Сплошные прелести

Глава двадцать пятая

Когда миссис Дрифилд, отослав странников в дальнейший путь, вернулась к нам, то подмышкой принесла папку.

— До чего же милые молодые люди! — сказала она. — Вот бы английская молодежь так горячо интересовалась литературой. Я им подарила фото Эдварда в гробу, а они стали просить мою фотографию, и я им ее подписала. — И со всею любезностью добавила: — Вы, Рой, произвели на них огромное впечатление. Они сказали, что для них большая честь познакомиться с вами.

— Я столько выступал в Америке, — смиренно ответил Рой.

— Да, но они читали ваши книги. И больше всего восхищены их мужественным духом.

В папке лежали старые фотографии: групповые школьные снимки, на которых Дрифилдом я посчитал какого-то лохматого пострела по той лишь причине, что на него указала вдова; команды регбистов, где Дрифилд чуть постарше; фото молодого матроса в тельняшке и бушлате — это когда Дрифилд удрал на море.

— А вот он в день первой своей свадьбы, — сказала миссис Дрифилд.

Он был с бородой, в брюках в черно-белую клетку; в петлице большая белая роза, на столике за спиной — высокий цилиндр.

— А вот и невеста, — сдерживая улыбку, сказала миссис Дрифилд.

Ох, ох, у провинциального фотографа сорок с лишним лет назад Рози вышла гротескно. С большим букетом в руках стояла она у стены, разрисованной в виде роскошных апартаментов, стояла вся сжавшись; платье с турнюром тщательно отглажено, затянуто в талии. Челка свисает на глаза. На густо взбитых волосах пристроился флердоранжевый венок, длинная фата откинута назад. Один я мог догадаться, как хороша она была въявь.

— На вид она совершенная простушка, — сказал Рой.

— Такая она и была, — процедила миссис Дрифилд.

Потом шли другие фотографии Эдварда, сделанные в то время, когда он начал приобретать известность, фотографии той поры, когда носил только усы, и поздние снимки, — тут он был чисто выбрит. Все заметнее его лицо постепенно становилось худым и морщинистым. Угловатая ординарность ранних фото постепенно переплавлялась в усталую утонченность. Его облик наглядно менялся под воздействием жизненного опыта, интеллекта и обретенной мечты. Я взглянул опять на фотографию молодого матроса и уже в ней ощутил намек на отчужденность, столь явственную на поздних снимках; прежде я смутно чувствовал ее в самом этом человеке. Перед вами было не лицо, а маска, и поступки ничего истинного не выражали. У меня сложилось впечатление, что действительный человек, до самой смерти неизвестный и одинокий, был двойником, который, промеж автора многих книг и — любителя веселой жизни, прошел, молча и незаметно, своим путем, иронически усмехаясь над двумя марионетками, принятыми миром за Эдварда Дрифилда. Сознаю, в своем описании я не показал живого человека, самобытного, цельного, с логичными поступками и внятными их причинами; я и не покушался на такое. С удовольствием оставлю это более компетентному перу Олроя Кира.

Мне попались снимки Рози, затеянные актером Гарри Ретфордом, а потом фотографии той самой картины Лайонела Хильера. Сердце забилось учащенно. Именно такой я лучше всего ее помнил. Несмотря на старомодный наряд, Рози была здесь как живая, трепещущая от переполнявшей ее страсти, и вся словно отдавалась нахлынувшей любви.

— Девица кровь с молоком, не так ли? — сказал Рой.

— Если вам по вкусу тип молочницы, — парировала миссис Дрифилд. — Она, я бы сказала, похожа на белую негритянку.

Как раз так обожала ее называть миссис Бартон Трэфорд; что ж, при толстых губах и широком носе Рози это прозвище было зло, но справедливо. Зато они не знали, какие у нее были серебристо-золотые волосы и серебристо-золотая кожа, не знали ее восхитительной улыбки.

— Она нисколько не походила на белую негритянку, — сказал я. — Она была девственна, как рассвет. Она была как Геба. Как белая роза.

Улыбнувшись, миссис Дрифилд обменялась с Роем понимающим взглядом.

— Миссис Бартон Трэфорд мне подробно про нее рассказывала. Не хочу выглядеть привередливой, но боюсь, не смогу назвать ее столь уж прелестной женщиной.

— Тут вы ошибаетесь, — возразил я. — Она была прелестна. Я никогда не видел ее в плохом настроении. Стоило попросить у нее что-то, и она безотказно исполняла просьбу. Я никогда не слышал от нее дурного слова о ком бы то ни было. И душой была просто золото.

