Современная китайская проза

НА РЕКЕ БЕЗ ОРИЕНТИРОВ

Никогда не забыть мне то плавание летом 1971 года. Меня тогда направили на учебу в университет, в провинциальный центр, и я мечтал поехать туда на машине или на поезде — ведь мне прежде и ездить-то на них не доводилось. Но денег у меня не было, и пришлось мне по совету дедушки добираться до города на обыкновенном плоту с маленькой кабинкой. Поначалу я, естественно, не очень-то рад был этому, но потом вспомнил попавшую как-то мне в руки книжку, в которой рассказывалось про русского ученого Ломоносова: он в детстве отправился в одной лодке с рыбаками из родных мест в поисках знаний, а потом стал знаменитым на всю Европу человеком. Подумал я про того великого ученого, представил, как он, совсем как я, босой и с котомкой плыл в рыбацкой лодке по реке, и стало мне не так грустно.

И как это вышло, что меня направили на учебу? В народе говорят: не ищи добра, а ищи удачи. Честное слово, произошло все совершенно случайно.

В тот год весна пришла рано; в день пробуждения дракона, ко второму февраля, уже зацвел персик и верба распустилась. Но на пятый день вернулись вдруг заморозки, зарядил мелкий дождичек со снегом, по ночам выпадал иней. Однако к десятому числу погода установилась, дождь со снегом кончился, выглянуло солнышко, и снова потеплело. Воробьи стали весело прыгать в лужах. Подул с юга ветер — мягко, словно тонкий шелк, обвевая лицо. И все заговорили, что пришла настоящая весна.

На следующий день дедушка позвал меня сажать тыквы. И говорил со мной не как обычно, а проникновенно и торжественно. Я удивился: как это дед позвал меня с собой сажать тыквы? С малых лет я усвоил, что дедушка относился к тыквам с огромным уважением. Каждый раз, прежде чем варить тыкву, он аккуратно выбирал из нее семена, просушивал их и клал в мешочек, хранившийся у очага. К середине зимы семян накапливалось довольно много; тогда дедушка развязывал мешочек и начинал отбирать семена. В такие минуты он становился очень сосредоточенным: сжимая во рту пустую трубку, сведя к переносице косматые, как колоски, брови, с горящими глазами, он перебирал старческими пальцами семена и пристально разглядывал их, словно купец, рассматривающий драгоценные камни. Отобранные семена он ссыпал в другой мешочек и помещал его в железную коробочку. Каждые несколько дней он доставал ее и вновь просматривал семена, всякий раз отсеивая немного, и в конце концов у него оставалось тридцать-сорок лучших семян. Это свое сокровище он уже хранил не в коробочке, а заворачивал в тряпицу и прятал за пазуху, согревая семена теплом своего тела. Потом всю зиму дедушка вставал очень рано, брал корзинку, совок и собирал навоз за деревенской околицей. А иногда он уходил за пять верст на берег реки Сяошуй и возвращался промокший до колен и с посиневшими от холодной воды ногами. Дедушка всегда хорошо помнил, что чужой навоз и свое семейное богатство ни в коем случае нельзя разбазаривать. С тех пор как я начал соображать, дедушка по три раза на дню говорил мне: нельзя справлять нужду где попало, а делать это нужно только в домашней уборной. Я дедушку слушался и в школе, если вдруг мне приспичит, терпел изо всех сил — так, что даже слезы выступали. Помню, дедушка однажды собрался на праздник, я стал его просить взять и меня с собой, но он велел мне сидеть дома, пообещал принести что-нибудь вкусненькое. И когда он возвратился, в руках у него был большой мешок. Я думал, там гостинцы, весело захлопал в ладоши, заглянул в мешок, а там свежий навоз!

И сколько же внимания отдавал дедушка каждый год севу тыквы! Зато и тыквы у него вырастали как на подбор: все как одна круглые, гладкие, отливающие золотистым оттенком, все величиной с меру зерна. Урожай дедушка собирал ранней осенью, складывал тыквы под кроватью, под столом или горкой у северной стены, и горка та бывала в половину человеческого роста. Каждый раз, уходя по утрам из дома и возвращаясь вечером, дедушка подходил к своим тыквам, постукивал по ним пальцем, ощупывал их. Я прожил на свете двадцать лет, невесть сколько съел этих тыкв, но никогда не смотрел на них с отвращением, потому что они были свидетелями радостей и несчастий нашей семьи. Никогда бы не мог я пренебрежительно отнестись к нашим тыквам.

Я слышал, как старики в деревне говорили, что лет сорок тому назад дедушка работал батраком у одного помещика, и, хотя ему тридцать стукнуло, он все еще был гол как сокол. В семнадцатый год республики (1928) в Хунани случился большой голод, множество народу издалека перебралось в наши места. На пришедших страшно было смотреть. Если им удавалось продать восемнадцатилетнюю девушку за три меры риса, они считали, что им дали хорошую цену. Однажды дедушка возвращался с поля домой, вдруг откуда ни возьмись следом за ним одна девушка: волосы заплетены в толстую косу, сама худющая, ключицы из-под тонкой кофточки так и выпирают наружу. Не говоря ни слова, она дошла до самого дедушкиного дома. Дедушка спросил ее, что ей надо, а она заплакала и говорит ему: «Добрый старший брат, возьми меня к себе!» Дедушка говорит ей: «Ну а на что же мы с тобой жить будем? Сказать по правде, у меня риса ни зернышка, только восемь тыкв». Услыхав, что в доме есть тыквы, девушка вся встрепенулась, глаза у нее засияли, села она у порога и не хочет уходить. Так и осталась она у деда в доме и стала моей бабушкой. Дедушка с бабушкой знали толк в тыквах и в память о своей встрече стали каждый год сеять их, и год от года тыквы у этой четы вырастали все лучше. В затянувшийся период голода они давали семье моего деда выжить, вселяли спокойную уверенность в завтрашнем дне. После освобождения провели передел земли, а потом создали кооперативы, в ту пору производительность постоянно росла, зерна в каждый урожай было в избытке. Но дедушка по-прежнему каждый год самолично сеял тыквы. Если он не съедал их до следующего урожая, то шел продавать на рынок, выменивая на соль, соевый соус, хворост, масло, а случалось, и на табак. Помню, когда я учился в начальных классах, расходы на учебу возмещались продажей тыкв. И голубую полотняную сумку для книг дедушка купил мне на выручку от тыкв. В тот год, когда создали народные коммуны, погода выдалась хорошая, собрали на редкость большой урожай риса, такой, что никто даже не хотел собирать батат. Тогдашний секретарь коммуны Ли Цзячэнь громко объявил, что всех будут три раза в день кормить бесплатно — ешь до отвала, теперь у нас коммунизм! Под тремя большими котлами в деревенской столовой целый день горел огонь, а рядом со столовой была канава, где мыли чашки для еды. По утрам вода в канаве была прозрачная, и было видно, что на дне канавы лежал толстый слой риса. Дедушка при виде этого расхитительства качал головой. А на следующий год весной деда направили от коммуны плавить железо, и, уходя, он не успел высадить свои тыквы и поручил это сделать отцу. Отец же отнесся к этому небрежно — может, потому, что торопился в горы на лесозаготовки. Он выкопал на ближней дамбе несколько ямок, бросил туда семена и ушел. Летом там выросли хилые, величиной с кулак тыквы — кривые, с почерневшей кожурой. Дедушка вернулся, взглянул на тыквы и засмеялся: «Это баклажаны какие-то, а не тыквы». Пришла зима, и серьезность положения обозначилась со всей ясностью. Общественную столовую стало невозможно содержать, подъели все запасы, на человека в день выдавали по чашке риса да немного лебеды в придачу. Время шло, и у людей от голода стали слезиться глаза, руки и ноги распухли, а в сердцах воцарился страх. Вот тогда-то дедушка со злостью и упрекнул отца: «Хорошенькое дельце ты сотворил!» Отец ничего не ответил, только бессильно опустил голову. Чтобы как-то загладить свою вину, отец с матерью потихоньку подкладывали рис из своей чашки деду и мне. На следующий год весной дедушка посадил много тыкв, да уж поздно было. Голод сделал свое дело быстрее, чем созрели тыквы. После праздника весны у нас в коммуне все ели уже только дикие травы, в округе съели подчистую всю живность. В нашей семье все заболели водянкой; стоило дотронуться пальцем до лица, и на нем оставалась ямка. А потом началась лихорадка, отец и мать заразились, целый день лежали в бреду. Первой умерла мать. Она умерла в бамбуковой роще на горе, в руке у нее были зажаты маленькие побеги бамбука. Следом умерла бабушка, а потом пришла очередь отца. Когда отец умер, тыквы были в полном цвету и кое-где появились маленькие плоды величиной с куриное яйцо. Протянул бы отец еще полмесяца или месяц, покуда тыквы поспеют, смог бы, наверное, выжить. Но он не дождался, умер. Похоже, он очень не хотел умирать: глаза были широко раскрыты, так он и смотрел прямо в синее небо. Дедушка тогда вырезал из красной бумаги два кружка да и прилепил, как смог, на глаза. Он так убивался, что и сказать нельзя. Но никого не винил, лишь себя. И потом, много лет спустя, он однажды сказал: «Эх, многое в жизни можно простить, не могу только простить себе, что в тот год я сам не посадил тыквы…» После того жестокого урока дедушка стал еще больше заботиться о тыквах. Двенадцать лет прошло, я уже повзрослел. За последние два года я в деревне всякую работу перепробовал, вот только тыквы не сажал. А в прошлый год весной я вдруг увидал, что дедушка совсем ослабел и землю копать ему уже трудно. Я собрался было посадить тыквы за дедушку, но не осмелился сказать ему об этом. Я знал, что он не захочет поручать мне это дело. А потому, когда на сей раз дедушка сам предложил мне одному посадить тыквы, я просто ушам своим не поверил.

Подошел я к дедушке и недоверчиво спросил его:

— Дедушка, должен ли я посадить тыквы?

Дедушка кивнул, вынул из-за пазухи тряпицу с семенами, осторожно развернул ее: «Вот хорошие семена». Он откашлялся и сказал: «Гляди в оба, запоминай! В семенах главное не размеры, а форма. Те, что спереди острые, а сзади кругленькие, хороши и годятся. А еще надо, чтобы чуть-чуть отливали желтизной и тут вот было два уступчика, а самое лучшее — три… Понял?»

Я внимательно посмотрел на семена: вроде все друг на друга похожи, не углядишь, какое между ними различие. Но я ответил:

— Дедушка, я понял.

Дедушка погладил бородку, оглянулся вокруг и тихо сказал:

— Это секрет, смотри не говори никому, понял?

— Понял, — ответил я, потупившись.

— Дед уже старый, скоро уж в землю желтую возвращаться пора. А ты стал совсем взрослый, того гляди, семьей обзаведешься, пойдут дети. Ты должен научиться сажать тыквы, из года в год сажай их. Понял, что дедушка тебе говорит?

— Дедушка, я понял.

— Ну хорошо… все можно простить, но как это я в тот голодный год сам не посадил тыквы?! Виноват я перед твоим отцом и матерью, и перед бабушкой виноват…

— Дедушка, не говори так.

— Ну, молчу, молчу… — Дедушка потер глаза, развел руками. — Иди-ка вскопай грядки, как вскопаешь, позови меня.

Я взял мотыгу и пошел узкой деревенской улочкой на пустынную дамбу. После долгого дождя выглянуло солнце, и горы перед моим взором были видны четко-четко; трава на лугу уже зазеленела. Почки на тополях у берега Сяошуй еще не распустились, и тонкие ветви деревьев отчетливо выделялись на чистом небосклоне, словно они были нарисованы карандашом. Курчавые светлые облака застыли над вершинами, подобно букету белых цветов. Пара жаворонков где-то в небесной вышине пела свои чистые, словно звуки свирели, песни. На дороге были дождевые лужи, под жаркими лучами солнца поднимались испарения, пахло навозом и перегноем. Это все был пейзаж моей родины, ее звуки, запахи. И все это было мило мне, но ко всему этому я привык, и никаких особенных чувств это не вызывало. Я пришел к дамбе, энергично поплевал на ладони, нагнулся и стал копать. Копаю и думаю про себя: дедушка ничего не пожалел, все сделал, чтобы я смог закончить школу. Заботился о моем образовании, лелеял меня, как крестьянин свое поле. У дедушки расчет такой: «Одно семя обронишь в землю — десять тысяч семян воротятся в амбар». Ну а мне учеба прямо-таки открыла глаза. Великое множество надежд, словно туман весенних дней, поднялось в моей душе. Я стал часто приходить на берег реки Сяошуй, жадно смотреть вдаль и думать о величии океана и его чудесах. Хотелось мне попробовать морской воды и узнать, вправду ли она соленая. Часто смотрел я и на горы, мечтал о раскинувшемся за ними огромном мире. Из учебников я узнал принципы механики, понял, почему ездит автомобиль. Конечно, автомобиль я видел, а вот покататься на нем не довелось. И никак я не мог представить себе, каково же ощущение от езды в машине. Ну а поезда я вообще не видал. Что это такое, железная дорога? На картинках и в кино я, конечно, видел: это две тонкие нитки, а под ними, странное дело, лежат поперек широкие доски! Я стал об этом расспрашивать нашего учителя, тот улыбнулся и сказал: «Учись хорошенько, и ты обязательно прокатишься по железной дороге». Я учился прилежно и все время ждал такого дня, слова учителя не выходили у меня из головы, был в числе лучших учеников, но желанный день так и не настал. Вскоре после того, как началась «культурная революция», школа в коммуне закрылась, учитель уехал, и парты опустели. Я вернулся в деревню, взял оставшиеся от отца инструменты и стал работать в производственной бригаде. Шли зимы и весны, и так минуло четыре года. Работы я не боялся, ведь во мне текла крестьянская кровь. Но весной, когда все вокруг оживало, у меня в груди часто поднималось волнение, на душе становилось неспокойно.

А теперь вот дедушка послал меня сажать тыквы, еще поведал свои секреты, попросив хранить их, — видно, судьба моя будет связана с тыквами. Представил я, как прожил свою жизнь дед, как умерла бабушка, припомнил всю историю нашей семьи — тыквы всегда занимали большое место в жизни каждого ее поколения. Так, видно, и дальше будет. И стало мне от этого тоскливо.

Я разрыхлил две грядки, разогнул спину и отдыхал. Передо мной был пруд с распустившимися кувшинками. Остроконечные листья мягко покачивались, так как толстобрюхие карпы время от времени высовывались из воды, щипали цветы и подталкивали листья. На противоположном берегу девочка лет пяти-шести ловила бабочек. На ней была красная кофточка и синие штаны. Судя по ее наряду, она была не деревенская. Наверное, приехала к кому-нибудь в гости. Я посмотрел вокруг, опустил голову и опять стал рыхлить землю. Едва я копнул пару раз, как вдруг услыхал всплеск: «Плюх!» Гляжу, а та девочка, которая ловила бабочек, упала в пруд и даже не кричит. Видно только, как ее красная кофточка пузырем плавает в воде. Я не долго думая скинул одежду и бросился в воду; разгребая кувшинки, подплыл к девчушке и крепко схватил ее. Пруд был неглубокий, воды в нем было по грудь, и я без труда вынес девочку на берег. Девочка громко заплакала, и на крик сбежалась вся деревня.

Все односельчане заохали, запричитали, и тут только я узнал, что эта девочка — дочь секретаря райкома Ли Цзячэня, а привез ее сюда отдыхать секретарь Лю из парткома коммуны. Кто-то сказал секретарю Лю о случившемся, тот выскочил из дома начальника бригады и, не чуя ног под собой, побежал на пруд. Лицо у него побелело и покрылось холодным потом. Он выхватил у меня из рук ребенка и стал горячо благодарить. Спустя немного он похлопал меня по плечу и сказал покровительственно:

— Ну-ну, я обязательно сообщу секретарю Ли. Тебе это зачтется…

Кто же знал, что этот случай и впрямь перевернет мою жизнь. Я тогда не прислушался к словам секретаря Лю, думал, что он только из вежливости так говорит. Этого секретаря Лю звали Лю Дасюнь. Поскольку он был членом парткома коммуны, все уважительно обращались к нему. Секретарь Лю отвечал за работу наших четырех бригад, часто бывал в окрестных деревнях, сидел за одним столом с членами коммуны, любил пропустить несколько чарок. Целый день ходил он с красным лицом и торчавшим из уголка рта окурком. А человек он был мягкий: о чем бы ни просили его в коммуне, он никогда не отказывал. Но, соглашаясь, тут же забывал. Да неужели? Неужто я и вправду согласился? Ну ты гляди… Вы уж простите, я, видно, в тот день малость лишнего выпил…» В таких случаях он огорченно хлопал себя по лбу и делал страдальческое лицо. Поэтому на него никто не сердился: забыть о том, что обещал во хмелю, так естественно! Но может быть, кое о чем он все же хорошо помнил?

Правда, и на этот раз от секретаря Лю сильно пахло вином. Я, улыбаясь, пошел прочь и принялся сажать тыквы.

Итак, тыквы были посажены, а вскоре на грядках уже появились желтые цветочки, сменившиеся в июле маленькими тыквочками. Однажды в жаркий полдень посыльный коммуны принес мне извещение: Ли Дунпин, из бедняков, по решению парткома коммуны направляется на учебу в железнодорожный институт; а далее число и месяц, когда надлежит явиться в центр провинции. Прочел я это извещение и не верю своим глазам, а сердце так и колотится; я побежал со всех ног сказать дедушке. Кто ж знал, что новость летит быстрее ветра: соседи меня уже встречали в нашем доме. Все были очень рады. С тех пор как Паньгу отделил небо от земли, из нашей деревни вышел только один студент университета. Все говорили, что секретарь Лю хороший партийный работник и что слов он на ветер не бросает. Они так судили: направить на учебу в университет за спасение дочки секретаря райкома Ли — это очень человечно. Молодые люди завидовали мне, все говорили, что я везучий. Дедушка на радостях не закрывал рта, глаза его увлажнялись, и он все повторял, шамкая:

— Спасибо председателю Мао, спасибо коммунистической партии!

Вечером дедушка запер ворота, зажег курительную палочку и воткнул ее в меру с рисом, стоявшую на столике у западной стены. На стене была полочка. Когда-то там были изображения богов, а теперь полочка превратилась в «драгоценную подставку»: на ней был укреплен портрет председателя Мао. Вообще-то дедушка был неверующий, благовония он зажег для того, чтобы выразить благодарность (подобно тому, как грамотные читают цитатник). Дедушка в своей жизни много горя хлебнул, он любил председателя Мао, любил коммунистическую партию. Он твердо верил, что все хорошее и радостное случается благодаря председателю Мао и коммунистической партии, а все плохое и горестное — это от несчастливой судьбы. Двадцать лет назад, в пору земельной реформы, с дедушкой приключилась одна смешная история. Он как-то пришел в городе на рынок покупать портрет председателя Мао. Купил и не уходит, смотрит по сторонам. Продавец спросил его, чего он еще хочет, а дедушка говорит, что хочет купить еще и портрет коммунистической партии. Продавец стал ему терпеливо объяснять: «Уважаемый, коммунистическая партия — это организация, а не человек, откуда же возьмется ее портрет?» А дедушка решительно стоит на своем: «Ты меня не обхитришь, если она не человек, то что ж я тогда желаю ей долгих лет?»[19] Продавец так и не нашелся что ответить. А дедушка не отступает, требует, чтобы ему продали портрет коммунистической партии, и все тут. Сел перед прилавком и ни в какую не уходит; на шум народ сбежался. В конце концов пришел местный начальник и так и эдак дедушке объяснял, еле-еле уговорил его идти домой. Это случилось давно, говорят, тогдашний уездный секретарь упомянул про этот случай в своем докладе, когда говорил о том, как любят коммунистическую партию крестьяне нового Китая. Никто над дедушкой не смеялся, наоборот — все были тронуты его простодушием.

Дедушка воткнул курительную палочку, поманил меня рукой. Я, конечно, понял, чего он хотел, подошел к стене и почтительно отвесил поклон портрету председателя Мао.

— Когда тебе ехать в провинциальный центр? Сказано о том в той бумаге или нет? — спросил меня дедушка.

— Сказано, прибыть двадцать пятого числа — стало быть, девятого числа по старому календарю.

— Второе, третье, четвертое… — Дедушка считал, загибая пальцы. — Н-да, у тебя только семь дней. И как же ты будешь добираться?

— Надо ехать на машине, а потом поездом.

— Сколько это стоит?

— Не знаю…

— Сходи в коммуну, узнай там все…

— Завтра же схожу.

