Спроси у пыли

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На почтовом ящике было ее полное имя — Вера Ривкен. Дом в нижнем Лонг-Бич, напротив «Чертова колеса» и «Американских горок». На первом этаже бильярдная, на верхних — несколько отдельных апартаментов. Безошибочно определил ее лестничную площадку — по запаху. Перила покороблены и перекошены, серая краска на стенах вздулась, пузыри с треском лопались, когда я тыкал в них пальцем.

Я постучался. Дверь открыла Вера.

— Так быстро? — удивилась она.

Обними ее, Бандини. Не гримасничай на ее поцелуй, отстранись деликатно, с улыбкой, скажи что-нибудь приятное.

— Прекрасно выглядишь!

Но ей не до разговоров, она льнет ко мне, как виноградная лоза, ее язык словно перепуганная змейка ищет мой рот. Ну, Бандини — великий итальянский любовник — ответь ей! Ох, страстная еврейская женщина, будь так добра, не спеши, давай возьмемся за дело чуть помедленнее!

Освободившись, я отхожу к окну, говорю что-то о море: «Великолепный вид». Но она не слушает, снимает с меня пальто, усаживает в кресло, снимает ботинки.

— Устраивайся поудобней, — говорит она и уходит.

А я остаюсь и, скрипя зубами, осматриваю комнату, комнату, каких миллион в Калифорнии — немного дерева, немного отделочного камня, мебель, паутина на потолке, по углам пыль, ее комната, как и любая другая в Лос-Анджелесе, Лонг-Бич, Сан-Диего, — немного штукатурки снаружи, немного изнутри, чтобы укрыться от солнца.

Она возилась в белой норе под названием кухня, гремя кастрюлями и позвякивая стаканами. А я сидел и удивлялся: ну, почему она для меня совсем не то, когда я один в своей комнате и когда мы вместе. Я поискал взглядом, что бы могло испускать этот приторный запах? Откуда-то он же должен исходить. Но ничего не обнаружил, ничего, кроме мягкой мебели с грязно-синей обивкой, стола с разбросанными на нем книгами и зеркала возле высокой кровати. Вера вышла из кухни со стаканом молока и протянула его мне.

— Вот — холодненькое.

Но молоко оказалось совсем не холодненьким, а скорее, почти горячим и, к тому же, подернулось желтоватой пенкой. Я отхлебнул и ощутил вкус ее губ и грубой пищи, которой она питалась, — вкус ржаного хлеба и сыра «камамбер».

— Здорово, — сказал я. — Очень вкусно.

Потом она сидела у меня на коленях и пожирала своими жадными глазами, такими огромными, что я мог бы затеряться в них навсегда. На ней была та же самая одежда, в которой я ее увидел впервые, и жилище ее было каким-то заброшенным, хотя другого у нее и быть не могло. Похоже, перед моим приходом Вера подпудрилась и подрумянилась, и теперь я видел отметины преклонного возраста под ее глазами, на щеках. «Странно, что я не заметил их в ту ночь», — сначала было удивился я, но потом вспомнил, что все же я видел эти морщины, да, даже сквозь пудру и румяна, но последующие два дня мечтаний и фантазий разгладили их. Но вот она у меня на коленях, и я понимаю, что не следовало мне сюда приходить.

Мы разговаривали, она и я. Она интересовалась моей работой, но это было напускное, ее не волновала моя работа. Я отвечал, но и ответы мои были фальшивкой, меня моя работа тоже не интересовала. Единственная вещь волновала нас, это то, зачем я явился к ней.

Но куда же подевались все слова, все те маленькие похотливые страстишки, которые я приволок с собой? Где все мои фантазии, где мое необузданное желание? И что случилось с моей храбростью, почему я сижу и хохочу как полоумный над совершенно несмешными вещами? Очнись, Бандини, отыщи свое вожделение, распали свою страсть, как это описывается в книгах. Подумай, двое людей в комнате: одна женщина, другой… Артуро Бандини — ни рыба ни мясо.

