Старина и новь Магриба

Столица Альморавидов

Так уж получилось, что рассказ о королевстве пяти столиц касался в основном Рабата, с которым связаны были наши первые и, следовательно, наиболее врезавшиеся в память впечатления. Но последующая поездка по Марокко была не менее интересной. Началась она с путешествия на юг, какое до нас редко удавалось совершить группам советских туристов. Мы посетили Марракеш — ту самую, прославившую Дальний Магриб столицу, по имени которой и вся страна в дальнейшем стала называться Марокко[6].

По дороге на юг мы не раз убеждались, что Марокко не только географически, но и в культурном отношения буквально открыто всем ветрам. Больница, носящая имя Авиценны, и завод французской фирмы «Рено» располагаются совсем недалеко друг от друга, из всех окон звучат испанские песни в исполнении известного певца, а на одной из бензоколонок служащий Ахмед с гордостью рассказал нам на причудливой смеси английского, немецкого и испанского языков, что он «хорошо знает всех иностранцев». В 1940–1942 гг. он сотрудничал с обосновавшимися тогда в стране немцами, а потом — со сменившими их американцами. По нему было видно, что он не очень разбирался в политике и просто считал, что ему, неграмотному бедняку, повезло, так как иностранцы брали его на службу и выучили языкам.

При въезде в Марракеш нас поразило обилие зелени — садов, пальм, аллей, внезапно выросших перед нами после долгой езды по ровной степи. Отель «Тубкаль» на улице Харуна ар-Рашида тоже прятался в зелени и казался загородной дачей. И лишь во время прогулки по Марракешу мы поняли, почему его называют городом четырех цветов. Его старая часть окружена великолепно сохранившимися кирпично-красными стенами. От цвета этих стен — и название города («красный, украшенный»). Зелень садов и красный цвет стен очень красиво сочетаются с синевой неба и белизной снежных вершин вдали: рядом хребты Высокого Атласа. Именно здесь, перевалив через горы, поставили в оазисе свой лагерь ранее кочевавшие в Сахаре берберы лемтуна под водительством воинствующей секты альмурабитов, которые дали и название марабутам, и имя династии Альморавидов. Основатель династии Юсуф Ибн Ташфин в 1062 г. решил выстроить на месте лагеря город и при этом, по данным источников, «стал месить глину, работая из смирения перед богом наряду с рабочими». Марракеш при нем стал «западным Багдадом» — столицей огромной империи, простиравшейся от Сенегала до Кабилии в Африке и до Сарагосы и Сатарова в аль-Андалусе.

Город был отстроен и превращен в крепость уже при сыне и преемнике Юсуфа Али, получившем воспитание в аль-Андалусе. Однако в 1146 г. Марракеш был разрушен и разграблен войсками сменившей Альморавидов другой берберской династии — Альмохадов. Почти стерев город с лица земли, Абд аль-Мумин (1130–1163), наиболее известный из альмохадоких государей, снова отстроил, как указывает путеводитель, «эту жемчужину Юга в стиле, навеянном искусством Омейядов». Ныне от того времени остались лишь сады Агдал в южной части города с их знаменитыми «зеркальными» прудами строго прямоугольной формы и летний дворец Минара.

К Минаре от Баб Дждид («Новых ворот» в стене старого города) ведет широкая авеню. Въезжаем вскоре в огромный парк, вернее, цепь садов и рощ. В его глубине — большой квадратный бассейн, скорее озеро. На его одетых камнем берегах — остатки невысоких стен и небольшое двухэтажное здание в виде павильона с тремя арками у входа внизу и большой резной аркой над балконом второго этажа. Сразу войти в него не можем: наше внимание стараются привлечь несколько человек. Они достают из корзин змей и начинают ловко ими манипулировать. Я уже где-то прочитал, что марокканские заклинатели змей все принадлежат к религиозному братству Айсава и, осторожно вводя себе заранее микроскопические дозы змеиного яда, приобретают иммунитет от укусов. Но наш гид качает головой: он этого не знает.

В Минаре убеждаемся, что Абд аль-Мумин, суровый воин, хоть и не жаловал поэтов и философов, тем не менее обладал, по словам знатока истории Магриба Шарля-Андре Жюльена, «чувством изящного». До наших дней в Минаре сохранились фрагменты мозаики и прочих украшений. Сами пропорции павильона, четкость его линий, изящество форм, ажурность резьбы по гипсу и дереву говорят о многом. Здесь особенно хорошо видны все цвета Марракеша: отражающаяся в воде бассейна голубизна неба, сливающаяся с зеленью ветвей окраска четырехскатной черепичной крыши, красноватые, с оранжевым отливом в косых лучах солнца тона кирпичных стен и кажущиеся особенно близкими отсюда заснеженные хребты Атласа. Да, видно хорошо было отдыхать здесь, в тени олив, наслаждаясь свежей прохладой водоема и запахом созревших плодов!

Альмохады любили эту унаследованную от соперников столицу. Сын Абд аль-Мумина, Абу Якуб Юсуф (1163–1184), выстроил касбу Марракеша и основал здесь медресе, игравшее главную роль в империи Альмохадов. При Абу Якубе Юсуфе в качестве личных врачей и советников состояли крупнейшие арабские ученые и философы средневековья — великие андалусцы Ибн Туфейль (1110–1185) и Ибн Рушд (1126–1198). Ибн Рушд был также секретарем халифа Якуба аль-Мансура, о котором уже шла речь. Этот государь особенно заботился о расширении и украшении Марракеша, построив в нем дворцы и мечети, из которых сохранилась знаменитая своим 67-метровым минаретом Кутубийя. Она была названа так потому, что возле нее примерно в сотне лавок продавались книги («кутуб» по-арабски). Увенчанный тремя шарами из золоченой меди (на позолоту, по преданию, пошли украшения жены Якуба аль-Мансура), изобилующий всеми мыслимыми вариантами орнаментальной резьбы по камню, мощный минарет Кутубийи несколько напоминает минарет Мансуры в Тлемсене. Только он целиком сохранился, почти на 30 метров выше и виден в Марракеше отовсюду, являясь своего рода эмблемой города на всех рекламах и схемах. Особенно красив он вечером, когда подсвечивание создает вокруг него таинственную красноватую мглу. И эта мгла, нависая над центральной площадью города Джамаа аль-Фна, как бы увеличивает театральную декоративность этого, пожалуй, самого экзотического в Магрибе места.

Мы прибыли на эту площадь, где в старину выставляли головы казненных (отсюда ее название — «Собрание усопших»), засветло. Днем она — обычный базар, который отличается лишь наличием свободного пространства от примыкающего к нему лабиринта нескончаемых торговых рядов местного рынка. Вернее, здесь множество рынков, каждый из которых имеет свою специализацию: по одежде, кожевенным, гончарным и прочим ремесленным изделиям, тканям, коврам, декоративному оружию, бусам и браслетам, лекарствам, цветам, фруктам, сладостям… Это яркий и разнообразный восточный базар, однако несколько «модернизированный»: улицы и переулки здесь шире, чем, например, в Касбе города Алжира, многие из них открыты сверху, хорошо электрифицированы и выглядят скорее как коммерческие улицы европейского, нежели восточного, города. С Востоком этот базар роднит множество традиционно одетых менял, писарей, парикмахеров и т. п.

Вернувшись на площадь, мы устраиваемся на крыше ближайшего кафе и становимся свидетелями ежевечернего спектакля, происходящего на Джамаа аль-Фва. В разных ее концах к этому времени начали кувыркаться или сплетать тела в немыслимые узлы акробаты, демонстрировать свое искусство борцы, актеры-драчуны, укротители змей. Всех этих магов и лицедеев окружает плотная толпа иностранных туристов. Время от времени кто-нибудь из них фотографируется в обнимку либо с полуобнаженным акробатом, либо с укротителем, в руке у которого извивается змея. Здесь же, около ярко освещенных лавок, собираются и тесные кружки марокканцев, обычно возле жонглера, шпагоглотателя или просто старого сказочника в традиционном тюрбане. Особенно много марокканцев вокруг обезьян, проделывающих виртуозные трюки на палках, ящиках или просто на голове и плечах хозяина.

Понимая, что все это хорошо отрепетированный аттракцион для туристов, мы тем не менее довольны. Хоть немного, хоть не всерьез, но как бы побывали в волшебном мире арабской сказки. Продлить это ощущение нам должен был помочь особый ужин «в андалусском стиле», на который гид Мухаммед повел нас наиболее тесными и узкими переулками торгового квартала. В небольшом зале ресторана, с улицы почти незаметного, нам предоставили некоторое время любоваться высоким потолком, тонкими копьеобразными колоннами и узорами на стенах. Затем нас крайне медленно обслуживал официант — чернокожий африканец (их здесь зовут «гнауа», то есть гвинеец) в высокой красной феске и коротких шароварах до колеи.

— Здесь много гнауа, — говорит нам гид. — Некоторые из них пришли еще вместе с Альморавидами. Сейчас же среди гнауа наиболее славятся музыканты и танцоры.

Музыка зазвучала, как только нам принесли еду. И тут же на ковер в свободной части зала выскочили шесть или восемь девушек лет 15–17 на вид и, подбадривая друг друга визгливыми выкриками, принялись плясать. По канонам «андалусского стиля», как нам объяснили потом, принимающий пищу должен получать удовольствия одновременно вкусовые, слуховые и зрительные. Нельзя сказать, что все это было в тот вечер. Но девчушки, танцевавшие на уровне начинающей самодеятельности, очень старались. Иногда, желая привлечь к себе внимание зрителей, одна из них подскакивала к кому-либо из сидящих с краю и игриво толкала его бедром. При этом остальные плясуньи смеялись совершенно по-детски. В Марокко некоторая развязность танцовщиц в отношении иностранных туристов не считается чем-либо зазорным. По мнению марокканцев, это должно восприниматься как необходимая часть местной экзотики, якобы помогающей европейцу погрузиться в сказочную атмосферу «Тысячи и одной ночи».

