27 сентября, год 1982, если вы вдруг забыли.
Из хороших новостей были финские сапоги. Отличные, тёплые, натуральной кожи и на натуральном же меху — редкость для нашего города неимоверная. И они подошли! Я радовалась, наверное, больше, чем мама, скакала по всей квартире.
Теперь про школу.
Татьяна Геннадьевна настаивать на моём присутствии на уроках не стала (спасибо ей огромное за лишний почти что месяц покоя!), но и касательно семи лет не послушала меня тоже. Они с мамой таки написали это прошение (я хрен знает, как оно там называется), приложили мои контрольные и даже заключение учительского актива. К концу сентября этот пакет дошёл (ползком, видать, шёл) до верхушки нашего областного отдела образования, и оттуда прислали бумажку с уточняющими вопросами.
Директрисе.
Она явилась в класс — а меня там нет. И честная Татьяна Геннадьевна растерялась, и не успела энку в журнале нарисовать. Шкандаль! Директорша гневно потребовала моего присутствия на всех уроках. Потому что — мало ли что, такая ситуация. Честь школы под угрозой. Линия партии!.. Когда космически корабли… Ну, вы поняли, в общем, мою досаду и вытекающий из этого сарказм.
Теперь я сидела на последней парте, и рядом со мной стопочкой лежали замечательные учебники: «Букварь» и «Математика, 1 класс». Дети учили буквы и совершали вычислительные действия в пределах первого десятка. Я заканчивала иллюстрации к папиной статье про тренерскую работу. Сильно хотела поскорей отправить и надеялась, что «Физкультура в школе» быстренько её напечатает, и папе к седьмому ноября (день рождения у него) будет подарок.
Тренерская статья должна была стать завершающим разделом нашей спортивной книжки. Затею пробиться в какое-нибудь издательство я ни в коем случае не оставляла, хотя мои родственники испытывали изрядный скепсис в отношении столь наполеоновского плана. Ну, ладно, в журнале напечатали. Но книжка! Это было нечто из разряда высших сфер.
РАЗМЫШЛИЗМЫ
Некоторое уныние вызывало у меня то, что ни один журнал кроме «Физической культуры в школе» никаких признаков готовности к сотрудничеству не проявлял. Неужели всё в молоко ушло? Физкультурщикам, конечно, спасибо. Поставили они наши статейки и в августовский номер, и в сентябрьский, и в октябрьский. Я так понимаю, приняли авторов в число «своих». Благодаря этим добрым людям я за свои картинки шестьдесят семь рублей заработала, рассчиталась с бабушкой (с верхом) а остальное сложила в выделенный мне её старенький кошелёк, такой, с кругленькими ушками-защёлками наверху.
— Чтоб в случае необходимости ни у кого не просить и бутылки по помойкам не собирать, — аргументировала я, и бабушка сразу безоговорочно согласилась.
К четвёртому ноября пришёл ещё один перевод — персонально мне, на двадцать три рубля, и я поняла, что папину статью тоже взяли. Как я скакала! Вот бы ещё ему авторский номер до дня рождения принесли, среди родственников и знакомых прям фурор будет.
Между прочим, и наша книжечка на четырёх соавторов была окончательно готова, и теперь мне срочно нужно было переговорить с папой. Вот срочно, срочняк, прям распирало меня. В отсутствие всякой иной связи я не придумала ничего лучше, чем послать отцу… нет, не письмо. Лучше. Телеграмму!
Я ИДУ НА ТЕЛЕГРАФ. СТРОГО ПО ЛЕНИНУ
Телеграф находился в том же здании что и почта, с другого входа. Внутри всё как-то было ещё более архаичное, чем в почтовом отделении, хотя казалось бы — куда уж. Одни перьевые ручки с чернильницами поразили меня до глубины души. Чернилами писать? Серьёзно? Хорошо, что я с собой шариковую взяла, как чувствовала. Иначе был бы мне урок каллиграфии, мдэ.
На столе, напоминавшем массивную шестиугольную тумбу, стоял плексиглазовый сортовичок, в котором лежали пустые сероватые бланки телеграмм. Сидеть полагалось на стульях, у которых сиденья откидывались, как в театре, только были они жёсткими, видимо, чтобы пришедшие люди чётко осознавали всю суровость жизни. Я решила, что и без стула обойдусь — тем более, стол был достаточно высокий, как раз мне стоя писа́ть.
Я заполнила адрес, получилось шесть слов: город, улица, дом, номер, квартира, номер.
Дальше текст.
'Папа поздравляю…
Я задумалась. Я хотела написать «поздравляю с днём рождения», но так никто не писал. Все экономили на букве «с» — это ж целое слово! Ни разу не видела телеграммы, где было бы написано «с днём рождения», и если я напишу без пропуска, очень подозрительно будет выглядеть.
