Спроси у пыли

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я вернулся в Лос-Анджелес на следующий день. Город стоял невредимый, но я был напуган. Улицы таили в себе опасность. Высотные здания, образуя глубокие каньоны, казались мне смертельными ловушками. Мостовые могли провалиться. Трамваи опрокинуться. Что-то произошло с Артуро Бандини. Он теперь ходит только по улицам с одноэтажными зданиями. Он прилип к бордюру — подальше от неоновых вывесок. Страх был внутри меня, где-то глубоко. Я не мог вытряхнуть его из себя. Я смотрел на людей, спокойно разгуливающих по улицам, и дивился их безумию. Перебежав Хилл-стрит и оказавшись на площади Першинг, я вздохнул с облегчением. Высотных зданий поблизости нет. Земля может сотрясаться, но меня ничем не завалит.

На площади я присел передохнуть, закурил и обнаружил, что у меня даже ладони вспотели. «Колумбийский буфет» был в пяти кварталах отсюда. Но я знал, что не пойду туда. Внутри меня что-то сломалось. Я трус. Да, я так и сказал сам себе: ты трус. Ну и пусть. Лучше быть живым трусом, чем мертвым сумасшедшим. Эти люди шастают между бетонных небоскребов — кто-то должен предупредить, предостеречь их. Это повторится. Это должно произойти снова, следующее землетрясение разрушит город и похоронит навсегда. Это может начаться каждую минуту. Погибнет масса народу, но только не я. Потому что я буду держаться подальше от высотных зданий, от их смертоносных обломков.

Я поднимался на Банкер-Хилл к своему отелю, осматривая по пути каждое строение. Каркасные здания, похоже, смогли бы выстоять еще одно землетрясение. Они просто покосились, но не рухнули. Но вот кирпичные. То тут, то там были видны последствия стихии — упавшая кирпичная стена, обвалившаяся труба. Лос-Анджелес был обречен. Этот город отмечен печатью проклятья. Да, средней руки землетрясение не смогло разрушить его, но наступит день — и другое, более мощное, сотрет город с лица земли. Но меня они не заполучат, им не удастся подловить меня внутри бетонного здания. Я трус, и это никого не касается. Конечно, я трус, я и сам признаю — я трус, а вы будьте храбрецами, вы безумцы, давайте, продолжайте разгуливать вокруг да около этих огромных чудищ, и они прихлопнут вас. Сегодня, завтра, через неделю, через год, но они все равно похоронят вас, но только не меня.

А теперь послушайте человека, побывавшего в эпицентре землетрясения. Я сидел на крыльце отеля Алта-Лома и рассказывал его постояльцем о трагедии. Я видел собственными глазами, как это все происходило. Я видел смерть, видел кровь и ужасные раны. Я находился в шестиэтажном здании и крепко спал, когда случился первый толчок. Я выскочил в коридор и бросился к лифту. Он застрял. Из соседней двери выскочила женщина, но в это время перекрытия рухнули, и ее ударило по голове стальной балкой. Я бросился к ней через завалы, подхватил на плечи и поволок вниз, шесть этажей, но я справился. Всю ночь я был со спасателями по колено в крови и горе. Я вытащил старуху, из-под обломков торчала только одна ее рука, просто как часть статуи. Мне пришлось проскочить через горящие двери, чтобы спасти девушку, которая потеряла сознание в ванне. Я перевязывал раненых, сопровождал бригаду спасателей в завалах, пробиваясь сквозь смерть к погибающим. Естественно, мне было страшно, но кто-то же должен был это делать. Это была кризисная ситуация, которая требовала действий, а не разглагольствования. Я видел такое! Тротуары на улицах трескались и раскрывались, как огромный рот, потом снова закрывались. Один старик попался в такую ловушку, ему прикусило ногу. Я подскочил к нему и сказал, чтобы он потерпел, пока я попробую разбить асфальт пожарным топором. Но было уже поздно. Асфальтовые челюсти сжались и откусили ногу по колено. Я оттащил бедолагу в безопасное место. А его нога до сих пор торчит из земли — кровавый сувенир. Да, все это я видел собственными глазами, и это было просто кошмаром.