На следующий день с утра, едва я собрался идти, пришел секретарь Лю. Поздоровался и тут же дал понять деду, что это благодаря его, секретаря, усилиям и заботе я нынче могу ехать учиться в город. Еще он сказал: «Конечно, Дунпин и сам зарекомендовал себя с хорошей стороны. Не жалея себя, спас человека, дочку секретаря Ли. Это свидетельство его глубокой любви к партии. Кого же, как не таких, как Дунпин, нам растить и воспитывать?»

Секретарь Лю говорил и дружески похлопывал меня по плечу.

Дедушка весь просиял на радостях и, не зная, как отблагодарить секретаря Лю, долго всплескивал руками, а потом сказал:

— Секретарь Лю, я хочу…

— Что такое!

— Я хочу просить вас, уважаемый, откушать с нами, только вот угощенья хорошего у нас нет…

— Кадры и массы — одна семья, какое там еще угощение, закусим кое-как курятинкой, и ладно.

— Ага, я сейчас курочку, курочку… — радостно подхватил дед.

— Не тратьтесь на всякие там закуски — немного соли, бульону, и хватит. Я человек неприхотливый…

Договорившись, секретарь Лю быстро вышел.

Дедушка велел мне побыстрее вскипятить воду, а сам, взяв бутыль, пошел раздобыть вина. Он бежал, спотыкаясь, по улице и всех окликал. Кто-то спросил его:

— Ты что, с утра уже хлебнул малость?

— Какое там! Секретарь Лю сегодня у нас обедает.

Днем пришел секретарь Лю, в левой руке он держал бутылку вина, в правой — палочки для еды, съел всю курицу и даже бульон выпил без остатка. Дедушка боялся, что он много соли положил, но все обошлось, секретарь Лю, пока ел, не выказал никакого недовольства. Наевшись, он нагнулся, поднял с пола травинку и стал ковырять ею в зубах, потом, широко раскрыв захмелевшие глаза, он заботливо спросил:

— Какие у Дунпина еще сложности с поездкой в город?

Дедушка вытолкал меня из комнаты и лишь после этого спросил:

— Сколько нужно денег, чтобы доехать на машине и поезде?

— Ну, юаней двадцать, никак не меньше, — ответил секретарь Лю.

— Так много? — Дедушка опешил.

Секретарь Лю дважды утвердительно хмыкнул и добавил:

— А чтобы учиться в университете, нужны еще деньги на еду.

— Сколько?

— В месяц десять юаней с лишним.

— Так много? Что ж там за обеды такие? И так каждый месяц?

— Ну, есть-то каждый месяц надо.

— Каждый месяц по десять с лишним юаней… Где же мне такие деньги взять?

— А учиться в университете плохо, что ли? Это все равно что цзюйжэнь[20] по старым временам. — Секретарь Лю стал учить дедушку: — Уважаемый, уж лучше на зерне для кур сэкономить, чем на такое дело деньги жалеть. Вот окончит Дунпин через три года университет, станет кадровым работником. Будет в месяц получать по сорок-пятьдесят юаней, и так каждый месяц, вы прикиньте-ка, сколько за целый год получится! Вам, уважаемый, тогда ни черта бояться не надо будет!

— Так-то оно так, — сказал дедушка, — да только нынче-то ничего не выходит. На дереве деньги висят, да нет лестницы, чтобы приставить к нему и достать.

— Ну и что же делать?

— Пойду поспрашиваю в нашей бригаде.

— Да разве я не знаю, какое положение в производственной бригаде? Вчера хотели купить упряжь на буйвола, и то денег не было… Ну, не получится у Дунпина с поездкой, не будем мучиться, пошлем вместо него другого человека.

— Нет, нет! — поспешно выкрикнул дедушка.

— Если у вас есть что-нибудь ценное, то продайте, — помолчав немного, сказал секретарь Лю.

— Что же продать? Тыквы еще не созрели.

Секретарь Лю громко рассмеялся; дедушка вздохнул.

— Уважаемый, хочу дать вам совет, вы позволите?

— Говорите…

— Разве нет у вас кипарисового гроба?

— Есть, лаком в три слоя покрыт.

— Продайте его мне, я дам за него три сотни юаней. С этими деньгами вам не нужно будет беспокоиться о расходах Дунпина. Ну как?

— Секретарь Лю… — Дедушка вдруг заговорил холодным тоном.

А я тут был, рядышком, стоял и подслушивал за дверью. Услыхав это, я не утерпел, вбежал в комнату и говорю деду:

— Дедушка, не продавай гроб. Я лучше пешком в город пойду!

— Да разве ты дойдешь так далеко? — вздохнул дедушка.

— Хорошо, что у тебя есть воля, я поддерживаю твою революционную решимость! — Секретарь Лю уставился на нас с дедушкой и чеканным голосом проговорил: — «Решительно боритесь с трудностями, развивайте славные традиции Великого похода Красной армии…»

А затем, смеясь, ушел.

Весь вечер дедушка молчал, а его опечаленное лицо походило на сморщенную тыкву. Ближе к ночи дедушка сказал, что пойдет поговорить с Пань Лаоу. Пань Лаоу занимался сплавом леса, моя мать называла его братом, а я его звал дядей. Когда мать была жива, он приходил в наш дом, приносил мне кулечки печенья в красивой обертке, это было мое самое любимое лакомство. Я помнил, что Пань Лаоу смуглый, худой человек, веселый и живой. Пань Лаоу жил в поселке на берегу реки, в тридцати верстах от нашей деревни. Я хотел было сопровождать дедушку, да он не позволил, взял свой посох и ушел. Представил я себе, как этот старый человек идет ночью, ориентируясь по звездам, и на душе у меня стало очень неспокойно. Полночи я не мог заснуть и все прислушивался, как за окном, не умолкая, стрекочут цикады.

К рассвету дедушка уже вернулся и радостно сказал мне:

— Ну, все в порядке. Не нужно денег, у Пань Лаоу как раз составили новый плот и будут сплавлять его по реке в город. Ты поплывешь на плоту…

Я знал: на плоту плыть до провинциального центра не меньше двадцати дней, наверняка мне не успеть в университет к назначенному сроку. Но что я мог сказать? Я даже обрадовался: не нужно будет продавать дедушкин кипарисовый гроб.

Дедушка два дня собирал меня, купил мне большой мешок для вещей, пару тапочек сорок третьего размера.

— Дунпин, ну-ка примерь.

Я надел тапочки, а в них сзади можно еще и кулак засунуть.

— Дедушка, тапочки мне велики, — говорю я.

— Вижу, — говорит дед. — И ведь они вон насколько длиннее сорокового размера, сколько денег зря потратил! Но ничего, нога-то у тебя еще вырастет.

За день до отъезда, вечером, дедушка мне упаковал вещи в две корзинки. В одну положил одежду, в другую — рис, а сверху три маленькие тыквы и сказал: «Жаль, что сорвать тыквы пришлось раньше времени, но зато потом на плоту сваришь их и дядю своего угостишь». Затем он вынул пятнадцать юаней (кроме двух бумажек по пять юаней, все остальные деньги были мелочью), завернул их в тряпочку, сунул мне в карман, вынул иголку с ниткой и принялся зашивать карман сверху.

— Дедушка, я сам зашью.

— Ты у меня неаккуратный, сделаешь кое-как.

Дедушка зашил карман, вздохнул.

— Запомни: одежду не снимай, а иногда ощупывай ее. Как приедешь в институт, первым делом заплати за еду. Мы хоть и бедняки, да не нахлебники у государства… А потом дедушка постарается и будет тебе каждый месяц высылать… Учись хорошенько, будь умником…

Под конец дедушка достал кулек, сунул мне в руку и взволнованно сказал:

— Ты уже совсем большой, а дедушка тебе так ни разу и не купил ничего вкусного… Сегодня уж я твердо решил купить тебе кулечек, сядешь на плот и съешь спокойно. Ну ладно, иди спать, завтра утром дедушка тебя разбудит…

Я развернул кулек, а там оказались не засахаренные фрукты, а штук двадцать белых, источавших гнилостный запах комочков. Я хотел посмеяться — и не смог, на душе у меня стало горько.

Но все проходит, я был молод, отходчив. Вскоре я уже лежал в постели и думал совсем о другом: правда, везет мне здорово, могу поехать учиться в город, да еще в железнодорожный институт! Сбылась моя давнишняя мечта: я не только увижу поезд, но и сам буду строить железные дороги. Да, я должен хорошо учиться, я должен построить железную дорогу, довести ее до моих родных гор, чтобы и дедушка мой смог прокатиться на поезде, и я бы тогда смог отблагодарить его за заботу… Так думая, я заснул.

Среди ночи я проснулся. Свет луны проникал через окошко в комнату. Я увидел, что дедушка босиком, в одной рубахе стоит у моей кровати и тихонько гладит мои волосы, щеки, плечи… Потом, сложив руки на хилой груди, он долго стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, и крупные слезы катились из его глаз и блестели в седой бороде.

Я не удержался, встал и бросился в его объятия. Мне очень многое хотелось сказать дедушке, но я смог выговорить только одну фразу:

— Дедушка, я хочу построить железную дорогу…

На следующий день утром дедушка, неся мои корзинки, проводил меня до берега реки Сяошуй. Кое-кто из соседей тоже пошли провожать меня до околицы и напутствовали:

— Будешь учиться, не забывай дедушку, и нас не забывай!

Солнце уже было высоко, когда мы пришли на берег. У берега, поросшего зеленой травой, покачивался на воде большой плот с кабинкой. На плоту стояли три человека, среди них был худой, в закатанных до колен штанах, совсем седой старик. Я с трудом припомнил, что это дядя Пань Лаоу.

Пань Лаоу перенес мои вещи на плот, а потом протянул руку, втащил на плот меня, похлопал по затылку.

— Что, Дунпин, помнишь еще дядю?

— Помню, — сказал я.

— Вот, парень, ты уж и студент!

Пань Лаоу помахал дедушке рукой: «Ну, почтенный, иди домой, а за внука будь спокоен!»

Все трое разом навалились на шесты, плот тихонько отчалил. Дедушка, словно что-то вдруг вспомнил, поспешно сделал несколько шагов, даже зашел в воду. А плот уже вышел на середину реки и поплыл по течению.

Я обернулся: у пустынного горизонта, за кромкой деревьев виднелись черные крыши — это деревня, в которой я вырос. А на безлюдном берегу дедушка все еще стоял по колено в воде и не отрываясь смотрел в мою сторону. Неожиданно для себя я вдруг крикнул:

— Прощай, родина! Прощай, дедушка!

Плот неспешно плыл по реке, делая в час по шесть-семь верст… Сидя на плоту, можно было отчетливо видеть оба берега реки. На Сяошуй нет никаких ориентиров, указывающих фарватер, и потому река предстала моему взору во всей своей простой, естественной красе, как девушка с гор, которая не носит украшений. В верхнем течении реку теснят с обеих сторон темные горы, и она течет словно по коридору. Вода в ней очень чистая, каждая веточка отражающихся в реке деревьев и летящие над ней птицы видны как в зеркале. Если вам придется совершить плавание по Сяошуй, вас непременно охватит необыкновенное чувство — как будто мир вокруг почти что и не существует, птицы летают по дну, а рыбы кружат среди горных вершин. А что касается людей, то нельзя понять, то ли они в воде, то ли на небесах. Вокруг все зеленое, и эта вечная зелень опьяняет. Только вдали над речкой поднимается синеватый туман, его синева манит, влечет куда-то, навевает безбрежные думы. Но стоит вам приблизиться к ней, как эта синева превращается в зелень. Не думайте, что вам удастся когда-нибудь проникнуть в этот волшебный переливающийся мир.

Иногда река вырывается на простор, освобождается из плена гор и утесов и тогда становится сравнительно широкой, мелеет и издает на перекатах приятный шум. Но вот еще поворот, горы снова подступают к реке, и она вновь обретает спокойствие. Сколько на реке поворотов, столько и водоподъемных колес. Огромные колеса медленно вращаются, днем и ночью без остановки, поднимая вверх воду, черпаки опрокидываются и выливают ее в деревянные желоба. Сколько лет вращаются здесь эти колеса? Неизвестно. И сколько еще будут они вращаться? Кажется, они вечны в своем служении. Колеса издают скрипучую песнь, и едва звуки одного затихнут, как приближается другое звучащее колесо. Словно они рассказывают старинную легенду: император Шунь[21] отправился на юг и умер на равнине Цанъу. Его жены — Эхуан и Нюйин — с далекого севера пришли разыскивать могилу своего царственного мужа. Дики и непроходимы были южные горы! Жены Шуня проложили в горах узкую дорогу, эта дорога и стала нынешней рекой Сяошуй, так как скорбящие жены шли по вновь проложенной дороге и плакали, а их слезы падали и превращались в чистую реку. А откуда же на реке Сяошуй так много поворотов? Потому что Эхуан и Нюйин смотрели и налево, и направо, и на восток, и на запад, кружили да петляли в горах. А почему река Сяошуй то глубокая, то мелкая? Потому что Эхуан и Нюйин то бежали быстро вперед, то шли медленно, внимательно глядя под ноги…

Эта причудливая легенда еще больше украшает реку Сяошуй. Такая величественно-спокойная, такая простая и чистая река. Ее величавость навевает печаль, ее чистая простота вселяет гармонию.

Я сидел на плоту и жадно вглядывался в живописные дали по сторонам: смотрел на горы, на деревья, на воду и на небо, смотрел на причудливые камни у берегов. Но вскоре взор мой немного притомился, и я уже мог смотреть только на что-нибудь живое — буйволов, баранов, собак и особенно людей. Затем по берегам уже не осталось живых существ, на глаза попадались только водоподъемные колеса, которые, словно добрые, трудолюбивые старики, подавали воду на поля, даря жизнь растениям. Кто знает, возможно, колеса сознают свою помощь людям, чувствуют себя от этого счастливыми! Только вот в весенний ливень, в летнюю жару, в осеннюю ночь, в холодный зимний дождь, когда не слышно ничего, кроме завывания ветра, и они стоят в полном одиночестве… ах, они несчастны… Потом я поднял голову и стал смотреть на кудрявые облака и птиц, летающих в поднебесье. Казалось, птицы охраняют плот с воздуха. А потом я увидал вдали переправу с каменной пристанью. Рядом несколько женщин стирали белье и били по нему скалкой, но звуков не было слышно, только скалки их мелькали вверх-вниз, вверх-вниз…

Безделье трудно выносить, мне захотелось чем-нибудь заняться, но те трое моих спутников на плоту тоже скучали. Пань Лаоу сидел неподалеку от меня и прочищал проволочкой свою трубку. Прочистит, постучит, раскурит и выпустит из ноздрей две струйки дыма, тающие в воздухе. Потом опять прочистит, опять постучит, опять раскурит… Словно никак не может наиграться. А вон тот молодой сплавщик по имени Ши Гу не произнес ни слова с тех пор, как я сошел на плот. Он очень высокий и худой. На нем тоже короткие штаны, а его обнаженный торс отливает цветом старинной меди. Парень источает красоту, молодость и силу. Он сидит сейчас у кабинки с угрюмым и почти злобным видом и по-волчьи сверкает глазами. Кажется, так и не успокоится, пока не укусит кого-нибудь. Один лишь добросовестный Чжао Лян — трудяга — стоит на носу плота и держит в руках правило. Он невысокого роста, средних лет, на плоском лице радушие и кротость. Он изо всех сил налегает на весло, широко расставляет ноги, его бросает то влево, то вправо. Он кряхтит, с него льется пот, но, как бы ни было ему тяжело, он и не думает звать на помощь.

— Давай левее немного, левее… — лениво командует Пань Лаоу, даже не поднимая век. Он ведь на плоту старший.

Ши Гу по-волчьи глянул на Пань Лаоу и подошел помочь Чжао Ляну.

Пань Лаоу бросил взгляд на Ши Гу и, довольный, расхохотался. Набил трубку, раскурил ее и нетерпеливо сказал мне:

— Ха-ха, в семье поучения, на плоту закон. Люди молодые должны побольше трудиться, из них сила прет, как вода из ключа, вот пусть и находят ей применение.

— Сволочь! — выругался Ши Гу.

— Кто сволочь? — Пань Лаоу встал.

— Ты! — выкрикнул решительно Ши Гу. — Ты-то что делаешь? Когда лес волочить, плот сбивать, кабинку строить, ты, свинья толстомордая, лишь командуешь.

— Эй, парень, ты полегче!

— А ну тебя, с тех пор как отплыли, палец о палец не ударил.

— Не твое дело, чего звенишь зря!

— Ну, хватит. Из тысячи монет за работу тебе четыре сотни, а мне с Чжао Ляном по триста оставил… Только и умеешь, что глотку драть.

Оба начали переругиваться, все больше распаляясь.

— Что, подраться хочешь? — Пань Лаоу засунул трубку за пояс, поплевал на ладони. — Ну давай, парень, подходи. Посмотрим, кто в воде будет!

Ши Гу ухмыльнулся и с горящими глазами двинулся на Пань Лаоу.

Чжао Лян поспешно бросил свое весло, встал между ними, загородил дорогу Ши Гу.

— Это что такое, это…

Я прежде не бывал свидетелем таких сцен и сидел потупившись.

— Пусти, сегодня уж я из него душу вытрясу! — Ши Гу, стараясь отстранить руки Чжао Ляна, рьяно лез на Пань Лаоу.

Но Пань Лаоу хитро глянул на них, одним прыжком оказался позади кабинки и так громко захохотал, что на берегу несколько птиц испуганно взлетели в воздух.

— Ха-ха… — Чжао Лян понял, что Пань Лаоу нарочно разыграл испуг, и сам засмеялся. Одураченный Ши Гу растерянно стоял поодаль, не зная, куда пойти.

— Ладно, хороший петух с псом не дерется, не буду я с тобой драться. — Пань Лаоу тряхнул головой и смерил Ши Гу пронзительным взглядом. — Это потому, что ты по-настоящему и не хотел драться. А если б хотел, Пань Лаоу всыпал бы тебе. Что, браток, хотел на мне зло сорвать? Не выйдет, со мной такой номер не пройдет… Эх, я и сам знаю, жизнь не сахар, я такой же, как ты…

Он вышел из-за кабинки, подошел к Ши Гу и по-дружески положил ему руку на плечо.

— Я-то знаю, дело не в том, что в тебе сила бродит, и не в том, кто сколько денег за работу получает. Просто сейчас мы плывем мимо горы Цзиньшань, вот тебе и невесело. Но только к чему быть таким сердобольным? Из-за бабы мучиться — это пустое. Женщины — как цветы на дереве: сегодня распустились, а завтра опадут. Они как вода в реке: обволокут тебя, окрутят, а там глянь — уж и унеслись далеко-далеко, и след их простыл!

— Чушь порешь! — Ши Гу махнул рукой и сел рядом.

— Я никогда ерунды не говорю. Много знавал я старых сплавщиков, раньше всяк был сам себе голова. Вот и я так семью и не завел, до сих пор бобылем хожу. Как думаете, почему это?

Никто, естественно, не ответил. Пань Лаоу тихим и мягким голосом продолжал, словно разговаривая сам с собой:

— Я с пятнадцати лет плоты сплавлял, для меня небо — одеяло, а вода — постель. Один старый сплавщик наказал мне: сплавщикам ни в коем случае нельзя заводить семью. Не говоря уж о хлопотах и расходах, женщине твоей одно горе выйдет. Покуда ты жив, будет она одна сидеть, а если погибнешь, то и тела твоего не сыщут. Я тогда к этим словам не прислушался, все думал найти хорошую девушку, завести дом, хозяйство. В тот год весной я сплавлял плот до переправы в Сияне, а лес был тогда возле Усиской излучины. В тот день рано утром одна девушка пришла на берег стирать белье, а наш плот как раз поблизости остановился. Она и говорит мне: «Уважаемый сплавщик, позволь мне на твоем плоту постирать». Я говорю: «Заходи, но давай побыстрее, а не то мы тебя с собой увезем». А она мне со смехом и говорит: «Ну и увозите, чего мне бояться?» Смеется она, а зубки у нее такие красивые, белые. Я смотрю, как она белье стирает, разговариваю с ней. Она долго стирала, и я долго с ней говорил. Наконец она встала, одной рукой взяла свою корзинку, другой закинула свою длинную косу на плечо, улыбнулась мне и ушла. А скалку свою забыла на плоту, да я не стал ее догонять и кликать. Очень мне хотелось, чтобы она еще раз пришла за своей скалкой. На следующее утро она действительно пришла, спрашивает меня: «Уважаемый сплавщик, не видали ли вы мою скалку?» Я говорю: «Да вот она, я целый день ждал, когда ты за ней придешь». — «Из-за этой скалки вы целый день пути потеряли». — «Больно скалка хорошая. Жаль было бы, если бы ты ее потеряла». — «Ну и добрый же ты сплавщик. Что же, эта скалка из золота, что ли, сделана?» Туда-сюда, я с этой девушкой четыре дня не расставался. На пятый день пришлось уж мне отчалить. Та девушка пришла меня проводить, у нее слезы на глаза навернулись, сама слова вымолвить не может. Я обещал ей, что, как только доставлю плот в город, тут же вернусь за ней, привезу ей колечко, сережки, кофточку из сучжоуского шелка. Она покраснела, протянула руку, легонько дотронулась пальчиками до пуговиц на моей куртке. И сказала тогда, что от праздника Цинмин до праздника Дуаньян каждый день будет встречать меня на той переправе и будет надевать красную кофточку, чтобы я издалека смог ее заметить…

— Ха, тоже обещала надеть красную кофточку. — Чжао Лян оживился и ткнул Ши Гу пальцем в бок.