Значит, «… поздравляю днём рождения».
Я снова остановилась. День рождения у папы седьмого. А телеграмму принесут максимум завтра. Заранее поздравлять не принято… Я тяжко вздохнула и порвала бланк, кинула в мусорку с кучкой подобных обрывков. Так. Снова адрес. «Папа приходи срочно Оля» Без точек и запятых обойдёмся, всё лишние денежки. И наш адрес, это уж без оплаты.
Всё. Надеюсь, меня в КГБ не будут приглашать. А то был у нас эпизод. Одна из тёть-Нининых сестёр уезжала в отпуск на юга. Билет в кармане — и тут у неё на даче кот сбежал! Пошёл по кошкам. Двое суток она по всем окрестным садоводствам его металась искала (дело, на мой взгляд, бесполезное) — не нашла. А сын её, взрослый, должен был опять-же из студотряда приехать через пару дней после её отъезда. И вот изнервничавшаяся женщина не придумала ничего лучше, чем по приезде на море сразу побежать на почту и отправить сыну телеграмму. Срочную!
«Найди и накорми кота»
Ну, чисто шифровка.
Я помню, как тётя Нина рассказывала, хохотала. Парня, однако же, вызвали в отдел, объясниться. Кончилось ничем, всё же там не совсем дураки сидят. Точнее, совсем не дураки.
Я встала в коротенькую очередь из двух человек. Женщина-приёмщица работала довольно быстро.
— Скажите, как долго будет идти телеграмма? — спросила я у неё, добравшись до заветного окошечка подачи.
— Обычная — двенадцать часов, — специальным немного гнусавым голосом для мелких служащих ответила мне тётя. — Срочная — три часа. Молния — сорок минут.
Я прикинула. В молнии смысла нет. Папа, поди, на работе ещё. А вот через три часа он как раз придёт.
— Давайте срочную.
— Пять копеек слово, — предупредила меня приёмщица.
— А если обычная?
— Три.
— Нет, срочную давайте, — я протянула бланк.
— На обычном бланке или на поздравительном?
— На обычном.
— Пятьдесят копеек.
Я выложила на блюдечко в окошке две монетки по двадцать копеек и один десято́к. Приёмщица поставила на бланке какие-то свои метки и протянула бланк в маленькое окошко позади себя:
— На-адь! Срочная!
Из окошка высунулась рука, и бланк мой исчез в соседней комнатушке.
Пойду домой, ждать.
НАШ ПАРОВОЗ…
Папа примчался в девять вечера. Приехал с работы — а его сразу телеграммой обрадовали.
— Ну, ты меня напугала! — он подхватил меня на руки. — Я уж решил: случилось что.
— Если бы со мной что случилось, я бы не смогла подписаться, — резонно возразила я. — Зато теперь мы знаем цену связи. Пятьдесят копеек. В следующий раз я буду просто писать: «Оля», это значит «срочно приходи», запомнишь?
— Конечно!
— Ну вот, пятнадцать копеек экономия. Погоди, я сейчас переоденусь быстренько, и пойдём, во дворе поговорим.
— Вечер уже, куда пошли-то? — проворчала бабушка.
— Мы ненадолго, — я всунула ноги с синие войлочные сапожки, которые все называли «прощай, молодость!» и пошагала вниз по лестнице.
На улице было уже совсем темно, но довольно тепло, совсем не по-ноябрьски. Градусов пять, наверное. Минус, естественно.
— Значит так, пап. Книжку я дооформила, получилась она небольшая, но очень информативная. Прям идеальная книжка для вожатого или учителя. Для тренеров в меньшей степени, и в основном благодаря твоим вставкам. Но полезная всё равно!
— Отлично! — подбодрил меня папа.
— Отлично-то отлично. Но вот в чём дело. Не хочу я её в центральное издательство посылать. За Уралом* столько умных кроме нас — пруд пруди!
*Имеется в виду за Уралом от нас,
в европейской части СССР.
— Так-то да, — согласился папа.
— Мы попытаемся здесь издаться, в местном «Восточно-Сибирском издательстве». И всё равно нам нужен будет таран, который нашу книгу пропаровозит в редакции, — я остановилась и подняла голову, заглядывая ему в лицо: — Ты.
Не знаю никого другого, кто с такой силой мог бы кого-либо убеждать. И, главное, в конце люди не очень понимают, почему они согласились, но «добровольно и с песней».
— М-гм.
— Завтра будний день, зайди в редакцию, а? Если повезёт, сразу на редактора попадёшь.
Да и в любом случае он что-нибудь придумает, я даже не сомневаюсь.
— Ну, посмотрим, что получится.
— У тебя обязательно получится! — я с жаром стиснула кулаки. — Я очень в тебя верю!
