Современная китайская проза

МАНГО

Сказано ведь: «Чай — от безделья, вино — с тоски, а табак — от сумятицы в голове». Так вот, к осени шестьдесят восьмого старый Пань Чаоэнь выкуривал уже более двух пачек сигарет в день.

Как обычно поднявшись с постели в пять часов утра, он оделся и первым делом нащупал сигарету. Клубящиеся облачка дыма одно за другим потянулись за окно и, провожаемые взглядом Паня, исчезали в белесой утренней мгле. Пань сидел в глубокой задумчивости, неотрывно глядя в окно. С дерева сорвался лист, завертелся в воздухе и, описывая круги, плавно опустился на землю. Быть может, именно этот опавший лист пробудил у Паня тоску по родным местам. Ведь недаром говорят: «Листья всегда падают под то дерево, на котором выросли». Как знать, не лучше ли вернуться домой, в свою деревню? Да только там совсем есть нечего, каждый месяц будешь голову ломать: где бы купить те самые 42 цзиня зерна, что в городе выдают по карточкам на семью… Даже листья и те не сразу падают на землю — вьются, описывают круги, словно не в силах расстаться с воздухом. Вот и Пань Чаоэнь не мог уехать из города, обуреваемый сомнениями и колебаниями.

Оставив недокуренной третью сигарету, он погасил ее. Старый Пань пристрастился курить сигареты одну за другой и мог, не глядя, прикурить новую от оставшегося бычка. На никотин ему было ровным счетом наплевать. Но иногда он выкуривал лишь полсигареты, и вовсе не из экономии. Просто это соответствовало перепадам в его нынешнем жизненном ритме.

Накурившись, Пань вооружился бамбуковой метлой и отправился подметать улицу. Пань Чаоэнь не принадлежал ни к «черной банде», ни к «каппутистам». Он был старым заводским рабочим из механического цеха. Просто за десять с лишним лет — с той поры как перебрался он в это общежитие — у него вошло в привычку подметать дорогу перед воротами здания. Сметает, бывало, опавшие листья, тряпье всякое и чувствует радость и удовлетворение, когда взору открывается очищенное от мусора цементное покрытие дороги — ни дать ни взять белая яшма. Неспроста говорят: «В бедном доме чаще подметают, бедняк то и дело причесывается». За долгие годы подметать по утрам стало для Паня просто потребностью. Только вот с нынешней весны возникло небольшое затруднение. Дело в том, что заводские цзаофани, то бишь «бунтари», в своем уведомлении строго-настрого наказали: двор, где проживают семейные, и двор общежития убирают три «каппутиста» — директор завода и два его заместителя. Но старый Пань пренебрег этим «строжайшим приказом» — как прежде вооружившись своей большущей метлой, занимался уборкой бок о бок с «каппутистами ».

— Мастер Пань, — подмигивая, шепотом уговаривал его толстяк Фань, заместитель директора завода. — Ты уж больше здесь не подметай, а то ведь нам попадет!

— Так я же не за вас подметаю! — холодно ответил ему Пань.

Вскоре об этом стало известно жене старика, и это привело ее в страшнейший гнев. Постучав назидательно пальцем мужу по лбу, тетушка Пань начала:

— Старый ты чурбан — такого и сотней топоров не перерубишь! Ведь это только «черную банду» в наказание заставляют подметать улицы. А ты чего суешься?

— Мне дела нет — черная банда или не черная! Каждый должен подметать свой двор. Уж ты-то хоть не лезь!

— И чему ты там у себя на заводе только учишься, — не унималась тетушка Пань. — Где твоя классовая позиция? Почему не отмежевался от наших врагов? Ведь сказано: «Нет ничего вкуснее пельменей, нет ничего приятнее, чем полежать поутру». Ты что, не можешь немного поваляться в постели?..

— Да не привык я залеживаться по утрам!

— Мокрая курица! Ни на что-то ты не годишься! Небось забыл указание: «Бороться против всего, что отстаивают враги»? Раз они, идут подметать улицу — так ты не смей. Мы же из крестьян-бедняков, а ты… И так уж соседи говорят: он у тебя как петух, ему по утрам не спится. А что скажут те, кто тебя не знает? Да просто сочтут «сволочью каппутистом» самого что ни на есть низшего сорта! Тебе что, невтерпеж прослыть «каппутистом»? Они вон какие жирные да гладкие, а ты тощий, как шутиха обгорелая!

— Не понимаю я, что ты мелешь! — буркнул Пань Чаоэнь и ушел курить в заднюю комнату.

