Сплошные прелести

Глава двенадцатая

Обещание, данное Рою, натолкнуло меня на воспоминания о первых годах моей жизни в Лондоне. В этот день у меня не было особых дел, и пришло на ум зайти на чашку чая к своей прежней квартирохозяйке. Адрес миссис Хадсон дал мне секретарь медицинского училища при больнице Святого Луки, когда я, зеленый юнец, только что приехавший в город, искал себе жилье. Дом ее был на Винсент-сквер. Я прожил там пять лет в двух комнатах первого этажа, а надо мной квартировал учитель из Вестминстерской школы. Я платил за комнаты фунт в неделю, а он за свои — двадцать пять шиллингов. Миссис Хадсон была маленького роста, деятельная и шумливая, цвет лица у нее был нездоровый, нос — орлиный, а глаза — самые искристые и живые, какие я только знаю. Свои очень длинные и очень темные волосы она ежедневно к вечеру, а по воскресеньям с самого утра собирала в пучок на затылке, напуская на лоб челку фестонами, какую можно увидеть на старых фотографиях. Сердце у нее было золотое (хоть я тогда и не понимал этого, поскольку в молодости мы принимаем оказываемое нам добро как должное), и стряпала она отлично. Нигде больше я не ел такой взбитый омлет. Ежедневно она чуть свет вставала разжечь огонь в гостиных своих джентльменов, чтоб не пришлось им за завтраком дрожать от холодины, ох, и морозец же нынче с утра; а если она не слышала плеска в ванне — в большой жестяной ванне, которая задвигалась под кровать, а вода была налита с вечера, чтоб ты не продрог, — то говорила: «Ну-ну, верхний мой опять заспался, с началом урока припозднится», поднималась наверх, колотила в дверь, и доносился ее пронзительный голос: «Если сейчас же не встанете, так не будет времечка на завтрак, а я-то приготовила такую сайду!» Она трудилась дни напролет и пела за работой и была весела, счастлива, жизнерадостна. Муж был намного ее старше. Раньше он служил дворецким в очень хороших домах, имел бакенбарды и безупречные манеры; он был служкой в соседней церкви, был всеми уважаем и подавал нам на стол, чистил нашу обувь и помогал жене мыть посуду. Единственная передышка наступала у миссис Хадсон после того, как она подавала обеды (мне — в половине седьмого, а учителю — в семь), и тогда можно было перекинуться словом со своими джентльменами. Мне бы догадаться, вроде как Эми Дрифилд за своим знаменитым супругом, записывать ее высказывания, ведь миссис Хадсон в совершенстве владела народным юмором. Остроумие никогда не изменяло ей, стиль у нее был смачный, словарь отборный и богатый, ей спроста давалась любая комическая метафора или смешная фраза. Она блюла строгость и не пустила бы на квартиру к себе женщин, никогда ж не знаешь, чего им в голову взбредет («У них всего разговору — одни мужчины да мужчины, и без чаю им никак нельзя, и хлеб нарежь тонюсенько и дверью хлоп да хлоп, и горячую воду им таскай, и так без конца»), но в разговоре она, не колеблясь, подпускала скабрезности. О ней можно сказать так же, как она о Мэри Ллойд: «За что я ее люблю — с ней не соскучишься. Вот, кажется, сейчас ее бог знает куда занесет, ан нет, всегда вовремя остановится». Миссис Хадсон нравилось поточить язык, и она охотнее разговаривала с жильцами потому, наверное, что муж у нее был человек серьезный («А как же ему иначе, раз он в церкви служит и без конца по свадьбам да похоронам») и шуток не воспринимал. «Говорю я Хадсону — смейся, пока случай есть; как помрешь да закопают, не больно-то посмеешься».

Остроумие миссис Хадсон было неисчерпаемо, поэтому история ее междоусобицы с мисс Батчер, сдававшей квартиры в доме четырнадцать, превратилась в огромную комическую сагу, которая слагалась из года в год.

— Она паршивая драная кошка, но скажу точно — не будет мне ее хватать, как приберет ее господь в один прекрасный день. Хоть как он управится с ней, уж и не знаю. Сколько рядом живем, одна от нее потеха.

У миссис Хадсон были плохие зубы, и то, стоит ли их вырывать и менять на искусственные, обсуждалось два или три года с невообразимым количеством комических поворотов.

— Как сказал мне Хадсон вчера ввечеру — «Давай, вырви их, и дело с концом», так я ему в ответ: «А про что мне тогда разговоры разговаривать?»

Я не виделся с миссис Хадсон года три. Последний раз я посетил ее в ответ на письмецо, в котором она приглашала меня на чашку настоящего крепкого чая и сообщала: «В субботу будет три месяца, как умер Хадсон, семидесяти девяти лет от роду, а Джордж и Хестер передают вам низкий поклон». Джордж — итог ее брака с Хадсоном — был теперь в летах, работал в Вулвичском арсенале; лет двадцать подряд мать повторяла изо дня в день, что не сегодня-завтра он приведет в дом невесту. Хестер была прислуга за все, нанятая незадолго до моего отъезда, но до сих пор миссис Хадсон называла ее «эта моя забубенная девка». Хоть миссис Хадсон шел четвертый десяток, когда я у нее поселился, а было это тридцать пять лет назад, у меня, пока я неторопливо проходил Грин-парком, и в мыслях не было, что я могу не застать ее в живых. Она была для меня так же неотъемлема от воспоминаний о моей молодости, как и пеликаны, стоявшие в парке на краю декоративного бассейна.

Я подошел к крыльцу, мне открыла Хестер, близкая теперь к своему пятидесятилетию и располневшая, но сохранившая на скованно улыбавшемся лице черты той самой забубенной девки. Миссис Хадсон штопала Джорджу носки, когда я показался в комнате, и сняла очки, чтобы разглядеть, кто пришел.