Ши Гу поднял голову, посмотрел на Пань Лаоу, глаза его засияли.

— А потом? — Я не слыхал этой истории, и мне было интересно.

Пань Лаоу раскурил трубку, выпустил дым:

— Эх, на конском хвосте да бобы висят! Что и говорить! В тот год весной воды мало было, ну, я у затона Гуаньинь напоролся на пароход, и уйти в сторону нельзя было, пароход вдарил по плоту, плот и разлетелся, бревнышки аж в воздух взмыли, люди в воду упали, девятеро погибли как один. Ну а мы, трое парней, кинулись бревна по реке собирать, да только и половины не собрали. А если бревен нет, то не только денег не дадут, но еще и за потерянные бревна взыщут. А денег нет — будешь в долг работать, пока все не выплатишь… Пришлось даже все с себя продать, осталась только пара штанов. И так, и этак крутился, за любую работу брался, едва успел в день летнего праздника вернуться к той переправе. Гляжу на берег, вижу, что под ивами стоит девушка в красной кофточке. Я хотел позвать ее, да не осмелился: где обещанное мной колечко? Где сережки? Где кофточка шелковая? С чем пойду я свататься к ней в дом? Да и, пойди она за меня замуж, чем я буду кормить ее? Меня долги давят, как мельничный жернов, того и гляди придавят насмерть… Нет, не буду я причинять ей зла… Подумал я так и повернул обратно, и уж далеко ушел, а все еще было видно, как среди зеленых ив выступало красное пятнышко — это она была…

Пань Лаоу привычно тряхнул головой и продолжал:

— Ну, ясное дело, погоревал я маленько, а потом полегчало. Поверил я тогда старому сплавщику: не должен сплавщик заводить семью — вода соединит, да вода и разлучит… Конечно, то было в старое время. Но сейчас-то что изменилось? Река — все та же, плоты — те же, и, как прежде, то ветер, то дождь, и солнце, и комары кусачие; безделье, заботы и гибель людей на плотах — все по-старому… Ох и горькая же доля у сплавщиков!

Пань Лаоу умолк, легонько постучал трубкой. Помолчав немного, Ши Гу отошел к краю плота, лицо его опять стало мрачным.

Чжао Лян взволнованно кашлянул пару раз, глухо сказал:

— Верно, не должен я на полдороге выходить из дела, надо сплавлять.

— Мы же договорились, — сказал ему Пань Лаоу.

— Делать нечего, дома девять ртов есть просят.

— С тремя сотнями выкрутишься.

— Эх и тоскуют и волнуются же за меня жена и дети. — Плоское лицо Чжао Ляна помрачнело, он осторожно спросил: — Старший брат, а с нами вроде того дела не приключится?

— Что? Встретить девушку в красной кофточке?

— Нет, я про плот говорю…

— Не болтай! — зло крикнул Пань Лаоу. — С Пань Лаоу можешь быть спокоен. А случится что, ты ведь меня знаешь. Не получим за работу, так я тебе свои триста отдам!

— Шкура плешивая! — бросил Ши Гу. — Случись что, ты ведь сам гол, как скорлупа яичная!

— Тебе, парень, видно, не терпится со старшим потягаться?

Ши Гу не обратил внимания на слова Пань Лаоу, тяжело вздохнул и ушел спать в кабинку.

На реке поблизости покачивался бамбуковый плот, а на нем стоял старик-рыбак; на краю плота сидели четыре белые цапли и полоскали в воде крылья.

Увидев рыбака, Пань Лаоу повеселел.

— Эй, старина, ты еще жив, рыба есть?

— А, Лаоу, у тебя рука легкая. Есть рыба, на три цзиня с лишним…

— Покажи.

Старик вытащил из бамбукового садка большого карпа с красным хвостом. Карп извивался в его руках и ярко блестел на солнце.

— Молодец, у меня сегодня как раз гость, — сказал Пань Лаоу.

— Кто такой? Может, свидание?

— Да ты что! У меня тут племянник, он на моем плоту в провинциальный центр едет!

— А по какому делу едет?

— По какому делу? Учиться едет! В университет!

— Молодой еще…

— Сила воли не зависит от возраста… Сколько просишь?

— Да как ты скажешь, так и будет!

— За два юаня возьму.

— Я лучше другого покупателя поищу.

— Ищи не ищи, а пойдешь на базар продавать; как ни прячь свой товар, все равно загребут тебя, капиталиста…

— Ай-ай, если нынче уж и рыбу ловить преступление, то вправду… — Старик отдал садок, и бамбуковый плотик поплыл.

Пань Лаоу привязал садок к плоту, чтобы он плыл следом.

— Эй, Дунпин, мы уж тут целый день шумим, а я с тобой еще не поговорил. — Пань Лаоу боялся безделья и потому нашел для себя еще одну тему. — Ты куда же учиться едешь?

— В железнодорожный институт, — уже привычно ответил я.

— И чему же там учат?

— Учат строить железные дороги, паровозы.

— Ха, хорошее дело. Учись, учись побыстрей — и проложишь по берегу Сяошуй железную дорогу. Паровоз-то бежит быстро! — горячо заговорил Пань Лаоу. — Тогда мы плоты сплавим, а обратно на поезде поедем. Не надо будет пешком идти!

Стоявший рядом и слушавший наш разговор Чжао Лян сказал задумчиво:

— Но ведь, если будет железная дорога, паровоз сам бревна повезет, зачем тогда плоты спускать?

— Да, пожалуй. И что ж тогда нам, сплавщикам, делать? На что жить? Нет, не нужно нам железной дороги. — Пань Лаоу покачал головой и засмеялся.

Это был довольно сложный вопрос, никто не мог его решить.

Солнце клонилось к закату, на воде горели золотистые блики, и ослепительные искорки навевали дрему. Не найдя что сказать, Пань Лаоу снова полез в свой кисет. Места, по которым проплывал плот, были точь-в-точь такими, как прежде: ущелья, скалы, деревья, излучины, колеса, кружащие вдали птицы. Потом плот миновал ущелье и поплыл вдоль низкого правого берега, за которым расстилалось широкое поле. На рисовых полях у берега трудилось много мужчин и женщин — они убирали рис. Было видно сверканье серпов и слышен хруст срезаемых стеблей. Не было ни ветерка, который мог бы охладить душившую людей жару: их спины взмокли от пота, время от времени люди разгибались, вставали во весь рост, чтобы передохнуть. Подняв голову, они смотрели на небо и проплывающие вверху облака. Жара сморила и людей на плоту. Пань Лаоу скинул рубаху, потом без всякого смущения снял штаны и совсем голый встал на краю плота и смотрел на берег.

— О-го-го! — что было силы закричал Пань Лаоу.

Голос его достиг берега: первыми на берегу откликнулись два пастушка.

— Эй, гляди…

Убиравшие рис люди тоже разогнули спины и уставились на реку, не понимая, в чем дело. Но скоро они разглядели стоявшего на плоту голого человека. Мужчины начали кричать ему, женщины повернулись спиной. А две смелые бабенки не оробели и громко обругали его:

— Ну ты, дохлятина безмозглая…

— Сукин сын! Камень по тебе плачет!

Пастушки, получив поддержку взрослых, побежали по берегу за плотом и стали бросать в него камни.

— Эй, слабаки, цельтесь получше… — крикнул со смехом пастушкам Пань Лаоу. Чжао Лян посмеивался.

Поначалу я был поражен поведением Пань Лаоу. Но прошло немного времени, и удивление мое рассеялось, я даже жалел, что плот плывет так быстро и бросаемые мальчишками комья земли падают так далеко от нас. Я больше не слышал голосов на берегу и не различал покрытых потом лиц людей.

Пань Лаоу сложил руки и прыгнул в реку, вынырнул, громко фыркнул и крикнул мне:

— Давай сюда, тут здорово, холодно.

Не мог я не поддаться его призыву, вода манила меня. Забыв совет дедушки, я стал стаскивать одежду, но, сняв штаны, вспомнил и замешкался.

— Чего боишься, это ж естество твое… — громко подбадривал меня Пань Лаоу.

Я решительно расстался со штанами и голый бросился в прохладную воду. Какое это было блаженство! Как будто все мое тело разом освободилось от пут, стало свободным и легким! Кожа, так долго не соприкасавшаяся с внешним миром, словно исцелилась в прохладных струях. На меня натыкались рыбки и рачки — то в бок, то в спину, — и я невольно рассмеялся.

— Здорово! Вот из-за этого я и сплавляю плоты! — Пань Лаоу держался рукой за плот, выставив голову, и делился своей жизненной философией. Он говорил: — Вот люди — умные они? Нет, человек — самое глупое существо. К примеру сказать, солнце печет вовсю, кому же не хочется одежду скинуть? Но нет, никто не раздевается, обязательно оставят на себе две-три одежки, а сами потом обливаются. Такой уж человек, сам себе заботы ищет, сам себя мучит… Или вот еще: ты человек, и я такой же человек, так почему ты митинг открываешь, а мне идти на него, ты дунешь в свисток, а я побегу, ты отдашь приказ, а я подчинюсь, ты скажешь, что я капиталист и контрреволюционер, а я голову опущу и мне на грудь бирку нацепят? Неужто люди должны вот так терзать друг друга, друг другу пакость делать? Да, в наше время человек все больше меняется, как его не ненавидеть, не презирать? Я часто думаю, что все триста шестьдесят пять дней в году так и остался бы на плоту, не сошел бы на берег. Я тут сам по себе: что хочу, то и делаю. Но вот странное дело: и счастье, и недовольство куда-то деваются, снова хочу быть с людьми — разными людьми. Почему такое, ну почему?

Пока Пань Лаоу так говорил, моя радостная свобода куда-то исчезла. И у него настроение, по мере того как он говорил, тоже падало. Он выбрался из воды на плот, обсушился на солнышке и надел штаны.

За целый вечер Пань Лаоу больше не проронил ни слова. Он сидел у кабинки, скрестив ноги и положив локти на колени, с выражением невыносимого страдания на лице. Ши Гу так и не вышел из кабинки, он забыл про людей и словно надеялся, что люди забудут про него. Только Чжао Лян все сидел у прави́льного весла и смотрел на реку, лицо его было довольным и незлобивым.

В глубокой тишине не раздавалось ни единого звука, слышно было только, как вода журчит между бревен плота. В душном воздухе стоял какой-то высокий и тихий звук, словно жужжание комаров, но то были не комары. Звук был ровный, переливчатый, печальный. Иногда он долетал с правого берега, иногда с левого. Я никак не мог разобрать, откуда же он, этот странный звук, и кто производит его. Мне было видно, что зеленые кусты по обоим берегам, на склонах гор, поникли под палящим солнцем. Казалось, это они завели свою печальную песнь, жалуясь на мучивший их зной!.. Звук вселял в людей беспокойство, он не только разгонял тишину, но от него еще больше клонило в сон.

…Когда я проснулся, солнце уже село за горизонт, плот почти остановился, причалив к старым тополям на пустынном берегу. Густая листва тополей укрывала плот. В тени деревьев было прохладно, на реке дул тихий ветерок, разгоняя дневную жару. Я почувствовал запах еды — это Пань Лаоу варил ее на костре: передо мной стояла чашка с рыбой и чашка с тушеным мясом.

Пань Лаоу, держа в руке большую бутылку, сказал мне:

— Поешь-ка. Сегодня, будем считать, ты, племянник, у меня в гостях. Ты не пьешь вина?

Я засмеялся, положил себе риса и принялся есть.

Пань Лаоу налил мне вина, отпил глоток.

— Ха, отличное вино, отличное вино! — По всему было видно, что он доволен. Он отпил еще несколько глотков и сказал: — Ну, одному пить — вкуса не почувствуешь. Чжао Лян, иди-ка сюда!

Чжао Лян сидел поблизости и тоже закусывал, рот его был набит едой, он покачал головой и улыбнулся.

— Что такое, брезгуешь пить с Пань Лаоу?

Чжао Ляну ничего не оставалось, как взять свои чашки и подсесть. Пань Лаоу заглянул в чашку Чжао Ляна и засмеялся.

— Овощи пополам с солью — это все, что тебе твоя старуха в дорогу дала?

— Нет, еще есть четыре яйца.

— Надо же! — шутливо воскликнул Пань Лаоу. — Вот странно, и отчего ж ты такой упитанный?

— Я вообще-то сам себя кормлю, — стал объяснять Чжао Лян, ничуть не смутившись. — Каждый год в страдную пору у нас в семье выходило много соевого соуса, вот я и не жалел его…

— Не жалел, точно не жалел! — Пань Лаоу громко рассмеялся.

Чжао Лян не понял, почему тот смеется, и недоуменно уставился на меня. Я тоже не понимал, что тут смешного. По правде говоря, Чжао Лян действительно не жалел соевого соуса, я же дожил до таких лет, а еще не знал вкуса соевого соуса.

— Ешь, ешь, я в рыбу много соуса положил, — сказал Пань Лаоу.

— Угу, — промычал Чжао Лян и положил в рот кусочек мяса.

— Выпей вина.

— Угу. — Чжао Лян отпил немного из чашки Пань Лаоу, встал и пошел со словами: — Вскипятим-ка воды да выпьем чаю. Пойду хвороста принесу.

Видно было, что Чжао Лян не хочет угощаться у Пань Лаоу. Он был щепетилен, сам не одалживался и другим не предлагал.

Пань Лаоу молча выпил чашку, наверное, опять почувствовал, что в вине нет вкуса, и, повернувшись к шалашу, громко крикнул:

— Ши Гу, дело есть, иди, вместе выпьем пару чашек.

Ши Гу наконец-то вылез из шалаша: волосы растрепанные, лицо распухло. Он поглядел на Пань Лаоу, ничего не сказал, взял бутылку, налил себе чашку и, запрокинув голову, одним махом выпил все. Опять налил, опять выпил — и так, не переводя дух, выдул кряду три чашки, словно это была вода.

— Ну, молодец, вот это да! — восторженно сказал Пань Лаоу. — Гляди-ка… — Он одним махом с бульканьем вылил оставшуюся половину бутылки в рот.

— Э-хе-хе, жаль пить-то так… — сокрушенно сказал Чжао Лян.

— Чего жалеть, вино на то и делают, чтобы люди пили… Ши Гу, иди-ка сюда, еще бутылка есть… — Пань Лаоу резко встал, открыл рот, сделал, покачиваясь, несколько шагов, схватил Ши Гу за руку. Ши Гу легко толкнул его плечом, Пань Лаоу отлетел от него и больше к нему не цеплялся.

Старый сплавщик совсем опьянел, долго непрерывно смеялся, а потом заплакал. Он плакал и ругался, ругал районного секретаря Ли Цзячэня, ругал секретаря коммуны Лю:

— А они-то, Ли и Лю… должны же совесть иметь! Я, Пань Лаоу, в бурю прихожу, в дождь уезжаю, зарабатываю на жизнь несколько медяков, а они говорят, что я… кап… капиталист… совсем старика прижали! А какое я преступление совершил… я коммунистов много видал… мы в тот год с районным начальником Сюем братались, штанами поменялись… они себя коммунистами называют… врут они… поганцы…

Пань Лаоу заплакал и поплелся к воде. Чжао Лян схватил его, сказал со злостью Ши Гу:

— Вот до чего ты довел его, что делать теперь?

— Сейчас устроим. — Ши Гу нашел в кабинке веревку и привязал ею Пань Лаоу к столбику на плоту.

Пань Лаоу смотрел вокруг покрасневшими глазами и вдруг крикнул:

— Лю Дасюнь человека связал… Помогите кто-нибудь, помогите же…

Сумерки совсем сгустились, надвинулась черная ночь.

Пань Лаоу плакал, рвался, но в конце концов успокоился. Мы с Чжао Ляном развязали его и отнесли в кабинку спать. Хотя он ничего не соображал, но лицо у него было горестное, сморщенное, мокрое от слез.

— Ох и тяжко у него на душе… — сказал Чжао Лян.

— А что с ним такое? — спросил я.

— Эх! — Вместо ответа Чжао Лян улегся спать.

Я все ждал его ответа, но он быстро уснул и храпел вовсю. Речные комары набились в кабинку и кусали нещадно, словно иголками кололи. Я никак не мог заснуть, хотя и очень устал, и в конце концов выполз из кабинки.

Луна еще не взошла, и надо мной ярко горели россыпи звезд. На берегу виднелись черные силуэты деревьев, от которых становилось немного страшно. Я заметил силуэт человека — это был Ши Гу. Он долго бродил среди кустов, потом остановился и замер, как каменный истукан. Похоже, он что-то говорил сам себе, а потом запел жалостливую песню, мелодия ее была знакома мне:

Не помню, когда начал подниматься туман. На рассвете он, словно толстое покрывало, окутал все вокруг: вполз на берег, поднялся над кустами и деревьями, растекся во все стороны. Первым проснулся Чжао Лян. За ним проснулся и я. Туман заполнил нашу кабинку, обволакивал лица. Мы в упор не видели друг друга.

— Ну и туманище! — сказал Чжао Лян.

— Похоже, дождик накрапывает, — сказал я.

— Это ты? Я думал, это Лаоу.

— Он еще спит.

— А Ши Гу?

— Когда я засыпал, он был еще на берегу, в полночь…

— Ты бы позвал его.

— Не посмел я, он злой…

— Не злой он, сердце у него доброе; когда у него все нормально, он веселый… Мы с ним из одной деревни, я его знаю… — Чжао Лян вылез из кабинки и продолжал: — Н-да, не видать что-то, надо идти искать.

— Я тоже пойду.

— Идем.

Мы умылись водой из реки, поднялись на берег. Это была отлогая насыпь, сверху стояли могучие деревья, а вокруг клубился стального цвета туман. Мы шли на ощупь, ступая по колючей траве, роса на траве замочила ноги. Наверху туман был реже и по цвету бледнее. Но на расстоянии в пять шагов по-прежнему ничего не было видно. Мы стали шарить в траве вокруг, наткнулись на что-то темное и скользкое — это был ствол упавшего дерева.

— Ши Гу, ты где? — позвал Чжао Лян.

Вокруг ни звука, и голос Чжао Ляна потонул в тумане. Неизвестно откуда донесся птичий щебет, словно говоривший: «Хороша жизнь! Хороша жизнь!..»

— А что у него за печаль на сердце? — спросил я.

— У кого?

— У Ши Гу.

— Да уж, в этот год, не знаю почему, многим людям выпало несчастье, каждому свое…

— У него, кажется, проблема с женитьбой?

— Угу. — Чжао Лян понизил голос. — Я скажу тебе, но ты никому не передавай, он не хочет, чтобы другие знали…

— Почему?

— Он человека убить замыслил!

