Советская морская новелла. Том второй

Вадим Инфантьев Память железа

Грузовое судно «Норильск» из-за неисправности навигационных приборов сбилось с курса и уклонилось в район, где обычно не ходят корабли. Неожиданно в одном месте эхолот показал резкое повышение грунта. На карте оно не было обозначено, и ничего не сообщалось в последних выпусках «Извещения мореплавателям».

Капитан судна доложил в гидрографический отдел флота. Оттуда выслали водолазный бот.

На глубине сорока метров водолазы наткнулись на огромный транспорт, лежащий на боку. Но обследовать его не успели. Начался шторм.

После того как шторм утих и волнение моря спало, бот пришел снова. Буи, выставленные над затонувшим судном, сорвало штормом, точно определить место было трудно, и поэтому, когда снова спустили водолаза, он на грунте обнаружил подводную лодку. Она лежала, зарывшись в ил развороченной носовой частью.

Пришли еще два бота и стали исследовать весь район. Нашли тот самый транспорт и еще катер с пробоинами от снарядов.

Нашему штабу было известно, что подводная лодка в ноябре 1943 года не вернулась в свою базу. О потоплении транспорта в этом районе ничего не говорилось. В трофейных архивах нашли донесение о том, что транспорт «Рейн» и сопровождавший его катер не прибыли в порт назначения. Донесение тоже датировалось ноябрем того же года.

Поднимать транспорт не было смысла — расходы не окупят себя. Катер вообще оставили без внимания. Гидрографический отдел выпустил очередное «Извещение мореплавателям». Прочитав его, штурманы всех кораблей, плавающих в этих водах, нанесли на свои карты маленький значок — затонувшее судно.

С подводной лодкой отряд аварийно-спасательной службы повозился изрядно. Она глубоко врезалась в грунт. Наконец ее подняли, на понтонах отвели к базе и стояли перед входом в бухту в ожидании ночи. Не хотелось днем мимо бульваров и пляжей, мимо улиц, застроенных новенькими домами, мимо экскурсионных теплоходов буксировать это мрачное железное воспоминание.

Ночью лодку поставили в плавучий док. Утром док всплыл, и приступила к работе комиссия из специалистов-подводников.

У трапа, соединяющего док с берегом, стоял на посту матрос-первогодок. Он кусал губы и старался не смотреть на женщин, толпившихся перед ним. Все они были пожилые и годились матросу в матери. В стоптанных туфлях на босую ногу, в домашних поношенных платьях, в фартуках, в том, в чем застала их весть, они пришли сюда. Руки их были заняты кошелками и авоськами.

Женщины смотрели в лицо матроса странно блестевшими глазами, называли сынком, милым, умоляли пропустить в док и наперебой выкрикивали:

— Ведь мой там!

— И мой тоже!

Они называли имена, должности членов экипажа подводной лодки.

На лбу матроса выступила испарина. Ему хотелось бросить карабин и убежать.

Вот появилась еще одна с белым дряблым лицом. У нее был маленький накрашенный рот, от черных ресниц по щекам протянулись две грязных полоски.

— Пустите, — сказала она. — Я жена командира.

— Нельзя, товарищ… гражданка… не велено… — лепетал матрос. Так нелепо и страшно звучали слова женщин: «Я — жена… я — жена…» А в доке на клетках стояла груда ржавого железа.

— Нельзя… не положено…

Женщина взяла карабин за штык, отвела его вверх и прошла в док. За ней последовали остальные.

Матрос ничего не мог сделать. Он стоял, держа поднятый карабин перед собой, словно на караул.

За это матроса тотчас сняли с поста, обещали немедленно отправить на гауптвахту и забыли о нем.

Он сидел у края дока на обрубке деревянного бруса, из которых делают клетки под днище кораблей при постановке в док.

Рядом на досках лежал тоже матрос-первогодок. Перед ним стояло несколько пузырьков с пахучими лекарствами.

Этот матрос первым вошел в разрушенный отсек лодки, копнул лопатой ил, скопившийся там. Какие-то не известные науке испарения обдали его лицо, и матрос потерял сознание.

В комиссии были врачи, они быстро привели матроса в чувство и вынесли на ветерок.

Сейчас оба матроса безучастно смотрели, как у берега две девочки-подростка, подняв выше колен платьица, бродили между камней и весело переговаривались. В прозрачной зеленоватой воде были видны их ноги с белыми, незагоревшими пальцами.

Девочки… бухта., легкие облака над ней… Сердитое лицо докмейстера и «ругань начальника охраны… Пожилые женщины, утверждающие, что они — жены… Все это не укладывалось в сознании и висело где-то над душой.

Солнце поднялось выше. Лужи на железе дока высохли. Стало очень жарко. Густо запахло илом, прелыми водорослями, ракушками и ржавчиной.

Подводная лодка стояла на клетках чуть накренившись. С дырами и вмятинами, с полуразвалившейся боевой рубкой она походила на руины старинной кирпичной крепости.

Возле лодки на клетках, приготовленных для миноносца, сидели женщины, те, которым удалось прорваться в док. Они были неподвижны и безмолвны, как к тетки, на которых они сидели, как эта груда ржавого железа, бывшего когда-то кораблем.