Марракеш — это не только сказки и легенды, хотя его современный квартал Гелиз не очень отличается от медины и цветом домов, и материалом, из которого они сооружены, и обилием водоемов, и даже архитектурой, примечательной обилием «мавританщины» и вообще стилизации под старину. Очевидно, иначе и трудно было что-либо строить в этом городе, богатом прежде всего памятью о минувших временах…

Недалеко от Баб Агнау (самых старых из десяти ворот крепости Марракеша и, судя по названию, выстроенных африканскими пленниками) расположены могилы саадийских шерифов (претендовавших на родство с пророком Мухаммедом пришельцев из Аравии, ставших халифами в XVI в.). Это окруженные зубчатыми стенами несколько мавзолеев усложненной андалусской архитектуры: высокие прямоугольные порталы соседствуют со стрельчатыми и много лопастными арками, круглые выступы и шлемовидные верха — с кубическими формами и четырехскатными крышами. Гробницы, по словам гида, выстроены наиболее известным из саадийских шерифов — Ахмедом аль-Мансуром аз-Захби. Он прославился как выдающийся правитель, все 25 лет правления которого были на редкость спокойны. Однако прозвища свои он получил за военные успехи. После «битвы трех королей» 4 августа 1578 г. при Ксар аль-Кебире, в которой погибли возглавлявший португальскую армию король Себастьян, примкнувший к нему бывший халиф алъ-Мутаваккиль и правивший халиф Абд аль-Малик, брат последнего, Ахмед, унаследовал власть и стал называться аль-Мансур («победоносный»). А второе прозвище — аз-Захби («позолоченный») — он получил после того, как, завоевав Гану к Нигер, захватил там множество золота. Марокко при нем было так богато, что давало за килограмм мрамора из Италии килограмм сахара. Но Ахмед аль-Мансур был прежде всего ценителем культуры. Его называли ученым среди халифов и халифом среди ученых.

Выслушав все это, заходим в главный мавзолей. В нем сообщающиеся между собой молитвенный зал с михрабом, зал захоронений детей шерифов и зал двенадцати колонн, в котором под большими плитами Покоятся останки Ахмеда аль-Мансура, его сына и внука, а вокруг них — захоронения прочих родственников.

— Отделка интерьера мавзолея — смесь турецкой пышности и лучшего андалусского стиля. Вы видите здесь изразцы, до сих пор называемые в Испании асулехос, а у нас — зеллмаж. Саадийцы не жалели средств на украшение Марракеша, который они снова сделали столицей. Но судить об этом сейчас можно лишь по убранству их мавзолеев.

Эти слова Мухаммеда подтверждаются и ажурной резьбой по атласскому кедру, и лепными узорами верха мраморных колонн, и непередаваемым спектром настенной мозаики, над которой сияет вязь изречений из Корана.

Вот почти все, что осталось в Марракеше и вообще в Марокко от «золотого» царствования Ахмеда аль-Мансура. Халиф создал аппарат монархической власти, действовавший потом долгие века, разработал блестящий придворный церемониал, впечатлявший иностранных послов, много строил и много тратил. Но почти все это потом исчезло без следа. Об этом невольно думаешь, оказавшись на развалинах его дворца Каср аль-Бади, находящихся сравнительно недалеко от мавзолеев его династии. А ведь поэты когда-то писали, что «рядом с ним любой дворец кажется безобразным!». Глинобитные коричневато-красные, под цвет местной почвы, стены, квадратные башни с бойницами разбросаны на огромной территории, частично покрытой апельсиновым садом. Ныне руины Каср аль-Бади служат местом проведения ежегодного фестиваля марокканского фольклора, в котором обычно принимают участие до 500 танцоров, певцов и музыкантов из всех районов страны.

С одним из этих районов — долиной Урики, примерно в 60 километрах к югу от Марракеша, нам дали возможность познакомиться. Цветущий горный край с вечной зеленью садов и рощ, целебным воздухом, нежными запахами цветов и созревших фруктов, с карабкающимися по склонам небольшими скромными селениями, на фоне которых особенно вызывающа роскошь дорогих отелей и ресторанов, расположенных над водами реки и наиболее красивыми изгибами горных шоссе. Значительная часть местных берберов (кстати, отлично понимающих по-арабски) занята в «индустрии туризма» — одной из наиболее прибыльных отраслей экономики Марокко. Регулярно сюда прибывают автобусы с туристами. Их тут же осаждают весьма настойчивые продавцы в серых или коричневых бурнусах поверх синих рубах. Они протягивают бусы, четки, браслеты, кувшинчики, маленькие фигурки из приятно поблескивающего местного камня. А если удается миновать их густой строй, то один из них обязательно сопровождает вас некоторое время, довольно спокойно (в отличие от своих ближневосточных собратьев) убеждая купить именно его товар, осторожно сбавляя при этом первоначальную цену. Так, в сопровождении одного, а то и двух-трех торговцев вы доходите до маленького рынка, где под полотняным навесом вам щедро предлагаются изделия гончаров, чеканщиков, резчиков по дереву, вышивальщиц и т. п. Но если вы неосторожно отходите от рынка, то немедленно вновь попадаете в «сферу влияния» одиночных коммерсантов-уговаривателей…

«Марракеш — город туристов, количество которых постоянно возрастает на 5 тыс. человек сверх запланированного» — так сказано в справке, выданной нам в муниципалитете города, где мы встретились с первым заместителем мэра Мухам медом ад-Дофали и вице-мэром Мухаммедом Аазраком.

— Я недавно вернулся из Ташкента, — сказал ад-Дофали, — который является побратимом Марракеша. Между этими городами большое сходство. В них жили такие великие ученые, как Ибн Сина, Ибн Рушд, альФараби, Ибн Туфейль, именем которого названа одна из больниц города. А в двенадцатом веке здесь учился Кади Айяд, знаменитый богослов и юрист по прозвищу аль-Бухари, заимствованному у известного всему миру ислама знатока хадисов. Именем Кади Айяда у нас названы одна из улиц и университет Марракеша. В нем четыре факультета: права, языка, естественных и гуманитарных наук. Кроме того, у нас шестьдесят начальных и двадцать три средние школы.

В городе имеются также высшее инженерное училище, высшая школа геологов, школы жандармерии и для персонала отелей. В городе 10 отелей и еще 4 за городом. Выпускники всех учебных заведений одинаково владеют арабским и французским языками. Но распределения после выпуска нет — работу ищут сами. Безработица в Марракеше, по мнению ад-Дофалн, существует в основном из-за того, что «в город рвутся жители степей». Воспитанием молодежи в Марокко занимается специальное министерство, а не муниципалитеты.

— Но мы даем средства для строительства школ, — говорит г-н Лазрак, — подыскиваем для них земельные участки.

Во главе города, как и раньше, стоит паша — первый заместитель губернатора района.

— Ему помогает городской совет из тридцати девяти человек, — продолжает ад-Дофали, — собирающихся четыре раза в год. Но по требованию жителей совет может быть созван на чрезвычайную сессию. Большинство в совете — за партией Истикляль, имеющей двадцать одного представителя. Остальные — либералы[7], за исключением четырех независимых и двух представителей Социалистического союза народных сил. Среди нас одна женщина. Возраст членов совета самый различный: от двадцати двух до пятидесяти. Мы считаем необходимым усилить контакты между Марокко и СССР, в частности обмен молодежными, спортивными и культурными делегациями. В Марракеше, например, недавно побывали футболисты киевского «Динамо». Если вы присмотритесь, то увидите много общего не только между Марракешем и Ташкентом, но и, к примеру, между Касабланкой и Ленинградом.

Уезжая из города, мы еще раз вспомнили о его основателях, бросив взгляд на чудом сохранившуюся среди старых руин изящную двухъярусную куббу Альморавидов с многолопастными арками, огромными квадратными зубцами грубого фриза и искусной резьбой по камню на шлемовидном куполе. Непонятно, как она уцелела на протяжении девяти веков войн, междоусобиц и разрушений. И, проезжая через ворота Баб-Дуккаля (по имени когда-то жившего здесь племени), мы не удивлялись, слушая гида:

— А вот площадь Альморавидов. Последующие династии сделали для Марракеша гораздо больше, даже Мериниды, которые предпочитали жить в Фесе. Но без Альморавидов города не было бы.

По дороге из столицы марокканского Юга в расположенные на севере прочие столицы королевства мы в полной мере ощутили, чем именно притягателен Марракеш для марокканцев. Марокко — страна просторов. Здесь широкие поля и степи, раскидистые рощи, нескончаемая панорама холмов в предгорьях Атласа. Спускавшиеся на эти просторы горцы-берберы ценили это приволье не меньше, чем свою независимость. Поэтому-то, для них Марракеш — как бы переход от гор Атласа к равнинам приатлантической части, от своего традиционного племенного уклада к новой жизни в современных условиях. Состояние переходности — социальной, бытовой, языковой, этнической — вообще характерно для большинства марокканцев. В частности, сельские жители, переселяющиеся в города, сохраняют привычку к просторам степей и предгорий. Во всяком случае, нам довелось быть свидетелями тесной связи горожан и сельчан во время ярмарки в городке Калаат ас-Сарагна.

Судя по названию, здесь когда-то была крепость берберского племени Сарагна.

— Теперь, — говорит гид Мухаммед, — это район полуберберский, полуарабский, но все же более арабский.

Природный горожанин, он с явным удовольствием делает остановку здесь, в часе езды от Марракеша, и увлеченно рассказывает нам, что в Калаат ас-Сарагна регулярно проводятся ярмарки окрестных племен и «областная выставка торговли и земледелия», во время которых осуществляются крупные сделки, в основном по продаже скота. Хозяева здесь — феллахи и бедуины, важно восседающие в домотканых джеллябах и тюрбанах. Но большинство — местные горожане. Особенно много мальчишек. Они крутятся вокруг лошадей и верблюдов, оглушительно хохочут, наблюдая кукольное представление. Они мгновенно окружают наш автобус. Мы им явно интереснее заполонивших ярмарку тюков, тканей, мешков с зерном, огромных чанов с какой-то жидкостью, великолепных изделий сельских ремесленников и прочих товаров, выставленных на прилавках торговых рядов. Мы любуемся всем этим, а также джигитовкой бедуинов на поле месимого стадиона. Такую джигитовку стремительно мчащихся всадников в развевающихся бурнусах со стрельбой и внезапными остановками мне уже довелось наблюдать в Тунисе, в районе Сбейтлы. Только там все происходило недалеко от массивной древнеримской арки, а главными зрителями были алжирские беженцы из ближайшего лагеря (тогда, в январе 1962 г., их немало было и Тунисе).