— Уж не мистер ли это Эшенден! Не думала не гадала, что свидимся. Вода кипит, Хестер? Вы чашечку настоящего чайку выпьете, правда ведь?

Миссис Хадсон немного отяжелела против прежнего и стала не такой подвижной, но седины в волосах у нее почти совсем не было, а черные глаза, блестевшие словно пуговицы, искрились весельем. Я сел в старенькое кресло, обитое темно-вишневой кожей.

— Как живется, миссис Хадсон?

— Не на что жаловаться, только вот молодости как не бывало. Я теперь столько работать не могу, как в те поры, когда вы тут жили. Обед моим джентльменам не готовлю, один завтрак.

— А все комнаты заняты?

— Да, уж на том спасибо.

Поскольку цепы стали выше, миссис Хадсон должна бы брать побольше за свои комнаты, так что при ее скромных запросах она, по-моему, жила в достатке. Но, конечно, в наше время люди стали требовательней.

— Ну не поверите, сперва пришлось ванную вделать, потом электричество, а новые от всего нос воротили, телефон им подавай. Поди знай, чего еще надумают.

— Мистер Джордж говорит, что миссис Хадсон самое время уйти на покой, — сказала Хестер, накрывая на стол.

— Ты, девочка, занимайся своим делом, — саркастически сказала миссис Хадсон. — На покой я уйду прямиком в гроб. Это ж представьте: жить с Джорджем и Хестер, а чтоб поговорить — так не с кем.

— Мистер Джордж говорит, ей нужно снять домик в деревне и за здоровьем своим смотреть, — сказала Хестер, ничуть не задетая полученным замечанием.

— Не говори мне про деревню! Доктор прошлый год насоветовал поехать на месячишко. Честное слово, чуть там не померла. Шуму! Всякие птички без передыха поют, петухи кричат, коровы мычат. Это не по мне. Когда живешь как я, в мире и покое, тамошняя катавасия невтерпеж.

В двух шагах пролегала Воксхол-бридж-род, по ней громыхали и звонили трамваи, волочились автобусы, гудели такси. Если миссис Хадсон и слышала весь этот шум, то она просто слышала Лондон, который убаюкивал ее, как мать свое неугомонное дитя.

Я оглядел уютную старенькую и маленькую гостиную, в которой миссис Хадсон прожила столько лет, задумался, что бы ей преподнести. Граммофон я здесь заметил, а ничего кроме не приходило в голову.

— Чего бы вам хотелось, миссис Хадсон? — спросил я.

Ее бисеринки-глаза в раздумье остановились на мне.

— Вот заговорили вы, а я подумала: ни на что хотенья нет, кроме как на здоровье и силу, чтоб еще лет двадцать поработать.

Я не числю себя сентиментальным, но от ее ответа, неожиданного и так на нее похожего, комок подступил к горлу.

Собираясь уходить, я спросил, нельзя ли кинуть взгляд на комнаты, в которых прожил пять лет.

— Сбегай наверх, Хестер, глянь, там ли мистер Грэм. Если нет, так не будет же он против, коли вы зайдете.

Хестер ринулась наверх, через мгновение вернулась и сообщила, слегка запыхавшись, что мистера Грэма дома нет. Миссис Хадсон поднялась вместе со мной.

Кровать была все та же, узкая, железная, на которой я спал и мечтал, и комод был прежний, и умывальник тоже. Но в передней комнате ощущался суровый дух атлета: по стенам висели фотографии крикетных и гребных команд, в углу стояли палки для гольфа, а на каминной полке были разложены трубки и банки с табаком, украшенные эмблемой колледжа. В мое время верили в искусство для искусства, поэтому я и поместил над камином мавританский ковер, на окно — декоративные занавеси и некое чахоточное растение, а по стенам — репродукции Перуджино, Ван-Дейка и Гоббемы.

— А вас-то больше художества занимали, — не без лукавства заметила миссис Хадсон.

— Занимали, — подтвердил я еле слышно.

Я не мог подавить грусти при мысли о годах, минувших с тех пор, как я жил в этой комнате, и о всем, что со мной за те годы случалось. За этим вот столом съедал я обильный завтрак и скромный обед, читал медицинские книги и написал первый свой роман. В этом вот кресле я впервые прочел Водсворта и Стендаля, елизаветинских драматургов и русских прозаиков, Гиббона, Босвела, Вольтера и Руссо. Интересно, кто тут перебывал после меня: студенты-медики, начинающие клерки, юноши, пробивающие себе дорогу в городе, пожилые люди, отслужившие в колониях или же бесповоротно лишившиеся родного дома вследствие распада семьи. Комната пробрала меня до печенок, как сказала бы миссис Хадсон. Какие тут рождались надежды, какие яркие видения будущего, какие пламенные юношеские страсти, и сожаления, разочарования, тоска и смирение, столько всего было пережито столькими людьми, вся гамма человеческих переживаний, что казалось — сама комната обрела тревожную и загадочную душу. Не знаю даже отчего, но мне представилась женщина на перекрестке, приложившая палец к губам и манящая свободной рукой. О том, что я смутно (и весьма смущенно) себе представлял, каким-то образом догадалась миссис Хадсон, усмехнулась и привычным жестом почесала свой выдающийся нос.

— Ну и смешные они, люди, — сказала она. — Как припомню всех джентльменов, которые здесь поперебывали, слово даю, не поверите, какие вещи я про них знаю, одна другой смешней. Бывает, спать давно пора, а все думаю о них — и ха-ха-ха. Да что за жизнь, коли не от чего посмеяться, а с жильцами, ей-богу, не соскучишься.