Не знаю, верили они мне или нет. Для меня это не имело значения.

Я поднялся в свою комнату и обследовал все стены на предмет трещин. Затем проинспектировал и комнату Хеллфрика. Хозяин стоял у плиты и жарил мясо. Хеллфрик, я все видел собственными глазами. Во время первого толчка я находился на вершине аттракциона «горки». Наш вагончик выскочил из полозьев и застрял. Мы полезли вниз — я и еще одна девушка. Высота сто пятьдесят футов, у меня на спине висит девчонка, а все сооружение дергается, как при Виттовой пляске. Но я справился. Я видел гроб с маленькой девочкой под обломками. На моих глазах придавило старуху прямо в ее автомобиле, лишь осталась торчать рука, которой она показывала правый поворот. Троих мужиков похоронило прямо за покерным столом, все на моих глазах. «Ну и что?» — просипел Хэллфрик. Да ничего, кроме того, что это плохо, ужасно! Что? Не одолжу ли я ему пятьдесят центов? Я дал жалкому старику пятьдесят центов и тщательно обследовал стены в его комнате. Потом снова спустился в холл и осмотрел гараж и прачечную. Следы от землетрясения были, незначительные, но явно свидетельствовавшие о страшной катастрофе, которой не избежать Лос-Анджелесу. В ту ночь я не спал в своей комнате. Хэллфрик высунулся в окно и увидел меня, лежащего на травке, закутанного в одеяло. Он сказал, что я совсем спятил. Но тут же вспомнил, что одолжил у меня денег, и изменил свое мнение. «Возможно, ты и прав», — решил Хеллфрик и выключил свет. Напоследок я слышал, как его тощее тело укладывается на кровати.

Мир начинал рушиться и превращаться в пыль. По утрам я стал посещать мессу. Я ходил на исповедь. Я принял Святое причастие. Я подыскал себе блочную церковь, приземистую и прочную, рядом с мексиканским районом, и там молился. Новый Бандини. Ах, жизнь! Ты горько-сладкая трагедия, ты ослепительная шлюха, ведущая меня к погибели моей! Я на несколько дней отказался от сигарет. Купил новые четки. Жертвовал мелочь в помощь бедным. Я скорбел по миру.

«Дорогая матушка, ты так далеко, в родном Колорадо. Ах, любящая душа, ты подобна Богородице». У меня оставалось всего десять долларов, но пять из них я все равно отослал матери. Это были первые деньги, которые я когда-либо посылал домой. «Молись за меня, матушка, голубушка. Ибо только благодаря бдению твоих четок продолжает биться мое сердце. Темные дни наступили, матушка. Мир переполнен мерзостью. Но я изменился, и жизнь начинает преображаться. Много часов я провел с Господом, величая тебя, матушка. Не покидай меня в эту лихую годину! К сожалению, я должен заканчивать свое послание, о, любимая матушка, чтобы поспешить сотворить новену, которую я совершаю все эти дни, а также в пять часов по полудню вы всегда найдете меня лежащим ниц перед распятием нашего Спасителя и молящим Его о милосердии. Прощай, матушка! Не оставь без внимания мои мольбы. Поминай и меня в своих молитвах к Всевышнему дарующему и сияющему на небесах».

Итак, закончив свою эпистолу и опустив конверт в почтовый ящик, я спустился по Оливер-стрит, пересек пустырь и вышел на другую улицу почти без зданий, где лишь низкие заборы представляли кое-какую опасность. Зато впереди меня ожидала та часть города, высотные здания которого возносились к небесам, и избежать перехода через этот квартал не было никакой возможности. Оставалось увеличивать шаг, иногда припускаться бегом. В конце опасной улицы находилась маленькая церковь, где я и приступил к молитвам, совершая свою новену.

Часом позже я вышел на улицу, ободренный, умиротворенный, окрепший духом, и отправился домой тем же путем. Спешно минуя высотки, не торопясь вдоль заборов, еле волоча ноги по пустырю, где не мог не отметить промысел Божий в стройных рядах пальмовых деревьев, тянувшихся вдоль тропинки. Наконец я вышел на Оливер-стрит и стал подниматься вверх вдоль унылых и тусклых каркасных построек. Что проку в том, что человек, приобретая весь мир, теряет при этом собственную душу? И вдруг рождается четверостишье:

Как верно! Как очевидно! Благодарю тебя, о свет небесный, что озаряешь путь мой!

