Спроси у пыли

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Скудные дни — синее небо без единого облачка, сплошное синее море день за днем и плывущее по нему солнце. Дни изобилия — изобилия терзаний и апельсинов. Поедать апельсины с утра в кровати, ими обедать, давиться на ужин. Апельсины, пять центов за дюжину. В небе солнечный свет, и в желудке моем солнечный сок. Походы на японский рынок. Завидев меня, круглолицый японец улыбался и доставал бумажный пакет. Щедрый человек, он отваливал мне по пятнадцать, а то и по двадцать плодов за никель.

— Хотите бананы?

Конечно. И он докладывал парочку. Приятное новшество, апельсины плюс бананы.

— А яблоки?

Несомненно. И круглолицый добавлял несколько яблочек. Какое-никакое разнообразие, апельсины в прикуску с яблоками.

— Персик?

Безусловно.

Я волок коричневый пакет домой. Интригующее сочетание: персики и апельсины. Мои зубы вгрызались в мякоть фруктов, соки ворочались на дне живота и жалобно журчали. Было так уныло, там у меня в животе. Мне слышался скорбный плач, и маленькие мрачные облачка сжимали мое сердце.

Такое состояние загнало меня за печатную машинку. Я сидел перед ней — переполненный горем Артуро Бандини. Иногда по комнате проносилась какая-нибудь идея. Словно маленькая белая птичка. Она была вполне безобидна, не привносила ни сумятицы, ни беспорядка. Она только хотела помочь мне, милая белая пичужка. Но я набрасывался на нее и долбил ею по клавиатуре. В моих руках она была обречена на смерть.

Что же могло случиться со мной? Мальчишкой я молил святую Терезу послать мне новую авторучку. И мои молитвы были услышаны. Так или иначе у меня появлялась новая авторучка. Сейчас я снова обратил свои молитвы святой Терезе. Пожалуйста, дорогая и любимая праведница, пошли мне идею. Но она покинула меня, все боги отвернулись от меня, подобно Гаусману я остался один, кулаки мои сжались, на глазах слезы. И все, кто любил меня, все теперь отошли в прошлое. Даже Педро отрекся от меня, потому что самое большее, что я мог предложить ему, это были апельсиновые корки.

Я думал о доме: спагетти, плавающие в густом томатном соусе и щедро посыпанные пармезанским сыром, мамин пирог с лимоном, жаркое из баранины и горячий хлеб, я был так несчастен, что впивался ногтями в кожу на собственной руке и сжимал до тех пор, пока не появлялась кровь. Это приносило удовлетворение.

Я был самым несчастным созданием Бога, принужденным даже к самоистязанию. Естественно, на всей Земле не было горя горше моего.

Хэкмут должен был узнать об этом, могущественный Хэкмут, который пестовал гения на страницах своего журнала. Дорогой мистер Хэкмут, начинал я и впадал в воспоминания о добром славном прошлом, дорогой Хэкмут, страница за страницей, пока пылающий шар солнца на Западе медленно погружался в полосу тумана, поднимающегося с побережья.

Раздался стук в дверь, но я не шелохнулся, потому что это могла быть хозяйка насчет своей паршивой ренты. Дверь приоткрылась, и появилась лысая голова с осунувшимся бородатым лицом. Это был мистер Хеллфрик, он жил по соседству. Мистер Хеллфрик называл себя атеистом, бывший военный, теперь он прозябал на скудную пенсию, которой едва хватало, чтобы оплачивать его счета из винной лавки, несмотря на то, что он покупал самый дешевый джин. Хеллфрик постоянно ходил в одном и том же сером халате, на котором не было ни пояса, ни пуговиц. Выставляя из себя благопристойного человека, он совершенно не заботился, что халат всегда распахнут, и вы никуда не могли деться от вида груды мослов, поросшей волосами. Глаза у него, были красные, потому что после обеда, когда солнце добиралось до западной стороны отеля, он имел привычку спать, высунув голову из окна. Хеллфрик занял у меня пятнадцать центов, еще в первый день моего появления в отеле, но после многочисленных безуспешных попыток затребовать долг я оставил всякую надежду. Этот инцидент послужил причиной размолвки между нами, так что я был удивлен, увидев его голову в моей комнате.