Еще одно затянувшееся молчание, ее голова уже на моих коленях, мои пальцы играют с ее темной шевелюрой, отсортировывая седые волосы. Проснись, Артуро! Что если бы Камилла Лопез увидела бы тебя сейчас, твоя настоящая любовь, твоя майяская принцесса с огромными черными глазами? О, черт бы тебя побрал, Бандини! Ты чудовище! Может быть, ты и создал «Собачка смеялась», но тебе никогда не осилить «Воспоминания Казановы». Ну! Чего ты расселся здесь? Мечтаешь об очередном шедевре? Ну ты и кретин, Бандини!

Вера подняла голову и увидела меня сидящим с закрытыми глазами, но она не знала моих мыслей. Хотя, возможно, она все поняла, потому что сказала:

— Ты устал. Тебе надо вздремнуть.

А потом разложила кровать и настояла на том, чтобы я лег. Сама легла рядом, положив голову на мою руку. Наверное, это было написано у меня на лице, потому что она спросила:

— Ты любишь кого-нибудь?

— Да. Я люблю девушку из Лос-Анджелеса.

— Я понимаю, — сказала она, прижимаясь ко мне.

— Навряд ли…

У меня было сильное желание рассказать ей о цели своего визита, слова так и вертелись на языке, они просто рвались наружу, но я осознавал, что никогда не отважусь на это. Мы лежали бок о бок и таращились в пустоту потолка. Я проигрывал варианты начала разговора: «Знаешь, я хочу что-то сказать тебе. Возможно, ты сможешь мне помочь». Но дальше этих двух фраз дело не шло. Нет, я ничего не скажу ей. Оставалось надеяться, что она сама как-то вытянет из меня признание. Но Вера продолжала спрашивать меня совсем не о том.

— Не надо об этом! — с нетерпением оборвал ее я. — Есть вещи, о которых я не могу говорить.

— Расскажи мне о своей возлюбленной, — попросила она.

Это было мне не по силам — быть с одной женщиной и с восхищением говорить о другой.

— Она красивая?

— Да.

— Она любит тебя?

— Нет.

Сердце мое подпрыгнуло и затрепыхалось почти под самым горлом, это потому, что Вера прижалась ко мне еще ближе, и я почувствовал, что она собирается задать главный вопрос. И я ждал, пока она поглаживала мой лоб.

— А почему она не любит тебя?

Вопрос был задан. Скажи я правду, и все прояснилось бы, но я соврал:

— Просто не любит и все.

— А может, она любит другого?

— Не знаю. Возможно.

Возможно то, возможно — это, вопросы, вопросы… Мудрая женщина, двигаясь на ощупь в кромешной темноте, постепенно, как в игре «холодно — горячо», она подбиралась к страсти Артуро Бандини, который жаждал выплеснуть ее.

— Как зовут ее?

— Камилла.

Вера привстала и кончиками пальцев коснулась моих губ.

— Я так одинока, — прошептала она, представь, что я — это она.

— Да. Так и есть. Ты — Камилла.

Я раскрыл объятия, и она бросилась мне на грудь.

— Я твоя Камилла, — твердила она.

— Да, и ты прекрасна. Ты майяская принцесса…

— Я принцесса Камилла…

— Все эти земли и океан принадлежат тебе. Вся Калифорния. Но Калифорнии никакой нет, нет Лос-Анджелеса, нет пыльных улиц, нет дешевых отелей, нет отвратительных газет, нет этих обнищавших беженцев с Востока, нет модных проспектов. Есть твоя чудная страна с пустыней, горами и морем. И ты царствуешь здесь, моя принцесса.

— Я принцесса Камилла, — вторила она сквозь рыдания. — И нет никаких американцев, нет Калифорнии. Только пустыня, горы и море. И я царствую над всем этим.

— И прихожу я.

— Приходишь ты…

— Собственной персоной. Артуро Бандини — величайший писатель всех времен и народов.

— О, да! — задыхаясь от восторга, подхватила она. — Конечно! Артуро Бандини — всемирный гений!

