Староста страны Советов: Калинин. Страницы жизни

В родном краю

Неожиданная встреча в лесу круто изменила жизнь деревенского мальчика. В жаркий полдень собирал Миша землянику на прогретом солнцем бугре, у подножия сосен. Терпко пахло смолой. Крупные, сочные ягоды, красневшие среди невысокой травы, так и просились в рот. Миша съел сколько мог, начал собирать в лукошко, чтобы отнести домой. Увлекся и не заметил, как появились барчуки. Шли они по тропинке, словно утиный выводок: впереди гувернантка, а за ней пятеро детишек. Один примерно как Миша, лет одиннадцати, остальные поменьше. Все в белых костюмчиках с синими воротниками и, несмотря на теплынь, в ботинках. Это особенно поразило Мишу. Деревенские-то ребятишки от весеннего до осеннего снега шастают босиком и уж тем более в разгар лета, иначе нога в обуви спарится. И сколько же требуется обувки на такую ораву, чтобы носить круглый год?! Не напасешься!

Надо было бы убежать. В деревне Верхняя Троица все ребятишки знали: увидишь барчуков — сверни с дороги, поторопись уйти. А не успел — обнажи голову и поклонись. Упаси бог заговаривать с господскими детьми, надоедать им. Так учили родители. Лишь раз в год, по установившемуся давно, в неведомые времена, обычаю, разрешалось детворе видеть барчуков и вообще помещичью семью: когда господа с наступлением теплых дней возвращались из города в свое имение Тетьково. Барский дом стоял в сосновом бору примерно в версте от деревни, вниз по течению реки Медведицы. Чтобы попасть к себе, семья помещика должна была переправиться через реку, проехать по краю деревни.

Появления господ деревенские ребята ожидали с раннего утра: смотрели, не покажется ли на дороге, пересекавшей луг, упряжка барских коней. А когда показывалась, мальчишки постарше бросались к парому, чтобы перевезти приезжих через Медведицу. Малышня же устремлялась к жердевым воротцам в ограде, окружавшей деревню, и закрывала эти воротца.

Каждый из тех, кто переправлял господ через речку, получал пригоршню конфет или пряников. Ну а от стражей у ворот барчуки «откупались» проще — леденцами. Однако такая веселя забава случалась лишь при весенней встрече. В другое время — не мешай барчукам. У них своя, особая жизнь. Но убегать сейчас, когда Господские дети были рядом, обступили со всех сторон, Мише не позволило самолюбие. Стоял он худенький, взъерошенный, настороженный, обеими руками прижимал к груди лукошко, ожидая, что будет. Не сразу сообразил, о чем спрашивал старший мальчик. Да и говорил тот непривычно, очень уж вежливо:

— Скажи, пожалуйста, если знаешь: это волчья ягода или нет? — Он протянул Мише кустик с мелкими глянцевыми лепестками, с зелеными, чуть начавшими темнеть бусинками.

— Не-е, — торопливо ответил Миша, — это черника, только еще не доспевшая. Через недельку она подойдет. — Улыбнулся внимательно слушавшему барчуку. — Сейчас землянику берите. Гля, сколько ее! Засыпь!

— Действительно. — Мальчик хлопнул в ладоши, привлекая внимание других детей. — Ешьте землянику, здесь хорошая земляника, и всем хватит.

— Я еще лучше место показать могу, — продолжал Миша вместо того, чтобы помалкивать. Очень уж простым и добрым показался старший барчук. — Только подальше в лес надо… Хотите, отведу?

— Спасибо, — вмешалась высокая, со строгим лицом гувернантка. — Сегодня уже поздно, мы заканчиваем прогулку.

— Ягода долго не ждет, посохнет на солнце, — объяснил Миша.

— Пойдем с нами, спросим у барыни разрешения на завтра. Ты сможешь завтра?

— Прибегу.