Когда он говорил «не понимаю», это вовсе не означало, что он сердится. Образность речи тетушки Пань стала притчей во языцех среди соседей. Стоило ей, например, увидеть на чьем-нибудь ребенке курточку не по росту, она тут же восклицала: «Ишь — висит как на дереве!» Или заметит, бывало, на ком-нибудь шапку набекрень, тотчас отчитывает: «Ты что, тарелку на голову напялил?» Жаль, не довелось тетушке Пань хоть малость получиться в детстве, не то бы ей впору было состязаться в острословии с самим Лао Шэ или Чжао Шули[7].

Обычно люди, наделенные даром красноречия, подвержены всяким новым веяниям. А тут во времена «великой культурной революции» разом появилось столько всяких расхожих слов да выражений, что тетушка Пань едва поспевала за модой и прямо с ног сбилась. Пришлось ей все схватывать с лету — без разбору, не вникая в суть. В одну кучу валилось что ни попало — и исторические события и личности, и мифологические герои вместе с церемонными благопожеланиями долголетия, счастья и удачи. И сыпалось все это из тетушки Пань как из рога изобилия. Дошло до того, что собственный ее старик в конце концов перестал понимать ее.

У тетушки Пань только и был этот единственный недостаток, а так она ничего худого в мыслях не держала. И вообще была сама добродетель: сердечна и добра, усердна и бережлива. А уж о дружелюбии ее и говорить нечего, да и долги всегда возвращала в срок. Ее ли вина, что «великая культурная революция» нагрянула так стремительно, каково же было тетушке Пань воспринимать все новые факты и явления с первого слова — как это умеют хунвэйбины, красные охранники. Правда, выступая на уличных собраниях воспоминаний о горьком и тяжелом прошлом, она блистала — пусть и не цвели в ее рассказах «сто цветов», зато уж сто слов цвели самым пышным цветом. Вот только со второй частью лозунга — «на основе старого создавать новое» — у нее явно ничего не клеилось.

Как-то вечером, перед сном, тетушка Пань задумалась. Думала она о своем старике. Что за упрямая башка! Коль упрется, — его и полудюжиной волов с места не сдвинешь. А уж задумает что — тут хоть самого Цинь Шихуанди[8] воскреси, весь свет вверх тормашками переверни, хоть помри и восстань из гроба или, убеждая его, губы изотри напрочь — все равно не думай, не надейся его переубедить.

Тетушка Пань протяжно зевнула…

И тут вдруг явился внук ее Сяо Гэнь — за спиной ранец, а губы надуты — ну прямо пирожок с овощами.

— Бабушка, — заливаясь слезами, жалуется он. — Наши активисты хотят отобрать у меня нарукавную повязку хунвэйбина…

— Это по какому же праву?

— Они говорят, мол, дедушка — «черный бандит».

— Ишь, брехуны, куда хватили! Да наша семья из крестьян-бедняков, а уж я, твоя бабушка…

— Тогда почему дедушка подметает улицу?

— Ах, вот оно что! — кричит тетушка Пань.

Со стуком падает на пол тростниковый веер… И она просыпается — оказывается, все это было во сне.

Такой уж человек тетушка Пань — мысль у нее живая и образная. И привидевшийся ей сон тут же вызвал у нее прилив вдохновения. Сняв потихоньку с курточки внука повязку хунвэйбина, она натянула ее на рукав спецовки старого Пань Чаоэня, а чтобы повязка не сползла, прихватила ее несколькими стежками.

Хлопоты тетушки Пань возымели прямо-таки потрясающее действие.

На следующее утро Пань Чаоэнь, как обычно, оделся, выкурил свои две сигареты и, вооружившись метлой, вышел из дому. Ну и всполошились же трое «каппутистов», прежде стоявших у власти! Растерянно переглядываясь, они никак не могли сообразить, с какой это стати Пань Чаоэнь вышел подметать улицу с нарукавной повязкой хунвэйбина. Наконец заместитель директора Фань — он был посмекалистей — зашептал, обращаясь к товарищам по несчастью:

— Видали? Придется, значит, теперь лучше подметать. Да так, чтобы не пропустить ни единого куриного перышка. Не иначе революционные массы решили направить к нам старого Паня для контроля.

В то утро они подметали улицу с особым усердием, стараясь ни на шаг не отставать от Паня. А когда сходились вместе, промеж четырьмя их метлами начиналось что-то вроде потасовки — ни дать ни взять сражение между героями-воинами, как это бывает в пекинской музыкальной драме. Пыль вздымалась столбом, опавшие листья летели в разные стороны.

— Эй! — начал вдруг толстяк Фань, заместитель директора. — А что, если каждому выделить участок для уборки? Убирай себе свой и не носись с места на место, как на пожаре. Ведь все мы уже не первой молодости… — И тут же быстро добавил: — Мастер Пань, ты больше не подметай. Мы поделим всю территорию на три участка, а твое дело — только осуществлять контроль. Это вовсе не страшно, что революционные массы заставляют нас перевоспитываться в труде. Все это можно понять!