Вера уткнулась мне в плечо, и я почувствовал, как ее горячие слезы закапали мне на шею. Я обнял ее крепче.

— Поцелуй меня, Артуро…

Но я не поцеловал ее. Игра еще не закончилась. Или будет так, как я хочу, или ничего не будет.

— Я завоеватель! — воскликнул я. — Как Кортес, только я прибыл из Италии!

Вот теперь я ощущал, что готов. Новая реальность не оставляла желать ничего лучшего, радость переполняла меня, потолок превратился в голубое небо, и весь мир стал таким крохотным, что умещался у меня на ладошке. Я затрепетал от восторга.

— Камилла, как я люблю тебя!

И не было уже на ее теле никаких пятен и рубцов. Она явилась Камиллой — совершенной и прекрасной. И принадлежала она мне, потому что так был устроен мир. Я был счастлив ее слезам, они возбуждали и возвышали меня. Я овладел ею.

А потом я уснул, невозмутимый, утомленный. Сквозь поволоку дремы до меня доходили ее рыдания, но они больше не волновали меня. Ведь она уже не была Камиллой. Она снова превратилась в Веру Ривкен, и я находился в ее комнате и, как только я посплю немного, я встану и уйду.

Когда я проснулся, Веры не было. Комната красноречиво свидетельствовала об ее уходе. Окно нараспашку, медленно развиваются занавески. Дверца шкафа приоткрыта, на ручке — вешалка. Недопитый стакан молока там же, где я оставил его вчера, — на ручке кресла. Все эти мелочи бросались в глаза и обвиняли Артуро Бандини, но, выспавшись, я оставался холоден и стремился лишь к одному — поскорее уйти и никогда не возвращаться сюда.

На прощание я остановился в дверях и еще раз окинул взглядом комнату. Запомни хорошенько это место. Здесь творилась история. Я рассмеялся. Артуро Бандини, обходительный молодой человек, утонченная натура, вы бы слышали его рассуждения на тему женщин. Но комната показалась мне слишком несчастной, она молила о любви и заботе — комната Веры Ривкен. Вера — она была так мила с Артуро Бандини, и она существовала на краю бедности. Я достал из кармана остатки своих денег, вытянул две однодолларовые купюры и положил их на стол. Сбегая по лестнице, я дышал полной грудью и ощущал себя на грани ликования. Мои мускулы были крепки и эластичны, как никогда.

Но на задворках моего сознания уже сгущались тучи. Я вышел на улицу, миновал «Чертово колесо» и пошел вдоль навесов кафе и закусочных. Мне показалась, что ситуация ухудшается, покой и равновесие были нарушены, нечто смутное и неопределенное просачивалось в мое сознание. Я завернул в закусочную и заказал кофе. Поджидая заказ, я чувствовал, что беспокойство и одиночество подкрадываются ко мне. В чем дело? Я пощупал пульс — в норме. Я подул на кофе и выпил его — отличный кофе. Вскоре я обнаружил то, чего доискивался, кончиками пальцев своего мозга я дотянулся до эпицентра моих треволнений, но лишь только я коснулся его, осознание явилось мне оглушительными раскатами грома, как смерть и разрушение. Я вскочил и в ужасе бросился на улицу, я бежал по тротуару, и люди казались мне какими-то призраками: весь мир превратился в мираж, в прозрачную плоскость, на которой все мы появлялись в течение короткого промежутка времени: и Бандини, и Хэкмут, и Камилла, и Вера, а потом исчезали куда-то; мы вовсе не существовали; мы приближались к жизни, но никогда не входили в нее. Мы все были на пороге гибели. Все без исключения, даже ты, Артуро, ты обречен на смерть.

Я знал, что обрушилось на меня. Огромный белый крест вонзился в мой мозг. О, глупец, скоро ты сдохнешь, и ничего уже с этим не сделать. Mеа culpa, mеа culpa, mea maxima culpa. Смертельный грех, Артуро. Не прелюбодействуй. Я — католик. И Вера Ривкен — мой смертельный грех.

