Староста страны Советов: Калинин. Страницы жизни

Под грохот канонады

Дорога, укатанная колесами тяжелых грузовиков, темной лентой тянулась через заснеженные поля и леса. На подъемах она была обильно посыпана песком, чтобы не буксовали машины. На перекрестках, в населенных пунктах несли свою службу регулировщики и патрули. Стрелки указывали, где водитель может получить горячую пищу. Михаил Иванович подумал: "Молодцы дорожники! Хозяйственные, заботливые люди".

С запада доносился приглушенный расстоянием рокочущий гул, напоминавший раскаты грома.

Утром, когда выехали из Кремля, совсем не было ветра, то ли туман, то ли низкие облака затягивали небо. А теперь денек разгулялся, облака поднялись выше и так истончились, что сквозь них просвечивало неяркое январское солнце. Окреп мороз. Не снег, а вроде бы мельчайший, сверкающий иней сыпался иногда сверху. Иссяк поток грузовиков на дороге. Лишь изредка попадались навстречу автобусы с ранеными. Шофер и помощник Калинина беспокойно вертели головами, осматривая горизонт. За железнодорожным переездом, увидев черные, свежие воронки авиабомб, водитель притормозил.

— Переждать бы, Михаил Иванович. Вон там, возле стены, под деревьями.

— А чего выждем?

— Может, снег пойдет или тучи пониже сядут, прижмут немцев к аэродромам.

— Нет, дорогие товарищи, — возразил Калинин. — Этак и до сумерек простоим. А у нас время назначено. Если уж мы опаздывать будем…

— Я-то что! — Шофер прибавил скорость. — За вас спросят…

— За меня как раз беспокоиться нечего, — успокаивающе улыбнулся Михаил Иванович. — Я еще на гражданской под бомбами-то побывал. В Минске стоял наш поезд "Октябрьская революция", так белые прямо на станцию самолет послали. Только все бомбы мимо… — Задумался, качнул головой и продолжал весело: — Есть у меня один давний друг-товарищ, с детских лет знаю его — Митя Мордухай-Болтовский. Ну, теперь-то, конечно, давно не Митя, а Дмитрий Дмитриевич. Ученый человек, профессор математики. К тому же греческий язык досконально знает. Сочинения древнегреческих математиков переводил. Вот и объяснил он мне когда-то еще когда гимназистом был, откуда фамилия моя произошла. "Каллиникос" по-гречески будет "одерживающий славные победы". Отсюда имя у них пошло — Каллиник. Ну а у нас со временем на русский лад переделали. Калина, Калинин… Если просто сказать — победитель. А победителей не убивают, по крайней мере до тех пор, пока они не одержат победу. Убедил вас? — засмеялся Михаил Иванович. И, видя, что его слова не очень-то подействовали, добавил серьезно: — В самом деле, товарищи, опаздывать нам никак нельзя. На фронте особенно важна точность.

Штаб армии, куда они прибыли, размещался в небольшой лесной деревушке, поодаль от шоссе. Среди старых берез и сосен, под прикрытием густых зарослей, были выстроены для встречи бойцы. Они стояли двумя шеренгами, образуя широкий коридор от перекрестка, где остановилась машина, до крайней избы, над трубой которой чуть приметно струился дымок.

Командарм и начальник политотдела представились Калинину. Командарма он знал, вручал ему когда-то орден, поздоровался, как со старым знакомым. Начальник политотдела был молод и, вероятно, недавно на своей должности. Он явно стушевался перед Председателем Президиума Верховного Совета, поэтому Михаил Иванович, чтобы приободрить, заговорил о самом простом: о дорожниках, которые хорошо содержат шоссе, спросил, как называется деревушка.

Командарм назвал фамилии и звания встречавших, среди них было несколько генералов, полковники, комиссары. Михаил Иванович каждому пожал руку:

— Прошу! — Командарм сделал приглашающий жест, а сам отступил назад. Михаил Иванович, опираясь на палку, пошел между шеренгами, вглядываясь в бойцов. Все они рослые, плечистые, в добротных валенках, в шапках-ушанках. Шинели туго запоясаны, грудь колесом. У командиров — белые полушубки.