Озираясь украдкой, он приложил палец к губам и зашипел на меня, предупреждая от шума, хотя я не проронил ни слова. Я хотел выказать ему свою враждебность, чтобы напомнить, что не питаю ни малейшего уважения к человеку, который не выполняет своих обязательств. Он тихонько прикрыл дверь и, ступая на цыпочках, направился ко мне, халат был широко распахнут.

— Ты любишь молоко? — прошептал он.

Конечно, я любил молоко и не стал скрывать этого. Тогда он изложил свой план. Тот парень из компании «Олдан», что развозил молоко по Банкер-Хиллу, был его другом. Каждое утро в четыре часа он оставлял свой грузовик на заднем дворе и поднимался к Хеллфрику по черной лестнице, чтобы принять джина.

— Так что, — заключил он, — если ты любишь молоко, все, что от тебя требуется, это не стесняться.

Я покачал головой.

— Это подло, Хеллфрик!

Я был поражен такой дружбой между Хеллфриком и молочником.

— Если он твой друг, кто заставляет тебя воровать молоко? Он пьет твой джин. Почему бы тебе не спросить у него молока?

— Но я же не пью молоко, — возразил Хеллфрик. — Я делаю это для тебя.

Похоже, таким образом он надеялся отделаться от своего долга. Я покачал головой.

— Нет, спасибо, Хеллфрик, мне не надоело считать себя честным человеком.

Он пожал плечами и запахнул халат.

— Ладно, пацан, я только хотел помочь тебе.

Я продолжил письмо Хэкмуту, но буквально сразу начал ощущать вкус молока. Вскоре это стало невыносимой мукой. Я лег на кровать и в потемках позволил соблазну делать свое дело. Очень быстро всякое мое сопротивление было сломлено, и я постучал в дверь Хеллфрика. Его комната отдавала безумием, пол был завален бульварными журнальчиками, на кровати клубились почерневшие простыни, повсюду разбросана одежда, на голых стенах лишь одежные крючки, словно редкие зубы в старческой челюсти. На стульях грязные тарелки, на окне сигаретные окурки, затушенные прямо о подоконник. В общем-то, его комната была почти как моя, если не считать маленькой газовой плиты в одном углу и полки для посуды. Хеллфрик платил домовладелице по особой таксе, так что уборка и белье лежали на нем, о чем он вовсе не заботился. Хозяин сидел в кресле-качалке в своем неизменном халате, в ногах стояла бутылка джина. Он пил прямо из горлышка. Он пил всегда, и днем и ночью, но никогда не был пьян.

— Я передумал, — заявил я.

Хеллфрик приложился к бутылке, наполнил рот джином, погонял его между щек и проглотил с восторгом.

— Допинг, — сказал он, поднялся с кресла и направился к штанам, которые валялись на полу.

На мгновение я решил, что он собирается отдать мне долг, но тот лишь пошарил по карманам по каким-то загадочным соображениям и вернулся в кресло с пустыми руками. Я не уходил.

— Я тут вспомнил, — заговорил я, — и подумал, может, вы вернете деньги, которые должны мне.

— У меня их нет.

— Ну, отдайте хотя бы часть — скажем, центов десять.

Он отрицательно покачал головой.

— Пять?

— Я на мели, малыш.

И он снова приложился к бутылке, она была еще почти полная.

— Наличных у меня нет, малыш. Но молока у тебя будет столько, сколько захочешь.

И он снова изложил свой план.

Молочник приедет около четырех. Я должен не спать и дожидаться, пока он не постучится в его дверь. Хеллфрик задержит его по крайней мере минут на двадцать.

Понятно, что это был подкуп, средство избежать выплаты долга, но я изнывал от голода.

— Но ты все же отдашь свой долг, Хеллфрик. Если я включу счетчик, ты попадешь в большое дерьмо.

— Я отдам, малыш, — забормотал он, — я выплачу все до последнего цента сразу, как только смогу.