В конце вереницы кафе и закусочных начинался песчаный пляж. Дальше дюны. Я пересек пляж и углубился в дюны. Нужно все обдумать. Я не упал на колени, нет, я сел и стал смотреть, как волны вгрызались в берег. Плохо, Артуро, скверно. Ты читал Ницше, читал Вольтера, тебе следует знать больше. Но никакие логические выкладки здесь не помогут. Я мог бы убедить себя, но это не проникло бы в мою кровь. Кровь, которая циркулировала по всему телу и заставляла его жить, эта кровь говорила мне, что это неправильно. Я сидел и отдался голосу крови, я позволил ей увлечь меня в глубины моего начала начал. Вера Ривкен, Артуро Бандини. Этого не должно было случиться. Этого никогда не должно было произойти. Я сотворил зло. Я совершил смертельный грех. А ведь я мог предотвратить свое грехопадение, мог вычислить его математически, философски, психологически. Я мог бы доказать это самому себе тысячу раз и различными способами. И все же я совершил зло, наплевав на пылкие натиски чувства вины.

С отвращением в душе я все же пытался представить себе пути поиска прощения. Прощения у кого? Бога? Христа? Они были мифами, в которые я однажды поверил, они и сейчас были символами моей веры, и я чувствовал, что это всего лишь призраки. Вот есть море, и есть Артуро, и море реально, и Артуро верит в эту реальность. Я отвернулся от моря, и теперь куда бы ни направился мой взгляд, везде я видел сушу. Мысленно я устремился вперед, я шел и шел, но суша все опережала меня, убегая за горизонт. Год, пять лет, десять — и я уже не вижу моря. Я говорю себе: а что случилось с морем? И отвечаю: море там, позади, оно осталось в резервуарах памяти. Море — миф. Его никогда не существовало. Но ведь было же море! Я говорю вам: море было, а я был змеей боа и жил в водах этого моря! Оно кормило и спасало меня, просто оно сейчас очень далеко и это умопомрачительное расстояние служит пищей моим мечтам! Нет, Артуро, никакого моря не было. Это все твои фантазии и желания, оглянись, ты идешь по пустырю. Ты никогда больше не увидишь моря. Это всего-навсего миф, в который ты поверил однажды. Но знаете что, я даже улыбнулся, ведь соль этого моря осталась у меня в крови, и пусть землю покрывают десять тысяч дорог, но они не запутают меня; мое сердце, питаемое этой кровью, все же выведет меня к прекрасному источнику.

Итак, что я должен сделать? Запрокинуть голову и заплетающимся перепуганным языком бормотать о прощении? Или обнажить грудь и колотить по ней, как по барабану, в надежде снискать внимание Христа? Или разум-нее все же оправдывать себя и идти дальше? И впереди ждет меня смятение и наступит голод; грянет одиночество, и лишь слезы, словно крохотные птицы, будут опылять влагой мои иссохшие губы. Но за всем этим придет утешение, прекрасное, как любовь девушки из древности. И будет смех, сдержанный смех, и тишина в ожидании заката, и легкий трепет ночи, такой нежный, как щедрый и горький поцелуй смерти. Ночь, мягкая и душистая, как оливковое масло с берегов моего моря, заполонит мои чувства былыми вождями, которых я предал в мечтательной порывистости своей юности. Но я буду прощен за это и за все остальное: за Веру Ривкен, за то, что дремлют во мне крылья, подаренные Вольтером, за глухоту и слепоту к песням и полетам этого пленительного духа, за все это будет мне прощение, когда я вернусь к моему родному морю.

Я поднялся и побрел по направлению к тротуару, утопая и увязая в песке. Вечер был в полном разгаре, и дерзко-красный шар солнца опускался за море. Чувствовалось что-то особенное в дыхании неба — странное и напряженное. Южная часть побережья кишела от охотившихся чаек. Я приостановился, чтобы высыпать из ботинок набившийся песок и, балансируя на одной ноге, потянулся к каменной скамье.