— Домой, дети, домой, — позвала гувернантка, и вновь все двинулись по тропинке, однако уже не в том порядке, как прежде. Впереди, была женщина, но теперь за ней шли самые малые, а в конце — старший мальчик Митя: он расспрашивал Мишу, где лучше купаться и правда ли, что зимой к самой деревне подходят волки. И Митя, и Саша, и другие барчуки нисколько не зазнавались, слушали Мишу с таким интересом, что он чувствовал себя легко, как со своими сельскими сверстниками. Оробел малость, когда за деревьями показался барский дом с шестью белыми колоннами, окруженный клумбами. Дорожки посыпаны песком. Дальше хозяйственные постройки, сад…

Миша замедлил шаги. Митя, заметив его растерянность, по-приятельски взял за локоть, подбадривая. Ну, правда, чего пугаться-то? Не сам идет, позвали его. И вообще о господах Мордухай-Болтовских в деревне никто дурного слова никогда не сказал. О других говорили, а об этих нет. Фамилия у господ непонятная и грозная, а сам барин, Дмитрий Петрович, — генерал. Крестьяне считали его хоть и строгим, но справедливым. Землю свою он давно уже распродал окрестным мужикам, служил в Петербурге, а в имение приезжал как на дачу: отдыхать с детьми. Крестьянам из Верхней Троицы находилась работа в барском саду, на огороде, на скотном дворе. И близко и выгодно.

Генерала люди видели редко, зато жену его, Марию Ивановну, в деревне знали все от мала до велика. Сама имевшая много детей, она заботилась и о чужих ребятишках. Если узнает, что в Верхней Троице ребенок хворает, придет, осмотрит больного, даст лекарство. И к Калининым приходила, когда болели Мишины сестры. А отцу, Ивану Калиновичу, приносила лекарство от мучившего его кашля.

Сейчас Мария Ивановна — полная, белолицая, улыбающаяся — встретила детей на крыльце, каждого погладила по голове, каждому сказала что-нибудь хорошее. С Мишей поздоровалась, но смотрела на него не без удивления. Выслушав гувернантку, спросила:

— Калина Лев, которого старостой выбирали, это дед твой? Сильный и громогласный был человек. На краю, возле ручья, изба ваша… Знаю, знаю! — засмеялась, разглядывая Мишу. — А тебе, проводник, лес хорошо известен? В болото не заведешь? Не заблудишься?

— Мы с ребятами на десять верст вокруг все обегали.

— С ним нам безопасней, — сказала гувернантка и добавила потише: — Лексикон тревоги не вызывает.

— Хорошо, — одобрила Мария Ивановна. — Ты не голоден? Скоро обедать.

— Нет-нет, я ничего, — застеснялся Миша и, попрощавшись, отправился домой.

Вечером, когда вернулась с поля мать — Мария Васильевна, рассказал ей о случившемся. Беспокоился: отпустит ли его матушка завтра? Барчукам что, они в любое время могут на прогулку отправиться, а у Миши и его деревенских сверстников лето — самая хлопотливая пора. Матери вообще вздохнуть некогда. По хозяйству надо управиться, а тут тебе покос, тут картошку окучивать, тут сорняки полоть. Отец — плотник хороший, мастер на все руки, зимой с другими мужиками уходит на заработки в город. Деньги оттуда приносит, гостинцы детям. А в поле, на огороде и рад бы помочь, да не всегда способен. Все чаще бьет его, забирая силушку, кашель. Так что домашние дела на плечах Миши. С младшими сестренками надо нянчиться, лошадь, корову, овец накормить-напоить, за курами присмотреть. Воды наносить опять же, навоз убрать, А в страду, когда особенно много работы, Миша с утра до вечера помогал матери в поле.

Конечно, ягоды собирать тоже не баловство, тоже помощь семье, но с настоящей работой не сравнишь. А Мише — видела мать — очень хочется к барчукам. Радостей-то у него мало, пусть хоть этой попользуется.

Вздохнув, разрешила.

Миша сходил в барский дом раз, другой, третий, постепенно освоился среди детей, хотя, конечно, ощущал, какая пропасть отделяет его от них. И в генеральской семье привыкли к сдержанному, рассудительному мальчику. Отсутствие его замечали все: от маленького Саши до самого хозяина дома. Дмитрий Петрович считал, что это неплохо для детех! — быть ближе к народу, видеть и знать, как и чем живут простые русские люди.

Мария Ивановна не очень-то понимала своего ученого мужа, склонного порассуждать, пофилософствовать. Она просто была довольна и спокойна, когда дети гуляли по окрестностям имения не только с гувернанткой, но и с Мишей Калининым. При нем мальчики не утонут в реке, не забредут бог знает куда, не наедятся чего-нибудь вредного, не наберут ядовитых грибов. После проливного дождя сухими домой вернутся: Миша найдет укрытие под густой елью. И дети привязались к нему.