Подобные ярмарки и джигитовки (фантазии) можно наблюдать во всех странах Магриба. Они во многом утратили свое значение, превратившись, по сути дела, в род развлечения. А в Марокко прикладная, экономическая сторона таких ярмарок-выставок, одновременно оптовых базаров и, по славам гида, «витрин достижений района», сохранилась. Кроме того, племена в Марокко — не архаизм, а живая реальность. И ярмарки, как в Калаат ас-Сарагна, продолжают служить для них традиционным местом встреч, взаимосвязи, взаимообмена, урегулирования отношений друг с другом и с горожанами. А для горожан это тоже не только праздник, рынок и развлечение, но и средство общения с теми, из чьих рядов вышли они сами или их родители.

Спустя два часа после выезда из Калаат ас-Саравна мы прибыли в Бени-Мелляль. Это, как торжественно провозглашают и гид, и путеводители, — «ворота в Средний Атлас». Широкая равнина, зеленые холмы, синеющие вдали горы, обилие воды и растительности, в которой утопает отель, где мы останавливаемся на обед. И здесь, в марокканской «глубинке», полно туристов. Рядом с отелем автобус из Сеуты с испано-мексикано-аргентинской группой, несколько удивленной встречей с нами. Кроме испанского языка в отеле слышны также английский, немецкий и португальский.

Преодолевая неожиданности марокканского рельефа (кроме гор и холмов здесь встречаются и обширные плато, нависающие как бы гигантской ровной ступенькой над распростертой ниже равниной), минуя перевалы, серпантины и внезапные спуски, в глубокой южной тьме въезжаем в город Мекнес. Это уже третья из осматриваемых нами местных столиц.

Версаль Мулая Исмаила

Почти самаркандская бирюза, невообразимые узоры и неповторимые оттенки мозаики. Золотисто-зеленые витые ромбы рельефа и орнаментальная черная вязь надписей. Массивная подковообразная арка гигантского портала в центре и приподнятые на колоннах открытые полукруглые аркады выступающих боковых пристроек. Таковы Баб аль-Мансур аль-Ильдж — Ворота. Мансура неверующего, названные по имени строителя — христианского невольника, получившего свободу ценой обращения (возможно, формального) в ислам. Это лучшая часть не лишенного величия ансамбля старого Мекнеса, «магрибинского Вавилона», «цитадели империи шерифов». В необычном сочетании его тяжеловатых пропорций и изощренного мастерства — дух эпохи, воплотившей взлет марокканского могущества.

В каждой монархии должен быть свой Версаль. Ворота Баб аль-Мансур напоминают об этом, даже если не слушать гида, уже несколько раз повторившего, что Мекнес был построен в конце XVII в. знаменитым султаном Мулаем Исмаилом, современником «короля-солнца» Людовика XIV, с целью затмить Версаль. Это и так, и не так. Город основан был еще в X в. берберскими кочевниками из племени микнаса и первоначально назывался Микнасат аз-зитун (Микнаса оливок), что постепенно трансформировалось в современное арабское название города Микнас, звучащее на европейских языках (да и на некоторых местных диалектах) как Мекнес. Поначалу это было большое село на берегу реки Уэд Буфекран, окруженное садами и оливковыми рощами. Сменявшие друг друга династии властителей Марокко, начиная с Альморавидов, то разрушали, то укрепляли его, превратив в некое подобие города-крепости с мечетями, караван-сараями и медресе. Местный рынок славился на всю страну. Красоту Мекнеса, зелень его полей, плоды садов, свежесть воздуха, обилие воды и богатство базаров восторженно описывал в XVI в. известный арабский географ и путешественник Хасан ибн Мухаммед аль-Ваззан, известный в Европе под именем Льва Африканского. Неудивительно, что город, выгодно расположенный на возвышенности среди плодородных равнин, контролирующий выходы из горных областей Среднего Атласа (к востоку от него) и Джебель Зерхуна (к северу), естественно претендовал на важную экономическую и стратегическую роль. И Мулай Исмаил не мог этого не учесть, тем более что ему не нравились столицы предшественников — ни мятежный Фес, ни слишком далекий от центра страны Марракеш.

Город стоит почти в центре исторического Марокко, что имело огромное значение для султана-воина, строителя и торговца. Усмирив мятежные племена в горах и оазисах юга, он твердой рукой объединил страну. Создав сильную армию, султан отвоевал у испанцев и португальцев атлантические порты Лараш, Асилу и Маамуру, у англичан — Танжер, у алжирских турок — часть Сахары. Вместе с тем он воздавал должное коммерции, получал от 10 до 20 процентов прибыли с обширной торговли Марокко с Испанией, Францией, Англией, Голландией, Италией и Суданом.

Этот султан — одна из самых ярких, почти легендарных фигур в истории Марокко. Вступив на престол 26 лет от роду, он правил страной 55 лет (1672–1727), отличался большой физической силой, огненным темпераментом и неуемной энергией, в 60 лет вскакивал на коня одним прыжком и очень гордился многочисленностью своего потомства, состоявшего из 700 сыновей и «без счета» дочерей. Только рассказы о его гареме могли бы составить целый цикл марокканского фольклора. Естественно, они содержат больше преувеличений, чем правды, и искажались сотни раз, особенно, в пересказе иностранных авторов, интересовавшихся преимущественно этой стороной жизни Мулая Исмаила. Европейцы даже утверждали, что число обитательниц султанского гарема превышало 8 тысяч, хотя более осторожные историки вероятной считают цифру 500, указывая, что это были женщины «всех цветов кожи и разного происхождения» — от негритянок и присланных из Стамбула азиатских рабынь до европейских пленниц, среди которых особенно ценилась султаном «молодая англичанка, принявшая ислам». При этом, как патриотично замечает французский историк Ш.-А. Жюльен, султану, «несмотря на все старания, так и не удалось включить в свою коллекцию ни одной француженки». Более того, на предложение султана взять в жены внебрачную дочь Людовика XIV принцессу де Копти «ему нагло ответили, предложив принять христианство». Однако Мулай Исмаил проявил удивительную для мусульманского правителя при подобных обстоятельствах выдержку и не прервал отношений с Францией. «Спесь и грубость Людовика XIV, — пишет Жюльен, — испортили положение, которое могло бы стать исключительно благоприятным при наличии некоторой ловкости и такта».

Легенда гласит, что якобы именно после своего неудачного сватовства Мулай Исмаил и принялся отстраивать Мекнес, причем будто бы сначала полностью его разрушил и созидал заново, используя для этого мрамор находившихся неподалеку руин древнеримского города Волюбилис и специально доставленную из Марракеша мозаику безжалостно уничтоженного там для этой цели дворца Каср аль-Бади, до той поры самого большого и пышного в Марокко. Мулай Исмаил действительно не щадил никого и ничего ради возведения новой столицы, собственноручно разбивая о голову начальника стройки некачественные кирпичи или убивая рабочих, заподозренных им в отлынивании от работы. Но он вовсе не стремился перещеголять в роскоши «короля-солнце», ибо строить Мекнес начал задолго до того, как узнал вообще о существовании Версаля и получил отказ французского двора. К тому же хорошо известно презрение Мулая Исмаила к роскоши и чревоугодию, столь обычным для многих его предшественников (да и преемников), а также к расточительству, что выражалось в его личном контроле за всеми расходами, за выдачей со складов любых припасов и в прочих мелочах. Он сам заботился о ковке своих лошадей и, когда надо было, не гнушался брать в руки кирку и трудиться, например, при постройке Мекнеса.

Он не разрушал старого Мекнеса, а лишь снес его южный квартал, на месте которого теперь находится площадь аль-Хадим (Разрушений), само название которой используется для подтверждения версии о якобы полном сносе султаном прежнего города. Строители Мекнеса действительно гибли от непосильного труда, таская на себе мраморные плиты, капители и целые колонны из расположенных и 28 километрах развалин Волюбилиса. В Европе считали, что строили Мекнес 25 тыс. пленных христиан-европейцев, одного из которых султан лично пронзил пикой в минуту нередко овладевавшего им бешеного гнева. На самом деле в строительстве участвовали не более 2 тыс. христиан, около 30 тыс. осужденных преступников, немало пленников из мятежных племен, а также окрестных крестьян, всего около 50–60 тыс. человек. Они возвели несколько построек на северной и западной окраинах старого города, а к югу от него — гигантский ансамбль султанской резиденции, окруженной 25-километровой стеной о каменными зубцами и высокими порталами, за которыми скрывались грозные башни, огромные дворцы (главный из них так и назывался — Дар Кебира, то есть Великий дом), мечети, сады (к западу от Дар Кебиры располагался целый Город садов — Мадинат ар-Риад), различные хозяйственные и другие здания, арсеналы, конюшни для 12 тыс. лошадей, фонтаны, оранжереи, зверинец и тюрьма.

От всего этого сохранилось пе так уж много. Как всегда после ухода долго царствовавшего авторитарного правителя, страна со смертью Мулая Исмаила погрузилась в омуту. Его личная гвардия постоянно восставала и свергала очередного преемника Мулая Исмаила, сменив на троне за 30 лет 6 его сыновей. И хотя Мекнес оставался до конца XVIII в. столицей страны, постепенно он приходил в запустение…

Мы стоим перед могилой Мулая Исмаила в мечети-мавзолее его имени. Искусная резьба и лепные украшения несимметричных арок прихотливой формы, опирающихся на мраморные античные колонны из Волюбилиса, выполнены ажурно, но холодновато.