Стук по стеклу. Кто-то тарабанил в окно в доме, затененном высоким виноградником. Я обернулся, отыскал окно, и вот что я увидел: ослепительная улыбка, черные волосы, вожделеющий взгляд и манящие пасы длинных пальцев. Господи, а что случилось с моим животом? И как мне предотвратить неминуемый паралич мысли и этот дикий наплыв крови, приводящий все чувства в хоровод смятения. Но ведь я хочу этого! Я просто подохну без этого! Слышишь, ты, женщина за окном, я иду к тебе. Ты ослепила меня, прикончила ядовитым коктейлем из восторга, судорог и радости, и вот я поднимаюсь по шатким ступеням.

К чему оно, это раскаяние? Зачем ты печешься о добродетели? Если бы ты погиб при землетрясении, то кого это волнует, блядь?! Вот я отправляюсь в центр города, там толпятся небоскребы, давай, земля, трясись, пусть меня похоронят под их обломками вместе с моими грехами! И кому какое до этого дело, блядь?! Ни богу, ни человеку! Завалит ли меня кирпичами или повешусь я — зачем, когда и как — это вообще не имеет никакого значения.

И вдруг, как наваждение, минуя мое бешенство, явилась она — идея, моя первая здравая идея, первая во всей жизни, полноценная, ясная и сильная, строчка за строчкой, страница за страницей — история о Вере Ривкен.

Я лишь коснулся ее, и она стала разворачиваться легко и просто, без лишний усилий, напряжений, раздумий. Она раскрывалась, движимая своей внутренней гармонией, струилась, как кровь. Вот она. Наконец-то я имею ее. Я иду и несу ее, не приставайте ко мне. Ох, парень, как я люблю ее, ох, Господи, как я люблю тебя и тебя, Камилла, и вас, и вас. Я иду и несу ее, и чувствую себя прекрасно, свежо, тепло, легко, отменно, я без ума от нее. За морями за лесами, только ты и я… Огромные словища, жирные словенции, прозрачные словечки… ура, ура, ура!

Взахлеб, неистово, бесконечно… Нечто огромное, длится и длится… Я барабанил по клавишам час за часом, час за часом до тех пор, пока плоть моя не взбунтовалась, это подкралось ко мне незаметно, постепенно проникло в мои кости, засочилось из меня, отвлекло и ослепило. Камилла! Я должен был заполучить эту Камиллу! Сорвавшись, я выскочил из отеля и бросился с Банкер-Хилла в «Колумбийский буфет».

— Опять пришел?

У меня перед глазами будто пленка, меня словно бы опутали паутиной.

— Почему бы нет?

Артуро Бандини — автор «Собачка смеялась», известный плагиатор Эрнеста Доусона и несомненный телеграммный жених. Есть ли смех в ее глазах? Ладно, забудь об этом, лучше вспомни о темнокожей плоти под ее блузкой. Я пил пиво и наблюдал ее за работой. Ухмылялся, когда она веселилась с мужиками, собравшимися возле фортепиано. Громко фыркнул, когда один из них положил руку ей на бедро. Да это мексиканец! Отвали, падаль, я тебе говорю! Не выдержал и подозвал ее. Она подошла, когда ей вздумалось, через пятнадцать минут. Будь ласков с ней, Артуро. Притворись.

— Хочешь еще чего-нибудь?

— Как поживаешь, Камилла?

— Нормально.

— Я бы хотел встретиться с тобой после работы.

— У меня другая встреча.

Мягче:

— Не могла бы ты отложить ее, Камилла? Мне очень нужно увидеть тебя.

— Извини.

— Пожалуйста, Камилла. Только сегодня. Это очень важно.

— Нет, Артуро. Я действительно не могу.

— Зато я могу, и ты встретишься со мной.

Она отошла. Я вскочил и отбросил стул в сторону. Она обернулась. Я взял ее на мушку указательным пальцем и проорал:

— Ты встретишься со мной! Ты, ничтожная надменная пивнушная шлюшка! Ты встретишься со мной!

