климат — тепло, как в Элладе, небо ясное, чистое, никаких намеков на непогоду.

А краски! Аромат! Неказистый степной миндаль прячет корявые ветви под розовыми цветами. По склонам холмов разбросаны желтые шапки кизила и барбариса. В балках зелеными пузырями вскипает разнотравье. Низины пестрят красным, лиловым, голубым…

Кони привычно обмахивались хвостами: гнус везде кусает одинаково — что в горах Этолии, что на Фессалийской равнине, что в степях Боспора.

Не успели пройти и парасанга[130], как показались степняки. Словно из-под земли выросли: вот перед глазами голый холм — и вдруг всадники, в руках копья с волчьими хвостами. Встали цепью, осторожно присматриваются, не приближаясь.

Перикл отдал команду остановиться. С обеих сторон направились разъезды. Сколоты горячили тарпанов, гарцевали. Греки ехали шагом, держа копья строго между ушами коней, как на параде перед Ареопагом.

Вскоре вернулся лохаг, доложил:

— Спрашивают, почему отряд большой.

— Объясни, что это мой личный таксис[131]. Если не нравится, я готов оставить эпибатов здесь. Но на переговоры пойду с тарентиной. Скажи: так положено по регламенту, я все-таки Первый стратег Афин.

Эпибаты разбили лагерь, выставили часовых. Напротив уже горели костры степняков. Греки и сколоты вглядывались друг в друга, понимая, что от схватки отряды отделяет бросок дротика. У кого не выдержат нервы?

Посольство проскакало еще двадцать стадиев по руслу реки, когда за излучиной открылось стойбище. На взгляд Перикл прикинул его размер — около тысячи кибиток.

"Значит, лучников наберется на хилиархию", — от волнения он прикусил губу. Потом начал подсчитывать в уме: "Сколоты, гоплиты Кизика, да еще гарнизон Нимфея, фракийцы. Если с хоры подтянутся добровольцы, у Гилона воинов будет не меньше, чем у меня эпибатов. Чтобы добиться перевеса, придется раздать гребцам оружие. Но это в крайнем случае".

Степняки высыпали навстречу непрошеным гостям. Та-рентина шла колонной по двое сквозь толпу из стариков, женщин, детей и редких вооруженных всадников.

"Мужчин в стойбище мало, значит, большая часть общинников в засаде, — привычно оценил ситуацию Перикл. — Да вон хоть за тем холмом. Если что, выскочат неожиданно, с любой стороны, сразу и не поймешь, откуда".

Он мысленно попросил помощи у Зевса Арея, пообещав воздвигнуть ему мраморную стелу в покоренном Нимфее.

Греки вышли к большой утоптанной площадке, в центре которой высился шатер. По войлочным полосам за вышитыми золотом оленями гнались грифоны с львиными головами. Над входом свисала алая парчовая попона.

По периметру площадки плечом к плечу выстроились копейщики, оттесняя зевак ударами древка. Перед входом послов ждали лучники: стояли по обе стороны дорожки из волчьих и лисьих шкур со стрелой, вложенной в тетиву.

Всадники спешились, но держались за удила под самой мордой коня, чтобы быстро вскочить в седло по тревоге. Чубатый воин с топором за поясом показал три пальца. Гости подчинились, понимая, что придется играть по правилам хозяев. Сняв шлем и портупею, Перикл шагнул в темноту шатра. За ним последовали двое эпибатов с мешками.

В полумраке ярким пятном светилась жаровня. Октамасад сидел на медвежьей шкуре, покрывавшей мощный пень с отполированными обрубками корней. Из-под меха виднелась замысловатая резьба по дереву: орлиноголовые грифоны, гирлянды, растительный орнамент.

От курильниц-треног к дыре в потолке тянулись нити дыма. Пахло ладаном и шафраном.

Перед номархом стоял закопченый алтарный стол в виде круглого плоского камня, с одной стороны которого выступала грубо высеченная баранья голова. Среди бронзовых канфаров[132] на столешнице тускло отсвечивали золотом два килика[133]. Чернолаковый кратер был наполнен вином до краев.

Октамасад облачился в шерстяной гиматий, явно греческой работы, и остроконечный войлочный колпак с башлыком и поушниками, украшенный золотыми бляшками. Сочетание средиземноморского меандра[134] по краю одежды с диким, но величественным варварским троном вызывало удивление.

Но еще более странными выглядели фигуры двух мужчин, в длинных халатах с широкими рукавами, которые сидели на войлочном ковре, поджав под себя ноги. Коса, выпущенная из-под бабьего платка на плечо, и лохматая борода делали их облик комичным. Картину дополняли пестрые бусы.

Перикл едва сдержал улыбку: "Энареи".