— Это, — говорит гид, — реставрация, а не подлинник. Усыпальница восстановлена по приказу отца нынешнего короля. Мечеть — одна из немногих, в которую разрешен доступ немусульманам.

Марокканцы и особенно жители Мекнеса гордятся своим знаменитым «арабским Людовиком XIV» (хотя он больше заслуживает сравнения с Петром Великим). Поэтому иностранцам охотно покажут его могилу, не забыв при этом указать и на висящее рядом изображение генеалогического древа царствующей ныне Алауитской династии, вторым представителем которой был Мулай Исмаил. Родословную же свою Алауиты ведут от основателя ислама пророка Мухаммеда.

Из новой, современной части Мекнеса хорошо видны могучие серо-оранжевые с желтизной станы старого «исторического города», высящегося подобно памятнику былого величия. За ними развалины, среди которых уцелели лишь гигантские своды султанских конюшен и амбаров, обширный бассейн для орошения садов легендарного гарема и сами сады, поредевшие, но еще плодоносящие. Полукруглые своды конюшен своей высотой напоминают постройки древнеегипетских фараонов, а красноватым цветом кирпича — стены Марракеша. Все остальное здесь желтого или серого цвета. Как говорят, по ночам развалины дворцов Мекнеса служат прибежищем для бездомных или для недавно прибывших в город пришельцев из окрестных деревень. Днем здесь тоже не безлюдно, так как огромные стены надежно укрывают от яркого солнца и полуденного зноя.

Из множества традиций, заложенных Мулаем Исмаилом, до сих пор жива в Мекнесе традиция военная. Уже при въезде в город поражает обилие солдат, казарм и охраняемых зданий. В сохранившемся дворце Дар аль-Бейда (Белый дом), выстроенном при одном из сыновей султана, ныне офицерская школа. Подобно тому как при Мулае Исмаиле район Агдал в Мекнесе был местопребыванием гвардии султана, а во времена французского протектората здесь размещался второй во численности гарнизон в стране, ныне Мекнес — важный центр подготовки и размещения марокканской армии, одной из сильнейших в Африке и арабском мире. Армия здесь пользуется большим уважением. Почти в каждом марокканском городе есть улица ее имени. Особое внимание к ней в Мекнесе — не только дань традиции. Умелый выбор Мулаем Исмаилом места для своей столицы сохраняет значение до сих пор. Отсюда всего 140 километров до Атлантики «а западе и 290 километров до Гибралтарского пролива на севере. Вывод, как говорится, напрашивается сам собой.

Позже мне пришлось говорить о Мекнесе с марокканским интеллигентом, регулярно ездившим в Испанию.

— Мекнес, — сказал он, — это марокканское Толедо. У них много общего — слава прежних столиц, превращение в современные военные центры, наличие академий королевских армий.

А когда я усомнился в правомерности сравнения, он повел разговор о том, что испанцы, непрерывно воюй с арабами, учились у них военному делу.

— Ведь даже младший офицер у испанцев называется альферес, что по-арабски значит «всадник». То, что Испания когда-то была частью. Магриба, сказывается и сейчас.

В Мекнесе мы совершенно случайно столкнулись на улице с доктором Ларби, знающим русский язык, и были приглашены к нему домой. Доктор Ларби окончил в 1967 г. 1-й Медицинский институт в Москве. Бывал в (Нашей стране и после. На квартире у него мы застали также и его друга доктора Халида, также учившегося в СССР. И у того, и у другого — богатая частная практика (30 дирхамов за визит, в месяц в среднем до 1 тыс. дирхамов).

— Но половина дохода идет на уплату налогов, — говорит доктор Ларби.

Он живет в центре города, поэтому цена визита к нему несколько выше, чем на окраинах. Он связан с государственной больницей: по его направлению она может принять больного на лечение, а может направить больного к нему. В этом случае плата за лечение делится между больницей и частнопрактикующим поровну.

Мы беседовали о проблемах медицины к вообще о жизни в стране, пили чан с мятой и приторно-сладким марокканским печеньем, которое подавала жена доктора Салима, даже в длинном национальном платье чем-то напоминавшая европейскую кинозвезду. Когда мы сказали ей об этом, она засмеялась:

— Но я чистокровная марокканка.

Она показала нам фотографии: они с мужем в Париже во время свадебного путешествия. Удивительно, но в европейском наряде Салима более похожа на марокканку, как и ее маленькие дочки Науар и Хинд. Благополучие этой семьи, проживавшей в квартире, купленной доктором Ларби за 200 тыс. дирхамов, однако, не типично для жителей Мекнеса и тем более всей страны. В арабских странах врач с давних времен чрезвычайно уважаемая и доходная профессия.

В Мекнесе, как и в Марракеше, удивительно сплетались старина и новь. Недалеко от нашего шикарного и ультрасовременного отеля «Риф» стояла мечеть, весьма усердно посещаемая, и нас в 4 часа ночи регулярно будил призыв муэдзина. На широком проспекте Мухаммеда V и на других улицах европейского квартала, даже по признанию авторов путеводителя, «не очень интересных», вполне европейские магазины, лавки, бары, рестораны были залиты ярким светом в оживленные вечерние часы. Как бы желая показать нам местные традиции в современной упаковке, Мухаммед повел нас в ночной клуб «Риф», где в полутемном круглом зале занимался глотанием пламени и клоунадой невысокого пошиба вертлявый фокусник, играл маленький оркестр и выступали танцовщицы. Одна из них, закутанная до глаз в плотное покрывало, изображала настоящую мусульманку, строгую и стыдливую. Зато другая, полная смуглая девушка лет 17, была полуобнажена и лихо расправлялась со своим совершенно прозрачным покрывалом, которое она в конце танца бросила на колени одному из зрителей. Публика была в восторге, хотя девица, убегая, чуть ли не зевала от скуки.

Мы в полной мере оценили нашего гида именно в Мекнесе. Его неторопливость и спокойствие иногда граничат с расслабленностью. Прохаживаясь с нами по медине Мекнеса или по руинам дворцов Мулая Исмаила, он не упускает случая присесть и устало отмахнуться от наших вопросов: «Нет, Мулай Исмаил не был чернокожим. О нем ходит столько легенд, что уже почти невозможно все их опровергнуть. Нет, он не разрушал целиком стоявший здесь прежний город, чтобы построить свой Мекнес. Нет, он не был фанатиком, а священную войну, которую он объявил Испании, Португалии и Англии, вел при помощи обращенных в ислам бывших христиан-европейцев, тех же испанцев и англичан, например Томаса Пеллоу, а также африканских рабов, которые не были мусульманами, но могли получить свободу, если принимали ислам».

Вместе с тем видно, как ему хочется, чтобы мы прониклись пониманием величия всех дел Мулая Исмаила, почувствовали аромат его эпохи. Для этого он приводит нас на большую площадь в старом городе, окруженную зубчатыми стенами, и показывает «домик для послов», в котором останавливались все иностранные представители при дворе султана. Значительная часть площади покрыта низкими каменными полутрубами. Это отверстия подземелий султанской тюрьмы. Мы не сразу это понимаем, что веселит нашего гида.

— Здесь содержались богатые пленники из Португалии, Испании, Франции и других стран Европы, — сообщает Мухаммед. — Их захватывали в основном пираты-мавры с атлантического побережья, которых Мулай Исмаил включал в свою армию. Число пленников иногда доходило до шестидесяти тысяч человек. Во всяком случае, тюрьма могла вместить столько на семи квадратных километрах своей площади. Вы можете осмотреть ее.

Спускаемся в темное, грязное подземелье, куда свет проникает только через видные на поверхности земли отверстия. Не особенно задержавшись внизу, спешим подняться обратно. Мухаммед улыбается, безмятежно восседая на одной из полутруб, ведущих в подземелье:

— Там, внизу, можно еще долго идти, можно пройти под всей территорией Мекнеса и еще дальше, так как катакомбы тянутся далеко в сторону Феса.

На вопрос, зачем нужно было султану строить «домик для послов» рядом с тюрьмой, получаем ответ:

— Так было удобнее. Через эти отверстия послы лично могли убедиться, сколько их соотечественников томится в плену, кто они и как им тут живется. Разумеется, султан был заинтересован в скорейшем получении выкупа за пленников. Ему для всего нужны были деньги — и для войны, и для строительства, и для торговли.

Мухаммед знает не только историю и не только Мекнес. Когда мы покидали город, он оказал:

— Вы уезжаете из аграрной столицы Марокко. Здесь в окрестностях основное производство оливков и пшеницы по стране. А центром туризма этот город стал прежде всего из-за своей близости к Фесу, а также Мулаю Идрису и Волюбилису.

Рассказав о Фесе и Волюбилисе, Мухаммед особенно подробно останавливается на Мулае Идрисе:

— Это священный город и начало всех начал для мусульман Марокко. В нем похоронен Идрис, правнук четвертого праведного халифа Али и дочери пророка Мухаммеда Фатимы. Вынужденный из-за преследований Аббасидов покинуть Мекку в семьсот восемьдесят шестом году, Идрис нашел убежище среди берберов ауре-ба, обратил их в ислам и заложил с их помощью Фес, ставший центром его государства. Однако вскоре он был отравлен по приказу багдадского халифа Харуна ар-Рашида. Но это не помешало росту могущества Феса, которым стал править сын Мулая (владыки) Идриса — Идрис II, матерью которого была берберка. И хотя в дальнейшем династия Идрисидов не смогла объединить всю страну под своей властью, она держалась до девятьсот семьдесят четвертого года, во многом благодаря вере местных мусульман в божественную благодать (барака), передаваемую по наследству в потомстве пророка.

Естественно, что в Марокко чтут Мулая Идриса как основателя первого арабского государства и первой арабской столицы страны, как проповедника ислама и как потомка основателя ислама. Именно поэтому город Мулай Идрис — запретный для немусульман. Ежегодно в сентябре он становится объектом паломничества (муссем), сопровождаемого различными празднествами, обрядами, в частности жертвоприношениями рогатого скота, джигитовкой и весьма прибыльной торговлей.

