Современный египетский рассказ

Четверг

Каждый день у нас начинается с переклички. Список в классном журнале учитель наверняка знал наизусть и мог бы без запинки повторить его от начала до конца. Тем не менее он клал журнал перед собой, заглядывал в него, одну за другой называл фамилии и делал паузу, чтобы услышать ответ: «Здесь!» Если пауза затягивалась, он вопросительно поднимал брови, бросал пронзительный взгляд на пустую парту отсутствующего и ставил против его фамилии прочерк.

Наш класс славился прогульщиками. В нем собрались, наверное, самые отъявленные во всей школе сорванцы, но сорванцы достаточно смышленые, чтобы учиться хорошо, поэтому на наши прогулы смотрели сквозь пальцы. У нас находилось множество причин, чтобы пропускать занятия: один, например, не мог прийти потому, что его джильбаб[62] выстирали и он еще не высох, другой отвозил отца на станцию, третьему подвернулась возможность заработать несколько монет. И все сходило нам с рук. Но только не в четверг, только не в четверг!

Да, наши озорники были отнюдь не глупы и в учебе шли первыми, опровергая брюзгливые пророчества деревенских богатеев, полагавших, что школы созданы только для их сынков, и возмущавшихся новыми порядками, когда в одном классе — в нашем! — учатся и сын старосты, почтенного человека, семья которого живет в доме с балконом, и оборванец Абд аль-Фаттах, сын фекки[63] Хамиса аль-Гумейи.

Все началось с того, что, проводя ежедневную перекличку, Абуль Макарим-эфенди повелительно произнес: «Абд аль-Фаттах аль-Гумейи!» — и не услышал ответа. Обычно в таких случаях учитель ограничивался пометкой в журнале и продолжал вызывать других. Но тут он вдруг наморщил лоб, потер виски, как бы припоминая, произнес:

— Этот Абд аль-Фаттах… Почему по четвергам он всегда отсутствует? Я это давно заметил. Что-то здесь не так… Каждый четверг, каждый четверг!

Сдавленное хихиканье заставило учителя поднять взгляд от журнала. Сабаави исподтишка ущипнул Кармута, Кармут толкнул Сабаави. Их веселье мгновенно передалось соседям, а это означало, что многие понимают его причину.

— Что такое? — спросил учитель.

Кто-то, давясь от смеха, показал на Сабаави и Кармута:

— Они соседи Абд аль-Фаттаха, их дома стоят стенка к стенке.

Учитель строго прикрикнул:

— Так в чем же все-таки дело?!

— Эти двое… Они же его соседи.

На лицах обоих озорников запылал яркий румянец, и они испуганно переглянулись, словно обвиненные в тяжком преступлении. Каждый предпочитал, чтобы объясняться пришлось другому.

— Ну говори ты, Сабаави, — приказал учитель.

— Так Кармут тоже его сосед… — тянул время Сабаави.

— Кармут, ты скажешь, наконец, в чем дело?! — взорвался учитель. Кармут стремительно вскочил, словно подброшенный пружиной, и разом выпалил: «Каждый четверг Абд аль-Фаттах со своим отцом ходит на кладбище!»

Класс разразился хохотом. Учитель, который сам был большой любитель посмеяться, пытаясь сохранять серьезность, медленно произнес:

— Что значит — ходит с отцом на кладбище?

Тут уж сразу несколько добровольцев, перебивая друг друга, растолковали, что имел в виду Кармут. И мы узнали, что наш одноклассник Абд аль-Фаттах аль-Гумейи прогуливает каждый четверг из-за того, что отправляется в этот день вместе с отцом на кладбище, где тот читает Коран по усопшим, переходя от могилы к могиле.

Отец Абд аль-Фаттаха присаживается чуть поодаль могилы и начинает без всякого приглашения. Если голос его нравится родственникам покойного, его слушают с четверть часа и подают несколько лепешек, пирожков или горсть печенья. Некоторые остаются так довольны, что добавляют еще сухих фиников, или плоды рожкового дерева, или земляные орехи, или несколько мелких монет. Но чаще, конечно, милостыня скудная — пара пирожков на самом дешевом масле. И ничего удивительного — фекки Хамис не пользуется симпатией у старушек, завсегдатаев кладбища, потому что всегда читает только те стихи Корана, в которых речь идет об аде, геенне огненной и прочих неприятных и страшных вещах. Одна старуха даже как-то отругала его:

— Да помолись же ты наконец за пророка! Что ты все долдонишь про ад! На, возьми и убирайся отсюда! — и сунула ему два ломтя черствого хлеба.