— Адрес-то какой?
— Ой… наверное, в газете посмотреть можно. В «Восточно-Сибирской правде»? А?
— Ладно, узна́ю.
— А как узна́ешь-то? — я вдруг заволновалась.
— Не переживай, с работы в справочное позвоню.
Ну, всё, теперь у меня точно от сердца отлегло.
Как позже оказалось, «Восточно-Сибирская правда» имела к «Восточно-Сибирскому издательству» весьма опосредованное отношение, сидели они вообще на разных улицах, но папа, как и обещал, позвонил в справочную и всё нашёл.
Путь внутри издательства был обставлен ловушками и капканами, и наш паровоз, можно сказать, прошёл по краю пропасти — едва его не выперли оттуда. Но тут папу заусило, и он подключил своё легендарное красноречие.
Он так смешно мне рассказывал про все эти препоны, так что я хохотала и почти ничего не запомнила, извините. Суть в том, что в конце концов редактор рукопись взял, и даже сразу полистал, и даже согласился, что составлена она толково, неплохо структурирована и прочее. Обещал посмотреть, в общем. «Заходите через две недели».
Две недели благополучно превратились в три и даже с половиной. А потом папа применил к редактору свой коронный приём. Называется «дядя Толя».
Дядя Толя тоже был борец-классик. И в жизни он не боялся ничего, кроме ножа (это отдельная история, и, возможно, я когда-нибудь её расскажу). Был дядя Толя характера мягкого и незлобивого, но отличался весьма крупными габаритами. И иногда, в случае спорных ситуаций, папа по дружбе приглашал его с собой, предупреждая:
— Ничего не говори, просто стой.
И вот, в очередной раз отправляясь в издательство, папа прихватил с собой друга. Дядя Толя разом заслонил солнце в окне и половину редакторского кабинета, а папа вежливо спросил:
— Хотелось бы узнать, как там наша рукопись.
— Весьма неплохая рукопись, — сказал редактор. Дядя Толя переступил с ноги на ногу, и товарищ редактор очень искренне добавил: — Более того, отличная рукопись! Весьма полезна… м-м-м… — он извлёк нашу рукопись из кучи подобных бумаг, —…педагогам и вожатым, да. Я думаю, для молодых специалистов она будет просто спасением. А этот товарищ — ваш соавтор?
— Возможно, — сказал папа.
— Видите ли, необходимо организовать встречу со всем коллективом авторов. Скажем, на… — редактор заглянул в ежедневник, — третье декабря, на двенадцать тридцать? Устроит?
Папа не знал, устроит ли это всех, и вынужденно согласился.
Остальные отпросились с работы. Пришлось отменить пару уроков, но в школах, на удивление, отнеслись к посещению редакции с трепетным пиететом, и третьего декабря мы все собрались по указанному адресу, в конторе, похожей на прочие виденные мной в будущем издательства, но, пожалуй, сильнее заваленной бумагами — электронки-то нет.
Я осталась в «предбаннике», предшествующем редакторскому кабинету. Здесь тоже стояли кресла с откидными сиденьями, но помягче и поновее, чем на телеграфе. Сквозь неприкрытую дверь прекрасно было слышно весь разговор. Подозреваю, что за четыре дня товарищ редактор ознакомился-таки с рукописью. И счёл её вполне сносной (а она впрямь неплоха, уж сколько я на своём веку методичек перечитала). Он задавал товарищам авторам разные мелкие уточняющие вопросы, и даже наличие несовершеннолетнего соавтора его не смутило. Но когда речь пошла об иллюстраторе, он внезапно засбоил.
— Нет, вы понимаете, коллектив соавторов — это одно. А здесь иллюстратор выступает в единственном числе и я, как редактор, должен…
— Да в чём проблема-то? — громко спросил папа. — Она же здесь. Доча, зайди!
По степени воздействия это, наверное, было примерно как в мультике «Рататуй», когда ресторанному критику предъявили настоящего повара. Редактор смотрел на меня вот именно что как критик на того крысёнка, и брови его ползли вверх:
— Вы что… вы издеваетесь?
— А разве в каком-либо законе Союза Советских Социалистических Республик есть пункт, запрещающий простому советскому ребёнку заниматься творческой деятельностью? — спросила я.
Отличная фраза.
Нет, серьёзно, действует как дудка на кобру. Редактор внезапно выпрямился и поправил галстук.
— Наша партия и правительство, — с торжественной миной сказала я, — неустанно заботятся об интеллектуальном и творческом росте подрастающего поколения. Разве вы не знали?
— Нет, я-а-а… Я, конечно… мы всемерно освещаем и поддерживаем… — редактор начал нервно оглядываться на дверь. Божечки, неужели же он тоже подозревает, что его на предмет линии партии проверять пришли⁈ — Я просто не ожидал, что… ваш иллюстратор будет столь юного возраста… Кхм.