Исламоведы считают, что муссем, провозглашаемый в честь первого арабского правителя и святого в Марокко, в то же время вобрал в себя и кое-что от «первобытного берберского язычества».

Арабы и берберы

В Фес мы ехали на такси, которым управлял веселый Нашит. Он словно стремился оправдать смысловое значение своего имени («активный, деятельный» по-арабски), всю дорогу не умолкал, смеялся, а когда тема для разговора иссякала, принимался громко петь. Пел он почти без слов, начиная с тихого мычания, а затем переходя к более внятному мурлыканью одному ему понятной мелодии, внезапно взрывавшейся протяжным переливом на двух-трех нотах гортанного выкрика. Сначала мы, слыша это, вздрагивали от неожиданности, потом привыкли. Нашит широкоплеч, коренаст, с большими рабочими руками, крупной, массивной головой, почти курносый, с загорелым лицом. Скорее темный шатен, чем жгучий брюнет. И нет у него ни оливковой смуглости, ни слегка заостренных черт, обычно присущих африканским арабам. Вполне сошел бы за уроженца юга Европы. Но говорит он по-арабски, причем на языке, близком к литературному. Ловко управляя машиной, он успевает и вокруг посматривать, и на нас взглянуть, заметив наше внимание, и широко улыбнуться.

— Нашит, ты араб или бербер? — спрашиваем мы.

— Я бербер, как многие живущие в Мекнесе. Все они говорят на ташелхите. Это и мой родной язык. Но по-арабски мы тоже говорим. И к тому же все мы мусульмане и марокканцы.

И он выводит очередную руладу, лихо заворачивая на крутом вираже горного серпантина. Переведя дух, мы не торопимся возобновить беседу, но наш водитель этого как бы не замечает.

— А вот вы тоже говорите по-арабски, хоть и не марокканцы, — берет он инициативу в свои руки. — Наверное, вы мусульмане. Всякий, кто говорит по-арабски, должен быть мусульманином.

Мы убеждаем его, что это не так, но Нашит не верит нам. В этот миг яркий луч солнца, прятавшийся за поворотом, буквально пронзает ветровое стекло, и Нашит, даже подпрыгнув от радости, издает что-то вроде боевого клича и прибавляет скорости. Природа родных мест, ее краски и запахи, возникающие то слева, то справа от дороги прекрасные виды гор, холмов, долин с оливковыми рощами, виноградниками и золотящимися в зелени садов апельсинами действуют на него, судя но всему, опьяняюще.

Сказанное Нашитом довольно примечательно. Марокканские арабы (особенно интеллигенты), как правило, не ограничиваются констатацией того, что они арабы, но почти обязательно добавляют, что в Марокко не имеет значения, кем быть — арабом или бербером. В известной мере сейчас это так и есть. И тем не менее все обстоит гораздо сложнее. На протяжении всей истории Марокко со времени прихода сюда арабов в VII в. происходит непрерывный процесс арабизации берберов. Крупные города и деревни западной части страны заселены в основном арабами или смешавшимися с ними арабизированными берберами, в том числе полуарабизированными, то есть воспринявшими арабский язык, но сохраняющими также и свой. Поэтому очень трудно точно определить, сколько в Марокко арабов и сколько берберов, тем более что можно встретить и тех, и других в любом районе. По словам известного берберского деятеля Махджуба Ахардана, «все марокканцы — берберы» и в 15 километрах от Рабата, в племени земмур, арабского языка не знают. Он повторяет мнение французского ученого О. Бернара о том, что в Магрибе «нет арабов, а есть лишь берберы на разной стадии арабизации».

Называют разные цифры. Из них можно заключить, что от 50 до 70 процентов марокканцев — берберы, многие из которых (очевидно, большинство) двуязычны. Родной язык берберов Рифа (на севере страны) — тарифит, а берберов Среднего Атласа — тамазигт. При этом и те, и другие называют себя «имазиген» («свободные люди») и, понимая друг друга, обычно склонны не видеть все же существующих между ними различий в языке. Наиболее же распространенной группой берберов считаются шлехи, говорящие на языке ташелхит и населяющие горы Высокого Атласа, Анти-Атласа и долины реки Сус на юге, но за последнее время поселившиеся также в центре страны. Между ними и берберами Рифа лингвистические различия более значительны, чем между имазигенами.

Очевидно, помимо этих различий, о которых пишут журналисты и рассказывают гиды, есть и другие. Нам пришлось беседовать в Мекнесе с двумя молодыми служащими отеля «Риф». Оба они были берберами и считали родным языком ташелхит. Однако один из них сказал:

— Я — шлех, а мой товарищ — суси (то есть уроженец населенной теми же шлехами долины Сус. — В. А.).

Все это лишний раз говорит о том, что берберская проблема еще недостаточно изучена и связана во многом с непреодоленностью старых племенных барьеров и региональной замкнутости, которые постепенно разрушаются, но еще не разрушились.

Арабы Марокко — не менее сложная этническая общность, чем берберы. Это потомки не только пришедших в Магриб несколькими волнами в VII–XI вв. арабских племен (главным образом осевших на побережье Атлантики племен маакиль), но и части арабизировавшихся берберов, полностью забывших свой язык, андалусских мавров, принявших ислам европейских пленников. Кроме того, среди арабов и берберов Марокко почти всюду живут и говорят на их диалектах темнокожие потомки абидов (бывших рабов) «черной гвардии» Мулая Исмаила, которых к концу его жизни было около 150 тыс. Пестрота этнического состава марокканских арабов дополняется наличием выходцев почти из всех стран арабского мира, в равное время по тем или иным причинам эмигрировавших в Марокко. Нам, «в частности, приходилось сталкиваться с коренными марокканцами, ведущими свое происхождение от пришельцев из Ливана и Алжира.

Поэтому арабы Марокко стараются подчеркивать то, что их объединяет друг с другом, а также с берберами. Это в первую очередь арабский язык, которым владеет абсолютное большинство жителей страны независимо от происхождения, и религия ислама. Любопытно было говорить об этом с Нашитом. Он склонен считать арабский язык всемирным средством общения мусульман и вполне серьезно задавал, — например, такие вопросы: «А в России говорят по-арабски? А мусульмане там есть? Так на каком же языке они говорят?» Для мусульманина, верящего, что Коран был ниспослан пророку на арабском языке, все эти вопросы не столь уж наивны, как кажется сначала. К тому же Нашит был твердо убежден, что «мусульмане хорошие люди, потому что они боятся Аллаха». В его глазах христиане и коммунисты, разницу между которыми он ощущал довольно смутно, проигрывали именно потому, что не боялись Аллаха. Не случайно Нашита, «е читающего газет, но слушающего радио, из всех международных проблем интересовал больше всего вопрос о захваченных израильтянами святынях ислама в Иерусалиме.

Интересно было также сравнивать Нашита с Мухаммедом, который не задавал наивных вопросов и (вежливо избегал задевающих собеседника тем. Но если речь заходила об арабском языке в Марокко и о проблеме его разделения на литературный и народно-разговорный, то он обязательно замечал:

— У нас в этом отношении дело обстоит благополучнее, чем в других арабских странах. Разговорный арабский у нас единый для всей страны, особенно в городах, где говорят, как в Рабате и Касабланке.

Между тем известно и из работ ученых-лингвистов, и со слов других марокканцев (в частности, впоследствии знакомившего нас с Касабланкой гида Мустафы), что в стране около 13 различных говоров, арабских и берберских, что по-арабски в Рабате говорят не так, как в Фесе. Жители столицы лишь за последнее время стали приобретать особенности произношения, ранее свойственные Танжеру и прочим северным городам. Что же касается Касабланки и городов юга, то там арабский язык восходит к говорам бедуинских племен и отличается от диалектов других городов.

Единению всех марокканцев тем не менее способствуют и распространение арабского языка среди берберов (прежде всего в городах), и усилившееся за последние годы внимание к берберской культуре. Самобытность берберов признавалась и раньше — в особенностях крестьянской одежды, народных танцев и песен, фольклора и легенд, ремесел и ковроделия. Ныне сделан новый шаг: культура и язык берберов начинают серьезно изучаться. Предполагается, как заявил недавно король Хасан II, создание Института берберского языка. Уже упоминавшийся Газзаль еще в Рабате сказал нам, что недавно стал выходить литературный журнал «Тамазигт» на берберском языке, но на арабской графике ввиду отсутствия у берберов своей письменности.

Разумеется, это только начало. Журнал «Тамазигт» наряду с литературными произведениями печатает также материалы по языкознанию и по другим вопросам культуры. Речь идет о том, чтобы от простого упоминания о берберской специфике перейти к ее глубокому пониманию. Вместе с тем распространение образования среди берберов будет способствовать изживанию ими черт племенной замкнутости и обособленности. Ныне нередко берберская молодежь после обучения в школе говорит на более литературном арабском языке, нежели молодые арабы, для которых арабский — это прежде всего родной диалект их местности. В результате среди Деятелей арабоязычной культуры марокканской нации растет и несомненно будет расти доля берберов, что еще более сблизит оба народа, подчеркнув общность их культурного достояния.

Фес и фаси

Эта общность, как и тесная сплетенность ее с андалусско-мавританскими традициями, полнее всего ощущается в Фесе.

— Фес, — говорил нам гид Мухаммед, — историческая, научная и культурная столица королевства, самый старинный арабский город в Марокко, расположенный на плодородном плато рядом с горами Среднего Атласа, на высоте пятисот метров над уровнем моря. Его основал первый арабский государь в Марокко Мулай Идрис, но строили и особенно перестраивали, пожалуй, все последующие правители. В результате город делится на «старый», «новый» и «современный».