— Она была ужасная неряха. В доме всегда царил беспорядок, не присесть, потому что стулья в пыли, а в углы и заглянуть страшно. И за собой она не лучше следила. Не могла ровно натянуть платье — сбоку дюйма на два обязательно свисала нижняя юбка.

— Ее мало трогали такие вещи. Они не убавляли ей красоты. И она была так же добра, как и красива.

Рой расхохотался, а миссис Дрифилд прикрыла рот рукой, чтобы скрыть улыбку.

— Но послушайте, мистер Эшенден, не слишком ли вы ушли от истины? Как-никак, нужно признать: она была эротоманка.

— Я нахожу это слово очень глупым, — ответил я.

— Однако позвольте сказать, что слишком мало прелести в том, как она поступила с бедным Эдвардом. Конечно, нет худа без добра. Если бы она не сбежала, ему пришлось бы нести это бремя до конца жизни, а с такой обузой он никогда не достиг бы того, что ему удалось. Факт остается фактом: она была заведомо неверна ему и, насколько я слышала, совершенно неразборчива.

— Вы не понимаете, — сказал я, — душой она была очень открытая. Ее инстинкты были здоровы и бесхитростны. Она любила делать людей счастливыми. Она любила любовь.

— Вы это называете любовью?

— Ну, тогда акт любви. Она была ласкова от природы. Если ей кто нравился, для нее было вполне естественным лечь с ним в постель. Она никогда над этим не раздумывала. То не порок, не похоть, а ее природа. Она отдавалась так же естественно, как солнце отдает свое тепло, а цветы — свой аромат. Ей и самой было приятно, и нравилось делать приятное другим. Это ничуть не влияло на нее: она оставалась искренней, неиспорченной и безыскусной.

У миссис Дрифилд был такой вид, будто она выпила касторки и, стараясь отбить ее вкус, пососала лимон.

— Ладно, я не понимаю. Но и то сказать, я никогда не понимала, что нашел в ней Эдвард.

— А он знал, что она крутит со всеми подряд? — спросил Рой.

— Уверена, что нет, — торопливо проговорила она.

— Вы худшего, чем я, мнения о его уме, миссис Дрифилд, — сказал я.

— Но почему тогда он терпел?

— Думаю, смогу вам объяснить. Видите ли, она была не из тех женщин, которые могут вызывать любовь. Только влечение. Абсурдно было ревновать ее. Она была как чистое глубокое озеро на лесной поляне, искупаться в котором божественно, и оно не становится ни менее прохладным, ни менее прозрачным, если перед вами там окунулся бродяга, цыган или объездчик.

Рой снова рассмеялся, а миссис Дрифилд на сей раз не стала прятать ехидной усмешки.

— Довольно забавно слушать, когда вы впадаете в такой лирический тон, — сказал Рой.

Я подавил вздох. Когда я наиболее серьезен, то, замечаю, люди склонны смеяться надо мной; и точно — когда через какое-то время прочитываю страницы, написанные мною от всего сердца, подмывает посмеяться над самим собой. Должно быть, в искренности заключается нечто по природе своей абсурдное, хоть я не могу сообразить, отчего это так, если только не оттого, что человек, эфемерный житель незначительной планеты, со всей своей болью и борьбой лишь смешон с точки зрения вечности.

Миссис Дрифилд явно хотела задать мне какой-то вопрос, но ей мешало некоторое смущение.

— Вы думаете, он пустил бы ее в дом, пожелай она вернуться?

— Вы знали его лучше, чем я. Я отвечу на ваш вопрос отрицательно. Думаю, он, когда чувство его бывало исчерпано, терял интерес к тому, кто это чувство вызывал. Я бы сказал, в нем своеобразно сочетались сила чувств и крайняя черствость.

— Не пойму, как у вас язык повернулся! — вскричал Рой. — Да я не встречал человека добрее.

Миссис Дрифилд вперилась в меня, а потом опустила глаза.

— Любопытно, что с ней стало, когда она уехала в Америку? — проговорил Рой.

— Они с Кемпом вроде бы поженились, — отвечала миссис Дрифилд, — и как я слышала, сменили фамилию. Сюда-то, конечно, она и носа не могла показать.

— Когда же она умерла?

— О, лет десять назад.

— Как вам это стало известно? — спросил я.

— От Гарольда, сына Кемпа; он чем-то торгует в Мейдстоне. Эдварду я ничего не говорила. Для него она умерла на много лет раньше, и я не видела причин напоминать ему о прошлом. Всегда полезно представить себя на месте другого человека, и я на его месте, пожалуй, не сочла бы приятным напоминание о злополучном эпизоде дней молодости. Не кажется ли вам, что я была права?