Фекки внимательно оглядел подаяние, сунул хлеб в мешок и пошел прочь, бросив старушке на ходу:

— А ты за эту ерунду рая ждешь с зелеными кущами?

Он подошел к другой могиле и начал читать тот же самый стих.

Сабаави вдруг сказал:

— Его отец говорит, что фекки Хамис из всего Корана знает только этот стих да еще несколько самых коротких сур, поэтому…

Тут Кармут опять толкнул его в бок:

— Да нет же, дурак! Фекки Хамис всегда начинает с ада, а вот если увидит, что ему подают пирожки и лепешки из хорошей муки, тогда уж он к райским кущам переходит…

Весь класс зашелся хохотом, и даже учитель не смог сохранить свою обычную степенность. Но когда он, так же как и мы, стал, уже изнемогая от смеха, постукивать ногами об пол, лицо его вдруг странно сморщилось, на покрасневших глазах заблестели слезы, и трудно стало понять, смеется он или плачет.

Нет, этот день не прошел бесследно. Есть вещи, которые прочно западают в память. Абд аль-Фаттах аль-Гумейи никогда уже не был для нас тем, кем был прежде. А между учителем и нами с тех пор существовал словно бы какой-то тайный уговор, и частенько на уроках в глазах наших сорванцов появлялись лукавые искорки, как бы приглашающие его продолжить беседу о кладбище, милостыне и чтении Корана. И я готов поклясться, что по крайней мере дважды Абуль Макарим-эфенди чуть было не поддался на эти провокации. Однако он подавлял набегавшую на лицо улыбку, и его длинная указка заставляла нас уткнуться в учебники. А потом случилось вот что.

Урок арифметики тянулся бесконечно медленно. И вдруг за окном, выходящим на террасу, замаячили тени, стали четче, приняли очертания человеческих фигур… Учитель стремительно поднялся со стула, крикнул: «Встать!» Мы повскакивали из-за парт, почтительно вытянулись, и в класс вошел сам школьный смотритель с каким-то важным господином. Мы быстро сообразили, что это инспектор. «Сесть!» — приказал учитель. Стараясь не шуметь, мы заняли свои места.

Инспектор направился прямо к учительскому столу, уселся и просмотрел классный журнал, делая красным карандашом какие-то пометки. Потом взглянул на учителя, и тот начал быстро задавать нам вопросы — то один, то другой, то по той, то по этой теме, будто показывал нас инспектору со всех сторон. А инспектор сидел прямо, не шевелясь, уставившись на нас пугающе пристальным взглядом.

Учитель, опросив очередного ученика, украдкой косился на инспектора, как бы ожидая, что тот скажет: «Хватит, достаточно». И уйдет. Но инспектор все сидел, а смотритель стоял рядом настороже, всем своим видом демонстрируя стремление раскрыть некий утаиваемый пробел в знаниях учащихся. Может, именно поэтому он вдруг указал пальцем на Абд аль-Фаттаха Хамиса аль-Гумейи:

— Ты. Встань и дополни ответ.

Но Абд аль-Фаттах мыслями был где-то совсем в другом месте. У него всегда был такой отсутствующий взгляд, лицо одутловатое, невыразительное, Он продолжал сидеть, словно речь шла не о нем. Казалось, он не обращает никакого внимания на господина смотрителя. В негодовании наш учитель прикрикнул: «Эй, как тебя там!» Голос его был полон презрения и ненависти.

Абд аль-Фаттах, однако, и тут не шевельнулся. Тогда учитель вне себя от ярости закричал:

— Эй ты!.. Ты, могильщик!

Для нас это было как взрыв бомбы, но удивительно — ничего страшного не произошло. Господин инспектор лишь улыбнулся, презрительно скривив губы, и осведомился: «Что еще за могильщик?»