Подъехав к Фесу, мы могли добавить к сказанному, что расположенные на возвышенности его современные кварталы не представляют интереса. С площадки у примыкающего к ним отеля «Мериниды» (в котором незадолго до нашего приезда в Марокко проходила сессия министров иностранных дел государств, входящих в Организацию Исламская конференция)’ открывается великолепный вид на раскинувшийся в низине старый город: древние, обветшалые стены коричневато-охристого оттенка окружают море плоских темно-зеленых крыш старинных домов и сеть извилистых переулков, над которыми, подобно мачтам кораблей, высятся посеревшие от времени четырехгранники минаретов. Говорят, их здесь около 300. Панорама города, воспроизведенная на множестве реклам и открыток, виденных нами раньше, настолько красива, что сама кажется неправдоподобно картинной, чем-то вроде застывшего кадра цветного кинофильма.

Еще не попав в Фес, мы уже заранее восхищались им.

— Фес, — сказал нам в Рабате Мухиддин аль-Машрафи, — это один из первых городов мира по своей цивилизованности, чистоте, умению использовать воды реки для снабжения населения и для очистки города, и для орошения окружающих нолей. И он был таким ужо много веков назад, когда этого еще нигде пе было.

С тех пор, конечно, много воды утекло в речке Уэд Фес, как и в других реках Марокко. И воды этой, особенно для очищения города, стало явно меньше. Мы невольно вспомнили об этом, оказавшись в Фес аль-Бали (Ветхом Фесе) — самой старинной части древней столицы Марокко, до сих пор имеющей репутацию «души и сердца королевства».

По улицам Феса приходится идти, то спускаясь, то поднимаясь по сплошным уступам каменных плит, булыжным пандусам или железным лестницам. Передвижение затрудняется также обилием грязи и луж, создающих вместе с архитектурой зданий полную иллюзию средневековья. Разрушается она, пожалуй, только отсутствием по-мусульмански закрытых женщин, хотя изредка они и встречаются. И это в Фесе, самом традиционном и старинном, самом арабском городе Марокко! Объясняется это несомненно берберским влиянием: в берберских деревнях крестьянки лица не закрывают. Вот еще одна иллюстрация взаимовлияния арабов и берберов в Марокко.

Слава о красоте и хозяйственности фесских женщин дожила до наших дней.

— Есть поговорка, — с веселой улыбкой сообщает Мухаммед. — Лучше всего жениться на женщине из Феса, так как у нее золотые руки и она хорошо готовит.

То же самое читаем и в путеводителе. «Невеста из Феса», «фесская свадьба» — это постоянные темы разговоров, художественной литературы, изыскании этнографов и социологов. Более того, эго и повод для гордости жениха или зависти соседей. Понятно, что при таком положении женщинам Феса нет никакого резона закрывать лицо. Даже традиционную мусульманскую одежду (одетых по-европейски очень мало) они ухитрились осовременить: почти у всех длинные, до пят, платья, обычно черные, коричневые, темно-зеленые, красные, с золотым шитьем по рукавам и вороту, с боковым разрезом снизу до колена, что не очень должно нравиться ревнителям старых канонов.

Знатоки Феса считают, что жизнь состоятельных людей в нем «идет по-европейски, но при уважении традиционных обычаев и предписаний». Помня это, мы не особенно стараемся заглядывать в редкие, распахнутые на улицу двери, через которые только и можно наблюдать жизнь обитателей мусульманского дома, окнами всегда обращенного во внутренний дворик. Но вот перед нами огромные двустворчатые двери, напоминающие скорее старинные ворота с вязевой росписью и золотисто-сапфировой мозаикой обрамляющей отделки. Двери широко раскрыты — в доме идет уборка: внутри суетятся две служанки с тазами и тряпками, а на трехступенчатом крыльце орудует шваброй темнокожий слуга в тюрбане и шароварах до колен. Грязную воду с крыльца он сливает прямо под ноги прохожим, улыбаясь самым дружелюбным образам. Медленно проходя мимо этого богатого, очевидно купеческого или аристократического, дома, успеваем заглянуть внутрь: обстановка самая современная, мебель — как на витрине французского магазина, обилие посуды за стеклом шкафа, стены в коврах, люстра в стиле «модерн». Хозяева дома явно не скрывают своего богатства и не стесняются выставить его напоказ.

Такие дома здесь не так уж редки. И возможно, не все они принадлежат богачам. Почти каждый дом (обычно в два, реже в три этажа) чем-то украшен — либо изощренным кружевом резьбы по дереву, особенно на дверях, либо гипсовыми узорами над входом, либо разноцветной игрой каменной отделки. Многие двери обшиты медью или другим металлом с насечкой, снабжены дверным молотком в виде тяжелого железного кольца. Все сделано добротно, умело, красиво. Сразу чувствуешь, что попал в город мастеров, никогда не скупившихся на то, чтобы Фес был наряднее и краше.

Оглядываясь вокруг, поражаешься многочисленности шумной фесской толпы. Здесь и розничные торговцы, и их подручные, и ремесленники с подмастерьями, и служащие, и никуда не спешащие старики. Попадаются довольно живописные фигуры, например чиновник в серой джеллябе, бабушах и старом тюрбане, в очках и с огромным кожаным портфелем. Очень много молодежи, особенно совсем юных девушек в школьной форме, смешливых и быстроглазых. Неужели у них у всех, если верить пословице, «золотые руки» и талант поварихи? Гид говорит:

— Фес вообще славится своей кухней, и ко многим почетным его титулам следует добавить звание столицы кускусов.

Я и раньше слышал, что это арабское блюдо, которое впервые мне довелось отведать в Тунисе, надо обязательно попробовать в Фесе.

Но толпа напирает, и надо быстрей идеи дальше, увертываясь то от тележки с фруктами или овощами, то от мешков и корзин меняющего место торговца, то от осла с поклажей. Если не успеть осла опередить в сравнительно широком месте улицы, то вскоре следует расплата: улица неожиданно сужается, а осел упрямо встает в самом тесном месте и заставляет всех ждать, иногда довольно долго. При этом его хозяин явно не торопится, не пытается силой сдвинуть его с места, а действует преимущественно уговорами. Впрочем, ослов здесь видимо-невидимо, и хозяева у них попадаются разные, в том числе такие, кто поддерживает контакт с животным исключительно пинками, не произнося при этом ни слова.

Стараемся все заметить и запомнить, различая в мерном шуме улицы слова нашего гида:

— Смотрите, смотрите во все глаза! Вы идете по улице восьмого века нашей эры! Здесь все — история, все — произведение искусства, все — музей!

Жажда восхваления самого первого арабского города страны несколько подводит Мухаммеда: ведь Фес выстроен в 808 г. и не может иметь «улицы восьмого века», в котором он был лишь заложен! Но в остальном гид прав: город — сам по себе произведение искусства. И недаром ЮНЕСКО ассигновала 800 тыс. долларов, по словам Мухаммеда, на реставрационные работы в Фесе. Город полон памятников высочайшего мастерства средневековых каменщиков, плотников, резчиков, орнаментальщиков, художников и архитекторов.

Даже просто проходя по какой-либо бокс, вой улице фесской медины, невольно любуешься затейливой росписью над входом одного из многих фонтанов-источников, броскими фрагментами мозаики или звездообразной решетки. Замечаешь прежде всего это, а не сырое месиво под ногами, не полустершиеся надписи на облупленных стенах, соседствующие с обрывками афиш, рукописных объявлений, дешевых реклам американских фильмов.

Поражает сочетание игры многих цветов, скульптурной лепки, ажурной резьбы по камню и дереву, ослепляющей мозаичной отделки в мечети Мулая Идриса II, основателя и святого покровителя города. Его гробница скрыта за фигурной медной решеткой, истертой прикосновениями миллионов паломников, многие из которых приходят сюда как с целью получить благословение святого, так и надеясь исцелиться от каких-либо недугов. В отличие от некоторых других подобных же мест в Магрибе (например, мечети Брадобрея в тунисском Кайруанс) женщин сюда не допускают. Они могут лишь подойти с другой стороны мечети и приложиться к специальному отверстию в стене.

Фес — не только старинный город-музей. Он также оплот многочисленной буржуазии, по традиции поставляющей основные кадры экономической, интеллектуальной и чиновничьей элиты королевства. «Западничество» этой буржуазии, связанной деловыми узами с партнерами из Франции, Испании, Англии, США и ФРГ, не вызывает ни сомнений, ни удивления. Естественно поэтому, что многие фесские дамы из буржуазной среды, как рассказывают, стараются быть на уровне стандартов Запада, нередко сами «ведут дела», самостоятельно водят автомобиль или путешествуют два-три раза в год за покупками через пролив Гибралтар без обязательного для ревностной мусульманки сопровождения мужчины. Им просто некогда закутываться в покрывало, закрывать лицо и соблюдать все косные обычаи. Но они в Фесе — пока что исключение.

Любоваться Фесом, как и рассказывать о нем, можно без конца. Не надо, однако, забывать при этом о сегодняшнем дне города. Он не только в роскоши дворцов, мечетей, медресе, фонтанов и вообще фесской старины. И не только в блеске шикарных отелей (таких, как похожий на замок, с трапециевидными арками по фасаду, отливающий золотом на солнце «Каср аль-Джамаи») и современного сервиса для богатых. Фес сегодня — также бедность жителей старых кварталов, теснота и грязь местного сука. Его контрасты характерны для всей страны. А на фоне голубизны зубчатых ворот Баб Буджеллуд или ярко-песочной окраски ворот касбы Анвар, не говоря уже о более роскошных памятниках Феса, четче выступает разница в одежде и образе жизни между обитателями города, издавна называвшихся «фаси» («фесцы»).

Ныне, однако, это название приобрело более специфический оттенок. Фаси сегодня — это расселившиеся по всем крупным городам страны представители фесской буржуазии, преимущественно андалусского происхождения, а частично также выходцы из феодальной и религиозной арабской знати. Ои-и сейчас гораздо сильнее в Рабате и Касабланке, чем у себя в Фесе. Одни марокканский историк доказывал мне это так: «Партия Истикляль у нас всегда опиралась на фаси и, естественно, шла в Фесе на первом месте. Однако за последние годы она именно в Фесе никак не может набрать большинства». Мой знакомый объяснял это частично наплывом берберов Среднего Атласа, частично усилением социальных противоречий между буржуазией фаси и трудящимися фесцами без различия происхождения[8].