— Послушайте, Фань, — возразил Пань Чаоэнь, — с чего вы взяли… Я вовсе не собираюсь следить за тем, как вы подметаете.

— Ах так! — поспешил поправиться толстяк Фань. — Ну, тогда ты просто руководи нами.

Поняв, что с ними не столкуешься — так и будут талдычить свое, — Пань Чаоэнь вскинул метлу на плечо и отправился восвояси. А «каппутисты» посовещались между собой и решили на всякий случай разделить территорию. Они разбили дорогу на три участка — по одному на брата, а чтоб обозначить границы, положили два камня.

Но в тот же самый вечер заместитель директора Фань получил уведомление от Главного объединенного комитета завода. Поскольку выяснилось, что его происхождение не вызывает сомнений, а к массам он относится хорошо и в труде активен, его ввели в узкий состав нового руководства. Толстяк Фань расчувствовался и проплакал полночи — даже нос у него побагровел. Собираясь завтра отправиться на завод, он все думал и гадал, во что бы ему одеться. И в конце концов напялил на себя спецовку старшего сына. Но живот у него был большой, а одежонка узковата — того и гляди, поползет по швам. Пришлось до утра переставлять пуговицы, но и после этого застегнулся он с превеликим трудом. На другой день, поднявшись ни свет ни заря, он отыскал новый «Цитатник»[9] и сунул его в карман спецовки. Потом вынес свою метлу, поставил ее у стены за воротами и, ведя за руль велосипед, вышел из дому.

В этот самый момент появился и Пань Чаоэнь, собравшийся по своему обыкновению подметать улицу. Увидев, как вырядился заместитель директора Фань, старик не на шутку перепугался. Фань же осклабился — непонятно было, то ли он улыбается, то ли извиняется, а может, просто огорчен предстоящей разлукой. Разобраться в этом, да еще издали, было довольно сложно.

Нет, не зря говорят: «Едва подопрешь старое дерево, глядь, уж и стена покосилась». И такое случается сплошь и рядом. После восстановления Фаня в должности заместителя директора завода выделенный ему для уборки участок дороги взялся подметать старый Пань. Когда об этом прослышали на заводе, руководители массовых организаций пришли в сильное раздражение. Этот выживший из ума старый прохвост, решили они, нарочно смешивает два типа противоречий. Но тут сказал свое слово замдиректора Фань. По его мнению, такая мелочь не стоила и выеденного яйца. Однако, перейдя к вопросу о создании на заводе рабочей агитбригады — органа по оказанию поддержки широким массам левых, — он заметил, что, хотя Пань Чаоэнь и старый рабочий, ни по происхождению своему, ни по трудовым показателям не вызывающий никаких сомнений, привлекать его к участию в агитбригаде не следует: конечно же, рабочий класс должен руководить всем, но старику явно недостает способностей и хватки руководителя.

Отсутствие Пань Чаоэня в составе агитбригады вызвало среди масс в механическом цехе оживленные пересуды. Одни полагали, что ему, до дна испившему чашу горя и страданий в старом обществе и ненавидящему его лютой ненавистью, самое место в рабочей агитбригаде: кто, как не он, мог бы научить уму-разуму имеющихся на предприятии типов из «девятой категории поганцев»[10] на специальных собраниях воспоминаний о тяжелом прошлом! Другие считали: если уж он не в состоянии запомнить ни одной цитаты, значит, дела рабочей агитбригады ему явно не по плечу. Старый Пань никак не реагировал на все эти разговоры — словно бы оглох и ни о чем происходящем вокруг не имел ни малейшего представления. Он, как и прежде, вставал в пять утра, курил, подметал улицу, а к восьми являлся на завод, прихватив с собой алюминиевую коробочку с едой. И хотя механический цех давно уже не работал, Пань ежедневно обходил его, молча выкуривал две сигареты, стоя перед своим станком, и подметал пол. Как-то раз его ученик Сяо Сюй спросил:

— Послушай, мастер, а почему ты не в агитбригаде? По-моему, ты должен войти в нее — и по происхождению своему, и по тому, как ты вообще себя зарекомендовал.

— А зачем? — вздохнул Пань Чаоэнь.

— Ну как зачем, — не унимался Сюй. — Вон старина Вэй вернулся вчера оттуда с зубной пастой. Он говорит — там здорово! Кого только не увидишь: и кадровые работники — из тех, что раньше разъезжали на легковушках да получали по двести юаней в месяц, и всякие там профессора из университетов — авторитеты вонючие! В общем, навалом разного сброда. А уж послушные до чего — сил нет. Что ни прикажешь, все исполнят в точности и беспрекословно. Чтобы ослушаться — ни-ни. Заорешь на них, облаешь — прямо дрожат со страху, а затопаешь ногами — тут же бегут в сортир. Да, не говори — вот где можно по-настоящему показать свою силу и власть!