Неожиданно поднялся гул, затем раздался грохот.

Скамейка ускользнула от меня и провалилась в песок. Я посмотрел в сторону Лонг-Бич — высотные здания раскачивались, как деревья на ветру. Песок подо мной стал уплывать. Я зашатался, но сумел отыскать точку опоры. И тут все повторилось.

Это было землетрясение.

Послышались крики. Поднялась пыль. Гул и грохот разрушений. Я завертелся на месте, как волчок. Это все из-за меня. Моя работа. Я замер с открытым ртом, озираясь вокруг себя, потрясенный и обезумевший. Повинуясь какому-то бессознательному импульсу, я бросился к морю, но, сделав несколько прыжков, повернулся и побежал обратно.

Это сделал ты, Артуро. Это гнев Божий. Все из-за тебя, Бандини. Гул нарастал. Море и суша вздымались, как кипящее масло. Отовсюду доносился грохот рушившихся конструкций. Я слышал крики и вой сирен. Люди покидали свои жилища. Поднимались огромные клубы пыли.

Это сотворил ты, Артуро. Там, в комнате, на кровати.

Стали падать фонарные столбы. Здания трескались и разваливались, как печенье. Крики, вопли мужчин, женский визг. Сотни людей спешили покинуть свои дома, подальше от опасности. На тротуаре лежала женщина и билась в истерике. Плакал мальчишка. Летели вниз стекла и разбивались вдребезги. Звон пожарных колоколов. Сирены. Клаксоны. Безумие.

Сильнейший толчок и затем вибрация. Глубоко под землей непрекращающийся гул. Рушились трубы и распадались на кирпичики, пелена серой пыли заволакивала все вокруг. Люди выбегали на пустыри подальше от построек.

Я поспешил на один из таких пустырей. Бледные лица, плачущая старуха. Двое мужчин пронесли безжизненное тело. Старая собака ползла на животе, ее перебитые задние ноги волочились. В сарае на самом краю пустыря под окровавленными простынями — трупы. Машина скорой помощи. Смеющиеся школьницы. Я смотрю вдоль улицы — фасады домов обвалились. Со стен свисали складывающиеся кровати. Из развороченных душевых торчали ванны. Тротуары и проезжая часть были завалены обломками. Мужчины кричали, давая друг другу указания. С каждым толчком обломков становилось все больше. Люди отступали, пережидали опасность и снова бросались на завалы.

Я направился к сараю, земля дрожала под ногами. Открыв дверь, я чуть не потерял сознание. Внутри в ряд лежали трупы, трупы, накрытые простынями, кровь просачивалась сквозь простыни. Кровь и смерть. Я отшатнулся и сел. Земля сотрясалась, толчок за толчком.

А где Вера Ривкен? Я поднялся и пошел к ее дому.

Улицу патрулировали морские пехотинцы, вооруженные штык-ножами. Я увидел издали дом, в котором жила Вера. Все перекрытия рухнули, остались только стены. На одной из них, как распятый на кресте человек, висела кровать. Я вернулся на пустырь. Там уже развели костер. Лица сидящих вокруг костра раскраснелись от жаркого пламени. Я стал всматриваться в них, но знакомых не находил. Среди них не было Веры Ривкен. Несколько пожилых мужиков образовали небольшой круг и тихо переговаривались. Один высокий с бородой уверял, что это конец света, который он предсказал еще неделю назад. Вдруг в их компанию вклинилась женщина с растрепанными и перепачканными волосами. «Чарли погиб!» — выкрикнула она. И запричитала: «Бедный Чарли умер! Мы не должны были идти! Я говорила ему, что нам не надо идти!» Один из стариков схватил ее за плечи и развернул к себе лицом.

— Чего ты городишь? — закричал он.

Женщина потеряла сознание и повисла на его руках.

Я отошел в сторону и присел на бордюр. Кайтесь, кайтесь, пока не поздно. Я попытался произнести молитву, но рот был забит песком, горло пересохло. Молитв не будет. Но теперь моя жизнь изменится. С сегодняшнего дня будут преобладать кротость и добродетель. Сегодняшние события — поворотный пункт в моей жизни. Это все из-за меня и для меня, это предупреждение для Артуро Бандини.