Для Миши, конечно, все в барской семье было внове, все удивляло, привлекало внимание. Едят чудно, каждый из своей тарелки, а не из общей миски. И одежды у них целые вороха. У одного Мити столько, что на всех ребятишек Верхней Троицы хватило бы. Утром один костюм, днем — другой, вечером — третий. Из какой материи сшиты — не угадаешь. А у Миши только одна праздничная рубашка — сатиновая, переделанная из отцовской. В будни же круглый год холщовая рубаха на голое тело и такие же портки. Долгими зимними вечерами мать допоздна сидела возле самодельной жестяной лампы за прялкой. Глаза слезились, краснели от напряжения, лампа коптила, трудно было дышать, но что поделаешь — надобно одевать семью.

Мать сама же и красила холсты, употребляя для этого луковую шелуху и осиновую кору. Холст получался рыжий, как ржавое железо, зато и прочей был, будто настоящая жесть. Просторная рубаха на Мише вроде панциря. Ветер не пробьет, комар не прокусит. Миша однажды сорвался с дерева, зацепился подолом за сук, да так и раскачивался, пока взрослые не сняли. Выдержала рубаха. Красоты, конечно, нету, как у барчуков, но зато очень даже надежно.

Главное, что сразу захватило и приворожило Мишу в именин, — это учеба. Каждый день по часу, до два барчуки занимались под руководством гувернантки. Младшие разучивали стихи, старшие читали вслух, повторяли счет. Делали они это не очень охотно, за зиму надоело, а Мише занятия доставляли особое, ни с чем не сравнимое волнение. Будто приоткрывалась дверь в неведомую и заманчивую страну.

Вообще-то Мише уже довелось учиться. И, как полагали в деревне, достаточно: с осени и до самой весны. Жил в Верхней Троице старый, солдат. К нему и бегали «за грамотой» детишки разных возрастов. Солдат брал у родителей по рублю с головы за зиму. И кормился по очереди в семьях своих учеников. Изба у солдата-бобыля была маленькая, грязная, стены черные от копоти: печь без трубы, топилась «по-черному», дым выходил через дверь. Ребята мерзли, кашляли от едкого дыма.

Добросовестный солдат старался передать детям все, что знал сам. Без устали заставлял повторять цифры, буквы: «Аз, буки, веди…» Причем повторяли громко, хором, для того чтобы слышно было в деревне, чтобы родители знали: не зря платят рубли.

Худо-бедно, а научил солдат ребятишек счету. Торгаш в лавке или на базаре не обманет. Наиболее старательные, как Миша Калинин, читали по слогам простые слова, даже сами пробовали писать. На этом для деревенских мальчишек образование заканчивалось. А Миша а очень завидовал тем, кто может осилить целую книжку.

Когда гувернантка Мордухай-Болтовских усаживала мальчиков за уроки. Миша присоединялся. Эти часы были для него праздником. И получалось, что стихи, правила арифметики он запоминал быстрей и лучше, чем барчуки. Все как-то само собой укладывалось у него в голове. Хотелось лишь одного: новых знаний, да чтобы поскорей и побольше. Гувернантка обратила внимание на его успехи, хвалила.

Мать Миши, Мария Васильевна, гордилась им: вот какой у нее сынок, с генеральскими детьми дружит. Старалась виду не подавать, как ей теперь трудно. Мишатка-то все время в бегах. Никакой помощи от него, разве что принесет иной раз младшим конфет или пряников. А жить надо, и к зиме готовиться пора.

Совсем замучилась Мария Васильевна, когда приспела жатва. Ранним утром отправились они с Машей в поле. День был жаркий, солнце прямо-таки обжигало. А жать надо согнувшись, чтобы срезать стебли у самой земли земли. У Миши так заныла спина, что он опустился на колени и полз до конца полосы. Там глотнул кваса — и обратно.

Худенькая быстрая мать работала серпом гораздо ловчее. Дело хоть и тяжелое, но для крестьянки привычное. Однако вскоре заметил Миша: руки матери двигаются все медленнее. Капли пота выступили на лице, падают на серп. Жара ее разморила. И не выспалась, поди, до поздней ночи возилась с детишками, со скотиной, готовила еду.

Вдруг мать, сделав неуверенный шаг, рухнула прямо на свежий сноп. Миша кинулся к ней, помог приподняться.

— Ты что?

— Не могу больше, сынок, — виновато улыбнулась она. — Совсем силушек нет. Пойдем домой, отлежусь до завтра.