Черт бы ее побрал, она обязательно встретятся со мной. Потому что я буду ее ждать. И я отправился на стоянку, сел на подножку ее автомобиля и стал ждать. Потому что не такая уж она и красавица, чтобы отказываться от свидания с Артуро Бандини. Потому что, боже мой, как я ненавидел ее характер!

И вот она появилась на стоянке, и Сэмми — бармен — был с ней. Она приостановилась, когда увидела меня, поднимающегося с подножки ее авто, взяла Сэмми за руку и придержала. Они пошептались. Похоже, будет драка. Отлично. Давай, ты, чучело буфетное, только попробуй дернуться, и я размажу тебя по своим подошвам. Я сжал кулаки и приготовился. Они подошли, Сэмми молча обогнул меня и забрался в машину. Камилла, глядя прямо на меня, открыла дверцу. Я покачал головой.

— Ты идешь со мной, мексиканка, — и схватил ее за запястье.

— Отвали! — закричала она. — Убери свои мерзкие лапы!

— Ты идешь со мной!

Между нами возник Сэмми.

— Может, это ей не по душе, юноша.

Удерживая Камиллу правой рукой, я поднял левый кулак к лицу Сэмми и проговорил:

— Слушай, ты мне никто. Так что держи свою вонючую пасть прикрытой.

— Не сходи с ума, — отстранился Сэмми. — Чего ты так распалился-то?

— Она пойдет со мной.

— Никуда я с тобой не пойду! — выкрикнула Камилла и попыталась сесть в машину.

Я схватил ее за обе руки, крутанул и отшвырнул в сторону, как элегантный танцор. Камилла сделала пару фуэте, но не упала. Она завопила, проклиная и обвиняя меня. Я изловчился, обхватил ее сзади и приподнял. Теперь руки ее были прижаты к телу. Она пиналась и старалась расцарапать мне ноги. Сэмми смотрел на меня с отвращением. Ясное дело, я и был отвратителен, но это моя проблема. Камилла плакала и боролась, но она была бессильна, скована по рукам и ногам. Когда она слегка притомилась, я отпустил ее. Она оправила платье, скрежеща зубами от ненависти и оскорбления.

— Ты идешь со мной, повторил я свое требование.

Тут из машины выбрался Сэмми.

— Это кошмар какой-то, — сказал он, взял Камиллу за руку и повлек за собой. — Пошли отсюда.

Я смотрел им вслед. Он был прав. Бандини — идиот, пес плешивый, скунс смердящий и шиз. Но ничего с этим я поделать не мог. Отыскав в бардачке техпаспорт, я узнал адрес владелицы. Она проживала неподалеку от пересечения 24-й и Аламеда. Ничего с этим не поделаешь. Я вышел на Хилл-стрит и сел на трамвай, который шел до Аламеда. Мне даже стало интересно — новая черта моего характера: дикая, неизведанная черная бездна нового Бандини. Но через несколько кварталов исследовательские настроения исчезли. Я вышел неподалеку от товарных складов. Банкер-Хилл был в двух милях, но я пошел пешком. Добравшись до дома, я сказал себе, что порываю с Камиллой Лопес навсегда. Ты еще пожалеешь об этом, козявка ничтожная, потому что я прославлюсь. Я стану знаменит! Остаток ночи я посвятил работе.

Я вкалывал как проклятый. Стояла глубокая осень, но я не ощущал изменений. Каждый день светило солнце, ночью небо было чистым и голубым. Иногда на город опускался туман. Я снова перешел на фрукты. Японские торговцы открыли мне кредит, и у меня был огромный выбор на их лотках: бананы, апельсины, груши, сливы. Иногда я отоваривался сельдереем. У меня была припасена целая банка табака и новая трубка. Правда, о кофе не приходилось и мечтать, но меня это не угнетало. Мой новый рассказ появился в журнальных ларьках: «Давно утраченные холмы»! Конечно, это было уже не так волнительно, как появление «Собачка смеялась». Я лишь бегло пролистал присланный мне Хэкмутом авторский номер. Хотя не без удовольствия, естественно. Наступит день, когда на моем счету будет столько первоклассных рассказов, что я даже не буду помнить, где что опубликовано. «Привет, Бандини! Отличный рассказ вышел у тебя в свежем номере „Антлантик Мансли“». Бандини озадачен: «А что, разве у меня выходило что-то в „Атлантик“ в этом месяце? Ну, хорошо, спасибо…»