Мне показывали в других городах Марокко видных фаси, преуспевавших на государственной службе, в науке, бизнесе, свободных профессиях. Складывалось впечатление, что иногда под фаси подразумевается вовсе не человек из Феса, а просто представитель буржуазии или аристократии. При этом даже не обязательна аравийская или андалусская генеалогия. Короче, сам термин «фаси» стал употребляться для обозначения социальной, а не этнической, географической или исторической принадлежности. Но «классический фаси» — это выходец из фесской образованной (и, как правило, богатой) верхушки, ведущей происхождение от мавританских изгнанников, каковыми в свое время было большинство фаси. Более того, и сейчас еще в само понятие «фаси» включается гордость замечательным вкладом Феса в историю и культуру Марокко, в многообразные связи Магриба и Андалусии, в развитие и организацию экономики страны.

По соседству с Гибралтаром

Наш путь из Феса в Танжер шел через Волюбилис и мимо Мулай-Идриса. Они почти рядом. Но если светлая, серебристо-серая окраска руин Волюбилиса навевала, несмотря на зрелище погибшего города, какое-то оптимистическое настроение, то Мулай-Идрис, напоминавший бело-желтый кусок алжирской касбы, волшебным образом заброшенный в темную зелень крутых холмов и оливковых рощ, производил иное впечатление. Строгий, недоступный, укрывшийся замшелыми стенами цвета охры, прижавшийся к подножию большой горы, он был не лишен своеобразной мрачноватой красоты. Мы медленно проехали мимо. Попасть в эту «марокканскую Мекку» все равно было немыслимо. А при беглом обзоре оплот ислама на берберской земле выглядел вблизи довольно обычно: пастушок в коричневом бурнусе безмятежно нас коров у самых стен города, прячась в тень огромного кактуса, по оживленной улице сновали полностью закрытые женщины, а среди мужчин немало было одетых по-современному, в том числе с непокрытыми головами. Они толпились у стоявшего на улице грузовика. Очевидно, крестьяне, приехавшие по делам.

Недалеко отсюда у нас была остановка в тенистой аллее, по обе стороны которой — сплошь плантации цитрусовых. Мы поговорили с появившимся вскоре парнем почти городского вида. Оказалось, это сын местного хозяина, дом которого возвышался вдали от дороги.

— У моего отца, — сказал он, — две тысячи пятьсот апельсиновых деревьев. Выращивает он также клемантины и другие фрукты. Урожай с каждого дерева три или четыре центнера в год.

Сын хозяина не сказал нам ничего ни о доходе семьи, ни о батраках. Заметил лишь, что «семья сама справляется с хозяйством». Что ж, в многодетных семьях крестьян Марокко особой нужды в работниках нет: всегда налицо 5–6 взрослых парней. Но, судя по одежде парня и количеству деревьев, на безбедную жизнь им хватало. Только такие, очевидно, зажиточные хозяева и не бегут из деревни в город в поисках заработка. Впрочем, по словам нашего собеседника, в нескольких километрах от их хозяйства начинались земли кооператива, в котором, надо полагать, трудились менее состоятельные люди, ибо кооператив владел всего 5 тыс. апельсиновых деревьев.

В невообразимой жаре и духоте мы проехали Сук аль-Арбаа аль-Гарб, где нас поразил висевший через улицу транспарант: «Профилактика лучше, чем лечение». Миновали здание старой таможни у выезда из французской зоны в испанскую, на которые была разделена страна в годы иностранного протектората (1912–1956). Сразу после ликвидации протектората марокканцы буквально уничтожили таможню. Так она и стоит до сих пор — пустая, с разбитыми окнами и выломанными дверями. Однако на территории бывшей испанской зоны до сих пор часты рекламные шиты с названиями промышленных, торговых, аграрных и финансовых компаний Испании. Через полтора часа пути достигли Лараша, небольшого приморского городка с преобладанием архитектуры испанского типа, надписей и вывесок на испанском языке.

Судя по ним, испанские предприниматели заняты разведением лошадей, выращиванием цветов и фруктов.

— Главное производство здесь, — говорит Мухаммед, — выделка кирпича и добыча соли.

Как это не вяжется с экзотически-романтическим впечатлением от белых, с цветными наличниками и решетками на окнах домов Лараша, его тенистых балконов, балюстрад, крытых галерей и башенок!

Дорога на Танжер отсюда идет вдоль океана то среди редкого африканского леса, то между красно-зеленых холмов. Города можно достичь по прямой, как бы срезая «крайний северо-запад» Африки и отдаляясь от Атлантики. Но можно, минуя гроты мифического Геркулеса, добраться вдоль берега до мыса Спартель. Высоко вздымаясь над окрестными холмами, он еще выше нависает над плещущимися под ним волнами. Густо покрытый вечнозеленой африканской растительностью, утес с минаретообразным маяком, подобно волнорезу, разделяет воды Атлантического океана (слева, на западе) и Гибралтарского пролива (справа, на севере). Кажется, что именно здесь, в этом уголке Марокко, как бы сливаются воедино, примиряются контрасты столь многообразной страны, одновременно средиземноморской и атлантической, восточной и африканской, арабской и берберской. Именно здесь меньше всего спорят друг с другом синева вод и бирюза неба, охристость почвы и зелень кустарника, золото солнца и мглистость тени, незаметно переходящие друг в друга холмы и равнина…

От мыса до Танжера 14 километров. При въезде в город прежде всего поражает его сходство с другими большими портами южного Средиземноморья. Такое же огромное полукольцо набережной, как в Александрии или Триполи. Устремившаяся от моря вверх часть города напоминает Алжир или Беджайю. А вот общее впечатление от него почти такое же, как от Орана и Аннабы: то же преобладание европейской архитектуры, та же уютность залива, те же приглушенность красок и ощущение какого-то спокойствия, уверенности. При этом Танжер кажется гораздо более других городов Магриба принадлежащим Европе, чем Африке.

По легенде, город был основан мифическим Антеем, на самом деле — финикийцами во II тысячелетии до н. э. Со 146 г. до н. э. известен как Тингис, а в дальнейшем — как центр римской колонии Мавритании Тингитанской. Пережив нашествия всех являвшихся в Магриб завоевателей, он стал Танжером (Танджа по-арабски) и объектом длительной борьбы почти всех династий Дальнего Магриба. Однако он раньше других городов Марокко попал под колониальное иго, будучи захвачен в 1471 г. Португалией, в 1581 г. — Испанией, а в 1661 г. — Англией. Лишь в 1684 г. после многолетней осады Мулай Исмаил вернул город под власть Марокко. Однако выгодное (всего в 14 километрах от Европы и в узкой части Гибралтарского пролива) расположение Танжера не давало покоя колонизаторам. Они неоднократно нападали на город. С конца прошлого века Танжер становится постоянной резиденцией европейских представителей в Марокко, а в 1923–1956 гг. выделяется в особую международную зону, которая в 1940–1945 гг. была оккупирована испанцами.

Разумеется, все эти повороты истории наложили на город свой отпечаток. Здесь есть авеню Лиссабона, Испании, США, Лондона, Колумба, Рузвельта, улицы Англии, Италии, Бельгии, Голландии, Португалии, Сан-Франциско, Вашингтона, Лафайета, площади Франции, Швеции, Швейцарии и Амстердама, а наряду с ними — бульвар Пастера, авеню Бетховена, улицы Толстого, Веласкеса, Лопе де Вега и Мендельсона. Отели здесь называются «Вилла Франции», «Фландрия», «Лазурный берег», «Рембрандт», «Веласкес», «Интерконтиненталь», «Гибралтар», «Фуэнтес». Даже сук здесь именуется на своеобразном франко-испанском языке «Гран Сокко» и «Пти Сокко», то есть большой и малый сук. Причем магазины также носят иностранные, преимущественно испанские, названия (например, магазин радиотоваров «Пуэрта дель Соль» на Гран Сокко, бар «Сеговия» на улице Либертад), а сидящие в них хозяева иля продавцы читают обычно газеты на испанском языке. Один из таких продавцов, когда его попросили по-арабски показать дорогу, отвечал нам по-испански, хотя и по виду, и по костюму явно был марокканцем. Здесь (как, впрочем, и в Оране) нередко арабское имя сочетается с испанской фамилией (Абд аль-Халик Торрес, Башир Руис и т. п.). В городе есть испанский спортивный клуб, арена для боя быков, испанский госпиталь на улице, которая так и называется — Испанского госпиталя. Танжер, пожалуй, единственное место в Магрибе, где персонал отеля может не среагировать на французский язык и после некоторой заминки возобновить разговор на испанском языке. Однако большинство надписей в медине Танжера на трех языках: арабском, испанском и французском. Более того, стоило нам появиться в торговых заведениях медины, как торговцы, не впервые видевшие русских, стали выкрикивать по-русски: «Русский — хорошо! Заходи посмотреть!»

Танжерские «сокко» прежде всего примечательны множеством крестьянок из близлежащей берберской области Риф. Их можно сразу отличить по широкополым соломенным шляпам с большими шерстяными шариками на тулье, надетым поверх длинных платков, по красным, в продольных белых и черных полосах накидкам. Иногда такие же шляпы, но без шариков, можно увидеть и на мужчинах, преимущественно берберах из Рифа, но также и на других обитателях города. Шляпа хорошо защищает от солнца, а танжерцы весьма привычны к отступлениям от традиционного мусульманского костюма. Пестрота одеяний в Танжере необычайна: тут и берберские варианты, и чисто европейские, и мусульманские, и всевозможные их комбинации. Многие девушки и молодые женщины одеты по последнему крику западной моды. И это не просто влияние контактов с туристами. Молодые танжерки вообще, как здесь считают, более эмансипированы, чем остальные горожанки Марокко. Недаром среди местных студентов девушки составляют до 30 процентов.