Старый Пань, словно онемев, уставился в небо и не проронил ни звука.

— Хотя, — продолжал Сяо Сюй, — как вступишь в агитбригаду, наверняка столкнешься с одной закавыкой. Вэй, он уже два дня туда ходит. У них там на столах горами навалены письменные саморазоблачения, всякие клятвы да торжественные обязательства. А некоторых иероглифов старина Вэй не знает. Глянь-ка, он спрашивал у меня, как это читается. — И Сяо Сюй протянул руку, чтобы мастер Пань мог разглядеть написанный у него на ладони иероглиф «искупление».

…Пань Чаоэнь знай себе помалкивал — он размышлял над сценами, полными жестокости и насилия, которые живописал Сяо Сюй.

А тот, откашлявшись и сплюнув, продолжал:

— Ничего, мастер. Вот будет вторая рабочая агитбригада — давай вместе и вступим в нее. Я уж берусь на собраниях зачитывать вслух цитаты, а тебе останется только рассказывать о пережитых страданиях.

— Да нет, не справиться мне.

— Э-э, да ты никак боишься, взойдя на трибуну, лишиться дара речи?

— Не в том дело. Случалось мне и с трибуны выступать. Но тут, прежде чем заговоришь, надо упасть ничком на стол и зарыдать. А я отродясь не плакал — такой уж я человек.

Сяо Сюй так и покатился со смеху.

— Ой-ой! — произнес он наконец. — Вот уж не думал, что ты загнешь такое. Да-а, до чего дошел человек…

Но тут, в самый разгар их беседы, в громкоговорителях заводского радиовещания зазвучал твердый и звонкий голос женщины-диктора:

— Экстренное сообщение! Экстренное сообщение! Высочайшие указания: «Себе — ничего, народу — все!», «Древнее — на службу современности, иноземное — на службу Китаю». Всем товарищам революционным рабочим и служащим завода собраться в девять часов утра перед Стеной большой критики у заводских ворот для встречи манго, присланного из Пекина рабочему классу нашего города великим вождем, председателем Мао. Обратить внимание на следующее: во-первых, у каждого должна быть бесценная красная книжечка и на груди — значок с изображением кормчего; во-вторых, все должны быть опрятно одеты, брать с собой сумки и рюкзаки запрещается; в-третьих, необходимо повысить бдительность, всячески предотвращать подрывную деятельность классового врага; лица, находящиеся под надзором диктатуры, должны быть переведены из отделов и цехов и немедленно сосредоточены в помещении малой столовой…

Не успел замолкнуть голос диктора, как у здания заводоуправления загремели гонги и барабаны. Пань Чаоэнь по опыту хорошо знал: заверениям о том, что пропаганда «высочайших указаний» надолго не затянется, верить нельзя. Стоит оказаться на улице — и наверняка протолчешься там полдня, если не больше. Поэтому на всякий случай следовало прихватить чего-нибудь съестного, Пань глянул на часы — до назначенного времени сбора оставалось полчаса. И он побежал в коммерческую столовую напротив завода, надеясь купить там пару лепешек.

В столовой продавец с веником в руках подгонял посетителей:

— Эй, поторапливайтесь! Ешьте побыстрей! Сегодня мы должны пораньше отрапортовать о выполнении плана!

Пань протянул деньги:

— Мне бы две лепешки…

— Нельзя! Мы должны поскорее отрапортовать о выполнении плана!

— Да у меня тоже срочное дело!..

— Какое там еще срочное дело! Пойми ты, сейчас мы все вместе рапортуем о досрочном выполнении плана! — Продавец вытащил «Цитатник».

Старый Пань быстро повернулся и, притворяясь, будто ничего не слышит, сразу ушел. За спиной у него раздавался лишь звон посуды. Следом за ним из столовой с недовольными лицами опрометью выскакивали посетители.

«Ишь ведь чем пользуются, чтобы разогнать людей!» — пробурчал Пань себе под нос, но вслух ничего не сказал.

Проболтавшись без толку и не купив лепешек, Пань Чаоэнь подумал: «Этак, пожалуй, и без обеда останешься!» И тут же, без промедления, отправился домой. Всю дорогу он бежал трусцой, а когда добрался наконец до дому, взору его предстала такая картина: мамаша Ма Фэнсянь, она жила в восточном дворе, окликнула тетушку Пань. Ма давно уже перевалило за шестьдесят. Тем не менее обе — и она, и тетушка Пань — выступали в уличной концертной бригаде, состоявшей поголовно из одних старух. Тетушка Ма нарядилась в кофту и брюки китайского покроя из гладкой черной бумазеи, на голове у нее красовался большой красный цветок, а пояс оттягивала блестящая лента красного шелка.