Учитель начал суетливо объяснять, что Абд аль-Фаттах заучивает наизусть стихи Корана, чтобы вместе с отцом читать их на кладбище. При этом он делал брезгливые жесты, как бы отмежевываясь от некой скверны.

Что думает по этому поводу инспектор, мы не поняли. Зато господин смотритель выступил вперед и прочитал нам строгое наставление насчет того, что в школьные годы ученик должен полностью посвящать себя учебе, усердно готовиться к экзаменам. Вот о чем надо думать! Потом он обрушился на фальшивых «знатоков» Корана, которые торгуют им, искажают его, их удел — ад, ибо невежество их беспросветно. Закончил он тем, что предложил Абд аль-Фаттаху встать и ответить на тот самый вопрос, который был ему задан.

Абд аль-Фаттах поднялся с потерянным видом, лицо его покрылось каплями пота. Он позабыл все, что знал, а может, и не знал ничего, что можно бы было вспомнить, поэтому стоял и молчал. Господин смотритель — низенький, тучный, с близко поставленными жесткими глазами, одетый, как всегда, в джуббу[64], кафтан и феску с кисточкой, — указал ему на дверь:

— Выйди вон!!

Абд аль-Фаттах начал выбираться из-за парты, и все глядели на его рваную, обвисшую рубаху, корявые босые ноги и татуировку на висках в виде маленьких зеленых птичек[65]. Во взгляде инспектора читалась брезгливость, а в глазах смотрителя и учителя — нескрываемая злость, потому что этот скверный ученик вызвал недовольство инспектора.

Однако инспектор знаком приказал Абд аль-Фаттаху возвратиться на место и, повернувшись к смотрителю и учителю, поднял одну бровь, как бы вопрошая изумленно: «Что это еще за мерзость такая?!»

Учитель извиняющимся тоном заговорил о том, что этот мальчик и ему подобные приведены в школу насильно — по закону об обязательном обучении, когда полицейские, обходя дома и поля, сгоняли в школу всех детей школьного возраста, что приличных школ уже почти не осталось, да и могло ли быть иначе, если их двери широко распахнулись перед такими вот босяками, нищими и детьми могильщиков…

Не дослушав, инспектор сделал учителю какой-то непонятный знак, что-то пометил в журнале, встал и ушел с недовольным видом. А Абд аль-Фаттах Хамис аль-Гумейи никогда больше не появлялся в школе.

Никто из ребят нашего класса не забыл этого происшествия. У меня оно тем более из головы не шло: ведь отец настаивал, чтобы я учился читать Коран как раз у одного фекки вроде «могильщика» Хамиса аль-Гумейи. Что скажут в школе, если узнают?!

А потом наступил еще один четверг. Это был самый несчастливый день во всей моей жизни. Отцу срочно понадобилось съездить по какому-то важному делу в город. У моего отца все дела важные и срочные: показаться ли врачу, купить ли нижнее белье на зиму, или в суде посидеть, послушать, что там говорят.

Рано поутру, когда я еще сладко спал, меня растолкали, подняли с постели и сказали:

— Отвезешь отца на станцию.

Я встал, протирая глаза. Провожать отца на станцию и встречать его вечером было единственной моей обязанностью по дому, даже в страду в поле работать меня не заставляли — у меня было дело поважнее: я учился. А вообще-то говоря, это и не обязанность вовсе, а одно удовольствие, прогулка: прокатиться верхом на осле, сидя в седле позади отца, до станции, а потом возвратиться одному по утренней росе обратно. Главное — успеть обернуться до начала занятий.

Однако на этот раз отец замешкался, и теперь весь дом ходуном ходил.

Я побежал в хлев седлать осла, и тут сердце у меня упало.

— Сегодня четверг, я должен обязательно идти в школу. Пусть поедет кто-нибудь другой.

Братья и сестры в один голос завопили:

— Ну и что ж, что четверг? Что такого? Подумаешь!

Как им объяснить?

Отец, едва сдерживая ярость, сказал с настораживающей слащавостью в голосе:

— Почему это ты должен, сынок? Четверг — тем более, завтра пятница, значит, уроков мало, спокойно можешь и пропустить.