Дышала тяжело, часто, как загнанная лошадь. У Миши слезы навернулись от жалости. Однако, подумав, произнес рассудительно-строго:

— Ты, верно, иди. А я поработаю до вечера. И завтра, и послезавтра тоже. Не беспокойся, управимся. — Помолчав, добавил печально: — А в имение я не пойду больше.

— Это ты зря! — встрепенулась мать. — Ты ходи туда, Мишенька. Может, возьмут господа в услужение, деньги платить станут. Деньги-то ой как нужны, задолжали ведь мы с налогом. При деньгах-то и мне полегче было бы. Ты попросись в усадьбу, а, сынок? У Мордухаев, чать, полтора десятка слуг, может, и для тебя найдут место, не разорятся.

— Ладно, спрошу барыню, — ответил Миша.

Несколько дней он с утра до вечера помогал матери.

Лишь когда закончили жатву, принарядился в сатиновую рубашку и побежал в Тетьково. Встретили его там с радостью и с упреками: где пропадал? Миша, потупившись, объяснил, почему не может часто бывать в имении. Вот если бы его взяли в дворню…

— Я поговорю с Дмитрием Петровичем, — пообещала Мария Ивановна.

Действительно, получалось, что мальчик, по существу, вырван из крестьянской семьи, где летом дорога каждая пара рук. В имении же он несет не менее четверти той нагрузки, какая у гувернантки. Но гувернантка живет на всем готовом, получает изрядные деньги, а Миша ничего. А главное, он оказывает благотворное влияние на детей. С одной стороны, близок им как ровесник, а с другой — он вроде бы старше, имеет больше житейского опыта, служит примером серьезности, трудолюбия.

— Удивительная душевная чистота. Удивительная порядочность, — убеждала мужа Мария Ивановна. — Будет хорошо, если он останется с нашими детьми.

Дмитрий Петрович не возражал. Ему самому нравился скромный паренек. Мише Калинину положили жалованье, равное четверти жалованья гувернантки. Для крестьянского мальчика это были большие деньги. Во всяком случае, семья могла теперь выплатить недоимки.

Мария Ивановна и Дмитрии Петрович Мордухай-Болтовские проявили достаточно такта, чтобы не подчеркивать новое положение Миши Калинина — «мальчика для услуг». Миша должен остаться для генеральских детей другом-приятелем, окруженным романтическим ореолом следопыта, выросшего среди лесов и лугов, щедро открывавшего перед городскими жителями красоты и тайны природы.

Для младшего поколения Мордухай-Болтовских Миша Калинин стал словно бы членом семьи, без которого не мыслился ни нынешний, ни завтрашний день. И когда осенью наступило время возвращаться в Петербург, предстоящая разлука была воспринята с большим огорчением. Саша даже взбунтовался: не хочу в город, мне здесь хорошо!

— Нельзя же только отдыхать, надо учиться, готовиться к будущей жизни, — увещевала Мария Ивановна.

— А почему Миша не едет? Почему его не увозят б город?

— В самом деле, мама, — сказал старший сын Митя, уже гимназист, — Миша старается больше нас. Мише хочет учиться, но у него нет никаких возможностей. Разве это справедливо? Надо как-то помочь ему. Ведь папа, наверное, согласится помочь?

— А вы, дети, сами пойдите к отцу и поговорите с ним, — Мария Ивановна подумала, что так будет более педагогично. — Попросите его. Он ведь попечитель земского училища в Яковлевском.

— Но Яковлевское так далеко! — удивился Митя. — Целых двенадцать верст.

— Дорогие мои, — покачала головой Мария Ивановна, — здесь одна-единственная школа на всю волость.

Из нашей деревни только двое туда ползли. Конечно, двенадцать верст — это немало, только ведь Ломоносову от Архангельска до Москвы еще дальше было. Так что пойдемте к отцу, я с вами.

Отправились всем семейством в кабинет Дмитрия Петровича, и тот не устоял под дружным натиском детей и жены. Он и сам был сторонник того, чтобы как можно больше крестьянских детей получало образование. Не без его содействия в селе Яковлевском был возведен для этой цели просторный дом. Сейчас, правда, набор закончился, на одно оставшееся место приходилось несколько кандидатов. Неудобно вмешиваться. Но действительно — одаренный мальчик, а семья бедная, самому никак не пробиться. И Дмитрий Петрович пообещал твердо:

— Договорились. Вакансия останется для Миши.