— Сестрица Пань, — кричала матушка Ма, — да поскорей же! Сегодня третьей роте нашей концертной бригады приказано обуться в форменные ботинки Народно-освободительной армии!

Кричала она так громко не без умысла: из окон домов высунулось множество голов и матушка Ма не сомневалась — в этот миг все глаза обращены на нее.

Но Пань Чаоэнь старался на нее не смотреть. Согнувшись и наклонив голову, он бочком прошмыгнул мимо. Он не решился взглянуть на ее обильно напудренное лицо и увидел только ногу в армейском ботинке — старуха притопывала ею в такт известной цитате «Приняв решение…», которую мурлыкала себе под нос.

Пань Чаоэнь вошел в комнату; тетушка Пань, склонившись над сундуком, что-то искала. Заслышав шаги и тяжелое дыхание, она поняла, что вернулся старик, и, не оборачиваясь, спросила:

— Ты чего? Разве завод не идет встречать манго?

— Хочу взять пару пампушек! — бросил Пань Чаоэнь, не взглянув на жену, и отправился прямо на кухню. Иметь при себе сумки, как было объявлено по заводскому радио, строго-настрого запрещалось. Поэтому он завернул пампушки в чистую тряпицу и засунул сверток за поясной ремень.

— У вещей будто ноги повырастали! Когда нужно — как назло нигде ничего не найдешь! — ворчала тетушка Пань, все больше выходя из себя.

— А что ты ищешь? — спросил старик.

— Да армейские ботинки Сяо Гэня! Вроде сегодня их примеряла, и, надо же, как сквозь землю провалились!

— Так они же тебе не впору! Как натянешь — сразу лопнут…

Не дав мужу договорить до конца, тетушка Пань метнулась к нему стрелой и едва не зажала ему руками рот. Кивнув на стоящую за воротами Ма Фэнсянь, она постучала ему по лбу пальцем, словно говоря: «Да знаешь, что будет, если тебя услышит кто вроде матушки Ма!»

Тут только Пань Чаоэнь разглядел густо напудренное лицо жены и намалеванные на ее щеках румянами большие круги — ни дать ни взять крышки от банок. От возбуждения она вспотела, и краска с бровей ручьями текла по ее лицу.

— К чему все это! — с отвращением воскликнул старик. Он направился в заднюю комнату, вынес оттуда пару армейских ботинок и положил перед женой — Сяо Гэнь еще вчера вымыл их и поставил за окно сушиться.

Выйдя за ворота, Пань Чаоэнь услышал, как кто-то окликнул его тоненьким голоском:

— Мастер Пань!

Он оглянулся: это была Чжунсю — жена «каппутиста», директора завода У. Робея, она протянула ему сумку.

— Мастер Пань, ведь вы все идете на демонстрацию. Мой-то небось не вернется к обеду. Не сочти за труд, передай ему пару пампушек!

Пань Чаоэнь согласно кивнул.

— Только ты их вытащи из сумки — сумку брать не положено, — сказал он. И тут же заметил: матушка Ма Фэнсянь, известная своей бдительностью по отношению к классовому врагу, глаз не спускает с Чжунсю.

Не обращая на нее внимания, Пань взял у Чжунсю пампушки и собрался идти, но тут из дома вышла его благоверная.

— Ой, не могу! — засмеялась Ма Фэнсянь. — Ну и вырядилась же ты, бабушка Сяо Гэня, — ни дать ни взять старая модница!

— Так ведь манго идем встречать, его же сам председатель Мао… — начала было тетушка Пань. Но тут Ма Фэнсянь стала подавать ей знаки, гримасничая и кивая в сторону Чжунсю. И тетушка Пань сразу закрыла рот, тоже скорчив гримасу: мол, все ясно без слов.

Пань торопливо зашагал на завод, успев еще кое-что услышать из их разговора.

— …во всяком случае, нужно повышать бдительность. Классовым врагам не видать манго как своих ушей. Они, само собой, замышляют диверсии!

— Сестрица Ма, я никогда не видела манго. Какое оно из себя? — допытывалась тетушка Пань.

— Говорят, очень вкусное — слаще всех фруктов! Да разве стали бы наши зарубежные друзья преподносить его в дар, не будь оно таким сладким!..

Подходя к заводским воротам, Пань увидел, что все уже в сборе и в руке у каждого бумажный флажок. Первым делом он забежал в малую столовую — передать пампушки директору У. Еще на пороге он услыхал, как Сунь, начальник охраны, наставляет «вредные элементы и прочую нечисть».