Кошелки и авоськи лежали у ног женщин. Белели свертки, краснела редиска, зеленел лук, а тонкий запах укропа оглушал проходивших мимо матросов, как внезапный выстрел над головой.

Развороченная взрывом носовая часть подводной лодки зияла темнотой и походила на пещеру. Матросы с надетыми противогазами выносили оттуда на деревянных носилках ил и вываливали его на железную палубу дока.

Другие матросы, присев на корточки, перебирали ил голыми руками и внимательно разглядывали все, что им попадалось.

Возле стояли офицеры комиссии с блокнотами.

Тяжело двигая облепленными илом сапогами, к офицерам подошел мичман Токарев. Его бурое скуластое лицо было неподвижным, а глаза сузились в щелки. Очень ярко светило солнце. Токарев тихо доложил флагмеху:

— Отсеки очищены и провентилированы. Можно входить без противогазов.

Флагмех кивнул курчавой седою головою, отошел к краю дока, стал смотреть в воду и что-то рассеянно искал в карманах кителя.

Мичман Токарев нерешительно приблизился к женщинам, встал рядом с одной вплотную, посмотрел на ее склоненную голову, на ее загорелую шею с белыми лучиками разгладившихся от наклона головы морщинок, сказал негромко:

— Колька, значит, некормленным в школу пошел, а Ленка дома одна.

Женщина не шелохнулась. Мичман коснулся ее плеча.

— Иди домой, Катя, иди. Здесь нечего смотреть… Да и не к чему. Ленка-то дома одна. Натворит что-нибудь.

Катя в ответ прошептала:

— Федя сегодня в первую смену работает. Сходить… сказать, что отца нашли?

— Потом. Объявят. Похороны будут.

— Я сейчас… зайду на завод.

— Я лучше позвоню по телефону отсюда.

— Не надо. Пусть от меня услышит.

— Как хочешь. Ступай.

Катя встала, машинально поправила волосы, побрела к выходу. Придерживая ее за локоть, Токарев спросил:

— У него три верхних передних зуба были вставные из нержавейки?

— Были. Он их выбил, когда боцмана в шторм вытаскивал из воды.

— Ну да, на вашей свадьбе он их еще не вставил и шепелявил, как… Ну, иди. Я поздно возвращусь домой.

Катя неловко поднялась по скользким стальным ступенькам и, охнув, закрыла лицо руками.

Двое старшин, поставленные у входа в док вместо матроса-первогодка, подхватили ее, помогли сойти на берег. Между двумя неуклюжими здоровенными парнями Катя казалась маленькой, сгорбленной, старой.

Флагмех докурил папиросу, посмотрел на матросов, которые, раздевшись до трусов, полоскали в воде парусиновые робы, противогазные маски, и повернулся к офицерам.

— Ну-с, пошли.

Комиссия, назначенная приказом командующего флотом, обследовала поднятую подводную лодку и установила нижеследующее.

Лодка возвращалась с боевой позиции надводным ходом. Это выяснено потому, что был открыт верхний рубочный люк, а топливные рукоятки обоих дизелей стояли в рабочем положении: «средний вперед!»

Кормовые горизонтальные рули лодки были повреждены ранее, и поэтому погружаться она не могла.

Около 23.00 лодка неожиданно обнаружила транспорт «Рейн» и сопровождавший его катер. Командир решил атаковать его с надводного положения, отбиваясь от катера орудийным огнем. Это установлено потому, что орудие лодки было развернуто на левый борт, затвор был открыт, а в кранцах первых выстрелов не хватало одиннадцати снарядов. Крышки кранцев тоже были открыты.

Лодка успела выстрелить две торпеды и орудийным огнем нанесла серьезные повреждения катеру. Обе торпеды лодки попали в транспорт, и он затонул с креном на правый борт. Команда катера противника не справилась с повреждениями от снарядов, и катер тоже затонул. Оба его торпедных аппарата были в положении после выстрела, как доложили водолазы.

Одна из торпед катера попала в носовую часть подводной лодки в районе пятнадцатого шпангоута. Взрыв произошел в двадцать три часа тридцать девять минут. Время определено по положению осей стрелок отсечных часов и штурманского хронометра, разрушенных при взрыве.

Личный состав лодки никаких мер по ликвидации последствий взрыва предпринять не мог, так как ударной волной был убит на своих боевых постах. Все отсечные переборки, за исключением седьмого отсека, были разрушены, и лодка затонула тотчас после взрыва.

Комиссия остановилась перед переборкой седьмого отсека. Дверь ее была задраена, заржавела, и ее вырезали кислородом. Лучи аккумуляторных фонариков ворвались в темноту и заплясали на механизмах отсека. От этого казалось, что механизмы качаются и кто-то живой прячется за ними. На подволоке и бортах частично сохранилась краска. Серые пятна потемневших белил, почерневшая от времени пробковая изоляция и коричневые участки оголенной обшивки сочетались причудливо и мрачно. Куски изоляции, свисавшие со шпангоутов, отбрасывали лохматые тени.

