Создатель звезд (другой перевод)

Глава 16 Эпилог: Возвращение на Землю

Я очнулся на холме. Свет уличных фонарей нашего пригорода затмевал свет звезд. За эхом от удара часов последовало еще одиннадцать ударов. Из множества окон я нашел наше. Волна дикой радости охватила меня. Затем пришло ощущение покоя.

О ничтожность и быстротечность земных событий! В мгновение ока исчезли сверхкосмическая реальность, мощный фонтан творения и поток миров. Исчезли, превратившись в ничего не значащий сон.

О ничтожность и быстротечность всего этого каменного зернышка с его тонкой пленкой океанов и воздуха, с его преходящей, разнообразной, нежной пленкой жизни; с его тенистыми холмами, с морем, со скрытым в темноте горизонтом; с пульсирующим, словно переменная звезда, маяком; с позванивающими трамвайными рельсами. Моя рука ласкала приятно жесткий вереск.

Исчез повелитель сверхкосмоса. Не такой, каким я себе его представлял, а бесконечно сложнее, более ужасный, и более прекрасный. И более близкий к реальному.

Однако, если я неверно представлял себе детали или даже общие очертания вечного духа, то его нрав я уловил; возможно, этот нрав даже был истиной. Реальный сам по себе, он побудил меня придумать образ, абсолютно неверный по форме, но верный по сути.

Звезды бледно мерцали над уличными фонарями. Большие солнца? Или маленькие искорки в ночном небе? Среди людей ходили неясные слухи, будто звезды – это солнца. По крайней мере, это были огоньки, помогавшие определять направление пути и отвлекать разум от земной суеты. Но они пронзали сердце своими холодными копьями.

Сидя на вереске на зернышке нашей планеты, я поежился от холодной тьмы, окружавшей меня со всех сторон и поджидавшей меня в будущем. Тихая тьма, безликая неизвестность были ужаснее всех страхов, порожденных воображением. Разум, как он ни старался, ничего не мог знать наверняка, а в человеческих ощущениях не было ничего определенного, за исключением самой неопределенности; ничего, за исключением неуверенности, порожденной густым туманом теорий. Созданная человеком наука была просто туманом цифр; его философия была просто туманом слов. Само его восприятие этого каменного зернышка со всеми его чудесами было изменчивым и неверным. Даже сам человек, этот вроде бы реальный факт, на деле был простым фантомом, настолько иллюзорным, что самый честный из людей должен был признаться самому себе, что сомневается в своем существовании. А наши родственные чувства! Сплошной самообман, непонимание, ненависть, несовершенство, и при этом отчаянное стремление их сохранить. Да сама наша любовь, какой бы полной и щедрой она ни была, должна быть заклеймена, как слепая, эгоистичная и надменная.

И все же? Я вгляделся в наше окно. Мы были счастливы вместе! Мы нашли или мы создали наше маленькое драгоценное сообщество. Оно было единственным островком посреди моря ощущений. Только оно, а не астрономическая и сверхкосмическая безмерность и даже не зернышко планеты, было прочной основой существования.

Повсюду бушевал шторм, большие волны заливали наш островок. В бушующей темной воде то и дело появлялись и исчезали умоляющие лица и зовущие руки.

А будущее? Черное от грозовых туч безумия этого мира, хотя и озаряемых вспышками новых отчаянных надежд на разумный, здравомыслящий, более счастливый мир… Какой ужас поджидал нас по дороге к этому будущему? Угнетатели не уйдут покорно с дороги. А мы двое, привыкшие к безопасности и покою, годились только для жизни в добром мире; там, где никого не мучат и никто не приходит в отчаяние. Мы привыкли только к хорошей погоде, к приятной, но не слишком тяжелой работе, к отсутствию необходимости совершать подвиги, к мирному и справедливому обществу.

Вместо этого, мы оказались в веке титанических конфликтов, когда беспощадные силы тьмы и безжалостные от отчаяния силы света сошлись в смертельной схватке за израненное сердце мира, когда кризис следует за кризисом, когда нужно делать нелегкий выбор, когда уже непригодны простые или хорошо знакомые принципы.

Расположенный за дельтой реки литейный цех выбросил язык пламени. Неподалеку темные заросли утесника придавали таинственность вытоптанным лугам пригорода.

Мое воображение нарисовало протянувшиеся за вершиной моего холма другие невидимые глазу холмы. Я видел равнины, леса и поля, с их мириадами стеблей. Я видел всю круглую землю. Деревни были закреплены на сетке автомобильных и железных дорог и поющих проводов. Капли росы на паутине. Кое-где были видны туманности городов, усеянные звездами.

За равнинами кипящий, освещенный неоном Лондон был подобен стеклышку микроскопа с несколькими каплями грязной воды, кишащей микроорганизмами. Микроорганизмами! С точки зрения звезд эти существа были, конечно, микробами; но сами себе, а иногда и друг другу, они казались более реальными, чем звезды.

За Лондоном воображение рисовало темную полоску Канала, потом всю территорию Европы – залатанную ткань черепичных крыш и спящих заводов. За тополиной Нормандией раскинулся Париж со слегка наклоненными из-за округлости Земли башнями Нотр-Дам. Далее, испанская ночь сверкала убийственным светом городов. Левее лежала Германия, с ее лесами и фабриками, ее музыкой, ее военными касками. Мне казалось, что на кафедральных площадях я вижу тысячи стройных рядов возбужденных и одержимых молодых людей, приветствующих освещенного факелами фюрера. И в Италии, стране воспоминаний и иллюзий, молодежь тоже зачарованно шла за идолом толпы.