Медленно шагая вдоль строя, Калинин останавливался, спрашивал громко, обращаясь к кому-то одному, но чтобы слышали многие:

— Как морозец-то, жмет?

— Ничего, мы привычные! — раздавалось в ответ. — Выдюжим.

— У нас с вами и обмундирование подходящее, — приподнял он ногу в валенке. — Вся страна сейчас на своих защитников трудится.

— Понимаем! Не подведем!

— А я хочу порадовать вас. Есть сообщение, что Московская область полностью освобождена от оккупантов, до последней деревни. И Тульская тоже. Здесь москвичи, туляки имеются?

— Есть! А как же!

— Вас особенно поздравляю. Теперь будем драться так, чтобы ни один ворог больше на эту территорию не ступил…

Между тем командарм остановился возле широких дверей длинного бревенчатого здания, похожего на барак.

— Михаил Иванович, разрешите мне отправиться на командный пункт? Наступление продолжается…

— Да, конечно. Какие-нибудь осложнения?

— Ничего особенного. На рассвете атакуем, надо проверить готовность.

— Обязательно, — кивнул Михаил Иванович. — Поезжай с легким сердцем, готовь удачу на завтрашний день. Мы с начальником политотдела управимся.

Вошли в барак. Здесь, вероятно, до войны была столярная мастерская. Сохранилось несколько верстаков, валялась почерневшая стружка. На грудах досок, на чурбаках, на лавках разместились красноармейцы и командиры, человек сто. Все без шапок, некоторые, кто ближе к печке, сняли даже шинели. Сразу можно было понять, что эти люди недавно прибыли с передовой. Лица темные, опаленные морозом и зимними ветрами. Одежда измятая, прожженная возле костров. Белели повязки раненых.

Трибуна была наспех сколочена из толстых досок. Вместо стола — ящики, накрытые кумачовым полотнищем. Михаил Иванович, расстегнувшись, сел на табуретку, слушая выступление начальника политотдела. Тот поблагодарил Калинина за то, что приехал к ним непосредственно на фронт, рассказал, как сражаются бойцы и командиры, в том числе и присутствующие здесь. Потом выступил молоденький красноармеец и, очень волнуясь, сообщил: вчера их взвод освободил деревню и захватил при этом в плен шестерых гитлеровцев. Бойцы взвода передают Михаилу Ивановичу горячий привет и заверяют партию и правительство, что будут сражаться с ненавистным врагом не щадя сил, до последнего дыхания.

Когда поднялся Михаил Иванович, воцарилась полная тишина, слышнее стало тяжкое громыхание канонады.

— Далеко это? — поинтересовался он.

— Километров пятнадцать, — ответили ему.

— Я не случайно спросил, — улыбнулся Михаил Иванович. — Тут товарищи говорили, будто вот я прямо на фронт приехал. Пожалуй, это не так, к фронтовикам себя причислять не могу. Настоящий фронт там, откуда вы прибыли, а здесь все же тыл, прифронтовая полоса.

— Все равно фронтовиком вас считаем! — весело зашумели собравшиеся.

— Нет, товарищи, где уж мне на передовую в моем возрасте да с моими глазами. И охрана не пустит, скажет, что нельзя туда при моей должности. И права будет. Давайте считать так, что я приехал в действующую армию…

И потекла-полилась беседа. Задушевно, попросту, с вопросами и ответами. Как Москва сейчас, как на других фронтах, как там союзники, не обещают ли пособить в скором времени?

— Лучше, товарищи, в первую голову на себя понадеемся, — ответил Михаил Иванович. — Чужая сила, как говорится, горькая осина. А трудностей у нас впереди еще хватит. Ведь мы только-только начали гнать врага.