Чжао Лян рассказал мне: Ши Гу и одна девушка из его деревни полюбили друг друга. Звали ту девушку Гайгай[22], потому что она родилась в тот год, когда проводили земельную реформу. Она не только была хороша собой, но и характер у нее был мягкий, в делах была смышленая, стала старшей женского звена в производственной бригаде. Ши Гу и Гайгай с детства вместе росли, друг с другом крепко сдружились, и, хотя они не поговаривали о женитьбе, все в деревне считали, что они родились друг для друга. Но два года тому назад у Ши Гу умер отец, а слепая мать слегла в постель, у них появилось много долгов. Делать нечего, пришлось Ши Гу пойти в подсобную бригаду коммуны, заняться сплавом леса. Старинная поговорка гласит: хорошая девушка не носит хворост, хороший юноша не сплавляет лес. Но Гайгай ничего не захотела менять в своей жизни, она жалела Ши Гу и верила в него. Она сказала: «Брат Ши Гу, будь спокоен! Твоя мать — моя мать, утром расчешу волосы, вечером омою ноги. Я присмотрю за ней и твоим хозяйством». Ши Гу, как было положено, отработал два года, скопил денег, отдал долги, а еще купил расшитое цветами одеяло и белую подушку. В этом году после праздника весны Ши Гу и Гайгай собирались зарегистрировать свой брак в коммуне, но тут из уезда пришло извещение о том, что Гайгай направляется в «Группу изучения опыта коммуны Дачжай», пришлось ей уезжать. Гайгай сказала тогда: «Брат Ши Гу, я дней через десять или через полмесяца вернусь, тогда и поженимся, ладно?» Ши Гу ответил: «Хорошо, я тоже плот сплавлю, куплю тебе браслет, колечко, кофточку шелковую…» Гайгай спросила: «Надо ли нынче покупки делать?» «Нужно, нужно, — ответил Ши Гу. — Без этого и жизнь нам будет не в радость». «Ну хорошо, — сказала Гайгай. — Я буду каждый день вставать на цыпочки и смотреть, не едешь ли ты». «Где ты будешь стоять? — спросил Ши Гу. «На берегу под ивами», — сказала Гайгай. «Надевай красную[23] кофту», — сказал Ши Гу. «Почему?» — спросила Гайгай. Ши Гу говорит ей: «Когда я буду возвращаться, издалека смогу тебя увидеть». «Отныне я буду носить только красную кофту, других не надену», — со смехом сказала Гайгай.

— Вот здорово придумано, — сказал я, — всегда носить красную кофту…

Помолчали мы, а Чжао Лян говорит:

— Да ты не все знаешь; прошло два месяца, Ши Гу сплавил свой плот, вернулся в деревню, а девушки в красной кофточке и не видать.

— А куда же делась Гайгай? — поспешно спросил я.

— А Гайгай уехала.

— Куда?

— Замуж вышла!

— Как же она смогла? — Я был поражен.

— Эх, что ж делать-то ей было?.. — Чжао Лян помолчал немного и потом продолжил: — Уехала Гайгай на свою учебу, а через двадцать дней возвратилась в деревню. Она действительно всегда носила красную кофточку и с утра до вечера стояла под ивами на берегу, все ждала Ши Гу. На земле под теми ивами даже две впадинки появились от ее ног. Но только горы высоки, река длинна, Ши Гу к сроку не вернулся. А тут секретарь коммуны Лю сам пришел к ней в дом сватом…

— Секретарь Лю, тот самый Лю Дасюнь?

— Он самый. Он очень хотел сосватать ей своего подопечного, а этот подопечный оказался секретарем отделения коммуны и родственником районного секретаря Ли Цзячэня. Лю Дасюнь и так, и эдак его расхваливал, уламывал Гайгай: «Он в этот раз вместе с тобой был на учебе, ну и приглянулась ты ему! Гайгай, это для тебя отличный шанс!» Гайгай посмеялась и сказала: «Такой шанс редок, но у меня уже есть жених!» Лю Дасюнь глазами захлопал, стал допытываться, кто такой, Гайгай ему сказала, что это Ши Гу. Лю Дасюнь сказал, качая головой: «Сплавщик леса — ну что тут хорошего?» Еще он сказал, что если об этом узнает районный секретарь, то могут быть неприятные последствия. К тому же Гайгай должна проявить комсомольскую сознательность и поступить так, как ей руководители указывают. Гайгай не слушала, посмеивалась и не придала тому разговору значения, по-прежнему ждала Ши Гу и думала, что они вот-вот поженятся. Только через несколько дней разнесся по деревне слух, будто Ши Гу затеял где-то драку, ранил человека. Еще стали поговаривать, что он, мол, продал налево государственные материалы и его забрали. Некоторые кадровые работники заговорили втихую, что, когда Ши Гу вернется в деревню, надо бы устроить над ним суд и наказать его, а то и вовсе послать на исправительные работы… Гайгай не вытерпела, пошла к Лю Дасюню разузнать, что к чему. Лю Дасюнь не стал ей ничего говорить, сказал только, что дело темное, но уж лучше верить слухам, чем не верить. Лю Дасюнь поковырял травинкой в зубах и сказал заплетающимся языком: «Порви-ка ты лучше с ним, а не то тебе хуже будет». Но Гайгай твердо сказала: «Если он подрался, я выплачу штраф, а если он в тюрьму сел, я ему еду буду носить!» Гайгай верила, что Ши Гу не мог сделать ничего плохого. Как бы ни обливали его грязью другие, она ничего в голову не брала. По-прежнему носила красную кофточку, каждый день ждала под ивами своего милого. Кто ж знал, что еще через несколько дней в деревню придет извещение: отцу Гайгай идти дробить камни, а матери Гайгай отправляться на свиноферму коммуны. А не пойти — значит выступить против движения «Учиться у Дачжая». Отцу Гайгай скоро семьдесят стукнет, он уже больной весь, согнулся, как натянутый лук. Мать Гайгай тоже больная, ходит всегда с палкой. Им не то что камни дробить или свиней кормить, им просто из дома уехать смерть неминучая. Вся деревня видела, что это было нарочно подстроено, чтобы сломить Гайгай. Лучшего повода и придумать было невозможно. Гайгай, понятное дело, все сообразила. Плакала она, уж так плакала, что глаза у нее стали вечно красными, и тут-то в отчаянии наказала она отцу с матерью: «Не ходите, и все, посмотрим, что они будут делать». Ну а потом уж пришли народные ополченцы, хотели стариков связать, Гайгай не выдержала, побежала к Лю Дасюню… Лю Дасюнь тут же велел освободить стариков и приказ об отправке их на работы отменил… А уж вскоре, на третий день, ходил к Гайгай тот ее самозваный жених, подарил ей красную кофту. На пятый день Гайгай уехала, ничего с собой не взяла, только старую свою красную кофточку сняла, надела белую[24]…

— А куда Гайгай переселилась после свадьбы?

— В рыбоводческую коммуну, это здесь неподалеку, — сказал Чжао Лян.

— А Ши Гу не мог пойти к Гайгай?

— Ой, этого еще не хватало! Может убийство произойти!

— Он правда задумал убить?

— Ага, он хочет убить того парня, всегда носит с собой большой нож… Эх, ну и дела! Ши Гу! Ши Гу! — отчаянно заорал Чжао Лян.

Туман как будто немного рассеялся, вокруг прояснилось. Среди белых клубов тумана можно было различить лежавшее впереди рисовое поле, кустарники, снопы только что срезанного риса. Мы прошли еще немного вдоль берега и вдруг увидели недалеко от нас смутно вырисовывающиеся фигуры людей. До нас донеслись звуки жатвы. Подошли мы еще ближе, а это группа женщин. Они только что сжали большой участок поля, наверное, они и ночевали здесь. Сейчас они только встали, еще не отошли ото сна. Одни причесывались и умывались у кромки поля, другие сидели на корточках и справляли малую нужду, третьи были полуодеты или еще не успели застегнуть пуговицы. Это все были изнуренные тяжелой работой женщины, их тела задубели от ветра и зноя, а их ум был неразвит и примитивен. Мы подошли к ним, но долго не могли добиться от них слова или какой-нибудь реакции.

— Вы кто такие? — сказала наконец одна крупная тетка сиплым голосом.

— Мы сплавщики, — ответил Чжао Лян.

— Ищете своего человека?

— Да, парня одного, где он?

— Да тут он. Он все звал кого-то целую ночь, теперь спит небось. Молодой еще, а хороший человек!

Голос женщины немного подобрел. Она отвела нас в сторону: под низкими деревцами, на толстой подстилке из рисовой соломы спали двое мужчин. Я вгляделся внимательнее: один из них был Ши Гу. Увидел я, что он сладко спит и не пошел ночью делать свое черное дело, и у меня отлегло от сердца.

— Вы уж не будите его, — сказала сердобольная женщина. — Вчера вечером старый Сюй начал харкать кровью, горячий был, словно уголь, вся одежда промокла у него от пота… Мы тут все просто не знали, что и делать. К счастью, появился этот парень, словно небо его нам послало… Как его зовут?

— Зовут Ши Гу, — сказал Чжао Лян.

— Верно, Ши Гу его звать. Он еще говорил, сестричка у него есть, несколько месяцев назад она вышла замуж и переехала в нашу деревню.

— Ее зовут Гайгай? — поспешно спросил я.

— Да, Гайгай… она…

— Она не сестра ему, — выдал я тайну.

— Она ему сестра по линии жены, — быстро вставил слово Чжао Лян. — Скажи-ка, почтенная, а что за человек этот старик Сюй?

— А это прежний районный начальник Сюй.

— Сюй Минхун? — изумился Чжао Лян.

— Ты знаешь его?

— Во время земельной реформы и создания кооперативов он всем руководил, кто ж из нас его не знает! Старик Сюй хороший человек!

— А кто спорит?!

— А как же он здесь оказался?

— Это долго рассказывать, — сказала женщина. — В пятьдесят восьмом году, когда был большой скачок, наверху сказали, что он против выплавки стали, против общественных столовых, в пятьдесят девятом его сняли, и он вернулся домой простым человеком. А когда началась «культурная революция», Ли Цзячэнь и его люди сказали, что он вредит всем, в прошлом году его к нам направили на исправительные работы… Он изнемог от работы, все харкал кровью, но держался крепко, никогда не жаловался… у всякого, кто хоть чуточку добр, при виде него сердце сжималось от жалости. Вчера наше звено послали сюда убирать рис, мы заявили, что без мужчины молотить нельзя будет, тогда наш секретарь сказал: «Хорошо, дадим вам мужчину…» Он, песья башка, дал нам старика Сюя… Мы старика Сюя жалели, не давали ему молотить, а он не уступал, целый день вкалывал, а потом у него кровь горлом пошла! Ох и горе!

— Почтенный Сюй, почтенный Сюй! — Чжао Лян немного забеспокоился, присел на колени у подстилки, пристально вгляделся в лежавшего рядом с Ши Гу человека. Я тоже наклонился, но в тумане никак не мог разглядеть его лицо.

В это время к нам подошли еще несколько женщин.

— Эх, совсем больной, а к доктору не дают сходить…

— Дом есть, а навестить не дают, родня есть, а повидать не дают…

— Сколько дней он еще проживет?..

— За что ж с хорошим человеком так плохо обошлись?

— Во дворце есть подлый вельможа…

По природе от рождения добрые, крестьянки легонько судачили да вздыхали.

Все вокруг хорошо знали почтенного Сюя, я один не мог взять в толк, кто он такой, какое прегрешение он совершил и почему все так его жалеют, так его уважают и любят.

Ши Гу проснулся, сел, увидел нас и сказал:

— Дядя Чжао Лян, давай отнесем почтенного Сюя на плот.

— Хм, — призадумался Чжао Лян, — а потом куда его?

— Отнесем, а там видно будет, не то он здесь не выживет!

— Да, но это надо с Пань Лаоу обговорить.

— Чего тут обговаривать, человека надо спасать, вот и весь мой сказ!

Я и не заметил, как Пань Лаоу тоже подошел, его голос всех был громче, полон волнения и ненависти. Он сердито разогнал женщин, двинулся к почтенному Сюю.

— Почтенный Сюй, ты здесь, вот уж не думал… Нет, кто-то хочет, чтобы ты помер, а я хочу, чтобы ты жил. — Он командирским тоном сказал Ши Гу: — Давай отнеси его на плот!

Ши Гу взглянул на Пань Лаоу, и во взгляде его была не только покорность, но и благодарность. Он осторожно приподнял находившегося в бессознательном состоянии, почти бездыханного почтенного Сюя. Тут женщины встревоженно, приглушенно загалдели:

— Пусть они отнесут…

— Если не будет человека, то что мы скажем, когда будет проверка?..

Пань Лаоу повернулся и сказал им:

— А, чего тут, скажите, что ничего не видели! Это дело не ваше, мы все на себя берем. Я скажу, что почтенный Сюй умер и я сбросил его в реку!

Женщины замолчали и стояли печально.

— Пошли! — махнул рукой Пань Лаоу.

Ши Гу взвалил себе на закорки почтенного Сюя и понес его, мы с Чжао Ляном поддерживали его с двух сторон, медленно ступая.

— Осторожнее! — покрикивал сзади Пань Лаоу.

Ши Гу замедлил шаг, перевел дух и вступил в плотный туман. Женщины беззвучно прошли за нами десяток с лишним шагов, а потом та большая женщина крикнула:

— Давай назад, нам работать надо!

И вновь незнакомая мне птица завела свою песнь: «Хороша жизнь, хороша жизнь…»

Мы уложили почтенного Сюя в кабинке на плоту как можно удобнее, накрыли его одеялом, подложили под голову подушку. Чжао Лян быстро вскипятил воды, Ши Гу сидел рядом с почтенным Сюем.

На реке по-прежнему лежал густой туман, воды не видно было, но Пань Лаоу без колебаний отчалил. Он правил сам, и его худая фигура маячила на носу плота. Острый взгляд Пань Лаоу, казалось, пронзал туман и прозревал на реке каждый поворот, каждый утес, каждую мель. Теперь это был совсем другой человек — сосредоточенный, решительный, словно он вступил в поединок с собственной жизнью.

Когда мы прошли пять-шесть верст, выглянуло солнце. В тумане оно казалось огромным желтком, его лучи рассеивались в дымке, окрашивая ее в золотистый цвет, дробили ее на мельчайшие капли и разгоняли. Потом проявилось белесое небо, зеленые берега, и я снова увидел таинственную темно-синюю даль. Впереди лежала широкая и покойная река. Пань Лаоу огляделся, бросил править и неторопливо полез в кабинку.

Теперь я смог отчетливо разглядеть лицо Сюй Минхуна, вид которого заставлял сердце сжиматься от жалости: лоб, щеки, подбородок словно сморщились и были покрыты неприятной желтизной. Длинный нос выпирал, будто лезвие ножа. Губ почти не было видно, только белый ряд зубов обозначал его рот. Если бы не чуть заметное дыхание, можно было бы подумать, что это покойник. Невозможно было представить, что этот «покойник» еще вчера молотил весь день под палящим солнцем.

Ши Гу подносил ему на ложечке кипяченую воду, но вода проливалась мимо, и только очень малая ее часть проникала в рот.

Примерно через четверть часа на лице умирающего появились признаки жизни, потом из горла его донесся глухой стон, и он медленно открыл глаза. Удивительно, но его глаза оказались похожими на две чистые жемчужины — влажные, сияющие — и взгляд умный. Еще немного, и эти глаза узнали окружающих.

— Пань Лаоу, это ты? — заговорил почтенный Сюй слабым, но очень чистым и мягким голосом.

— Это я, уважаемый Сюй, это я, ты еще помнишь… — Пань Лаоу был очень взволнован, и у него покраснели глаза.

— Дружище старый, сколько раз я у тебя учился плоты сплавлять. Когда это было в последний раз?

— В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, в летний праздник.

— Вспомнил, в день летнего праздника мы стояли у Чэньцзяцяо и ели сладкие пирожки. А в пирожке оказался камешек, ты тогда чуть было не побил продавца…

— Верно, ты еще покритиковал меня… Я злой был, но ты, уважаемый Сюй, успокойся, я теперь другой…

Сюй Минхун прикрыл веки, улыбнулся.

— Уважаемый Сюй, а меня ты еще помнишь? — спросил, не утерпев, Чжао Лян.

— А, это ты, старый трудяга Чжао Лян, в пятьдесят восьмом году, когда строили водохранилище в Хуаси, мы с тобой два дня ворочали камни, вспомни-ка.

— Да. — Чжао Лян радостно закивал головой.

— Помню, ты тогда говорил, что старуха твоя родила четырех девочек, а ты хотел мальчика; а сейчас как?

— Сейчас у меня семеро, и все девочки…

— Наверное, не стоит ей больше рожать, воспитание — важное государственное дело, но надо идти навстречу призывам партии… Неужели еще рожать собирается?

— Хочет… — Чжао Лян покраснел от стыда и сказал: — Я в этот раз вернусь домой и скажу ей, что больше рожать не надо, что это наказ уважаемого Сюя…

— Ну а ты кто? — Почтенный Сюй вгляделся в Ши Гу. — Нет, нет, не говори, я сейчас вспомню… А скажи-ка, из какой ты деревни?

— Из Мэйхэкоу я… — торопливо заговорил Ши Гу.

— Верно, ты сын Ши Маня, вот вырос — прямо вылитый отец…

— Мой отец умер за год до великой культурной революции…

— Эх, я уж этого не знаю. Помню, как в пятьдесят седьмом году в праздник середины осени я был в твоем доме, даже ночевал у вас, мы с тобой спали на одной кровати; тебе тогда сколько лет-то было?

— Десять лет. Вы мне вырезали из палки ружье, оно у меня до сих пор есть.

— Точно, а я забыл! А что матушка твоя, как у нее с глазами?

— Давно ослепла.

— Эх, женщины в горах много жгут костров и от этого слепнут. Я давно думал, что нужно изменить очаги, приделать к ним дымоходы, да вот из-за занятости руки все не доходили… Виноват я перед твоей матерью.

— Уважаемый Сюй, очень прошу вас, не говорите так, — выпалил Ши Гу.

Сюй Минхун обратил внимание и на меня, но я был очень молодой, он, конечно, не мог ничего вспомнить.

— А ты, парень, не из города ли приехавший молодой интеллигент?

— Нет, — ответил я, — я из Цзиньчжугоу, моего дедушку зовут Ли Шоугань, а моего отца звали Ли Юаньчан.

— Ли Юаньчан. — Почтенный Сюй вдруг оживился, в глазах его загорелся огонек, голос окреп, руки напряглись, и он присел. — Твой отец умер с голоду, и мать, и твоя бабушка… трое в одной семье умерли, большая беда стряслась! Я тогда написал доклад уездному секретарю, а меня потом обвинили в том, что я клевещу на политику трех красных знамен… но ведь это правда… правда!

Почтенный Сюй не смог продолжить, тело его обмякло, и он упал в постель, закрыл глаза, а из его груди вырвался резкий, нездоровый кашель.

— Уважаемый Сюй! — испуганно вскрикнули разом все.

Почтенный Сюй открыл глаза, к нему вернулось спокойствие. Он спросил:

— Я на плоту?

— Ага, мы тебя отправим домой, попросим доктора тебя осмотреть, — сказал Пань Лаоу.

— Да как же это получится, я ведь нахожусь под надзором… — Помолчав, почтенный Сюй сказал еще: — Ну, поступайте как знаете, все одно, все одно… Вынесите-ка меня наружу, больно душно здесь…

— Снаружи ветер, — сказал Чжао Лян.

— Но ведь там солнце, сверкающее солнце!

Мы вынесли почтенного Сюя наружу, положили его на доски. Свежий воздух и солнце придали ему сил. Он вертел головой, смотря то на небо, то на воду, то на зеленые берега. Потом спросил:

— Товарищи, живется-то несладко, верно?

— Сколько горя хлебнули — и сказать нельзя, — ответил Пань Лаоу. — Боль в сердце самая тяжелая, ее не выплюнешь.

— Но ни в коем случае нельзя винить коммунистическую партию и социализм… Дорога революции сложная, тут все может случиться. А наша великая партия обязательно сметет все преграды, приведет народ к социализму… многие уже поняли, что народ не обманешь… облака никогда не скроют солнца… Что скажете?

Почтенный Сюй погрузился в раздумья. На берегу невидимая птица, вторя его прежним словам, запела: Хороша жизнь, хороша жизнь…»

— Да, что бы ни было, нужно жить хорошо! — сказал вдруг почтенный Сюй, услыхав пение птицы. — Вы знаете, что это за птица? Не знаете? Ну ладно, я вам расскажу одну историю…

— Уважаемый Сюй, вы притомились, — сказал Ши Гу.

— Я не устал. — Почтенный Сюй отвел руку Ши Гу, поднял глаза, словно всматриваясь куда-то в даль.

Вот какую историю рассказал Сюй Минхун:

«Зовут таких птиц «птицами-сестрицами»… Они летают всегда парами и никогда друг с другом не расстаются. Люди говорят, что в каждой паре есть одна старшая сестра и одна младшая. Как их различить? У старшей сестры на спинке есть красное перышко, а у младшей красное перышко на грудке.

Прежде на реке Сяошуй таких птиц не было, они появились только со времен Великого похода. Было это больше тридцати лет тому назад. Однажды в эти места пришел красный отряд, бойцы очень утомились, хотели отдохнуть на горе. Но только они расположились на отдых, как внизу загремели выстрелы — это враги преследовали их. Пришлось отряду идти дальше. Но у восьми бойцов отряда так распухли ноги, что они не могли идти, и командиру ничего не оставалось делать, как спрятать их в укромном месте, чтобы они потом, отдохнув, догнали отряд. Две девушки из отряда остались ухаживать за бойцами.