Этот Сунь только-только выбился в кадровые работники и потому исполнял свои обязанности с особым рвением.

— Эй вы, такие-разэтакие!.. А ну, встать всем мордами к стенке! — скомандовал он «черной банде». — Сказано вам: революционные массы вышли сегодня на улицу по важному делу. И чтобы мне никакой тут брехни, никаких безобразий!..

Здесь-то в столовую и вошел Пань Чаоэнь.

— Начальник отдела, — обратился он к Суню. — Тут старине У из дому пампушки прислали…

— Клади сюда! — буркнул Сунь и проворчал еще что-то, чего старый Пань не расслышал.

Раздался треск хлопушек, встречающие манго выстроились в колонны у заводских ворот. Пань Чаоэнь хотел было протиснуться в строй, но его окликнул один из предводителей цзаофаней.

— Флажок, флажок возьми! — закричал он, указывая на цветочную клумбу, рядом с которой лежали флажки.

Пань опрометью бросился туда, схватил бумажный флажок и встал в строй.

На улицах гремели гонги и барабаны, дружно трещали хлопушки, колонны встречающих манго одна за другой выплескивались из улиц и переулков и непрерывным потоком устремлялись к вокзалу. Примерно на расстоянии одного ли от железнодорожной станции движение колонн застопорилось, привокзальная площадь превратилась в море из десятков тысяч притиснутых одна к другой голов, в лес вздымающихся знамен и флагов.

Глядя на колонны рабочих, учащихся и кадровых работников, Пань вместе с радостным возбуждением испытывал и некоторую растерянность. К чувству восторга примешивалась грусть. Он подумал: «И почему это манго ценится так дорого — будто оно не на дереве выросло и созрело? Или, может, с неба упало?..» Мысль о небесах заставила старого Паня вспомнить про Пекин. «Да, так и есть! Ведь манго-то прислали из Пекина!» — подумалось ему… И он вспомнил старый рассказ своего отца: в каком-то давнем году народ собрался встретить Сына Неба, императора, который, как известно, отбыл из Пекина в поездку по стране. Всюду расставили курильницы с благовонными свечами, столы с дарами и яствами. Три дня и три ночи простоял народ на коленях, выстроившись по обочинам дороги. И лишь потом только стало известно, что государь, сопровождая вдовствующую императрицу, совершил прогулку в Лунмэнь, а оттуда проследовал прямо в Сиань, минуя дорогу, вдоль которой тысячи простолюдинов напрасно ждали его, захлебываясь от слез и рыданий. Сколько тогда пришлось елозить на брюхе, бить земные поклоны, даже кровь проливать, обращаясь с мольбами к губернатору, окружному начальнику да к доброй полусотне чиновников рангом пониже, пока наконец монарх и вдовствующая императрица не соизволили милостиво разрешить одному из евнухов проехаться по этой дороге с желтым императорским одеянием, которое несли на бамбуковой палке. Так его величество проявил «безграничную монаршью милость» к простому люду. Рассказывали, будто повсюду, где проносили желтый наряд государя, простолюдины, обливаясь горючими слезами, истошно вопили: «Десять тысяч лет!» А одного пастуха из деревни — тот не склонился в поклоне и украдкой взглянул на желтое одеяние — стражник огрел палкой, да так, что пробил ему голову…

Тут из установленных на улице зычных громкоговорителей раздался величавый, строгий голос:

— Внимание, товарищи, внимание! Торжественная церемония встречи манго объявляется открытой!..

С новой силой затрещали хлопушки, загремели гонги и барабаны. Затем На миг воцарилась тишина — и военный оркестр заиграл песню «Алеет восток»[11].

Старый Пань находился далеко от вокзала и при всем желании не мог увидеть, как манго сняли с поезда. Он лишь по радио мог выслушать сначала речь руководителя городского ревкома, затем — представителя рабочей агитбригады. Но второе выступление явно не получилось столь же возвышенным и взволнованным, как речь руководителя ревкома. Представитель рабочей агитбригады ограничился тем, что зачитал несколько изречений и так при этом растрогался, что зарыдал в голос. А чуть погодя прокричал во всю мочь: «Десять тысяч лет! Десять тысяч раз по десять тысяч лет!»

На какой-то миг перед подъездом вокзала произошла заминка. Но вот красные знамена выстроились полукругом, пришли в движение две колонны по бокам — и автомашина с манго двинулась в путь. Росту старый Пань был небольшого, он отыскал обломок кирпича и встал на него, чтобы хоть что-нибудь увидеть.