Знаете, сейчас я, как и другие члены Центрального Комитета партии, много внимания уделяю идеологической работе и хочу самокритично вам сказать, что агитация у нас теперь немножко неправильно поставлена. Очень у нас кричат: мы бьем, гоним фашиста, ура! Люди слушают и успокаиваются. А успокаиваться никак нельзя. Мы рады нашим успехам, гордимся ими, но каждый должен настраивать себя на то, что главное еще впереди…

Внимание Калинина привлек юноша не старше двадцати лет, худой и высокий, с зелеными кубиками на петлицах. И не только потому, что весь он так и светился восторженной детской радостью и, подавшись вперед, старался не пропустить ни единого слова. Нет, лицо показалось знакомым. Даже очень знакомым. Но где он видел его? Взгляд Михаила Ивановича все чаще останавливался на нем, юноша заметил это, улыбнулся смущенно. А у Калинина даже голос дрогнул от нахлынувших чувств: тревоги, горечи, жалости. До чего же похож этот юноша, прямо как двойник похож на племянника Вячеслава, сына сестры — Прасковьи Ивановны. Сколько раз, бывало, играл с ним Михаил Иванович. Вырос на глазах. Твердым, принципиальным стал человеком. И вот сообщили, что умер Слава в блокированном Ленинграде. От голода умер. А ведь стоило ему только сказать о своем дяде, и просить бы ничего не пришлось. Не дали бы ему умереть, вывезли бы из города…

Жарко здесь очень, что ли? Нехорошо, слишком часто колотится сердце. Михаил Иванович снял пальто. Пора было приступить к вручению орденов. Еще вчера было условлено, что сам Калинин вручит награды не более чем десяти-пятнадцати бойцам. Остальным — начальник политотдела и прибывший с Михаилом Ивановичем помощник. Он и настаивал на этом, ссылаясь на врача.

Еще в довоенное время у Михаила Ивановича начала болеть правая рука. Часто вручал он награды шахтерам и колхозникам, летчикам и морякам, представителям других профессий. Народ в большинстве молодой, крепкий, руку Калинину от избытка чувств пожимали так, что пальцы немели. А подобных рукопожатий иной раз сотня в день. Рука потом ныла и сутки, и двое. Иногда даже теряла чувствительность, становилась словно чужой. Он согласился вчера с помощником: десять человек — и хватит. Но сейчас, глядя на раненых бойцов, на юношу, столь похожего на Вячеслава, Михаил Иванович изменил свое решение. Он знал, что люди часто гордятся не только самой наградой, но и тем, что получена она непосредственно из рук Председателя Президиума Верховного Совета СССР. "Сам Калинин вручил!" — подчеркивали орденоносцы. Этому юноше, так похожему на Славу, всем воинам, которые через несколько часов снова окажутся в бою, им, конечно, тоже будет приятно, что награду вручит Калинин и прямо под грохот усилившейся канонады. Тем, кто выйдет живым из горнила войны, памятен будет этот миг навсегда.

— Вручать буду я, — негромко, но твердо сказал Михаил Иванович помощнику, шевеля пальцами правой руки, разминая их.

— Всем? — ужаснулся помощник.

— Да!

По голосу, по взгляду Калинина помощник понял, что возражать бесполезно.

Одна за другой громко звучали фамилии, один за другим подходили к Михаилу Ивановичу бойцы и командиры, каждому из них вручал он орден и удостоверение, улыбаясь и произнося несколько добрых напутственных слов. И ни один из них не увидел болезненной гримасы на лице Калинина, никто не мог представить, как трудно было переносить каждое из множества рукопожатий.

Юноша с кубиками в петлицах и со звездой политрука на рукаве был вызван почти последним. Приняв орден и ответив на поздравление, спросил вдруг неуверенно:

— Михаил Иванович, вы… Вы узнали меня? — И, заметив удивление Калинина, объяснил торопливо: — В апреле, в Москве вы перед школьниками выступали… Я в первом ряду сидел. Не помните?

— Конечно, помню! — ласково улыбнулся Михаил Иванович. — Очень даже хорошо помню всех вас, моих дорогих!

— Мы тогда втроем были от нашей школы. Шурик теперь в госпитале. А Ваню еще в ноябре схоронили.

— Вот оно как, — вздохнул Калинин. — Иди, политрук! Воюй за себя и за них! И постарайся дожить до победы!