Этим девушкам было только по девятнадцати лет, они были близняшками и походили друг на друга, как два листочка одного дерева. Они спрятали бойцов в пещере на склоне горы, а враги стали обыскивать гору и три дня не уходили.

Девушки заволновались, подождали, когда бойцы уснут, и стали решать, что делать. Старшая говорит: «Не можем мы прятаться здесь, как мыши». Младшая говорит: «Верно, мы должны пойти собирать целебные травы, чтобы лечить наших товарищей». Старшая говорит: «Снаружи враги». А младшая говорит: «Я не боюсь!»

На следующее утро был густой туман, и девушки ушли из пещеры. Уходя, они наказали раненым, что бы ни случилось, из пещеры не выходить.

Ползком, скрываясь, добрались они до маленького ручья. Уже и солнце взошло. А целебных трав не видно. Младшая говорит: «Сестра, я попью воды!» Старшая намочила платок, передала его младшей. Поползли они дальше, миновали три бамбуковые рощи, три сосновые, солнце уже над головой, а целебных трав все не видно. Младшая говорит: «Сестра, я есть хочу!» Та сорвала листок и дала ей. Ползут они дальше, руки в кровь изодрали о колючки, колени в кровь разбили о камни, солнце уже к западу клонится, а целебных трав нет как нет. Младшая говорит: «Сестра, я устала смертельно». Та положила ее голову себе на колени и дала ей отдохнуть.

Младшая очень быстро уснула. Старшая осмотрелась по сторонам и вдруг заметила одну очень ценную целебную траву: маленький желтый цветок, поддерживаемый семью зелеными листьями. Она тут же окликнула сестру: «Сестричка, скорей проснись!» Та проснулась, увидала цветок, обрадовалась: «Цветок с семью листьями!» Забыв об усталости и голоде, о врагах и опасности, сестрицы стали набивать той травой свои сумки. Уже месяц вышел, подул ветерок, запели цикады в горах. Пошли они назад, подошли к пещере, вдруг видят — огни. Это враги кругом все обыскивают. Младшая и говорит: «Мы должны врагов отвлечь!» Старшая выхватила гранату, бросила во врагов, а потом обе, взявшись за руки, быстро взбежали на соседнюю гору. Враги их окружили, кричали им и в них стреляли. Тут младшей сестре пуля в грудь попала, и она упала. Старшая вскинула ее себе на спину, побежала дальше. Младшая умоляла бросить ее, а старшая отвечает: «Сестричка, надо умереть, так умрем вместе!»

Поднялась сестра на вершину, а сил уж нет. Враги ее обступили, кричат ей: «Сдавайся!»

Они подожгли траву на горе, огонь и дым полнеба заволокли.

— Да здравствует Красная армия!

— Да здравствует КПК!

Это звучали звонкие голоса сестер. А потом из огня взмыли в небо две маленькие птички…»

Мы слушали, затаив дыхание, рассказ Сюй Минхуна. Плот плавно покачивался на воде, берега были ярко освещены солнцем, среди зелени кустов мелькали красные пятна диких цветов. Раздавалось пение тех птичек, казалось, они говорили людям: «Не надо переживать, не надо унывать и печалиться, не надо из-за горестей и невзгод терять веру. Хороша жизнь, хороша жизнь…»

И без того обессиленный, Сюй Минхун утомился, произнося такую длинную речь, и снова лишился чувств. Мы опять отнесли его в кабинку, положили поудобнее. Молчали мы и даже не смотрели друг на друга. Но наше молчание сплотило нас. Мы понимали друг друга сердцем. Через некоторое время стали мы обсуждать, куда лучше отправить почтенного Сюя. Предложение отвезти его домой было отвергнуто. Конечно, дома ему будет хорошо, но ведь завтра его опять куда-нибудь направят, а это будет равнозначно смерти. Нужно найти укромное место, нужно отыскать какого-нибудь бесстрашного человека, и тогда уважаемого Сюя можно будет спасти. Но где есть такое место и такие люди? Мы думали также и о том, чтобы оставить почтенного Сюя на плоту и отвезти его в город. Но на плоту и здоровый-то человек теряет в весе, а такой больной, как почтенный Сюй, на этом открытом всем ветрам плоту наверняка смерть свою встретит. Судили мы, рядили, да так ничего и не придумали. Мир такой огромный, а для почтенного Сюя, выходит, местечка в нем не найдется.

В полдень плот плыл вдоль поросших большими деревьями берегов. Река здесь делала крутую излучину и поворачивала на запад. Пань Лаоу вдруг стал тормозить, и плот остановился в этом безлюдном месте.

— Почему здесь встали? — недоуменно спросил Ши Гу.

— Здесь пристроим почтенного Сюя, — решительно сказал Пань Лаоу.

— А что это за место? — спросил Чжао Лян.

— Это Тыквенная излучина, — ответил Пань Лаоу. — Неподалеку отсюда рыбак Лао Вэйтоу живет.

— Это тот Лао Вэйтоу, которого мы видели вчера? — спросил я.

— Он самый, — кивнул головой Пань Лаоу. — Я прикинул, только к нему и можно будет пристроить нашего Сюя. Лао Вэйтоу — человек добрый и честный, и он тоже знает почтенного Сюя. А главное — он живет совсем один, вокруг ни души, и ни одна собака не разнюхает…

Услышав эти слова, все согласились. Ши Гу сказал:

— Ну ладно, а далеко это отсюда?

— Недалеко, версты четыре-пять, вдоль маленького ручейка через вот этот лес, а там до домика Лао Вэйтоу рукой подать.

— Хорошо, срубим веток, сделаем носилки, — сказал Чжао Лян.

— Не стоит, лучше на спине нести. — Пань Лаоу обратился ко мне: — Дунпин, ты оставайся на плоту, а мы пойдем втроем…

Хотя не очень-то хотелось мне оставаться, я кивнул головой. Ши Гу взвалил уважаемого Сюя на спину. Пань Лаоу и Чжао Лян пошли следом, озираясь по сторонам, не видит ли кто-нибудь; стараясь не шуметь, они вышли на берег и исчезли в густых зарослях. Длинные и худые, похожие на бамбуковые стволы, ноги Сюй Минхуна болтались из стороны в сторону и долго еще были у меня перед глазами. Я думал: выживет ли он?

На берегу было пустынно, а под двумя большими деревьями валялись кости буйвола, и от их белизны становилось немного не по себе. Этот буйвол всю жизнь где-то поблизости надрывался от тяжкой работы. В какой год, в какой месяц забрел он в воду, барахтался, старался выплыть и в конце концов утонул? Звали ли его тогда люди? Искали ли они его? Печалились ли о его несчастной судьбе?.. На берегу не видно было никаких следов, кроме тех, которые только что оставили Пань Лаоу и его товарищи. Видно, в это место и впрямь никто не приходил. Тут я опять подумал о Сюй Минхуне, словно это его белые кости лежали на речном берегу… Внезапно меня охватил страх. Я громко кашлянул, и в ответ мне откликнулось эхо, словно какой-то таинственный незнакомец прокричал мне в ответ. Я хотел было запеть, но не мог выдавить из себя ни звука. Тогда я залез в кабинку, принялся доедать остатки пищи, и, хотя я чувствовал острый голод, рис показался мне безвкусным песком. Я отложил чашку, вылез из кабинки, побродил по плоту туда-сюда, на сердце у меня щемило… Вдруг в траве у берега я заметил какое-то шевеление, пригляделся внимательнее — это заяц. Он объедал траву, быстро-быстро перебирая розовыми губами. Обглодав травинку, заяц поднял голову и как ни в чем не бывало посмотрел на меня. Это был красивый заяц, его пепельная шерсть блестела на солнце. Длинные уши торчали по бокам его головы, словно то была повязка, какие обычно носят девушки с гор. Розовые глаза, похожие на хрусталики, без смущения и тревоги глядели прямо на меня с любопытством и доверчивостью. Заяц как бы спрашивал меня: ты кто такой? Зачем пришел сюда? Видать, неуютно, тоскливо тебе? Иди сюда, поиграем… Мне стало спокойно и весело, будто я и вправду услыхал от него такие слова. Я сошел на берег и подошел к зайцу. Тот отпрыгнул в сторону, пробежал десяток шагов, опять присел и стал смотреть на меня. Я невольно пошел за ним, а он юркнул в густые заросли. Однако он убегал от меня не далеко — может быть, чтобы я мог его заметить, — отбежит чуть-чуть и остановится. Так он завел меня в самую чащу. Ну и густой же это был лес! Гладкие темно-красные стволы деревьев прижимались друг к другу, а их ветви и листья, словно зеленый шатер, склонялись над моей головой, совсем закрывая небо. Среди деревьев порхало множество бабочек. На каждом шагу вокруг меня взлетали рои комаров и мошек. Я думал, что попаду в царство смерти, а оказалось, что в чаще жизнь била ключом! На земле толстым слоем лежали сгнившие плоды, и в воздухе витал приторно-сладкий запах. Запах этот пьянил меня, и, хотя заяц давно уже исчез из виду, я по-прежнему шел вперед. Я увидел в траве пару перепелок, хотел их схватить, да они улетели. На том месте, откуда они взлетели, я нашел маленькое серое яйцо и осторожно положил его в карман. Когда я разогнул спину, я вдруг увидел перед собой просвет и, пройдя немного вперед, вышел к небольшой поляне, на которой стоял примитивный шалаш. На вершке шалаша сушилось много рыбы. Неожиданная находка очень удивила меня: кто же это живет в таком диком и густом лесу? Я постоял на опушке, озираясь, — никого не видно; затем нерешительно двинулся к шалашу, сделал несколько шагов и вдруг отчетливо услышал плач взрослого мужчины.

Плач был непрерывный и очень горестный. Так может плакать только очень страдающий человек.

Я обошел шалаш кругом и увидел старика, который сидел на корточках спиной ко мне, обхватив голову руками, его острые локти тряслись от рыданий. Он перестал плакать — наверное, услыхал шаги или заметил мою тень. Потом резко вскочил на ноги и уставился на меня заплаканными глазами.

— Ты кто такой?

Я сразу же узнал старика по его седым волосам и выступавшим вперед зубам. Это был не кто иной, как рыбак Лао Вэйтоу, повстречавшийся нам вчера.

— Почтенный Вэйда! — крикнул я.

Старик прощупал меня глазами.

— Ты…

— Я… вчера с плота вы продали Пань Лаоу рыбу…

— А-а… студент. — Старик тоже узнал меня, облегченно вздохнул и взволнованно прибавил: — Да, рыба, рыба… больше не будет рыбы. — Говоря это, он опять невольно расстроился.

— Почтенный Вэйда, что с вами?

— На душе у меня нехорошо. Гляди. — Он показал на что-то неподалеку от себя.

И тут только я увидел, что на земле лежали четыре цапли, шеи их были перерезаны, перья в крови.

— Кто же это сделал? — испуганно спросил я.

— Кто сделал… псы бешеные покусали… Ах, боги небесные, я одинокий старик, занимаюсь ловлей рыбы — какое преступление я совершил? Я продаю пойманную рыбу — ну какие законы могу я нарушить? Все любят рыбу есть, и районный секретарь Ли Цзячэнь тоже… Но эти два года житья совсем не стало, ловлю рыбы объявили чуть ли не разбоем, пришлось прятаться от всех, вот и нашел я такое место, откуда и змея не выползет. Рыба есть, да продавать нельзя, остается лишь сушить… Кадровые работники в бригаде говорят, что я занимаюсь неправильным делом, все принуждают меня идти в поле. Я им отвечаю, что не могу, а они мне — что я развожу капитализм, и ругают меня на всех собраниях… Что же мне делать? Если я не буду ловить рыбу, то мне нечего будет есть. Ли Цзячэнь вчера устроил большой митинг, приказал по всему району раздавить капиталистических прихвостней: увидят курицу — резать курицу, увидят утку — резать утку, вырвать все с корнем… Мои верши сломали, цапель погубили!.. О боги небесные, как же мне жить теперь…

Слушая Лао Вэйтоу, я невольно вспомнил отца. Тогда тоже была общественная кампания. Наша Цзиньчжугоу тоже была охвачена, нескольких кур в нашем дворе убили, и отцовского «куриного банка» не стало. И вот теперь мне казалось, что это отец мой рыдает предо мной…

Лао Вэйтоу с заплаканными глазами вырыл ямку, похоронил в ней цапель и насыпал на том месте холмик, обложив его камнями. Покончив с этим, он наконец-то сообразил задать мне вопрос:

— А ты как попал сюда?

— Мы остановились тут, на берегу.

— А где же Пань Лаоу и остальные?

— Ай! — вскрикнул я, вспомнив, что Пань Лаоу и его товарищи понесли почтенного Сюя к Лао Вэйтоу, и поспешно добавил: — Они на берег сошли, отправились вас искать!

— Меня? Зачем?

— У них один тяжелобольной человек, хотели просить вас присмотреть за ним.

— Кто же этот тяжелобольной?

— Почтенный Сюй, они еще называли его «районный председатель Сюй».

— Сюй Минхун?

— Да, его так зовут.

— Что с ним?

— Он умирает, Пань Лаоу хочет спасти его…

— Так что ж ты раньше не сказал?.. Надо его спасать!

Лао Вэйтоу встрепенулся, и в один миг скорбь сошла с его лица. На смену ей пришли мужество и решимость. Он быстро оделся и, не говоря мне ни слова, поспешно ушел, оставив в шалаше на огне котелок, в котором булькала вода, и громко хлопала крышка над кипящим содержимым.

…Кое-как дождался я своих. Солнце почти ушло за горизонт, когда Пань Лаоу и его спутники вернулись на плот. Все они взмокли от пота и выбились из сил. Чжао Лян отвязал концы, оттолкнулся от берега шестом, и плот плавно поплыл по течению, мягко покачиваясь. Все сидели в полном молчании. Теперь, когда почтенного Сюя не было среди нас, каждый погрузился в свои думы, исчезли и наше единение и сплоченность. На плоту воцарилось тягостное, пугающее молчание, как при чуме. Нашим взорам по-прежнему представали вертящиеся колеса, вдали все так же сверкал недосягаемый мир синевы. Я рассказал всем, как встретился в лесу с Лао Вэйтоу, как тот плакал, когда хоронил своих цапель. Я полагал, что рассказами можно разрушить эту гнетущую тишину, и не подумал о том, что на душе у каждого станет еще тяжелее. Чжао Лян непрерывно вздыхал, Ши Гу потирал подбородок, Пань Лаоу с силой стучал трубкой о край плота.

— Не стучи! — раздраженно сказал Ши Гу.

Пань Лаоу, будто нарочно, стал стучать еще громче. Ши Гу бросил на него злобный взгляд.

— Дунпин, — обратился ко мне Чжао Лян, — пойдем-ка закусим.

Я понял, чего он хочет, и, подыграв ему, спросил Пань Лаоу:

— Дядя, поедим тыкв, хорошо?

— Как хочешь. — Пань Лаоу даже не повернул головы.

Чжао Лян скрылся ненадолго в кабинке, потом опять вышел и спросил:

— Ши Гу, а где мои спички?

Ши Гу хлопнул ладонью по карману:

— А, черт, забыл у Лао Вэйтоу.

— А спички-то нынче на вес золота, их и не купишь нигде.

— Виноват, дядя Чжао. — Ши Гу понимал, что обстановка накалилась, и разговаривал мягко.

— Над губой нет волос — до дел больших не дорос, — протянул Пань Лаоу, вынул коробок спичек и передал их Чжао Ляну. — Того, кто теряет спички, заставим есть сырую пищу.

Не успел он договорить, как Ши Гу вскочил, выхватил у Чжао Ляна коробок, размахнулся.

— Сейчас ты у меня поешь горячего!

И спички, описав большую дугу, упали в реку.

Пань Лаоу вспыхнул и сильно ударил Ши Гу в грудь. Тот отшатнулся, но не упал и с искаженным ненавистью лицом уставился на Пань Лаоу, крепко сжимая кулаки. Казалось, никакая сила не сможет ему помешать стереть Пань Лаоу в порошок.

Я с испугу крепко вцепился в руку Чжао Ляна, а тот примирительно звал Ши Гу:

— Ши Гу, Ши Гу… — но тоже не осмеливался приблизиться к нему.

Ши Гу подошел к Пань Лаоу, который ждал его, расставив ноги в боевой стойке и выбросив обе руки вперед. Казалось, драка неминуема. Но в этот момент Ши Гу вдруг обмяк, словно молния пробежала по его телу, он расслабился и перевел взгляд поверх Пань Лаоу, куда-то на берег.

— Гайгай! — душераздирающе вырвалось у него.

Пань Лаоу тоже невольно забыл о враге, потянулся взглядом за его глазами и стал смотреть на берег. На высоком зеленом берегу стояла девушка в красной кофточке, а за ней расстилалось безбрежное голубое небо. Она стояла совсем одна, как прекрасный цветок или как пылающий светлячок.

С громким криком Ши Гу бросился в воду и поплыл к берегу.

— Ши Гу! — Девушка в красной кофточке побежала вниз, и ее черные волосы развевались за ней, словно воронье крыло.

— Кто она? — спросил Пань Лаоу.

— Это Гайгай, возлюбленная Ши Гу, а жизнь их разлучила, — сказал Чжао Лян.

Теперь разлученные возлюбленные вновь встретились на пустынном берегу. Девушка бросилась Ши Гу на грудь и заплакала, не обращая внимания на то, что он в мокрой одежде.

— Давай к берегу, возьмем их на плот! — закричал Пань Лаоу.

— Это… не очень-то хорошо… — потупился Чжао Лян. — Она ведь замужем.

— Так не по своей же воле она замужем, значит, это не считается! — строго сказал Пань Лаоу. — Она — женщина честная, Ши Гу любит ее, мы обязаны помочь им соединиться.

— Как бы нам не досталось от ее мужа…

— Чего боишься! — Пань Лаоу выхватил прави́ло из рук Чжао Ляна, с силой налег на него, плот на месте круто развернулся, бревна заскрипели.

Сплавщики почти вплотную подошли к берегу, и Ши Гу на руках внес девушку на плот. Когда влюбленные оказались на плоту, на берегу появилось несколько людей, у двоих из них за спиной были винтовки.

— Люди идут, прячьтесь скорее. — Чжао Лян поспешно увел Гайгай в кабинку.

В этот момент плот, ведомый Пань Лаоу, уже выровнялся по течению и плавно заскользил вдоль берега.

— Эй, на плоту, вы здесь человека не видели?

— Какого человека?

— Девушку.

— В красной кофточке?

— Да.

Пань Лаоу поднажал на руль, вывел плот на середину реки, а потом показал рукой назад и громко крикнул:

— Пошла туда, наверх.

Плот быстро удалялся от берега, и вскоре фигуры преследователей растворились в надвигающихся сумерках.

— Все в порядке, — произнес Пань Лаоу, довольно улыбаясь, и позвал: — Девушка, выходи, глотни воздуху.

Гайгай вышла из кабинки, поприветствовала Чжао Ляна и подняла свои красивые, ясные глаза на незнакомого ей Пань Лаоу.

— Это дядя Пань, — представил его Ши Гу.

— Дядя Пань, спасибо вам, — нежным голосом проговорила Гайгай.

— Да за что спасибо… Это нужно было, нужно! — Пань Лаоу посмотрел хитро на Ши Гу, тот рассмеялся.

Их недавняя ссора растворилась, как рассеивается туман.

Пань Лаоу расспрашивал Гайгай, как это она оказалась на берегу, неужели ей кто-то сообщил о нашем прибытии, а затем прибавил шутливо:

— Не иначе как тебе по телефону позвонили!

— Да откуда, — рассмеялась Гайгай и, откинув волосы назад, стала неспешно рассказывать.

По ее словам, с тех пор как она переехала в эти места, она каждый день стояла на берегу в красной кофточке. Продолжалось это два месяца. Сколько мимо нее плотов проплыло, а нужного ей человека все не было… В деревне говорили, что она сошла с ума. Да, сердце ее разбито, как тут не сойти с ума… А тот мужчина, к которому ее отвезли, держал Гайгай взаперти, подавал ей еду в окно. Она желала смерти, но и боялась умереть, не повидав прежде Ши Гу… Сегодня днем тетушка Ван Гуйчжи из их деревни тихонько шепнула ей в окно, что рано утром встретила у Тыквенной излучины сплавщиков и среди них был молодой человек по имени Ши Гу, который назвался братом Гайгай…

— Я слова не вымолвила, дождалась, когда тетушка Ван ушла, вылезла в окно… — Тут Гайгай схватила руки Ши Гу, и из глаз ее полились слезы.

На лице ее темнел шрам, на босых ногах виднелись кровоточащие ссадины.