Над Гран Сокко вздымается покрытый многоцветной мозаикой с преобладанием тонов бирюзы и изумруда очень изящный пятиярусный минарет мечети Сиди Буабид. Сама мечеть, грубо оштукатуренная, особого интереса не представляет. Но иногда весь рынок называется по ней — сук Сиди Буабид (или, по-местному, Сиди Бобид). С другой стороны Граи Сокко — сад Мандубийя, где раньше располагалась резиденция мандуба (комиссара султана) в Танжере. Гран Сокко — это большая торговая площадь, на которой преобладают современные дорогие (например, ювелирные) магазины. Собственно восточный базар начинается там, где одна из улиц ведет вниз, к Пти Сокко и дальше, еще ниже, к воротам Баб аль-Марса, выводящим прямо в порт и к автовокзалу. Недалеко от Баб аль-Марса, в нижней части медины можно увидеть редко осматриваемые туристами Великую мечеть, построенную Мулаем Исмаилом после того, как он отбил город у англичан, и медресе Меринидо в XIV в.

Пока идешь по всем этим улицам с характерными названиями (Коммерческой, Христианской, Морской), проходишь, как сквозь строй, через сплошные прилавки, маленькие базары, ряды старых кафе и лавок, хозяева которых соблазняют, зазывают, задирают, развлекают, а иногда просто рекламируют себя, навязывая свои визитные карточки. Две из них у меня сохранились. На одной из них: «Ахмед Бен Киран. Улица Сбу, № 24а. Торговля марокканскими пледами. Телефон 210-09. Танжер». Несмотря на наличие телефона, Бен Киран, очевидно, не очень богат, так как напечатана его карточка с ошибками и в арабском, и в испанском тексте. Более состоятелен, видно, обладатель второй карточки, на которой без ошибок напечатано на арабском, английском и французском языках: «Дом марокканских ремесел. Мухаммед Беннани. Улица Фуэнте Нуэва, № 6. Танжер». Думаю, что преимущества этого торговца — не случайность. Беннани — очень известная и в политике, и в экономике, и в научном мире семья фаси.

С трудом выбираемся из базарного лабиринта танжерской медины. Товары на этом сплошном рынке самые обычные: одежда, керамика, бижутерия, сувениры, среди которых немало изделий рифских ремесленников, включая упоминавшиеся соломенные шляпы. Немало вообще плетенных из соломы циновок, подстилок, сумок, корзин. Назначение некоторых из этих изделий мы вскоре узнали, когда из медины попали в касбу Танжера. Здесь, как и в Рабате, касба противостояла медине, возвышаясь над ней. В касбе мечеть, бывший дворец султана (Дар аль-Махзен) и другие учреждения, которые сейчас отведены под экспозиции музея истории Танжера. В остальном касба — продолжение базара медины. Присматривая себе кое-что в одной из лавок, мы вдруг увидели, как продавец, одетый по-европейски молодой человек вполне современного вида, вытащил из-под прилавка плетеную циновку, постелил ее и, встав на колени, принялся молиться. Такое мне раньше довелось видеть в Каире, когда охранник, проверявший билеты у посетителей Каирской цитадели, в назначенный час спокойно отвернулся от мирской суеты и стал молиться.

Гуляя по танжерским улицам, особенно но таким почти «парижским» шикарным авеню, как бульвары Пастера и Мухаммеда V, можно заметить, однако, что в Танжере магрибинская новь все же везде подавляет старину. Лишь кое-где среди доминирующей «иностранщины» в названиях улиц мелькнут имена Мусы Ибн Нусайра, Юсуфа Ибн Ташфина, а также Ибн Тумарта, основоположника учения Альмохадов. Удивительно, но в этих названиях почти нет упоминания об арабской Андалусии. Я уже было решил, что такого и не встречу, как недалеко от набережной заметил надпись: «Улица Муатамида Ибн Аббада». Это имя раньше ни в одном из магрибинских городов не встречалось. А ведь Муатамид Ибн Аббад — ярчайшая фигура в истории и культуре не только аль-Андалуса, но — и всего арабского мира.

Талантливый поэт-лирик, он был сыном эмира Севильи и после смерти старшего брата в 28 лет, в 1068 г., стал эмиром. Его власть простиралась до Кордовы и Мурсии, а его двор был самым блестящим в аль-Андалусе, привлекал к себе видных ученых, музыкантов и поэтов, в том числе таких знаменитых, как Ибн Зейдун и Ибн Хамдис. Однако напор реконкисты вынудил его обратиться за помощью к Альморавидам, которые, задержав испанцев, одновременно подчинили себе силой аль-Андалус. В конце 1091 г. Юсуф Ибн Ташфии занял Севилью после многомесячной осады и выслал эмира Муатамида в горы Высокого Атласа, где тот вплоть до своей смерти в 1095 г. предавался горьким воспоминаниям и написал множество элегий. Поводов для этого было предостаточно: погибли его сыновья, умерла жена Ромейкия, на которой, простой погонщице мулов, Муатамид женился, плененный ее поэтическим даром.

Судьба самого Танжера чем-то напоминает судьбу Муатамида. Слишком много сил этим городом было отдано борьбе за сохранение своего лица. И в этой борьбе понесены были столь значительные потери, что танжерцы вот уже четверть века как бы не могут прийти в себя и, кажется, почти привыкли к тому, что их город — не столько «европеизированное» Марокко, сколько «марокканизированная» Европа. Впрочем, возможно, что они начинают приходить в себя. В частности, улицу Санлукар недавно переименовали в честь великого арабского поэта аль-Мутанабби.

Одно из наиболее ярких впечатлений от Танжера оставила у нас встреча в местном Доме молодежи с активистами культурной ассоциации «Рисалят ат-Талиб» («Миссия студента»). Эта организация связана с ассоциацией дружбы «Марокко — СССР» и участвует в ее мероприятиях.

— Мы никогда не забудем, — говорил нам руководитель организации Мустафа Бен Масуд, — помощи СССР во время нашей борьбы за независимость. И мы рады принять вас в Танжере, в котором было учреждено первое русское представительство в Марокко.

Далее он рассказал о том, как много делает и его организация, и ассоциация дружбы, и лично ее председатель Мухаммед аль-Фаси в качестве главы марокканского комитета ЮНЕСКО для приема в Мароккр многочисленных советских делегаций, театральных трупп, спортивных и музыкальных коллективов. Бен Масуд и его помощник Идрис Насыри информировали нас об истории и деятельности «Рисалят ат-Талиб», созданной в начале 60-х годов, о ее участии в проводившихся в Марокко празднованиях юбилеев Пушкина, Толстого, Чайковского, в организации лекций и семинаров, посвященных деятелям русской культуры, выставок рисунков, встреч с советскими художниками и артистами, демонстрации советских фильмов. Процитировав слова короля Хасана II («человек, не знающий культуры других, не знает и своей»), Бен Масуд продолжал:

— Наша организация считает, что молодежь должна знать и свою национальную, и мировую культуру, включая культуру СССР. Поэтому мы просили бы общество дружбы «СССР — Марокко» направлять сюда больше лекторов, материалов, выставок. Танжер недаром известен и как ворота Африки в Европу, и как ворота Европы в Африку. Мы поддерживаем тесный контакт с ЮНЕСКО и Советским культурным центром, но этого недостаточно.

В ассоциации, по словам Насыри, состоит примерно 200–300 активистов, включая 15 руководителей. А в разных ее мероприятиях участвует до 1 тыс. человек, в том числе представители всех слоев населения, но преобладают студенты и служащие. Все, включая руководство, трудятся на общественных началах. Например, Бен Масуд — служащий муниципалитета.

— Мы надеемся, — заметил он, — что когда-нибудь делегация наших активистов посетит вашу страну. Вообще стоило бы породнить Танжер с одним «з советских городов.

О встречах с активом «Рисалят ат-Талиб» мы долго потом вспоминали и после отъезда из Танжера, когда автобус мчал нас мимо цитрусовых плантаций испанских и французских компаний, мимо знаменитой своим пляжем Асилы, бывшей твердыни паши Райсули, мимо каких-то полуглиняных, полужестяных, крытых соломой горных деревушек с лавочками, куббами марабутов и множеством школьников, мимо стрелообразного шпиля церкви и бесчисленных кафе Кенитры, сплошь заклеенной рекламами фирм «Рено», «Вольво», «Оппель», «Тоталь». Мы невольно сравнивали с Танжером все увиденное и обнаружили, что в нем воплощена вся «новь», а в Марракеше — вся «старина» этой страны. Однако когда мы после восьмичасовой гонки вдоль Атлантического побережья, прерванной лишь обедом и купанием в океане, достигли Касабланки, то поняли, что именно этот город — средоточие не только всего нового и современного, что есть в Марокко, но и самого «сверхмодерна», казалось бы, здесь немыслимого.

Этого впечатления нс смогли снять пи «ультрамусульманская» униформа служащих нашего отеля, нм аркады, мозаика и цветные решетки в оформлении его интерьера, ни псевдомавританский «колониальный» стиль главных зданий на площади Объединенных Наций. Мы много ходили по Касабланке, много повидали, но тогда, в октябре 1980 г., мне лично город «не раскрылся», остался непонятным. Думаю, что причина заключалась в желании наших гидов Абд аль-Азиза и Мустафы показать нам как можно больше и рассказать еще больше. А у нас от увиденного и услышанного буквально голова шла кругом. Лично я был ошеломлен Касабланкой, ее «римско-парижским» шиком днем и обилием агрессивно настроенной бедноты на ее улицах вечером, разницей между се роскошным центром и ужасающими трущобами на окраинах, бесчисленностью ее многообразных контрастов и противоречий, а главное — отсутствием в этом городе ощущения спокойствия и уюта, в разной степени и различных формах свойственных, на мой взгляд, всем остальным городам страны.

Поэтому рассказ о Касабланке впереди, — Даже если бы мне не довелось снова посетить этот Город, все равно следовало бы выждать. Бывают такие места на земле, о которых совершенно невозможно судить по первому впечатлению.