Октамасад огладил висячие усы, при этом на груди звякнула гривна из золотых монет. Он казался намного моложе Перикла, но старался держаться важно.

— Мир тебе, — поздоровались послы.

Номарх ответил на греческом.

Гости выложили дары. Октамасад кивал, довольно улыбаясь. Энареи бесстрастно перебирали в руках тонкие полоски свежесодранной коры. Казалось, их ничто не волнует, кроме внутреннего диалога с Аргимпасой.

Перикл напряженно ждал, когда гостям предложат сесть, зная, что стоящий перед варваром посол не может рассчитывать на успех в переговорах. Когда слуги подставили сзади деревянную скамью, он с облегчением выдохнул.

Октамасад молча уставился на него.

— Я пришел предложить тебе мир, — сказал Перикл.

— Так мы вроде не воюем, у нас флота нет.

— Я хочу взять Нимфей. Потом — Пантикапей. Дальше посмотрим… Думаю, что, когда эти два города будут моими, остальные сдадутся сами.

Октамасад сделал вид, что удивлен, но не проронил ни слова. Пауза затянулась.

Перикл решил объясниться сразу.

— Не ходи туда! Давай договариваться, — сказал он, резко подавшись вперед.

Бросив взгляд на энареев, номарх кивнул. И снова выжидательно уставился на посла.

Первый стратег продолжил:

— Три года беспошлинного ввоза в Пантикапей овечьих шкур и зерна.

— Пять, — быстро выпалил сколот. — И свободный проход в Парфений[135].

Перикл согласился не сразу — сделал вид, что думает.

— Хорошо… Теперь объясни: я знаю, что Кизик заплатил тебе дань. Ты связан обязательствами?

Номарх пожал плечами.

— Я обещал не трогать хору. Так ведь и ты того же просишь. Не вижу противоречия.

Он откинулся на троне, хитро улыбнувшись.

— Но дружба с тобой не означает вражду с Кизиком. Мы ходили к Боспору при его прадеде, деде и отце, так что складывается традиция, а мы традиции чтим. Пойми меня правильно: нам все равно, кто правит в Пантикапее, но только глупец будет гадить в колодец, из которого пьет. Надеюсь, ты понял мою метафору?

Гость кивнул.

— И еще один вопрос, — Перикл замялся, словно ему было неудобно поднимать эту тему. — Ты номарх, а значит, подчиняешься басилевсу. Что если Ишпакай прикажет тебеатаковать Нимфей?

Октамасад нахмурился.

— Геррос[136] далеко. Но не настолько, чтобы не знать, что там происходит. Если Ишпакай соберется войной на Боспор, я об этом узнаю до того, как все номы будут здесь. И ты тоже.

Перикл поднялся, подошел к Октамасаду, протянул правую руку. Союзники сжали запястья.

— Выпьем! — рявкнул номарх, передавая послу золотой килик.

Второй взял себе. Энареям и спутникам Перикла достались бронзовые чаши.

Чубатый сколот зачерпнул вино из кратера круглым сосудом. Когда он разливал вино по кубкам, греки поняли, что это не сосуд, а позолоченный череп. Оторопело посмотрели друг на друга, не зная, что делать.

Перикл обратился к номарху:

— Ты не против, если мы окажем уважение богам?

— Вы мои гости, — Октамасад развел руками.

Послы совершили тройное возлияние: олимпийцам, героям и Зевсу Сотеру. Потом выпили за хозяина. От густого неразбавленного вина запершило в горле.

— Это кто? — спросил Перикл, показывая на череп.

— Старший брат — Скил, — спокойно ответил номарх.

— За что ты его убил?

— Отступник… Купил дом в Ольвии, завел греческую жену… Шлялся в город! В общем, не чтил обычаи предков. Народ этого не понял.

— На глазах у соплеменников? — удивился Перикл.

— Зачем… — усмехнулся Октамасад. — Он бежал к нашему дяде Ситалку во Фракию. На Метре мы с Ситалком и встретились. Я ему передал его брата — Спарадока, а он мне моего — Скила. Думаю, что у него теперь есть такая же чаша.

Номарх расхохотался.

Послы переглянулись. Дело приняло неожиданный оборот. Похоже, что Октамасад ничего не знает о судьбе беглого одриса. Как он отнесется к тому, что человек, которого он схватил по заказу Ситалка и отправил на верную смерть во Фракию, сейчас находится здесь? И более того — собирается возглавить Боспор.

Перикл не стал усложнять ситуацию. В конце концов, он выполнил свою задачу, а налаживать дипломатические связи теперь предстоит самому Спартаку. Для этого его сюда и прислали…

На закате нетрезвые и довольные греки вернулись к кораблям.