— Гайгай, настрадалась ты, устала, — сочувственно сказал Пань Лаоу. — Отдохни. Сегодня вечером наш плот — твой дом. Выскажи все, что у тебя на сердце, говори с Ши Гу сколько влезет.

Пань Лаоу обнял одной рукой Гайгай, а другой Ши Гу и повел их в кабинку. Чжао Лян пошел следом за ними и приладил ко входу кусок полотна, импровизированный занавес.

Солнце исчезло за нашими спинами. По левому берегу тянулись темные холмы, словно разной высоты ширмы, скрывающие что-то таинственное. Небо над правым берегом озарялось красными всполохами, и казалось, что вся равнина объята пламенем, а лунное сияние — это отсветы от огня. Все еще можно было отчетливо видеть речные дали, только манящая синева уже исчезла, уступив место золотистому свету, пронизывавшему все вокруг. Из этого света соткался купол, под которым речные пейзажи смягчились.

Плот тихо плыл в вечерних сумерках, чуть слышно плескалась вода, дул ласковый вечерний ветерок. Пань Лаоу молча правил, его лицо излучало доброту и любовь. Чжао Лян свернулся калачиком на широкой сосновой доске и мгновенно уснул. А я, обхватив колени руками, смотрел по сторонам, мысли роились в голове моей, но конкретно думать я ни о чем не мог.

Из кабинки доносились голоса Ши Гу и Гайгай, они надеялись, что говорят чуть слышно, но каждое их слово в тихой ночи звучало совершенно отчетливо.

В эту теплую июльскую ночь река словно приняла влюбленных в свои заботливые объятья, убаюкивала их так, что забывались все невзгоды и тревоги. Река молчала, засыпая, но деревья и кусты по берегам жили своей жизнью и исторгали какие-то приглушенные, затаенные звуки, сливавшиеся в невнятный гул, напоминавший говор толпы, в которой все взволнованно вразнобой гудят. Внезапно тишину прорезал плач ребенка, затем послышался хохот безумца, и я понял, что это кричат ночные коты.

Ши Гу и Гайгай беседовали вполголоса:

— Я ждала тебя до последнего, но что мне было делать, не могла же я допустить, чтобы старики страдали из-за меня.

— Я понимаю и не сержусь на тебя, меня только зло душит на тех мерзавцев… Гайгай, пойдем скажем ему!

— Кому скажем? Никто из них не совершил преступления. Интересно только, кто написал мне уведомление?

— Ну тогда я его убью!

— Кого?

— Твоего… мужа!

— Нет, ни в коем случае… Даже тысяча его жизней не стоят твоей одной.

Луны и звезд еще не было, но берега виднелись в ночи отчетливо. Только цвета и формы трудно было различить. Красное превращалось в черное, зеленое — в серое, вода в реке почти застыла и походила на масло. Плот плыл очень медленно. И на пути его возникали какие-то удивительные фигуры: восьмиугольный домик, буйвол с двумя головами, женщина с зонтиком… а это что за чудище? — огромный, черный, косматый, в руке копье. Вот-вот бросит им в тебя! Конечно, становится страшно, но когда плот подплывет поближе к чудищу, видишь, что это одинокий утес, а на нем стоит вытянувшееся в струну высохшее, старое дерево. Да, в ночи размываются очертания, предметы меняют свой облик. Весь мир перевернут, и возникает чувство, что поверить в его реальность — значит навлечь на себя беду. Из кабинки доносились голоса:

— Я не вынесу этого, какой смысл мне жить?

— Нет, нет! Коли есть гора, на ней непременно вырастут деревья, коли устремляется куда-то поток, по нему непременно поплывет лодка! Если будем мы с тобой живы, в один прекрасный день обязательно добьемся своего… Брат Ши Гу, ты помнишь, как мы однажды маленькими пошли с тобой в горы за земляникой?

— Помню.

— Мы тогда заспорили, кто из нас найдет самую большую и сладкую ягоду… порознь пошли: ты — налево, а я — направо.

— Ох и трудно мне было пробираться там!

— И мне тоже, все руки и ноги себе изодрала, а земляники все не было. Я устала до смерти, уж никакой ягоды мне не надо было. Но вспомнила про тебя — я ведь обещала найти для тебя самую большую и сладкую ягоду — и двинулась все же вперед.

— И я тоже.

— А потом мы набрели на целую поляну спелой земляники…

— Ты ела мои ягоды, а я твои…

— Да, стоит только мне подумать о тебе, а тебе вспомнить обо мне, как у нас появятся силы пройти по самой трудной дороге, и самые редкие ягоды попадут к нам в руки…

Взошла половинка луны, и холмы, деревья, трава на берегу оказались посеребренными. От лунного света все живое стало волшебным и чудесным, всякие звуки вдруг стихли. Несколько минут природа пребывала в неподвижности под куполом усеянного звездами неба.

— А колечко, браслет и кофточку, которые я тебе купил, я всегда ношу с собой…

— Правда? Дай поглядеть… Ах, как хороши!

— Носи их!

— Нет, оставь у себя.

— Гайгай…

…

Невидимые цикады поняли, что лунный свет не причинит им вреда, и вскоре застрекотали вновь еще громче прежнего. Безбрежное небо строгое, чистое, прекрасное, временами с него бесшумно падала звезда, оставляя яркий след. Одинокая, потерявшая покой крупная птица кружила над рекой. Невольно захотелось вобрать в себя могучую силу небесного простора, серебристого лунного сияния, стрекота цикад и полета ночной птицы. Воспрянувшая душа и мысли устремляются вслед за той большой птицей и улетают в недосягаемое будущее…

Я не знал, сплю ли я, грежу ли, наяву ли случилось все то, что я тогда увидел, услышал и почувствовал. Я широко раскрыл глаза и увидел на горизонте бледную полоску света. Берега были по-прежнему погружены во мрак, но вода в реке уже несла на себе блики далекой зари. Мои волосы повлажнели от росы, стало прохладно, и я невольно поежился, сложив руки на груди.

Пань Лаоу громко зевнул, изогнулся, потягиваясь, как змея.

Чжао Лян проснулся, потер глаза и сокрушенно сказал:

— Лаоу, ты всю ночь глаз не сомкнул, что ж не разбудил меня?

— Не шуми, не шуми. — Пань Лаоу приложил палец к губам и посмотрел в сторону кабинки. — Дай им побыть вместе подольше.

Но в этот момент Ши Гу и Гайгай вышли из кабинки и молча стали рядом.

— Дядя Пань, я сойду на берег, — произнесла через некоторое время Гайгай.

— Хорошо, я тут затабаню.

— Благодарю вас… — Гайгай вдруг чинно поклонилась нам. Она хотела еще что-то сказать, но не смогла.

— Виноваты мы, — смиренно ответил Пань Лаоу, — спичек нет, лампы и той нет, не можем вам даже чаю горячего предложить!

— Мы всегда будем помнить вашу…

Плот причалил к берегу, Гайгай выпрыгнула, обернулась, долго смотрела на нас и затем попрощалась взглядом с Ши Гу. Она была спокойна, к ней вернулось самообладание. Девушка выразила в своем прощальном взгляде всю любовь, твердость и веру.

Потом она решительно повернулась и зашагала прочь. Шла не оборачиваясь, и было видно, как ее красная кофточка замелькала вверху на берегу. Гайгай постояла на возвышении немного, потом нырнула вниз и пропала.

— Гайгай, — позвал Ши Гу, словно очнувшись от сна.

Целое утро мы не могли сварить еду из-за того, что у нас не было спичек, пришлось всем сидеть с пустым брюхом. Пань Лаоу не мог закурить свою трубку, и потому ему было не по себе, все утро он сидел на краю плота и плевал в воду. В конце концов он не смог удержаться, чтобы не припомнить Ши Гу, что это по его вине пропали целых два коробка спичек. В другое время Ши Гу сразу бы взорвался, но сейчас он был смирный, словно ребенок, который сознает, что набедокурил. На лице Ши Гу появилась лишь застенчивая, примирительная улыбка. Только сейчас я сообразил: когда встречаются влюбленные, тепло их любви за одну ночь может сделать их другими людьми. В Ши Гу не осталось и следа его прежней злобы. Честно говоря, я поначалу побаивался его, но сейчас я понял, что он мягкий и добрый.

На берегу виднелась большая куча золы, над которой вился белый дымок, стоявший неподвижным столбиком в безветренном воздухе. Ши Гу обрадованно сказал:

— Дядя Пань, вот и огонь вам закурить. — Он быстро скинул одежду и бросился в воду.

— Ты куда? — крикнул Чжао Лян.

— Принесу огонь! — Ши Гу указал на дымившуюся кучу.

— Ха, а я и не додумался! — Пань Лаоу засмеялся, набил табаком трубку и стал ждать.

Ши Гу зажег на берегу пучок соломы, плывя к нам, пронес его над водой и вскарабкался на плот. Пань Лаоу, приняв от него огонь, тут же растопил очаг. Он, довольный, крякнул и дружески похлопал Ши Гу по плечу.

— Ты, может, жизнь мне спас.

Чжао Лян раздул огонь и взялся готовить еду. Пань Лаоу взялся помогать и приготовить все самое лучшее из общих запасов. Ши Гу тут же одобрил идею, и я, естественно, согласился. Чжао Лян немного помялся, но, не желая омрачать общее веселье, тоже предложил к общему столу два утиных яйца.

Когда еда сварилась, все сели кружком, Пань Лаоу налил каждому вина и, подняв чашку, сказал:

— Ну, давайте за то, чтобы уважаемый Сюй жив остался, а Гайгай и Ши Гу соединились, пожелаем им попутного течения, попутного ветра… поехали!

Ели на этот раз весело и дружно. Все же под конец любящий съязвить Пань Лаоу сказал, что тыква без чеснока получается не очень вкусная, а Чжао Лян попенял Ши Гу на то, что тот много льет в чашку соевого соуса, зря переводит дорогой продукт.

После еды вскипятили чай. Решили, что когда мы приплывем в Шуанхэцзе, то сойдем на берег, закупим все, что нужно каждому, а затем, если в этот вечер будут показывать кино, пойдем вместе смотреть. Чжао Лян особенно волновался, потому что в Шуанхэцзе у него была родственница, она работала в пошивочной артели. А у той женщины жила его самая младшая дочь, которой исполнилось только четыре года. У Ши Гу тоже был родственник в Шуанхэцзе, и он собирался переночевать у него.

— Ты на берегу переночуешь? — спросил Чжао Лян Пань Лаоу.

— У меня нет никого, — ответил Пань Лаоу.

— Подружки-то есть! — рассмеялся Ши Гу. — У Айхуа!

— Осел! К чему ворошишь прошлое… — Пань Лаоу покачал головой, легонько вздохнул.

Ближе к полудню на правом берегу реки показался холм, а на его вершине высокая пагода. Чжао Лян объяснил мне, что скоро будет Шуанхэцзе. Я с малых лет слышал, что Шуанхэцзе прежде был уездный город, а сейчас стал центром района. Это большой город. Домов в нем немало, есть две длинные, пересекающиеся крест-накрест улицы; улицы те очень широкие, по ним в ряд могут идти сразу десять человек или ехать две машины. На одной из улиц стоит трехэтажный универсальный магазин, в нем есть все, что хочешь, даже заморские лошади (так у нас зовут велосипеды). Я с детства мечтал побывать в Шуанхэцзе, но так и не довелось, уж больно далеко это было: по короткой дороге сто пять верст, по длинной — сто восемь, а по реке целых двести будет. И вот сегодня я наконец попал в город. Сердце мое сильно билось от радости.

Вскоре река сделала поворот, мы обогнули пагоду, и я увидел перед собой целый лес черепичных крыш. Плот причалил, мы оделись во все лучшее и сошли на берег. Сегодня, по-видимому, был не базарный день. В городе стояла тишина, а на улицах не было людской толчеи. Всюду валялся мусор и обрывки дацзыбао. Над лавками торговцев в конце улицы был протянут огромный красный плакат. Только немногие из лавок были открыты. Нам сказали, что оперная труппа уезда приехала в Шуанхэцзе давать представление и народ пошел смотреть. Мы зашли в несколько лавок в надежде купить спички, но их нигде не было. Потом в одной маленькой лавчонке старик сказал нам, что спичек в городе нет уже полгода. Спичечная фабрика была разрушена, так как в уездном городе были вооруженные столкновения. Еще он сказал, что артель скобяных товаров стала выпускать серпы для высекания огня, по пять цзяо за штуку.

— Куплю одну штуку, — сказал Пань Лаоу.

Эти серпы я видал в детстве. Дедушка жалел деньги на спички и держал серпы для высекания огня. Потом он решил, что пользоваться ими неудобно. Я тогда часто брал их поиграть, но, сколько ни старался, никак не мог высечь хоть искорку.

А у Пань Лаоу была большая сноровка. Зажав в левой руке бумажный фитилек и кремень, а в правую взяв серп, он с силой ударил серпом по кремню, и вылетевшая искорка попала прямо на фитилек, а тот сразу же начал тлеть. Потом Пань Лаоу перевернул фитилек вниз, дал огню немного набрать силу, тихонько подул, и над бумажкой поднялся язычок пламени.

— Ну, друг, ты и мастер, — сказал старик.

— Я так добывал огонь, когда были японцы. Вот уж не думал, что и сегодня без этого не обойдешься. Видно, время вспять потекло, — со вздохом сказал Пань Лаоу.

— Старший брат, ты уж не мели что в голову взбредет, — поспешно пресек его продавец.

— Я правду говорю, — возмутился Пань Лаоу.

— Так правды-то и нельзя говорить, — сказал старик. — Здесь Шуанхэцзе, кругом политика, всюду классовая борьба!

Пань Лаоу засопел и ничего не ответил. Чжао Лян купил кувшинчик, Ши Гу — полотенце для рук. Выйдя из магазина, они направились к своим родным.

У меня в городе никого не было, и мне не оставалось ничего другого, как пойти за Пань Лаоу. Мне очень хотелось посмотреть театральное представление, но Пань Лаоу повел меня есть. Мы медленно шли по улице, и Пань Лаоу смотрел по сторонам с задумчивым видом. Проходя мимо аптеки, Пань Лаоу заглянул в нее, долго рассматривал выставленные за стеклянным прилавком лекарства, потом опять вышел на улицу.

— Хочу купить немного женьшеня, — тихо сказал он.

— Женьшеня? — удивился я.

— Почтенного Сюя надо женьшенем лечить, чтобы силы у него восстановились. А когда силы к нему вернутся, любую болезнь преодолеет.

— А почему же вы не купили?

— А с кем этот женьшень отправлю? — вздохнул Пань Лаоу.

В это время вдруг стало темнеть, небо заволокли черные тучи, подгоняемые сильным ветром. Вся южная половина неба почернела, издалека донеслись раскаты грома.

— Сейчас гроза будет, надо возвращаться на плот. — Мне было очень жаль, что не удалось посмотреть представление.

Но тучи прошли стороной, и мы остались в городе.

Мы зашли в закусочную, где Пань Лаоу взял две чашки лапши. Неизвестно откуда появившаяся нищенка протянула вдруг разбитую чашку Пань Лаоу.

— Сжальтесь, подайте мне…

Пань Лаоу вздрогнул, вгляделся в нищенку и проговорил упавшим голосом:

— Айхуа…

Нищенка уставилась на него.

— Лаоу… — тихо вскрикнула она, и две грязные слезы скатились по ее щекам.

— Как же ты дошла до этого?

Пань Лаоу торопливо усадил ее, поставил перед ней свою чашку.

— На, поешь, ешь — потом поговорим…

Старушка благодарно кивнула и одним духом все съела. От еды ее лицо порозовело. Если приглядеться внимательнее, она была совсем не старая. Ей было за сорок, круглое лицо, острый подбородок, все еще черные брови, пара узких, длинных глаз. Можно было догадаться, что в молодости она была привлекательной.

— Муж умер, ребенок умер, поросенок и тот сдох. Все говорят, судьба у меня горькая. Положусь на гору — гора обрушится. Положусь на воду — вода утечет, положусь на дерево — дерево повалится. Сердцем положусь на социализм, а в производственной бригаде говорят, что я должница… Я больная, где ж мне еду раздобыть… — Слезы душили ее, и она ничего больше не сказала.

— Ты бы послала мне записку… — сказал Пань Лаоу.

— Нынче всем туго, я не посмела…

Пань Лаоу покачал головой, достал из кармана пять юаней, несколько талонов на зерно и сунул их ей в руку. Он опустил голову, не в силах смотреть на нее.

— Лаоу, ты добрый… Я старая, уж не та Айхуа, которую ты знал прежде… Как мне тебя отблагодарить? — По ее лицу текли слезы. Она молча повернулась и пошла прочь.

— Айхуа! — вдруг крикнул Пань Лаоу.

— А? — обернулась она.

— Ты можешь для меня сделать одно дело?

— Говори, если я смогу…

Пань Лаоу встал, наклонился к ней и тихо сказал:

— Ты помнишь нашего прежнего районного начальника Сюя?

— Сюй Минхуна? Как же не помнить. Во время земельной реформы он был у нас под Новый год. Что с ним?

— Он при смерти… Я дам тебе пятнадцать юаней, купи женьшень и отнеси ему…

— Куда?

— На Тыквенную излучину, к рыбаку Лао Вэйтоу, знаешь его?

— Еще спрашиваешь…

— Будь осторожна, об этом никто не должен знать…

— Понимаю…

— Ну хорошо, тогда иди прямо сейчас!

— Будь спокоен…

Айхуа взяла деньги и бодро вышла из закусочной. Казалось, она выпила какое-то чудодейственное снадобье и к ней вернулись решимость и сила.

Когда мы вышли на улицу, я не утерпел и спросил Пань Лаоу, кто она такая.

— Моя старая симпатия, та самая У Айхуа, о которой Ши Гу на плоту говорил. Я когда-то купил ей колечко и браслет.

— А что ж ты на ней не женился?

— Отчего не женился, говоришь?.. Тогда она служила у одного богача, тот сосватал ее к одному своему работнику. Она ни в какую не соглашалась, просила меня, чтобы я ее взял в жены. А я того работника знал, парень он был здоровый, зарабатывал неплохо… Я сказал ей, что ей лучше за него замуж выйти, она заплакала, упрекала меня в том, что это я со зла ей так присоветовал. А я говорю: «Не со зла я, а добра хочу тебе» — и еще сказал: «Он человек честный, на ногах стоит крепче, чем я, ты с ним не пропадешь…» Судили-рядили, и в конце концов Айхуа меня послушалась… Я ведь и вправду хотел, чтобы ей лучше было, не думал я…

— А может, если бы вы женились на ней, ей сейчас было бы лучше.

— Может быть, а впрочем, кто знает… — Пань Лаоу углубился в воспоминания: — Она в молодости видная была, как свежий цветок… В тот год, когда реформу земельную проводили, я видел ее как-то раз, она днем митинги устраивала против помещиков, а вечерами в самодеятельных представлениях участвовала, словно бабочка порхала. И во время «большого скачка» я тоже видел ее раз: она у домны стояла, лицо озарено красным светом, волосы коротко стрижены — прямо настоящий строитель социализма!.. Видя, что живет она так весело и удачливо, я за нее в душе порадовался… Мне и во сне не снилось, чтоб она могла дойти до такого…

Пань Лаоу остановился, покачал головой, лицо его нахмурилось, словно небо, закрытое тучами.

— Сходи посмотри представление.

— А вы?

— Я не пойду.

— Тогда и я не пойду.

— Ты на меня не смотри, гуляй, коли хочешь, молодежь должна веселиться. Иди! — подгонял он меня. Он уселся на корточки, закурил и больше не обращал на меня внимания.

Я немного потоптался в раздумье, пошел дальше по улице, дошел до перекрестка и едва завернул за угол, как вдруг услыхал частые удары гонга, а потом кто-то закричал пронзительно:

— Самое главное указание — великий вождь председатель Мао учит нас: армия без культуры — невежественная армия. Революционные товарищи, революционные массы! Уездная театральная труппа дает в нашем городе представление, это самое большое представление, самая большая поддержка, самая большая забота руководителей о нас! Представление сейчас начинается! Кто еще не собрался, пусть поспешит на площадь Революции! Это пьеса о борьбе против врагов революции; вопрос о том, смотреть или не смотреть эту пьесу, — это не простой вопрос, это водораздел между революционерами и врагами революции…

От шума и крика голова у меня пошла кругом. Какие-то люди торопливо шли мимо, продавец, в лавке которого мы побывали, обогнал меня, вытирая струившийся по лицу пот рукавом. Вскоре улица заполнилась бегущими людьми, словно где-то случился пожар.

Навстречу нам шли несколько ополченцев с винтовками за плечами и красными повязками на рукавах. Шедший впереди смуглый парень, державший гонг, ткнул им в мою сторону и строгим голосом спросил:

— Ты что здесь делаешь?