Еще левее была Россия, выпуклый сегмент земного шара, снежно-бледная во тьме, распростершаяся под звездами и облаками. Я неизбежно должен был увидеть башни Кремля, глядящие на Красную Площадь. Там покоился победоносный Ленин. Далеко-далеко, у подножия Урала мое воображение видело рыжие языки пламени и клубы дыма над Магнитогорском. За горами появились первые проблески рассвета. У меня была полночь, а день уже мчался по равнинам Азии, опережая своей золотой и розовой грудью маленький столбик дыма над Транссибирским экспрессом. Севернее, свирепая Арктика тиранила заключенных в лагерях. Гораздо южнее располагались плодородные равнины, бывшие колыбелью нашего вида. Но теперь я видел там перечеркнувшие снег железные дороги. В каждой деревне дети Азии готовили к новому учебному дню сказку о Ленине. Еще южнее были покрытые снегом вершины Гималаев, глядящие в переполненную людьми Индию. Я видел хлопок и пшеницу, священную реку, несущую свои воды мимо рисовых полей и крокодиловых лежбищ, мимо Калькутты с ее портом и конторами прямо в море. Из своей полуночи я глядел на Китай. Утреннее солнце скользило по залитым водой полям и позолоченным гробницам предков. Янцзы, тонкая, сверкающая нитка, мчалась по своему руслу. Далее были пространства Кореи и, за морем – Фудзияма, погасшая и величественная. Вокруг нее, на узком острове суетился активный народ, словно лава в кратере. Он уже отправил в Азию солдат и товары.

Воображение направилось в сторону Африки. Я видел сотворенную человеком нить воды, соединяющую Запад и Восток; минареты, пирамиды и сфинкса. В самом древнем Мемфисе звучало эхо Магнитогорска. Южнее черные народы спали на берегах больших озер. Слоны топтали урожай. Еще дальше, англичане и голландцы процветали на горбу миллионов негров, которые уже начинали грезить о свободе.

За громадой Африки, за Столовой горой, я видел черный от бурь Южный Океан, а еще дальше – ледяные утесы с пингвинами и тюленями, и снежные поля единственного незаселенного континента. Воображение рисовало полуночное солнце, пересекающее полюс, минующее Эреб, разворачивающее свою горностаевую шубу. Севернее, оно мчалось через летнее море, мимо Новой Зеландии, этой более свободной, но менее думающей Британии, – к Австралии, где зоркие пастухи собирали свои стада.

По-прежнему глядя со своего холма в восточном направлении, я видел усеянный островами Тихий Океан; а за ним – Америку, где потомки европейцев давным-давно покорили потомков Азии, благодаря огнестрельному оружию и высокомерию, которое рождается в результате обладания этим оружием. К северу и к югу раскинулся старый Новый Свет; Рио и города Новой Англии, лучистый центр нового стиля жизни и мышления. Нью-Йорк, темный на фоне полуденного солнца, был гроздью высоких кристаллов, Стоунхенджем современного мегалита. Там, словно рыбы под ногами цапель, столпились большие лайнеры. Я видел их и в открытом море, и грузовые корабли, рвущиеся сквозь закат в сиянии иллюминаторов и палуб. Кочегары потели у печей, впередсмотрящие мерзли на мачтах, танцевальная музыка вылетала из раскрытых дверей и уносилась ветром.

Всю планету, все каменное зернышко с его сонмами людей, я видел, как арену, на которой два космических антагониста – два духа – уже готовились к решающей схватке, уже приобретали земные формы, уже сошлись в борьбе за наши наполовину пробудившиеся умы. В городах и деревнях, в бесчисленных дворцах, домах, хижинах и шалашах – везде, где человеческое существо находит убежище и уют, закипала великая борьба нашего века.

Один антагонист выглядел дерзновенным стремлением к новому, желанному, разумному и веселому миру, в котором все мужчины и женщины получат возможность жить полноценной жизнью и служить всему человечеству. Другой казался близоруким страхом неизвестности. А, может быть, он был чем-то более зловещим? Может быть, он был хитрым стремлением к личному господству, разжигающим древние, неразумные, свирепые страсти толпы?

Было похоже на то, что приближающаяся буря уничтожит все самое дорогое. Личное счастье, любовь, искусство, наука и философия, полет воображения и искания разума, общественное развитие, – все, во имя чего жил нормальный человек, казалось глупостью и эгоизмом на фоне общественных потрясений. Но если мы не сумеем сохранить это, то когда оно возродится вновь?

Как пережить этот век? Где найти отвагу, если ты привык только к уюту? Как при этом сохранить чистоту разума и ни за что не позволить борьбе уничтожить в своем сердце то, чему мы стараемся служить в этом мире – чистоту духа?

Два путеводных огонька: первый – наш маленький мерцающий атом сообщества со всем, что он для нас значит; второй – холодный свет звезд, символ сверхкосмической реальности, с ее чистейшим экстазом. Как это ни странно, но в этом свете, в котором даже самая страстная любовь подвергается беспристрастной оценке и даже возможность гибели нашего наполовину пробудившегося мира рассматривается без капли сожаления, кризис человечества приобретает особую значимость. Как это ни странно, но сейчас не только можно, но нужно принять активное участие в этой борьбе, в этой коротком усилии микроорганизмов, стремящихся добиться просветления своей расы прежде, чем наступит окончательная тьма.

КОНЕЦ.