Я вышел, сердито хлопнув дверью. У меня не было желания проявлять жестокость, но Хеллфрик зашел слишком далеко. Я же знал, что он отстегивает по тридцать центов за пинту джина. Мог бы, наверняка, придержать свою жажду до тех пор, пока не расплатится с долгами.

Ночь подступала неохотно. Я сидел на окне и скручивал сигареты из махры и туалетной бумаги. Эта махорка — моя прихоть былых времен, более благополучных. Я купил целую банку, к которой бесплатно получил курительную трубку, она была прикреплена к банке резиночкой. Но трубку я потерял. Махорка была настолько грубая, что почти не курилась в обыкновенной бумаге, но обернутая дважды в туалетную, курилась свободно, иногда даже вспыхивали язычки пламени и сигареты получались прочные и аккуратные.

Ночь надвигалась постепенно: сначала ее прохладный аромат, затем темнота. За моим окном простирался огромный город: уличные фонари — красные, синие; зеленые неоновые лампы распустили свои бутоны, как яркие ночные цветы.

Голод я уже не чувствовал, под кроватью хранилось еще много апельсинов, а таинственные фырчанья у меня в животе были не чем иным, как неистовством большого облака табачного дыма, которое блуждало по моей утробе в поисках выхода.

Итак, в конце концов это должно было произойти: я собирался стать вором — дешевым молококрадом. Вот он ваш мимолетный гений, автор одного рассказа — вор. Обхватив голову руками, я раскачивался из стороны в сторону. Матерь Божья! Заголовки на первых полосах: многообещающий писатель пойман на краже молока, известный протеже мистера Хэкмута привлечен к суду за мелкую кражу, рой репортеров вокруг меня, хлопки фотовспышек… «Скажите, Бандини, как это произошло?» — «Ну что тут скажешь, друзья мои, вы же знаете, что я получил приличную сумму денег, продал много своих рукописей и все такое, но я пытался написать рассказ о человеке, который вынужден был украсть бутылку молока, мне нужно было испытать это самому, вот так это и произошло, друзья. Ждите рассказ в „Посте“, я назвал его „Молочный воришка“. Оставьте свой адрес, и я вышлю вам всем по экземпляру».

Но так не будет, потому что Артуро Бандини никто не знает, ты получишь шесть месяцев, и тебя посадят в городскую тюрьму, ты станешь преступником. Что скажет на это твоя мать? Что скажет отец? И разве ты не слышишь тех людей, собравшихся на бензозаправке в Боулдер-Сити в твоем родном штате Колорадо, как они хихикают по поводу великого писателя, попавшегося на воровстве кварты молока? Не делай этого, Артуро! Если осталась в тебе хоть унция порядочности, не делай этого!

Я подскочил со стула и заходил по комнате. О всемогущий Боже, дай мне силы! Удержи от преступных помыслов! И внезапно весь план ограбления представился мне простой дешевкой и глупостью, и я подумал, что бы еще такое написать великому Хэкмуту, и печатал два часа, пока не заныла спина. Когда я снова выглянул в окно, часы на отеле Сент-Поул показывали одиннадцать. Письмо получилось очень длинное — двадцать страниц. Я перечитал его. Оно показалось мне глупым. Я почувствовал, как краска стыда заливает лицо. Хэкмут посчитал бы меня за идиота, прочитай он эту ерунду. Собрав страницы, я швырнул их в мусорную корзину. Завтра будет новый день, и возможно, завтра появится замысел для нового рассказа. А пока я съем парочку апельсинов и залягу в кровать.

Скверные апельсины. Расположившись на кровати, я впился ногтями в тонкую шкуру. Моя собственная плоть содрогнулась, рот заполнила слюна, и я поморщился при одной мысли о еде. Когда же я откусил желтую мякоть, меня словно окатило холодным душем. Ох Бандини, обратился я к своему отражению в зеркале платяного шкафа, на какие жертвы ты идешь ради своего искусства! Ты бы мог быть промышленным магнатом или крупным коммерсантом, или великим бейсболистом, ведущим нападающим Американской лиги с результативностью в 415 очков. Но нет! Ты здесь, изо дня в день влачишь свое существование, умирающий с голода гений, преданный до конца своему божественному призванию. Каким ты обладаешь мужеством!