Я сбавил шаг.

— Я, я… собираюсь смотреть представление…

— Так беги быстрей! Еще плетешься, так-то ты относишься к врагам революции!

Мне ничего не оставалось делать, как побежать со всех ног, и когда я добежал до конца улицы, то увидел, что вся площадь уже заполнена народом. Откуда-то взявшиеся ополченцы окружили площадь кольцом и следили за порядком. Те, кто хотел смотреть представление, могли войти, а назад уже никого не пускали. У меня не хватило смелости протиснуться вперед, и я примостился сбоку. По правде говоря, мне раньше не доводилось видеть театральное представление, я просто хотел взглянуть, что это такое. Но я почувствовал, что атмосфера на площади была необычной, и немного заволновался. Я не знал, пришли ли сюда Пань Лаоу, Чжао Лян, Ши Гу. Мне очень хотелось их найти, но лишь только я поднялся и стал смотреть по сторонам, как один ополченец крикнул мне:

— А ну сядь, тут нельзя ни ходить, ни болтать.

Ничего не поделаешь: пришлось мне сесть. Через некоторое время на помосте раскрылся занавес. Музыки не было, на помост вышли два человека — один длинный, другой низенький. Длинный был перепоясан ремнем, а сбоку у него висел пистолет. Коротышка держал цитатник в высоко поднятой руке.

Рядом со мной сидел парень с длинными волосами, в белой рубахе и очках, говорил он как уроженец Чанша — видно, интеллигент, посланный в деревню. Он сказал мне, что тот длинный — это местный военный начальник, зовут его Ли, а коротышка — районный секретарь, фамилия его Чэнь. Эти двое всем заправляют в районном комитете. Тот, кого зовут Ли, еще ничего, а секретарь — тот самый вредный…

Ли поднял руку, призывая всех к тишине.

— Товарищи, не надо шуметь, мы сейчас проведем собрание, а после собрания будет представление… Секретарь Чэнь, давай начинай…

Секретарь Чэнь вышел вперед, поднял над головой цитатник, со всей силой помахал им, а потом, припав губами к микрофону, закричал:

— Самое главное указание: ни в коем случае не забывайте о классовой борьбе! Революционные товарищи! Прежде чем смотреть представление, мы сначала наведем критику, чтобы вымести всю поганую нечисть! Мы сейчас их по одному покажем массам!

Затем секретарь Чэнь отдал приказание, и два ополченца вытолкали на помост молодую девушку, вид у нее был вполне приличный, сразу и не догадаешься, какое преступление она могла совершить. Как только она появилась на помосте, толпа загудела, раздался свист.

— Не надо шуметь, не надо шуметь! — Военный начальник развел руками, успокаивая толпу.

— Эта девица совсем стыд потеряла, она маленькая лиса-оборотень… — сказал секретарь Чэнь. — Ей нынче только девятнадцать лет, а она уже хочет зарегистрировать брак, упрямо придерживается реакционных взглядов, идет наперекор политике поздних браков, которую проводит партия; ну как, будем ее критиковать?

Кругом стоял оглушительный свист, ничего не было слышно.

— Повесить на нее табличку!

Кто-то повесил девушке на грудь заранее приготовленную черную табличку. На табличке белыми иероглифами было написано: «Нарушитель указа о поздних браках — Ли Цзуйин».

— Склони голову, признай вину! — Секретарь Чэнь сам пригнул голову девушки.

Несчастная и так уже согнулась в три погибели. Ее волосы упали вниз и закрыли лицо.

— Что выделывают! Пусть рано жениться нельзя, но разве это преступление! — сердито сказал у меня над ухом юноша в очках. — Наш коротконогий черт небось сам на девушку глаз положил, а когда не вышло, тут же мстить начал… А, мать их за ногу, есть справедливость или нет?

После того как девушку уволокли, на сцене прошли, как на карусели, человек семь-восемь — мужчины и женщины, старые и молодые. Хотя военный начальник все требовал тишины, в толпе на него уже не обращали внимания. Старики покуривали, женщины примеривали обновы, кормящие матери расстегивали кофточки и давали грудь младенцам, какие-то юноши, сгрудившись в кружок, молча выбрасывали пальцы, играя на сигареты. На небе были облака, и солнце пекло не так сильно, но в воздухе парило, как перед грозой, и дышать было тяжело. На сцене становилось все меньше порядка, кампания критики еще не кончилась, до представления явно было еще далеко, но люди уже устали от духоты. Вдруг в толпе перед собой я увидел Ши Гу. Он тоже меня заметил и пробрался ко мне.

— И ты здесь? — спросил я.

— Да заставили прийти, убежать нельзя было, — ответил он.

— А Пань Лаоу и Чжао Ляна видел?

— Нет, но, наверное, они тоже тут.

Ши Гу примостился рядом, вытащил из кармана горсть семечек, отсыпал мне и еще угостил сидевшего рядом парня в очках. Тот, лузгая семечки, сердито сказал:

— А знаете, какую табличку надо повесить на этого коротышку секретаря?

— Что-то не соображу сразу, — ответил Ши Гу.

— «Хулиган!» Глядите, стоит перед толпой народа, а на штанах одна пуговица не застегнута, все приличия попирает!

Мы с Ши Гу невольно рассмеялись.

В этот момент на сцену вывели старушку, и я, пораженный, толкнул в бок Ши Гу:

— Это не У Айхуа?

— Кто?

— Ну ты еще о ней говорил на плоту — возлюбленная Пань Лаоу; я только что видел ее в закусочной.

— Да я только слышал о ней от Пань Лаоу, а сам не видал ни разу.

— Она подаяние просит, нищая теперь. Что она еще такое сделала…

— Эту старую дрянь зовут У Айхуа, с молодости все норовила жить получше, а работать поменьше, выражала недовольство политикой партии, специально попрошайничала на улице. А ну говори, ты нарочно социализм чернишь?

У Айхуа что-то сказала в ответ.

Секретарь Чэнь встрепенулся.

— Ах ты, мать твою, ты еще перечить вздумала! У нас доказательства есть! — С этими словами он вытащил из кармана какой-то сверток и потряс им в воздухе. — Товарищи, вы думаете, она и вправду просит подаяние? Нет, у нее в руке разбитая чашка, а в кармане женьшень! Где ж это видано, чтобы человек с женьшенем в кармане побирался?..

— Откуда у нее женьшень?

— Врет он все…

— Небось не разглядел как следует…

Люди не верили насчет женьшеня.

Я знал, что это и вправду был женьшень, сердце у меня забилось сильно, я схватил Ши Гу за руку.

— Брат Ши Гу, плохо дело, плохо дело…

Ши Гу спросил:

— Что такое?

Я рассказал ему о том, как мы с Пань Лаоу встретились в закусочной с Айхуа, Ши Гу от изумления даже привстал.

— Пойдем выйдем на сцену и все объясним.

— Нельзя! Если мы все расскажем, что будет с почтенным Сюем?

Ши Гу в отчаянии вздохнул и снова опустился на корточки.

— Говори, ты зачем, таская с собой женьшень, побираешься?

У Айхуа выпрямилась, подняла голову, громко сказала:

— Женьшень не мой, меня попросили его отнести больному человеку!

— Кто просил, кому отнести?

У Айхуа опустила голову и не ответила.

— Говори! — Секретарь Чэнь с силой ударил ее по спине.

— Нет, я не скажу!

— Раз не хочешь исправляться, не получишь женьшень, иди!

Но У Айхуа вцепилась в секретаря Чэня и завопила как безумная:

— Отдай мне женьшень, отдай мне женьшень!

Секретарь Чэнь что было силы толкнул ее и быстро скрылся за занавесом. У Айхуа упала и подползла к военному начальнику, обхватила руками его ноги и закричала:

— Убейте меня, но не отбирайте женьшень, я должна спасти жизнь одному человеку!

Военный начальник оторопел и машинально повторял:

— Вставай, чего шумишь, вставай…

Я оглянулся по сторонам, поискал глазами Пань Лаоу, но не увидел его. На сердце у меня было тяжело, хоть плачь, я сказал Ши Гу:

— Пойдем отсюда!

— Пойдем!

Но, как только мы встали, стоявший рядом ополченец тут же остановил нас:

— А ну садись!

— Отсюда не уйдешь, — бесстрастно сказал тот парень в очках. — Это в Шуанхэцзе старое правило, этому принудительному порядку Ли Цзячэнь научился по фильмам про японских чертей, это называется «окружение железной стеной»! Ну, мать его… Заставлять под винтовками смотреть представление — это что ж такое?

Наконец зазвучали гонги, раздалась музыка, и пьеса началась. Играли «Гимн Драконьей горе». Наверное, из-за нехватки времени актеры не показали пьесу целиком, а сыграли только отдельные сцены из нее. Когда одна из актрис вышла на сцену с фонарем, юноша в очках сказал:

— Ну и ну, ест много, а двигается мало.

Я не утерпел и спросил его:

— А ты почем знаешь?

— Ты взгляни, какая она толстая.

Актеры играли небрежно, даже из декорации что-то упало со сцены, один актер полез поднимать, вызвав неудовольствие зрителей.

Когда пьеса закончилась, солнце уже село за горизонт, тучи на юге еще больше расплылись и заняли почти все небо, низко в воздухе беспорядочно носились воробьи, раскаты грома становились все слышнее. По всему было видно, собирался дождь, и люди на площади, словно окуриваемые пчелы, заторопились домой. Однако многочисленные ополченцы преградили им дорогу, словно врагам, и приказывали: «Сидите где сидели, не двигаться!»

Потом даже выстрел раздался. Люди притихли, на какое-то время воцарилась тишина.

Вновь раскрылся занавес, и на сцену вышел малорослый секретарь Чэнь, подняв над головой цитатник.

— Рассаживайтесь, будьте внимательны, попросим окружного секретаря Ли Цзячэня дать нам указание! — И он захлопал в ладоши, приглашая того на сцену.

Появился маленький толстяк. У него была большая голова, на макушке торчала фуражка, руки и ноги у него были слишком коротки, издалека он был похож на жирную полевую мышь. В моем представлении окружной секретарь был необыкновенной фигурой, имя Ли Цзячэня означало партийное руководство, означало почет и власть. Но сейчас, глядя на этого человечка, я смутился в душе: неужели это тот, кто руководит четырьмя коммунами района, распоряжается судьбами нескольких десятков тысяч людей? Неужели я смог поехать учиться в город только благодаря этому большеголовому человечку?

— Ну и ну, башка огромная, важности много, злющий такой, никого не признает, помрет от излишнего усердия… — сказал парень в очках, а потом заключил: — Ну точно, нынче такие вот люди всем и командуют!

Ли Цзячэнь стоял с важным видом и две-три минуты молчал. Он знал, что это молчание — важное, многозначительное — больше всего способно напугать простых людей. В конце концов на площади воцарилась тишина.

Он громко прокашлялся и начал говорить гнусавым голосом, словно в банку:

— Товарищи, прежде всего позвольте мне от имени районного комитета Шуанхэцзе, районного ревкома и от себя лично выразить сердечную благодарность приехавшим к нам революционным товарищам артистам, поблагодарить их за то, что они, не считаясь с трудностями, проделали большой путь, чтобы приехать к нам! Они играли очень изящно, умело, очень красиво! Районный комитет решил зарезать свинью и пригласить их на банкет… Однако что для нас самое главное? Чтобы мы все, каждый из нас, глядя на героев революции, сами стали такими героями. Нам нужно учиться героизму, связывать подвиги с практикой… Вы только что видели героиню пьесы — всему сразу у нее не научишься, будем учиться у нее понемногу, по капельке. Сначала усвоим две вещи. Первое: нам нужно учиться у героини решимости не выходить рано замуж…

Ли Цзячэнь говорил что-то новое и необычное, и хотя вновь поднялся небольшой шум, все же люди прислушивались к его словам.

— Эта актриса настоящая военнослужащая, я только что поинтересовался у ее коллег, сколько ей лет, оказывается, тридцать два года. Но детей у нее нет. Значит, она уже прошла стерилизацию!

Толпа загудела.

— Великое открытие! — смеясь, воскликнул юноша в очках.

Ли Цзячэнь был явно доволен своей проницательностью, он улыбнулся, но вдруг лицо его приняло суровое выражение, и он, протянув руку к толпе, звонко закричал:

— А вот у вас, женщины, нисколечко нет понимания! Родите одного — даже в счет не берете, родите двух — считаете, что мало, а некоторые рожают — что свиньи поросятся! Как вы откликаетесь на призывы партии? Ну хорошо, а теперь поговорим о другом. Нам надо учиться также революционной решимости героини: во-первых, не бояться трудностей, а во-вторых, не бояться смерти! Как этому учиться? Этого словами не скажешь. Партийный комитет решил: все собравшиеся на площади сегодня пойдут в ночной бой, будут копать канал. Я сам вас поведу… Не пойти нельзя! Не шумите, крикунов я прикажу привести ко мне… Я закончил. Начальник Ли, начальник Ли!

На сцену выбежал длинный военный начальник.

— Организуйте людей и тут же отправляйтесь, — сказал Ли Цзячэнь.

— Слушаюсь, — ответил начальник Ли.

Тут на площади поднялся невообразимый гвалт, люди кричали:

— Без еды какая работа?

— У нас дети, нам как быть?

Военный начальник кричал и руками размахивал, чтобы успокоить толпу, но все безуспешно. Пришлось ему бежать к Ли Цзячэню за новыми указаниями.

Вернулся он к микрофону и громко сказал:

— Тихо, тихо! Мы сейчас решили: женщины с детьми не пойдут, а насчет еды — когда придем на место, каждый получит по две лепешки…

В толпе понемногу успокоились.

Уже совсем стемнело, ветер бросал людям в лицо тучи невидимой пыли. В небе непрерывно сверкали молнии, вот-вот должен был начаться ливень. Руководимые военным начальником, ополченцы погнали людей по улице куда-то за город, из уличного репродуктора неслась песня героини пьесы:

Едва мы миновали перекресток, как полил дождь. Над головой гремел гром, и в свете молний я увидел, что Ли Цзячэнь с важным видом стоит в дождевике на насыпи у дороги. Я услыхал его гнусавый голос:

— Спорьте с небом, воюйте с землей, революционеры не боятся смерти… Начальник Ли, зажгите в людях огонь, пусть у них хватит энтузиазма на весь ночной бой…

Плотная колонна шла вперед. Люди ступали нестройно, скользя в дорожной грязи. Кроме ополченцев, отдававших приказания, никто не открывал рта, слышалось только напряженное сопение.

— Ой! — Впереди кто-то упал, мы невольно замедлили шаг.

— Дунпин, бежим! — тихо сказал Ши Гу, схватив меня за рукав.

— Угу, — откликнулся я.

— Ну, разбегаемся… — Ши Гу быстро бросился в сторону и через мгновение уже исчез из виду.

Я тоже пробежал вперед десяток шагов, упал в придорожную канаву, дополз до каких-то зарослей и укрылся в них. Холодный дождь лупил по моей спине, а по груди струился горячий пот. Вода в канаве омывала мои ноги, шею кусали комары, мне было больно и противно, но я боялся пошевелиться. Лишь когда шум уходившей колонны смолк вдалеке, я перевел дух. Но едва я поднялся, намереваясь пойти назад, как меня вдруг осветило лучом карманного фонарика.

— Кто тут? — окликнул кто-то, потом погасил фонарик и подошел ко мне. Прятаться было поздно.

Я узнал подошедшего ко мне человека — это был военный начальник Ли. От страха я весь затрясся.

— Ты что тут делаешь?.. — спросил начальник Ли, но голос его был совсем не строгим.

— Я плоты сплавляю, а проходил тут…

— Живот, что ли, болит?

— Нет… да, немного…

— Живот болит — жизни нет, чего стоишь, иди себе! — сказал он и пошел дальше по дороге.

Видно, он нарочно позволил мне бежать. Почему бы это? Я оторопело постоял немного и побежал обратно. Но не успел я дойти до того перекрестка, через который мы только что проходили, как услыхал голоса. По улице двигался огонь факела и в нескольких шагах от меня остановился. В пляшущем отсвете огня я к своему удивлению опять увидел военного начальника, а рядом с кем насквозь промокшую женщину. Приглядевшись повнимательнее, я понял, что это У Айхуа.

— Начальник Ли, ты же знаешь, что я не дурной человек, я… — Да, это была У Айхуа, ее голос мне был знаком.

— Ну а как же женьшень? — спросил начальник Ли.

— Мне поручили отнести его, я правду говорю…

— Кому отнести?

— Нет, я не могу тебе сказать.

— Даже мне не веришь?

— Ну хорошо, скажу тебе: женьшень я должна была отнести бывшему районному начальнику Сюй Минхуну!

— Почтенному Сюю? А что с ним?

— Я слыхала, что он при смерти…

— А где же он сейчас?

— Нет, этого я не могу сказать…

— Ну ладно… Только вот женьшень в чужие руки попал, теперь его назад не вернешь.

— Что же делать?

— У меня с собой есть двадцать юаней, пойди еще купи!

— Хороший ты человек…

— Возьми-ка деньги… Увидишь почтенного Сюя, передай ему поклон от меня, скажи, что большой Ли его помнит… Ну, иди быстрей!..

Они поспешно разошлись в разные стороны. Улицу осветила вспышка молнии.

Я не осмелился добираться до реки по улицам, забежал за дома и понесся не разбирая дороги. Вскоре я попал в густой лес. Вокруг был кромешный мрак, и я слышал только, как капли дождя барабанили по листьям. Я метался в зарослях, не зная, куда идти. Потом вдруг земля ушла у меня из-под ног, и я рухнул в глубокий овраг.

Едва я выбрался наружу, шагах в десяти от меня кто-то спросил:

— Кто тут?

Я уж собрался бежать наутек, но при свете молнии успел разглядеть лицо спрашивающего.

— А, это ты!

Человек подошел ко мне, его очки блеснули при свете молнии. Это был невоздержанный на язык «интеллигент» из Чанша.

— Удрал? — спросил он меня весело.

Я кивнул.

— А ты что здесь делаешь?

Он поднял короткий бамбуковый сачок.

— Да вот, кузнечиков ловлю… Будет завтра чем закусить.

Я спросил его, как выйти к реке.

Он указал мне путь и помог выбраться из оврага. Я хотел поблагодарить его, но он сказал мне нараспев высоким голосом, как говорят в кино старики из народа:

— Бывай здоров…

Я пробежал несколько десятков шагов и увидел перед собой белевшую в темноте реку. Я перевел дух, вытер пот и непонятно почему почувствовал себя бесстрашным молодым героем из фильмов о войне против японцев. А тот военный начальник Ли напомнил мне командиров из тех же фильмов, которые «белые снаружи и красные внутри». За прошедший вечер я словно прожил целую долгую жизнь. В душе у меня было неспокойно, а к беспокойству примешивалось тягостное недоумение…

Пань Лаоу, Чжао Лян и Ши Гу давно уже вернулись на плот и с нетерпением дожидались меня. Они не прятались от дождя в кабинке и потому вымокли до нитки.

— Ну, паршивец! Пошел на это чертово представление… Если б не сбежал, то все еще вкалывал бы там! — ругался Пань Лаоу, втаскивая меня на плот.

— Хотел убежать, да не вышло сразу… — подавленно ответил я.

Всем, кто был на плоту, хотелось поскорее убраться из этих мест.

— Поплывем, пусть плот развалится, только бы нам здесь не оставаться! — крикнул Пань Лаоу.

— Боюсь, ветер сильный, ливень, ночь темная… — сказал с сомнением Чжао Лян.

— Да ведь Пань Лаоу с вами!

Ши Гу отвязал конец, плот закачался и отчалил от берега.

Шуанхэцзе в конце концов остался позади, только на горизонте долго еще виднелось несколько мерцающих огоньков. Несмотря на ветер и ливень, на темную ночь и ходившие под бревнами плота волны, все мы почувствовали облегчение. В этот момент мне казалось, что в целом мире единственное спокойное и безопасное место — это наш плот.

Но чувство покоя и безопасности владело мной лишь несколько минут, а потом страх наполнил мое сердце. Черное небо, черные берега, черная река, проливной дождь, закрывающий все, словно плотный занавес. Дождь заливал мне лицо так, что я не мог дух перевести. Плот мчался вперед, словно выпущенная на волю дикая лошадь. Казалось, что он не скользит по поверхности, а стремительно врезается в пучину вод. Бревна плота громко скрипели, словно хотели сбросить связывавшие их веревки и разлететься в разные стороны.

— Чего стоишь здесь, иди в кабинку! — крикнул мне Пань Лаоу.