— И соавтор, — подсказала я.
— И соавтор?
— Вы не переживайте, я уже неоднократно публиковалась со статьями и рассказами, в центральных изданиях в том числе. И как иллюстратор тоже.
— Ах вот как! — редактор с явным облегчением ослабил галстук. — Так это совсем другое дело! Что ж вы сразу не сказали!
— Так что там на счёт договора? — доброжелательно улыбнулась я. — Предлагаю заполнить прямо сейчас, пока все фигуранты* в сборе.
* Вообще, слово
имеет несколько значений.
В том числе 'участник
какого-либо действа,
являющегося
предметом обсуждения'.
Но чаще используется
в юридической практике
как 'некто, кто проходит
по какому-либо уголовному делу
в качестве обвиняемого,
подозреваемого или свидетеля'.
И откуда это словечко выскочило? Само собой ведь подвернулось…
— Я имела в виду: заинтересованные лица, — поправилась я.
Редактор смотрел на меня долгим невыразительным взглядом. Вот после таких историй и рождаются легенды о детях-агентах КГБ. Бедный дядька, мне тебя прямо жаль.
А ведь недавно Брежнев умер. На его место пришёл Андропов, и во всех отраслях началось закручивание гаек и нешуточные чистки. Как-то я это не сопоставила.
Редактор сказал:
— Да. Давайте заполним.
Мы заполнили договор на книгу, все по кругу расписались (за меня, конечно, мама), обшлёпали его печатями. Потом папу и дядь Сашу отпустили (точнее, вежливо попросили), а со мной заполняли второй договор, отдельно — на иллюстрации.
— Простите, — спросила я, — а вы могли бы нам объяснить, каким образом будет рассчитана… оплата?
— Думаю, с этим лучше справится наша сотрудница из экономического отдела, — редактор поднял трубку и почти сразу произнёс: — Марин Петровна, загляни…
В кабинет вплыла дама с огромным гнездом на голове, иначе я эти то ли начёсы, то ли шиньоны назвать-то не могу. Она остановилась и выразительно-вопросительно подняла тоненькие-претоненькие выщипанные бровки.
— Объясни товарищам сетку оплаты.
— Первое издание? — уточнила мадам (для краткости назовём её бухгалтершей).
— Отдельные части публиковались ранее статьями, но были переработаны и дополнены, — ответила я.
Тётя, явно ожидавшая ответа не от меня, округлила на редактора глаза, получила от него какой-то знак и кивнула:
— Это всё равно считается как первое. Тираж у нас, как правило, пятьдесят. Да? — спросила она уже, понятное дело, не нас.
— Пятьдесят, — согласился редактор.
— В союзе писателей?..
— Не состоят, — мотнул он головой.
— М-хм… Ну вот, смотрите. Расчёт идёт потиражный. В РСФСР минимальные тиражи пятнадцать тысяч экземпляров, но у нас издательство укрупнённое, мы меньше пятидесяти не печатаем, а пятьдесят — это уже массовый тираж; значит, за первое издание — первые пятнадцать тысяч экземпляров — вы получите двойной гонорар, такое правило.
— Погодите, погодите, — я поняла, что у меня ум за разум заходит, и достала из своего портфеля тетрадку и ручку. — Можно ещё раз?
Бухгалтерша повторила свои выкладки.
— А что значит «потиражная» оплата?
— Я ж вам говорю: исходя из нормы по РСФСР в пятнадцать тысяч экземпляров — это и считается тиражом. За первый тираж вы получаете сто процентов ставки плюс надбавку за первое массовое. За следующие пятнадцать тысяч — это уже считается переиздание, даже если печатаем сразу — шестьдесят процентов от гонорара.
— Всё время по пятнадцать тысяч штук прибавляем?
— Да. По нормативу. Третье считается ещё шестьдесят процентов, потом сорок, тридцать пять, и все последующие — по тридцать.
— А сто процентов — это сколько? — завороженно спросила мама.
— Для вас это будет сто пятьдесят рублей за авторский лист, — строго кивнула бухгалтерша.
— А для членов союза писателей? — полюбопытствовала я.
— Для членов — двести пятьдесят. Или, если сразу выходит два массовых издания, тогда минимальная ставка двести пятьдесят.
Она почти ушла, и тут я вспомнила ещё вопрос:
— Извините, а рисунки как считаются?
— Тоже в авторских листах, один авторский лист — три тысячи квадратных сантиметров.
— Окончательный объём станет ясен после вёрстки, — как-то пыльно добавил директор.
— Спасибо, — хором ответили мы с мамой.
Ни хрена себе, простите мой дурной французский…