Я лежал в кровати без сна, в полной темноте. Величественный Хэкмут, что бы он сказал на все это?! Он был бы восхищен, его мощное перо в отточенных фразах пропело бы мне панегирик. И в конце-то концов, то мое письмо Хэкмуту, не такое уж оно и плохое. Я поднялся, вытащил листы из корзины и перечитал. Замечательное письмо, тонкий юмор. Хэкмут будет просто изумлен. Тот факт, что это написано автором «Собачка смеялась», должен потрясти его. Для вас имеется рассказ, Хэкмут!

Я плюхнулся на кровать и снова принялся за чтение, я смеялся, я хохотал, до чего было остроумно изложено, я был изумлен, что смог написать такое. И тогда я стал читать вслух, жестикулируя перед зеркалом. Когда закончил, слезы восхищения блестели на моих глазах и я предстал перед портретом Хэкмута, чтобы выразить благодарность за признание моего гения.

Усевшись за печатную машинку, я продолжил письмо. Ночь становилась все глубже, страницы прибавлялись. Ах, если бы всегда писалось так легко, как сейчас Хэкмуту! Стопка отпечатанных листов росла на глазах: двадцать пять, тридцать, пока я не обратил внимание на свой пупок, под которым обнаружил жировую складку. Вот это насмешка! Я прибавлял в весе — откормился на апельсинах! Моментально я вскочил и бросился делать зарядку. Я делал наклоны, приседания и отжимания. Выступил пот, дыхание участилось. Изможденный, я рухнул на кровать. Стакан холодного молока пришелся бы сейчас кстати.

И тут я услышал, как в дверь Хеллфрика постучали. Затем ворчанье соседа, и кто-то вошел к нему. Это был не кто иной, как молочник. Я посмотрел на часы — около четырех. Моментально оделся: брюки, свитер, ботинки на босую ногу. В коридоре пусто, лишь зловещий красный свет от старой одинокой лампы. Я шел неторопливо, без лишних телодвижений, просто человек направляется в уборную. Два пролета чувствительной, поскуливающей лестницы — и я на первом этаже. Красно-белый грузовик молочной компании «Олден» был припаркован к стене отеля в залитой лунным светом аллее. Я забрался в кузов и ухватил за горлышки две бутылки молока, две кварты. Я ощущал, какие они холодные и вкусные. Вскоре я был уже в своей комнате, бутылки стояли на столе. Они казались мне одухотворенными. Они были так прекрасны, полные жирного и насыщенного нектара.

Артуро! — воскликнул я. — Ты счастливчик! Возможно, это благодаря молитвам твоей матери, возможно, Бог все еще любит тебя, несмотря на твои темные делишки с атеистами, как бы там не было, но ты — счастливчик.

Во имя прошлого, подумал я, и опустился на колени, ради доброго прошлого, и прочел молитву милости Господней, как по обыкновению мы делали в начальной школе, как учила нас дома матушка: Благослови нас, Боже, и дары эти, которые мы получаем из милостивых рук Твоих через Христа, Господа Бога нашего. Аминь. Затем присовокупил молитву о ниспослании всякой благости. И уже давно молочник покинул комнату Хеллфрика, а я все еще стоял на коленях, целых полчаса молитвы, пока жажда отведать молока не сдавила горло, пока не затекли колени и тупая боль не запульсировала между лопаток.

Когда подымался, то пошатнулся от мускульных спазм, но это должно было пойти на пользу. Я открыл бутылку, вынул зубную щетку из единственного стакана и наполнил его до краев. Затем повернулся к портрету Хэкмута:

— За тебя, Хэкмут! — провозгласил я. — Ура!

И стал пить, жадно, пока вдруг мое горло не сжалось, и я поперхнулся от ужасного вкуса. Это было молоко, которое я ненавидел. Это была пахта. Я выплюнул все в раковину, прополоскал рот водой и бросился ко второй бутылке. Тоже самое — пахта.