Ох уж этот Хэллфрик— мясоед, который никогда не отдает свои долги. Сколько я ему одолжил за последний мой период процветания, а теперь, когда я вновь беден, он снова пытается склонить меня к бартеру. Старый плащ, комнатные тапочки, душистое мыло — вот чем он пытается погасить свой долг. Я все отвергаю. «Господи, боже мой, Хэллфрик, мне нужны деньги, а не бэушные вещи». Его мясомания достигла апогея. Каждый день я слышу, как он копошится у плиты, поджаривая второсортную вырезку. Запахи прокрадываются в мою комнату, и мне дико хочется мяса. Я пойду к повару. «Хэллфрик, — скажу я ему, — как насчет того, чтобы поделиться со мной бифштексом?» Кусок настолько большой, что еле помещается в кастрюле, но Хеллфрик обязательно выдаст наглую ложь: «Я два дня не ел мясного». И мне придется обозвать его как-нибудь порезче. Вскоре он окончательно утратил мое уважение. Этот человек будет трясти своим красным одутловатым лицом, жалостно таращить огромные глаза, но ни за что не поделится крохотным кусочком со своей тарелки. День за днем я работал, печатая страницу за страницей под натиском одуряющих ароматов поджаривающихся свиных отбивных, бифштексов, запекающихся вырезок, панированных ромштексов, тушеной печенки с луком и всякого разного мяса на любой манер.

Однажды его мясомания отступила, вернулась джин-мания. Хэллфрик пил две ночи кряду. Я слышал, как он шарахается по комнате, пинает бутылки и разговаривает сам с собой. Затем он ушел и появился лишь на следующую ночь. По возвращении выяснилось, что он потратил всю пенсию, которую получил накануне, купив автомобиль. Где и при каких обстоятельствах — этого Хэллфрик не помнил. Мы вышли на улицу посмотреть его приобретение. Это был огромный «Паккард» двадцатилетней давности, даже старше. Он стоял перед отелем как катафалк, покрышки лысые, дешевая черная краска вздулась под жарким солнцем. Кто-то с Мэйн-стрит втюхал ему этого урода. Теперь он на мели, с огромным «Паккардом» на руках.

— Не хочешь купить? — спросил он меня.

— Ну уж нет.

Хэллфрик был угнетен, у него башка трещала с похмелья.

В ту ночь он пришел ко мне. Сел на кровать, его длинные руки свисали до пола. Он тосковал по родному Среднему Западу. Начались воспоминания об охоте на зайцев, о рыбалке, о старых и добрых временах, когда он был молод.

Затем разговор перешел на мясо. «Как насчет огромного толстого стейка, а? — говорил он трясущимися губами. — Вот такой, — уточнял он толщину, показывая двумя пальцами. — Зажаренный на открытом огне. Сверху чуть-чуть жирку. И слегка подгорелый для запашку. А, что скажешь?»

— Я бы не отказался.

Хэллфрик встал.

— Тогда пошли со мной.

— У тебя что, есть деньги?

— Нам не нужны деньги. Мы хотим жрать.

Я схватил свитер и последовал за ним. Мы вышли из отеля и сели в его катафалк. Я заколебался.

— Куда мы едем, Хэллфрик?

— Брось, предоставь это мне.

— Без проблем, — сказал я и захлопнул дверцу.

— Проблемы! — ухмыльнулся Хэллфрик. — Я же сказал тебе, я знаю, где водятся наши стейки.

Мы понеслись в лунном свете через Вилшир к Хайленду, затем через Хайленд до Кахуэнга-Пасс. По обе стороны дороги тянулись равнинные луга долины Сан-Фернандо. Хэллфрик свернул на одинокую проселочную дорогу, и мы покатили вдоль высоких эвкалиптов по направлению к фермерским домикам и пастбищам. Примерно через милю дорога закончилась. Фары высветили заграждение из колючей проволоки. Хэллфрик с трудом развернул машину и вылез. Открыв заднюю дверцу и откинув сиденье, он стал шарить в ящике с инструментом.