В глазах его заплясали угрожающие искорки, и мать поспешила вмешаться:

— Да что с тобой, сынок? Не гневи Аллаха! Всем твоим братьям и сестрам работать целый день!

Но я продолжал стоять на своем, хотя и трясся от страха: несдобровать мне. И гроза грянула. Удары свалили меня на землю и размазали по ней, как комок грязи. Я попытался было подняться, но тут получил еще один удар и отлетел к большому кувшину, который разбился вдребезги, брызнув осколками в разные стороны. Отчаянно вопя, я тщетно искал спасения, а отец гонялся за мной со здоровенной палкой, решив, видно, прикончить меня на месте. Наконец он устал, отбросил палку и, задыхаясь, крикнул:

— В эту свою проклятую школу больше не пойдешь! С завтрашнего дня будешь работать в поле… Ну-ка, живо отвязывай осла!

Однако этого ему показалось мало: он взобрался на осла один, а меня заставил бежать следом до самой станции — пять или шесть километров.

На обратном пути я все время подгонял осла, и он несся во весь опор. На углу нашей улочки я соскочил, бросил поводья — осел сам знакомой дорогой вернется домой — и припустился бежать, чтобы до конца занятий успеть в школу — хоть бы показаться там. По дороге я крикнул младшей сестренке, чтобы она завела осла во двор.

В школу я явился к началу третьего урока. Солнце уже высоко поднялось над школьным садом и залило почти всю террасу, подбираясь к дверям в наш класс. А там творилось нечто невообразимое. Меня встретили хохотом, криками:

— Вот он, явился!

На щеках моих еще не высохли слезы, и все тело было в синяках. Я изнемогал от усталости. Странно, но никто ничего не заметил. Должно быть, произошло что-то необычное. Проходя к своей парте, я спросил:

— Эй вы, что случилось?

— А ты не знаешь? Абуль Макарим-эфенди сегодня не пришел!

— Ну и что?

— Как что? Тот, кто не приходит в четверг, — кто он такой?

— Могильщик! — мгновенно сообразил я, и все радостно захохотали.

Вдруг словно из-под земли посреди класса вырос смотритель. Мы оцепенели. Шум разом умолк, слышался лишь его тонкий, с присвистом голос — как кошачье мяуканье:

— Что за гвалт? Вы где находитесь? На базаре? Вы кто? Стадо баранов?

Он раздраженно повернулся, намереваясь выйти, и тут столкнулся в дверях со школьным сторожем, тоже заглядывавшим в класс. Феска его покачнулась и упала бы, если бы господин смотритель ловко не подхватил ее. Не помню, я ли первый засмеялся или кто другой, но только господин смотритель с ненавистью посмотрел на нас, зло плюнув на переднюю парту, и вышел, проклиная несчастное время, когда таких, как мы, допустили в школу. Но тут же вернулся, таща за шиворот сторожа. С яростью втолкнул его за порог и рявкнул:

— Перепороть всех!

Сторож не задумываясь схватил первого попавшегося — это был я — и повалил на пол. Свирепая розга обожгла мне ноги…

Несчастный, оскорбленный, приплелся я домой.

Едва завидев меня, мать завопила, колотя себя руками в грудь:

— Куда ты девал осла, паршивец?! Куда ты его девал?!

Сердце мое оборвалось:

— Так я же оставил его сестре, на углу нашей улицы…

Мать начала бить себя по щекам и рвать на себе платье:

— Да не пришел он! О черный день! Беги, ищи его сейчас же!

Я повернулся и вышел из дому в полной растерянности. Где искать? Вдруг меня осенило: может, он забрел на клеверное поле, где пасся в первые дни, после того как мы его купили? Тогда найти — пара пустяков! Но тут же я представил себе дорогу туда и обратно, огненный шар солнца в небе, пышущую жаром землю и свое собственное тело, превращающееся в жареную лепешку… Ох, нет! А может, кто-то из братьев наткнулся на него и отвел на пашню?..