Впереди шествовал сверкающий медными трубами оркестр, исполнявший одну из «Цитат»[12] и твердо печатавший шаг. За ним шагали десятки знаменосцев внушительного роста из городского партийного комитета с красными знаменами и флагами. Далее следовали руководители города, и среди них, в самом центре, глава городского ревкома. Он то расточал стоявшим по обе стороны улицы массам благосклонные улыбки и кивки, то, насупив брови, казался вдруг сурово непреклонным и холодным как лед. Наблюдая за столь переменчивым и непростым выражением его лица, старый Пань пожалел его…

Автомашина, на которой везли манго, подъезжала все ближе и ближе — в толпе началась давка. Старого Паня столкнули с его возвышения. К счастью, вокруг была масса людей, и он устоял на ногах. Медленно приближался огромный грузовик, битком набитый вооруженными молодыми бойцами. В передней части кузова находился стол, по обеим сторонам которого стояли двое рабочих с перекинутыми через плечо алыми шелковыми полотнищами и большими красными цветами в руках. Они сопровождали драгоценный плод от самого Пекина, и румяные их лица сияли счастливыми улыбками, словно им уже довелось его отведать.

Видимо, Пань Чаоэнь слишком залюбовался очаровавшими его своим внешним видом рабочими из Пекина — и дело кончилось тем, что самого-то манго он не увидел.

— Которое же здесь манго? Где манго? — шепотом спрашивал он окружающих.

— А вон оно — в маленьком стеклянном ящичке, — ответил кто-то.

Но грузовик уже проехал мимо. Пань раз-другой привстал на цыпочки, но так ничего и не разглядел. Теперь оставалось одно — двигаться вместе с людским потоком вслед за грузовиком в надежде хоть одним глазком увидеть, какое оно из себя, это самое манго.

Лишь через четыре с половиной часа грузовик с манго достиг наконец цели своего путешествия — центральной площади перед зданием городского комитета партии. На площади соорудили навес, по обе стороны его развевались десятки разноцветных флагов. Начиная от ворот, ведущих на площадь, и вплоть до самого навеса, предназначенного для принесения манго дани благоговейного уважения, по обочинам дороги выстроилось множество солдат с автоматами на изготовку. Неожиданно Пань Чаоэнь почувствовал на себе сверлящий взгляд холодных, суровых глаз. Он тревожно огляделся по сторонам — длинный и тощий боец с автоматом так и впился в него сверкающим взглядом. У Паня похолодела спина. Усилием воли он отвернулся и чуть погодя оглянулся — боец по-прежнему не спускал с него глаз. И тут Паня осенило: он вспомнил о двух больших домашних пампушках, засунутых за пояс, со стороны их можно было принять за ручные гранаты.

Чтобы рассеять возникшее у бдительного бойца подозрение, Пань Чаоэнь поспешно приподнял край куртки, вытащил из-за пояса сверток с пампушками и, развернув тряпицу, помахал ими перед глазами молодого солдата. Затем старик откусил большущий кусок, чтобы уж совсем доказать: мол, это всего-навсего хлеб, а не какая-то там таинственная бомба, предназначенная для диверсии против манго.

Чаоэнь только было собрался еще откусить от пампушки, как толпа вдруг с шумом хлынула к западным воротам, их открыли, чтобы как можно больше людей смогли увидеть манго. Старого Паня стиснули, оторвали от земли и дотащили чуть не до самого навеса, где уже находился бесценный плод. Пампушки из рук у него выбили, флажок порвали — зато он увидел манго.

Оно покоилось на столе, установленном в самом центре навеса, предназначенного для принесения манго дани благоговейного уважения. Над ним висел портрет вождя, а по обе стороны от него — многочисленные пожелания вечного долголетия. В стеклянном ящичке кубической формы лежал плод соломенного цвета.

«Что-то вроде желтоватой неспелой дыни», — подумал про себя Пань Чаоэнь, разглядывая манго, но вслух свою мысль высказать не посмел. Кое-кто из собравшихся вокруг вытащил цитатник и с поклоном салютовал им манго. У других были слезы на глазах, а ноги подрагивали, словно они собирались встать на колени. А какой-то тип, и без того высоченного роста, старательно вытягивал шею, с шумом вбирая в себя воздух.

Сам Пань Чаоэнь слез не лил и воздух в себя не вбирал. И невдомек ему было, с чего этот дылда так старается. Всем своим видом он вызывал у старика Паня отвращение.

Не смея долго задерживаться под навесом, Пань Чаоэнь поспешил выбраться наружу.

«Что ж, будем считать, что манго я все-таки увидел!» — вздохнул он с облегчением, очутившись на свежем воздухе. И тут вдруг почувствовал, как ступня его холодеет, нагнувшись, он обнаружил, что потерял один ботинок. Но когда, где — не имел ни малейшего понятия.