Я повернулся и стал смотреть, что он ищет.

— Ты что задумал, Хэллфрик?

Он выбрался из машины, в руках у него был молоток.

— Жди здесь.

Хеллфрик пролез под ограждение и побежал по пастбищу. В ста ярдах в лунном свете маячил хлев. Теперь я понял, на что он покушался. Выпрыгнув из машины, я стал звать его. Он зло цыкнул на меня, и на цыпочках стал подкрадываться к двери хлева. Проклиная и понося его, я ждал. Через некоторое время я услышал мычание коровы. Это был жалобный стон. Затем последовали глухой удар и топот копыт. Из дверей хлева вывалился Хэллфрик. На плечах у него лежала темная туша, клонящая его к земле. За ним, продолжая мычать, выскочила корова. Хэллфрик попробовал бежать, но тяжелая ноша заставила его перейти на быстрый шаг. Корова преследовала разбойника, тычась носом ему в спину. Хэллфрик повернулся и яростно пнул несчастное животное. Корова остановилась, обернулась к хлеву и призывно замычала.

— Ты придурок, Хэллфрик! Ты чертов кретин!

— Помоги мне.

Я приподнял витки проволоки, чтобы он смог протиснуться вместе со своей добычей. Это был теленок, кровь била ручьем из глубокой пробоины прямо между глаз. Глаза теленка остались широко открыты, и я мог видеть в них отражение луны. Это было хладнокровное убийство. Мне стало плохо и страшно. Когда Хэллфрик запихивал тушу на заднее сиденье, тошнота подкатила к горлу. Я слышал, как голова теленка ударилась о дверцу. Это было так противно. Я стал обыкновенным убийцей.

Всю обратную дорогу Хэллфрик ликовал. Я таращился на перепачканный кровью руль, и пару раз мне показалось, что теленок дрыгался на заднем сиденье. Я зажал голову руками и пытался стереть из памяти беспомощные стенания матери теленка и мягкий лик смерти в его глазах. Хэллфрик несся как угорелый. На Беверли мы обогнали черный автомобиль, который плелся еле-еле. Это оказалась патрульная машина полиции. Я стиснул зубы и приготовился к наихудшему, но они не погнались за нами. Правда, мне было настолько плохо, что я даже не почувствовал радости по этому поводу. Одно было очевидно: Хэллфрик совершил убийство, и я ему помогал. Въехав на Банкер-Хилл, мы свернули на аллею и вырулили к стоянке, прилегающей к задней стене нашего отеля. Хэллфрик, потирая руки, выбрался из машины.

— Сейчас я преподам тебе урок свежевания, сынок.

— Ты сущий дьявол, — сказал я.

Мне пришлось постоять на стреме, пока Хеллфрик оборачивал голову теленка газетами. Потом он взвалил тушу себе на плечи и потащил ее темным коридором к себе в комнату. Я застелил грязный пол в его номере газетами, и он уложил на них свою добычу. Хэллфрик стоял над окровавленным трупом и скалил зубы, разглядывая заляпанные кровью штаны, рубашку и руки.

Я посмотрел на бедное животное. Шкура в черно-белых пятнах, а ножки еще совсем тоненькие. Из слегка приоткрытого рта выглядывал розовый язычок. Я закрыл глаза, выскочил из комнаты Хэллфрика, влетел в свою и рухнул на пол. Я лежал и содрогался, представляя себе старую корову на поле в лунном свете, ее жалобное мычание. Убийство! Я и Хэллфрик были повязаны. Нет, он мне ничего не должен. Это были кровавые деньги — не для меня.

После той ночи я с Хэллфриком держался очень холодно. Никогда не заходил в его комнату. Свою дверь всегда держал на засове, чтобы он не мог вломиться без предупреждения. На стук не отвечал. Встретившись в коридоре, мы только проборматывали приветствия. Он задолжал мне почти три доллара, но я так и не получил их назад.