Через полчаса я был там. Когда братья узнали, с чем я явился, они, как мать, начали кричать на меня, а я, уже не в силах плакать, лишь едва мычал что-то. Но сами небеса послали мне помощь. На крик братьев пришел человек, который мне всегда нравился, — дядя Фархат. Он садовник, торгует на местных базарах фруктами и знает весь наш квартал, все, что происходит в нем, всех людей — торговцев и покупателей, богачей и бедняков. Услышав о нашей беде, он сказал:

— Вообще-то я знаю того человека, что продал вам осла. И как раз сейчас туда еду. Пусть кто-нибудь из вас поедет со мной, спросим, не вернулся ли осел к нему.

— Поезжай ты! — приказал старший брат, подсадил меня на осла позади дяди Фархата, и мы поехали.

Ехали долго, пока не добрались до какой-то маленькой деревушки. И первый, кого я там увидел… От неожиданности я чуть не свалился на землю. Спрятавшись за спину садовника, я прошептал:

— Не может быть!

— Что с тобой? — спросил он.

— Я видел его!

— Осла?

Первый раз за этот день я улыбнулся:

— Да нет! Нашего учителя, Абуль Макарима-эфенди!

— Так он же из здешних, он же живет тут, — сказал дядя Фархат.

Полагалось бы подойти и почтительно поздороваться, как и подобает при встрече ученика с учителем на улице. Но я был в таком плачевном состоянии, что сил на это у меня уже не хватило. Лучше спрятаться.

Не тут-то было! Я с ужасом увидел, что учитель сворачивает на ту же улицу, куда направлялись и мы. Но он исчез в угловом доме, а мы остановились возле соседних дверей. Навстречу нам вышел хозяин, пригласил войти, усадил на высокую скамью, поинтересовался здоровьем моего отца, справился об осле — и тут я разревелся. Садовник рассказал, что случилось. Хозяин искренне огорчился и заверил нас, что не видал осла с тех пор, как продал его. Побеседовав еще немного, садовник поднялся и попросил разрешения оставить меня здесь, пока он не сходит по своим делам. Хозяин радушно согласился и сказал, что, может быть, как раз за это время осел и в самом деле придет. Садовник ушел, а хозяин посоветовал мне прилечь, дать отдых уставшему телу.

Скамья, на которой я растянулся, стояла у стены, отделяющей дом нашего гостеприимного хозяина от дома Абуль Макарима-эфенди.

За стеной говорили раздраженно. Я узнал голос своего учителя:

— Да имей же совесть, наконец! Как тебе не стыдно! Из-за тебя ведь и обо мне уже сплетни идут.

Стена задрожала от горестных воплей, и хозяин кинулся к двери:

— Сбегаю разниму их и сейчас же вернусь.

Вопли умолкли, и слабый надтреснутый голос сказал:

— И он еще меня стыдит… А что я буду делать? Это мое ремесло, которому меня учили с детства… Как я его брошу, да и зачем?

И я услышал горькие рыдания.

Наконец все стихло. Меня сморил сон. Мне приснилось, что я блуждаю по каким-то темным закоулкам, откуда не могу выбраться. Каждый раз выхожу на грязный пустырь, окутанный густым туманом. Из тумана раздается непонятный грохот. Я дрожал от страха и очень обрадовался, когда хозяин осторожно разбудил меня. Приоткрыв глаза, я увидел замечательную картину: на полу расстелена циновка, посередине стоит большой деревянный поднос с едой и… Кто это? Я протер глаза, окончательно проснулся и увидел моего старшего брата. Наверное, мать послала его за мной, чтобы я не вздумал вдруг сбежать из дому. Я подсел к циновке и просил хозяина:

— Из-за чего это так спорили в доме Абуль Макарима-эфенди?

— Твой учитель настаивает, чтобы отец его бросил свое ремесло: он же, не к столу будет сказано, могильщик.

Ложка выпала из моих рук. Могильщик! Абуль Макарим-эфенди… Его отец — могильщик! Поистине велик Аллах!

Мне даже есть расхотелось. Я отвернулся от циновки и стал вытирать руки и рот. Хозяин удивленно воскликнул:

— Ты чего это? Ешь еще!

Я сказал, что сыт, поблагодарил его и встал. Мой старший брат подошел ко мне, наклонился и шепнул, что осла нашли — он пасся себе спокойно у старых развалин аль-Укайша неподалеку от нашей деревни…