Люди у костра распевали псалмы. Они сидели плотным кольцом, и крупная женщина дирижировала хором. «Обратите свои глаза к Иисусу, ибо скоро явится нам Иисус». Все пели. Какой-то малыш с монограммой на свитере протянул мне книгу псалмов. Я подошел. Бабища в круге поющих с диким остервенением размахивала руками, песня вперемежку с клубами дыма поднималась в небеса. Земля продолжала содрогаться. Я глянул на книгу, развернулся и пошел назад. Господи, это Протестанты! В моей церкви не распевают дешевых гимнов. Наши молитвы сопровождают Гендель и Палистрина.

Стемнело. На небе стали появляться звезды. Толчки не прекращались, повторяясь с промежутком в несколько секунд. С моря подул ветер, и стало холодать. Люди жались друг к другу. Отовсюду слышались завывания сирен. Сверху жужжали аэропланы, отряды моряков и морских пехотинцев патрулировали улицы. Санитары с носилками бросались в разрушенные дома. Две машины скорой помощи поочередно подъезжали к сараю. Я поднялся и пошел прочь. Прибыл Красный крест. Они разбили свой штаб на углу пустыря и стали раздавать кофе в больших банках. Я встал в очередь. Мужчина впереди заговорил со мной:

— В Лос-Анджелесе намного хуже. Тысячи трупов.

Тысячи. Среди них может быть и Камилла. Этот «Колумбийский буфет» должен был рухнуть в первую очередь. Он такой старый и ветхий, кирпичные стены растрескались. Без сомнений она погибла. Она работала с четырех до одиннадцати. Стихия настигла ее в середине рабочего дня. Камилла мертва, а я жив. Хорошо. Я рисовал себе ее смерть: как она лежит, как закрыты ее глаза, как руки сложены на груди. Она мертва, а я жив. Мы не понимали друг друга, но мне она нравилась, по-своему. Я буду долго помнить ее. Вероятно, я буду единственным человеком на земле, который будет хранить память о ней. Как много забавного я мог бы припомнить, связанного с ней: ее гуарачи, как стыдилась она своей национальности, ее нелепый маленький «форд».

Разного сорта слухи распространялись по пустырю. Надвигается приливная волна. Приливной волны не будет. Землетрясение поразило всю Калифорнию. Нет, только Лонг-Бич. Лос-Анджелес превратился в руины. Да там даже ничего не почувствовали. Кто-то сказал, что число жертв перевалило за пятьдесят тысяч. Это землетрясение почище, чем было в Сан-Франциско. Да это землетрясение не сравнить с землетрясением в Сан-Франциско. Но, несмотря на все эти страхи, люди были собранны и организованны. Да, они были напуганы, но не в панике. То тут, то там видны были улыбки. Смелые люди. Они покинули свои дома, но храбрость прихватили с собой. Крепкий народ. Их ничем не испугаешь.

Морские пехотинцы установили на пустыре радио с большими громкоговорителями, направленными в толпу. Репортажи о масштабах катастрофы шли непрерывно. Низкий голос гудел на весь пустырь, раздавая инструкции. Эти инструкции были законом, и все охотно следовали им: никто не должен покидать Лонг-Бич до особого распоряжения. Город переходит под юрисдикцию военных. Приливной волны не будет. Опасность миновала. После непродолжительного затишья толчки будут еще некоторое время продолжаться, но бояться их не следует.

Красный Крест раздавал одеяла, еду и кофе. Всю ночь мы просидели возле громкоговорителей, слушая новости. Наконец пришло сообщение, что в Лос-Анджелесе разрушения незначительные. Диктор стал читать список имен погибших. Камиллы Лопес в этом списке не значилось. Я не сомкнул глаз, постоянно пил кофе, курил и вслушивался в имена мертвых. Ни одной Камиллы, ни одной Лопес.