Я не пошевелился. Вдруг вдалеке блеснул яркий белый свет, до слуха донесся грозный раскат грома, ему ответили долгим эхом окрестные горы, словно множество пустых бочек покатилось с левого берега на правый и обратно. Когда гром стих, вновь сверкнула молния, теперь уже намного ближе, она напомнила какое-то фантастическое дерево, ветви которого расходились в разные стороны и как бы раскалывали небо на множество кусков. В это мгновение я увидал широкую реку и деревья на берегу, увидал Пань Лаоу и Ши Гу, которые, стоя плечом к плечу, правили плотом. Я даже увидел родимое пятно на груди у Ши Гу.

— Ох, плохо, давай к берегу, давай к берегу… — услыхал я невесть откуда доносившийся голос Чжао Ляна.

— Не выходит, — натужно ответил Ши Гу.

— Как же быть… кончено! — в отчаянии запричитал Чжао Лян.

— Чего боитесь, давай дальше! — прикрикнул Пань Лаоу.

В этот момент я понял, в каком опасном положении находится плот. Пока бешено несущийся плот не причалит к берегу, мы будем словно ехать верхом на тигре; и жить нам или умереть — решает одно только небо. Внезапно прямо над нашими головами раздался ужасающий гром, и молния, словно меч, рассекла темноту. Я испуганно присел, закрыл ладонями уши и затаил дыхание, словно ожидая, что расколотое молнией небо сейчас обрушится мне на голову и плечи.

Плот рванул вперед, и темный берег стал стремительно приближаться, вот-вот врежемся в него!

— А ну табань! — послышался в темноте крик Пань Лаоу.

Я увидел, как грузная фигура Чжао Ляна метнулась вперед, налегла на весло. Я тоже подбежал, но не мог сообразить, где можно пристроиться.

— Отвали! — Пань Лаоу грубо оттолкнул меня.

Налетел порыв ветра, и циновки на кабинке затрепетали и захлопали на ветру, как смертельно раненная птица.

— Кабинка! — крикнул Пань Лаоу.

Я рванулся к нашему утлому жилищу, попытался пристроить на место разметанные ветром циновки. Но у меня не хватало сил одолеть ветер. Через миг ветер опрокинул кабинку и потащил ее, словно легкую корзинку, в реку. Одно бревно больно ударило меня по спине, и я упал. Я услышал, как мимо меня со звоном промчался какой-то предмет. «Это котел…» — подумал я и вдруг почувствовал острую боль в спине, из последних сил я попытался встать…

— Дунпин, Дунпин! — Испуганный голос Пань Лаоу доносился откуда-то издалека.

Потом я уже ничего не помнил…

Когда я очнулся, дождь перестал, ветер стих, слышен был только мирный плеск волн. Я почувствовал боль в боку и перевернулся лицом вверх. Увидел небеса после бури, по ним плыли гряды облаков, прямо передо мной они были плотные, подальше — реже и светлее. На небе светил месяц и кое-где были видны звезды. Предметы на берегу почти пропадали из виду.

— Дунпин, ты ничего себе не сломал? — спросил стоявший надо мной Пань Лаоу.

— Нет… — сказал я, поднимаясь. Ну и попал же я! Оказывается, я лежал всего в шаге от края плота. Я оглянулся: кабинка исчезла, на плоту вообще не осталось никаких предметов, и от этого он казался очень большим. Из всех вещей на плоту остались на том же самом месте корзинки с моими тыквами и промокшее одеяло.

Не будучи опытным, я подумал, что опасность уже миновала. Но когда я подошел к носу плота и увидел в свете луны настороженные лица Пань Лаоу и его товарищей, я понял, что главная опасность — впереди. Через несколько минут вода вокруг вспенилась и заходила ходуном, словно табун горячих коней. Мимо проплывали какие-то бревна, палки и целые огромные деревья, некоторые наползали прямо на плот, и сдержать их было невозможно. Время от времени с берега обваливались в воду огромные комья земли, увлекая за собой растительность. Казалось, целый мир сотрясался, разваливался, распадался на куски! И только громадные стволы неспешно скользили по воде. Наполовину ушедшие под воду, они напоминали погрузившиеся в грязь колеса.

С берега непрерывно доносились крики ночных кошек.

Течение стало еще более быстрым, берега словно притягивали к себе плот. Пань Лаоу недвижно стоял на носу, широко расставив ноги и наклонившись вперед. Его мокрые седые волосы сбились и шапкой спадали на лоб. Напрягшееся тело в этот момент казалось отлитой из бронзы статуей. Если река делала поворот, Пань Лаоу всем телом налегал на весло и наклонялся в сторону. Чжао Лян и Ши Гу стояли по бокам у переднего края плота, орудуя длинными шестами, сверкавшими при свете молний. Я не мог разглядеть их лиц, но по их вытянутым шеям и напряженным спинам можно было догадаться, что им приходится нелегко. Они постоянно были готовы к тому, что плот понесет к берегу, и, чтобы оттолкнуться вовремя, держали наготове шесты. Но они не учли, что при такой бешеной скорости двумя шестами остановить плот невозможно.

Теперь уже все понимали: в такую бурю нельзя было покидать Шуанхэцзе. Но в борьбе с природой человек не любит уступать. Никто не досадовал, не давал волю чувствам. «И правда, — думал я, — лучше стоять лицом к лицу с грозной стихией, со смертельной опасностью, чем терпеть унижение и насилие в Шуанхэцзе. Наверное, другие тоже так думают!» В детстве дедушка говорил мне, что у сплавщиков есть неписаное правило: что бы ни случилось, люди должны оставаться на плоту и не покидать его до тех пор, пока плот не разнесет. Всегда попадаются трусливые люди, которые бегут с плота, таких называют «упавшими в воду псами», на них пальцем показывают, и они потом стыдятся смотреть людям в глаза. «Лучше погибнуть в воде, чем жить с позором на берегу». Как раз чувство собственного достоинства и делает человека сильным, бесстрашным и красивым!

Впереди был опасный поворот, Пань Лаоу изо всех сил навалился на весло, но вдруг поскользнулся, и весло вырвалось было у него из рук.

— Ай! — оторопело воскликнул я.

Если бы в этот момент Пань Лаоу совсем выпустил весло из рук, он наверняка упал бы в воду под плот, а плот врезался бы в берег. Но Пань был предельно спокоен. Плот миновал опасное место и вышел на середину реки.

— Дядя Пань, как вы?

— Нормально, кажись, ногу себе проткнул.

Пань Лаоу поднял левую ногу, я стал ее осматривать, но раны не было видно, только с краю ступни вытекла темная капля крови. Я пощупал это место: оно припухло и было горячим.

Чжао Лян положил свой шест, подошел к нам, с треском оторвал рукав своей рубахи и перевязал им ногу Пань Лаоу.

— Брат Лаоу, я буду править! — сказал Чжао Лян.

— Нет, — покачал головой Пань Лаоу, не отрывая глаз от реки.

— Ты устал.

— Это место опасное!

— Я понимаю…

— Я не могу тебе позволить…

— Я буду осторожен, ты не волнуйся.

— Нет, у тебя дома семеро малых…

— Сейчас это неважно!

— Тебе неважно, мне важно!

Пань Лаоу сердито оттолкнул Чжао Ляна, тот не издал ни звука.

— Дядя Пань, я молодой и сильный, дайте мне!

Пань Лаоу посмотрел на Ши Гу, покачал головой.

— Дядя Пань… — Ши Гу просил почти умоляющим тоном, протягивая руку к веслу.

Пань Лаоу решительно отстранил руку Ши Гу, тряхнул головой и вдруг мягко сказал:

— Нет, Гайгай ждет тебя, ты не должен рисковать…

— Ну а ты-то, ты! — взволнованно воскликнул Ши Гу.

— Я старый, совсем одинокий, мне-то что…

Пань Лаоу улыбнулся, месяц освещал его мокрое лицо. Я увидал также сверкавшие в глазах Чжао Ляна и Ши Гу огоньки и вдруг почувствовал, как что-то горячее подступило к горлу.

— Что-то закурить охота… — Пань Лаоу отвернулся и больше не обращал ни на кого внимания.

Плыли мы, плыли, и плот, кажется, выбрался к самой середине реки; холмы по берегам стали чуточку ниже и более отлогими, река — шире, и течение в ней — поспокойнее. Луна теперь светила у нас за спинами, ее свет еле пробивался через густые облака. Ши Гу и Чжао Лян обошли плот, собрали все, что на нем осталось. Вдалеке показался огонек, обещавший тепло и уют. После ожесточенной схватки со стихией мы уже думали, что победа близка.

— Это Чэньцзяцяо, — радостно сказал Пань Лаоу.

— А там можно причалить? — спросил Ши Гу.

— Сейчас подумаю… А это еще что? — испуганно крикнул Пань Лаоу.

Впереди показалась какая-то темная преграда, стеной перегородившая реку.

— Ай, это ж вывороченное дерево! — крикнул Ши Гу.

— Не бойсь, давай правее, правее… быстро! — Пань Лаоу взмахнул рукой.

Мы все вчетвером навалились на весло в левую сторону. Но было поздно: дерево было слишком большое, и плот не смог проскочить мимо него. Оно стеной вставало перед нами, все ближе и ближе, торчащие ветки и сучья, словно лапы демона, тянулись к людям, готовые утянуть их в пучину. Пань Лаоу оттолкнул меня, громко крикнул:

— Прыгайте вы…

В этот момент Чжао Лян и Ши Гу оторвались от весла, подбежали к правому краю плота и приготовились прыгнуть. Ши Гу оглянулся и крикнул:

— Дядя Пань!

— Обо мне не думай, позаботься о Дунпине…

Пань Лаоу упорно толкал весло в левую сторону, не теряя надежды обойти опасность.

— Прыгай! — Ши Гу утянул меня в холодную воду. За нами следом прыгнул Чжао Лян.

Когда мы вынырнули из воды, плот с громким треском врезался в дерево. Ветви затопленного дерева закачались и замерли.

— Дядя Пань!

— Брат Лаоу!

Нас вынесло к дереву, мы уцепились за торчавшие из воды ветки. Плот не развалился, его нос уперся в ствол, а середина застряла среди ветвей. Мы взобрались, помогая друг другу, на плот, огляделись: Пань Лаоу нигде не было видно.

— Нету больше почтенного Паня… — скорбно сказал Чжао Лян.

— Не может быть, он плавает здорово… — сказал Ши Гу.

— Но у него же на ноге рана!

— И почему он не прыгнул!

Услыхав разговор Чжао Ляна и Ши Гу, я не выдержал и заплакал.

Луна села на западе, над головой открылись россыпи звезд. В предрассветной тьме мы искали глазами человека на поверхности реки. Когда забрезжил рассвет, Ши Гу предложил разбиться на группы и осмотреть берега.

— Жив дядя Пань или нет, а мы должны его найти, — сказал он.

Я и Чжао Лян отправились на правый берег, Ши Гу — на левый. Хорошо, что река в этом месте была не широкая. Мы с Чжао Ляном поплыли наискосок по течению и вскоре выбрались на прибрежную травку. Было уже светло, мы видели, что и Ши Гу выбрался на противоположный берег. Мы помахали ему и пошли вдоль по течению.

После бури воздух был необыкновенно свеж. Вокруг стояла тишина, одинокая белая цапля ходила вдалеке по оросительным канавам, словно какой-то человек совершал обход полей, проверяя, не погубила ли буря посевы. Кроме цапли, вокруг не видно было ни одного существа.

Вдруг Чжао Лян сказал:

— Гляди, что это?

У самого берега лежал какой-то круглый предмет, мы подумали вначале, что это человеческая голова, подошли поближе, а это одна из тыкв, которые дал мне в дорогу дедушка. Дедушкины слова еще звучали у меня в ушах: «Сготовь-ка на плоту тыквы, дяде твоему тоже понравится…» А теперь Пань Лаоу нет больше!

Похоже, что мы почти добрались до Чэньцзяцяо. Мы остановились и стали смотреть на другой берег. Ши Гу помахал нам оттуда рукой — значит, Пань Лаоу и вправду погиб; горечь непоправимой утраты заполнила наши сердца.

Мы с Чжао Ляном пересекли реку на пароме, Ши Гу поджидал нас на пристани. Втроем мы молча вошли в Чэньцзяцяо. Люди, спозаранку вышедшие на улицу, пугались наших озлобленных, усталых и страдальческих лиц. Некоторые замедляли шаг и пристально нас оглядывали. Ши Гу повел нас с Чжао Ляном в маленький дом для приезжих. Едва мы вошли в него, как какой-то старичок подбежал к нам и радостно объявил:

— Ха, Ши Гу, вы пришли! А Пань Лаоу жив…

Мы обомлели.

— Где он? — спросил, заикаясь, Ши Гу.

— Там, в комнате на заднем дворе. Ну как вы, небось думали, что он в расход вышел! — Старичок сказал, посмеиваясь: — Он же у нас «в воде не тонет»! Еще затемно он сюда ввалился, ну, конечно, потрепало его маленько…

Мы и изумились, и обрадовались и, чуть не отталкивая друг друга, ринулись в ту комнату. В комнате еще горела лампа, Пань Лаоу полулежал на кровати, подложив под спину две подушки, его грудь, руки, ноги и даже лицо были в бинтах, из-под бинтов видны были только нос и два сверкающих глаза. Увидев нас, он весело закричал:

— Ну, друзья, вы что ж так поздно? Я больше всего о тебе беспокоился! — Он схватил меня за руку и улыбнулся, обнажая два ряда желтых зубов.

Чжао Лян, плача и смеясь, растроганно заговорил:

— Брат ты наш, а я уж думал, что ты…

— Чжао Лян, что ты плачешь, ведь сплавщикам любые трудности нипочем… Много повидаешь — удивляться перестанешь! Ну а с плотом что?

— Прибило к дереву, не распался!

Пань Лаоу еще больше повеселел.

— Коль в такой передряге не пропали, свою тысячу наверняка получим!

Чжао Лян со слезами на глазах сказал:

— Ты все об этом, а сам чуть было не погиб.

— Я кричал тебе, чтобы ты прыгал, ты что, не слышал? — сказал Ши Гу.

— Слышал.

— Так чего же не прыгнул?

— Я хотел, чтобы плот боком в дерево врезался, тогда бы он не рассыпался… а потом я бросил весло и прыгнул, хотел зацепиться за дерево, да не смог, меня течением и вынесло к Чэньцзяцяо! Самому идти не пришлось…

Пань Лаоу говорил легко и весело, а Чжао Лян все охал и вздыхал:

— Эх, больше всего жалко мне трубку, у нее такой мундштук был.

Потом Пань Лаоу спросил:

— Ши Гу, а колечко и браслет, которые ты заготовил для Гайгай, тоже пропали?

Ши Гу кивнул.

— Н-да, ничего не осталось. Ну ладно, сами-то живы, и то хорошо… — Потом он вдруг понизил голос и задумчиво произнес: — Все в порядке. Лишь бы живы были, а там что-нибудь придумаем…

— Дядя Пань! — пролепетал растроганный Ши Гу. — Ты всегда думаешь о людях, все о других заботишься…

— Тут уж ничего не поделаешь, — тихо ответил Пань Лаоу, — если не думать о других, в сердце будет пустота. И если люди не будут друг о дружке думать, что ж это за жизнь будет? Никакого толку в ней тогда не будет!

Мы отдыхали в Чэньцзяцяо два дня. За это время мы тратили только деньги Чжао Ляна. Потому что у Пань Лаоу и Ши Гу все деньги вместе с одеждой смыло в реку. Я, помня совет дедушки, не снимал одежды, пятнадцать юаней все еще лежали у меня в кармане целехонькие. Я их достал, но все наотрез отказались их тратить. У Чжао Ляна деньги были зашиты в поясе, всего пятьдесят юаней. Его жена наказала ему отвезти эти деньги в город для старшей дочери, ей в приданое. Обычно прижимистый и даже скупой, Чжао Лян в эти два дня в Чэньцзяцяо был совсем другим. Он покупал нам не только свежих овощей и сои, но два раза побаловал мясом, не забыл купить Пань Лаоу и новую красивую трубку.

На третий день разбухшая было река успокоилась, Пань Лаоу сказал:

— Пора нам за работу!

— Срубим с поваленного дерева ветки и отцепим плот, — сказал Ши Гу.

— Если разом всем налечь, быстро управимся.

— Лаоу, ты у нас ранен, ты лучше со стороны покомандуй, и ладно.

— Да разве меня не откормили, как борова на триста цзиней[25]? — рассмеялся Пань Лаоу.

Ши Гу собирался было уже отругать Пань Лаоу, но тут и он засмеялся.

Настроение у всех у них было хорошее, только у меня на душе кошки скребли. Пань Лаоу заметил, что я невесел, и сказал мне:

— Дунпин, мы тут с плотом, боюсь, должны еще повозиться. Ты на учебу опоздаешь; как тут быть?

— Пусть едет на поезде, — сказал Ши Гу.

— Ему деньги нужны, — сказал Пань Лаоу. — Его дед еле-еле наскреб денег на учебу.

— А сколько стоит на поезде доехать? — тихо спросил Чжао Лян.

— Да юаней пятнадцать хватит, — сказал Пань Лаоу.

Чжао Лян подумал, вынул пятнадцать юаней и сунул мне в руку.

— Вот, возьми, езжай на поезде.

— Дядя Чжао, зачем мне! — Я хотел отдать ему деньги.

— Будем считать, что я тебе дал взаймы.

— Так когда же я смогу отдать?

— Когда-нибудь да сможешь.

— Если дядя Чжао говорит, значит, бери! — похлопал меня по плечу Пань Лаоу. — Деньги — дело несущественное, запомни это!

В тот день мы вместе вышли из дома для приезжих и расстались на перекрестке.

— Иди по этой большой улице, пройдешь вверх до половины горы, там будет шоссе, увидишь автобусную остановку, сядешь там на автобус… — стал подробно объяснять мне Пань Лаоу. — Доедешь на автобусе до Лэншуйтаня и там пересядешь на поезд; как билет купить и на какой поезд садиться, сам расспросишь. Ну ладно, я тебя не буду провожать, иди, да будь осторожен.

— Дядя, я все запомнил. — Я обернулся к Чжао Ляну и Ши Гу. — Дядя Чжао, брат Ши Гу, я пошел.

— Иди, не забывай нас… построй железную дорогу! — сказал Чжао Лян.

— Да, Сяошуй — река норовистая, у сплавщиков жизнь несладкая… — сказал Ши Гу.

Я дошел до шоссе на горе. Река Сяошуй вилась под горой, и я отчетливо различал три человеческие фигурки, которые двигались параллельно мне вдоль берега реки. А потом я увидел длинную песчаную косу, на ней лежало большое дерево, а рядом с ним как-то изменившийся, но все же знакомый плот. Вскоре на косе показались Пань Лаоу и его товарищи. Отсюда они казались мне тремя крохотными куколками. Они напряженно работали, очищая дерево от веток. В этот миг они были так прекрасны, так дороги мне, что захотелось вдруг вернуться к ним и никогда с ними не расставаться.

Я посмотрел вдаль на вьющуюся без конца реку Сяошуй; над рекой стояла легкая голубая дымка. Сяошуй, на тебе нет бакенов, нет семафоров, нет лодок с фонарями. Ты река, на которой совсем нет ориентиров. Ты проста и красива, но сколько опасностей ты таишь, сколько горя можешь принести людям! Со времен Яо и Шуня возникла легенда о твоих извилистых берегах, и ты до сих пор все та же. Когда же ты станешь рекой, удобной для плавания, судоходной, укрощенной рекой?

Я вспомнил дедушку и то, как он подарил мне кулек с засохшими конфетами. Вспомнил почтенного Сюя — ведь его сейчас надо спасать. Вспомнил я и рыбака Лао Вэйтоу, оставшегося без своих ручных птиц, — каково-то будет ему одному. Я думал о красивой и мужественной Гайгай, которую не так-то легко заставить покориться. Я вспомнил побирушку У Айхуа — она не должна отчаиваться из-за того, что дошла до такой жизни. Я вспомнил того интеллигента в очках — умный парень, зря дурачком прикидывается. Еще я вспомнил однообразное гудение комаров, пугающий плач ночных кошек и те старые колеса, — неужто история, подобно им, застрянет на одном месте?

Да, жизнь нашего народа и природы слиты неразделимо! Зимой простые люди ходят босиком по снегу и мерзнут, летом их печет жаркое солнце, осенью они месят своими ногами грязь, а весной они безропотно сносят жестокий голод. Тот, кто этого не испытал, — тот не поймет величия и богатства жизни, ее радостей и ее страданий.

Подъехал красный автобус, я немного нерешительно выступил вперед, поднял руку…

Перевод Г. Синицкого.