Двое матросов-электриков вошли в отсек, волоча за собой кабель электрического освещения. Задевая острые края врезанного металла, кабель противно скрипел. Подвесив под подволоком яркую лампу в толстом проволочном кожухе, матросы ушли.

Флагмех, уже собиравшийся шагнуть в отсек, замер, взглянув на мичмана Токарева, и пропустил его первым.

— Видимых разрушений нет, — сказал кто-то.

— Стоп! — произнес флагмех и, расставив руки, придержал товарищей.

Посреди отсека лежали две кучки почерневших костей, а между ними — темная масса. Два круглых стекла на ней, отражая свет качающейся под подволоком лампы, словно мигая, смотрели на вошедших.

— Индивидуальный спасательный аппарат, — сказал один из офицеров.

Качалась лампа. Дышали люди, мигали стекла аппарата. А мичман Токарев неотрывно смотрел на три светлых точки. Нержавеющая сталь не потускнела от времени.

— Пусти-ка, — водолазный инструктор оттеснил Токарева и наклонился над аппаратом. Осторожно раздвигая лохмотья, нащупал ржавое тело кислородного баллона, позеленевшие бронзовые детали головки, попросил посветить и долго сидел на корточках. Потом положил баллон на место, прикрыл его лохмотьями, выпрямился и сказал:

— Аппарат был исправен.

Теперь все подняли головы. Нижняя крышка входного люка была снята, а сам люк был приготовлен для выхода людей из лодки.

— Почему же они не вышли? Глубина небольшая, — ни к кому не обращаясь, спросил один из членов комиссии.

После некоторого раздумья другой заметил:

— Аппарат-то один.

Воцарилось молчание.

— А где второй штатный аппарат? — пробормотал водолазный инструктор.

Все встрепенулись и начали пробираться вдоль бортов в глубь отсека. Только Токарев стоял неподвижно и смотрел, как переливался свет на трех кусочках нержавеющей стали.

Наконец раздался голос:

— Трюмная помпа сорвана с фундамента, сместилась к борту миллиметров на сто и раздавила второй аппарат.

Снова столпились над останками матросов, замерли, и только изредка прорывалось:

— Н-да.

Штабной офицер протиснулся ближе к лампе, полистал в папке пожелтевшие бумаги и, кашлянув, произнес:

— Старший электрик старшина первой статьи Щеглов Федор Игнатьевич.

— Есть! — громко ответил Токарев.

Все обернулись к нему, взглянули туда, куда смотрел он, и поняли, что мичман не ошибся.

— Младший электрик матрос Гребешков Трофим Семенович, — прочитал штабной офицер.

Токарев не шелохнулся.

Раскачивалась лампа. Стекла аппарата вспыхивали и гасли. На механизмах причудливо изгибались тени.

Один из офицеров нагнулся, поднял лежавший рядом с аппаратом большой ржавый гаечный ключ и, держа его обеими руками, смотрел то на останки матросов, то на аппарат.

Члены комиссии подумали, что надо бы принести переносные вентиляторы: в отсеке неимоверно душно.

Офицер с ключом стоял долго-долго. Лицо его сморщилось. Потом он резко повернулся и стал разглядывать борт. Все почему-то смотрели на фуражку офицера, испачканную ржавчиной. Офицер замер. Все придвинулись к нему. На пятне уцелевшей краски еле виднелись две коряво нацарапанные буквы, видимо, окончание слова. Не отрывая взгляда от них, офицер протянул назад руку, ему подали лампу. Он стал прикладывать ее к борту в разных местах, но так и не разобрал, какие это были буквы. Зато был явственно различим восклицательный знак, точка его была выдавлена в металле сильным нажатием острой гранью ключа.

Наверно снаружи поднялся ветер и стал проникать внутрь лодки через пробоину.

Как потухшие костры темнели оставшиеся буквы на ржавом настиле. Члены комиссии долго смотрели на них, затем покинули отсек. Остался Токарев и услышал, как один офицер сказал другому:

— Это было в водах противника, при температуре, при которой и пяти минут в воде не продержишься...

Выйдя из лодки, члены комиссии встали, ошарашенные свежестью воздуха и солнечным светом. Женщины, сидевшие в доке, встали, подошли к флагмеху и уставились на него. Он то морщась жмурился, то широко открывал глаза, и женщины в такт ему тоже открывали и закрывали глаза. Все враз.

Наконец флагмех сказал:

— Идите. Здесь смотреть нечего. Похороны будут послезавтра. — Он отвернулся и увидел Токарева. Тот стоял, глядя поверх голов женщин. Все невольно повернулись и замерли.

На берегу возле дока, взобравшись на камень, стояли две девочки-подростка и, вытянув шеи, смотрели в док. Белоногие, в пестрых платьицах, тоненькие, стройные, они походили на растения, выросшие из серо-зеленого камня.

А дальше на берегу, на тропинках косогора, на шоссе, на обрывах — везде стояли матросы в парусиновых робах, рабочие, возвращающиеся с завода, солдаты, женщины. У автобуса заглох мотор, а в окнах застыли лица шофера и пассажиров. Все смотрели в док и стояли неподвижно. Весь город.