Прихрамывая на одну ногу, Пань Чаоэнь покинул площадь, вышел на улицу и тут заметил, что многие прохожие не сводят с него глаз, словно он сам превратился в манго. Подумав немного, он решительно скинул второй ботинок и, усевшись прямо на тротуаре под тунговым деревом, закурил сигарету.

— Мастер Пань! — услышал он голос своего ученика. Сяо Сюй уплетал мороженое и был в приподнятом настроении. — Ты чего здесь сидишь?

— Да вот, решил малость отдохнуть…

— А манго видел?

— Видел. В общем — получил представление.

Оглянувшись по сторонам, Сяо Сюй прошептал Паню на ухо:

— А оно ненастоящее.

Пань испуганно глянул на него, но сказать ничего не посмел.

А Сюй продолжал:

— Оно из воска сделано. Они, как только отъехали от Пекина, настоящее-то манго сразу подменили на восковое! Я, когда стоял рядом, принюхался — ничем оно не пахнет.

— Это кто же тебе рассказал насчет воска? — посерьезнев, спросил Пань Чаоэнь.

— Старина Вэй. Он член комитета по встрече манго!

Старый Пань сидел на тротуаре и не подавал голоса. От голода ли, от жажды — глаза его вдруг застлала сплошная черная пелена.

— Мастер, пойдем! Пошли домой! — стал звать его Сяо Сюй.

— Понимаешь, я тут в давке башмак потерял…

— Ну вот! А сам расселся — и ни с места. Пойдем, помогу тебе ботинок найти. Там, на улице Трех Лошадей у сторожевой вышки, целая гора обуви, которую в сегодняшней давке потеряли.

Сяо Сюй помог старому мастеру подняться, и они отправились к сторожевой башне на улицу Трех Лошадей. Там и в самом деле громоздилась огромная куча обуви.

Увидев ее, Пань Чаоэнь забеспокоился. Вместе с Сяо Сюем они долго в ней копались и даже прорыли узенькую канавку. Наконец Сяо Сюй что-то прикинул, выхватил из кучи черный кожаный ботинок и положил его перед Панем.

— Вот! — воскликнул он. — Надевай — и пошли отсюда!

Пань Чаоэнь заколебался на мгновение, а когда уже собрался было надеть башмак, его вдруг остановил какой-то человек.

— Это ваш ботинок? — спросил он.

Лицо старика мгновенно залилось краской…

— А тебе что? — набросился на незнакомца Сяо Сюй.

— Мне-то? Да мне нужны только мои собственные ботинки! — ответствовал он, показывая себе на ноги. И с возмущением добавил: — Вам пора бы усвоить, как важно бороться с эгоизмом и критиковать ревизионизм»!

— Да и вам следует знать, — отпарировал Сяо Сюй, — что значит: «Себе — ничего, народу — все!»

Начавшейся перепалке, наверно, не было бы конца, если бы Пань не увел наконец Сяо Сюя. А тот все упирался, надеясь отыскать башмак своего мастера.

— Сказано тебе, — отрезал Пань, — не стану я обуваться — пойду назад босиком!

Вернувшись домой, Пань Чаоэнь уселся в комнате. Он не стал обедать, не стал мыть ноги, не стал искать туфли. Понурив голову, он закурил.

Во дворе раздался голос тетушки Пань.

— Вы что, только вернулись? — спрашивала она замдиректора Фаня.

— Да! И вы тоже? — откликнулся тот. — Ну и отличилась сегодня ваша концертная бригада. Сколько народу вам аплодировало!

— А манго видели? — не унималась тетушка Пань.

— Еще бы! Руководство городского ревкома устроило для нас специальную экскурсию.

— И для нас тоже! Я была от него всего в полуметре. Какой аромат! Вы не представляете себе, как дивно оно пахнет! Немножко отдает бананом и еще чуть-чуть хурмой или пекинской грушей…

— А мне, — подхватил Фань, — а мне его аромат немного напомнил запах мандарина. Еще бы ему не пахнуть! Не будь оно таким благоуханным, разве стал бы такой выдающийся и почтенный человек…

Но замдиректора не успел закончить свою тираду, как из дома выскочил Пань Чаоэнь. И, отвесив тетушке Пань звонкую оплеуху, поволок ее в комнату.

— Чтоб ты сдох, полоумный! — истошно вопила она. — За что ты меня ударил? День-деньской пробегала, во рту — ни росинки маковой, да еще туфлю в толчее потеряла…

Никому не известно, что там старый Пань Чаоэнь нашептал своей половине, только она вдруг замолкла.

Ночью старику не спалось. Он оделся, закурил и о чем-то задумался. Окурок в его руке мерцал, как светлячок, — и все же это был пусть небольшой, но настоящий огонь…

Перевод М. Шнейдера.