Дети всей гурьбой бросились обнимать своего отца, который был для них воплощением доброты и справедливости. Дмитрий Петрович настолько расчувствовался, что велел позвать Мишу. Побеседовал с ним, посоветовал заниматься прилежно: ведь впереди широкая жизненная дорога, а приобретенные знания помогут ему распространять грамоту и культуру среди крестьян.

Семья Мордухай-Болтовских отбыла в столицу. А через несколько дней Миша с отцом отправились Яковлевское. Погожая осень господствовала над Верхневолжьем. В затененных местах держался, истаивая, ночной иней, но солнышко припекало, ярко озаряя расцвеченные желтизной и багрянцем леса. Темной стеной высился бор, ощетинившись по опушке острыми вершинами елей. Воздух чист, звонок, прозрачен. И страшновато было Мише уходить из этого привычного, дорогого мира в чужое село, к незнакомым людям.

Сперва завернули в избу к Купцовым, которые сдавали угол ученикам. Хозяева показали Мише лавку, где будет спать. Стол под образами. Лампадку засветят — можно читать и писать. Харчи у каждого ученика свои. За постой Купцовы взяли картошкой: в этом году не уродилась у них. Пока отец, покашливая, неумело торговался с хозяевами, Миша переминался у порога. В школу бы поскорей! Интересно, как там?

Вышли, торопливо зашагали по широкой улице. В самом конце ее, за околицей, высоко поставленный бревенчатый дом под железной крышей, с большими окнами.

— Вот, иди! — легонько подтолкнул отец.

Из сеней Миша попал в просторный класс с длинными партами: за каждой шесть школьников. Малость оробев, задержался возле двери, озираясь по сторонам. Черная доска на стене. Стол для учителя. И множество глаз, с любопытством разглядывавших новичка. Заметив свободное место, сделал несколько шагов, сел осторожно, бочком. Худой, кожа да кости, много места не занимал. А рядом девчонка полная, круглощекая, румяная. И громкоголосая:

— Меня Любой зовут. Любаня Головина. А ты кто?

— Миша.

— А чего ты шепотом, не урок еще. — Люба бесцеремонно рассматривала его и вдруг ахнула прямо-таки по-бабьи: — Ох, глаза у тебя какие! Будто небушко ясное! Да садись же прочней! — подвинулась она. Миша обрадовался: можно спрятать ноги под партой. У ребят либо сапоги, либо ботинки, только у него самодельные веревочные чуни, к тому же изгвазданные в дороге.

Вскоре на новичка, взятого под защиту бойкой Любаней, которую побаивались даже самые задиристые пареньки, перестали обращать внимание. А Миша, волнуясь, ждал появления учителя. Какой он, настоящий учитель-то? Грозный, сердитый, как старый солдат в Верхней Троице? Небось даже еще суровей и щедрей на оплеухи. Но где же он?

Раздался приятный, мелодичный звон колокольчика, дверь открылась. Миша замер… В класс вошла молодая, очень стройная и красивая женщина в ослепительно белой кофточке. Глаза большие, улыбка добрая. Миша аж ладошкой рот прикрыл, чтобы сдержать удивленный возглас…

В ту пору он считал: ему необычайно повезло, что попал к этой замечательной, умной учительнице. И только много времени спустя понял: нет, Анна Алексеевна Боброва не являлась исключением. Время было такое: вторая половина девятнадцатого века, период реформ и надежд! Лучшие представители образованной русской молодежи из семей разночинцев, из интеллигенции, мечтатели и правдолюбцы отправлялись в самые глухие уголки страны и, борясь с лишениями и притеснениями, обучали там крестьянских детей, посвящая себя кропотливой и вроде бы незаметной работе: сеяли разумное, доброе, вечное.

Десятки, сотни тысяч деревенских ребятишек не только выучились у них грамоте, но унаследовали свободолюбивые взгляды, патриотизм, стремление самоотреченно трудиться во имя высоких целей. Не все, конечно, достигли потом столь больших высот, как Михаил Калинин, однако почти в каждой волости появились мыслящие люди, которые первыми воспринимали революционные идеи. Но это будет потом, через многие годы. А пока Миша восхищенно смотрел на свою учительницу, с радостью слушал ее голос и очень хотел, чтобы уроки длились подольше, а перерывы между ними были короче.

Удивительно, насколько хорошо она знала и понимала каждого из своих многочисленных учеников. На всю четырехклассную школу было лишь два преподавателя: Анна Алексеевна и батюшка-поп. Но тот появлялся не каждый день, а она постоянно, с утра до вечера, находилась среди детей, вела занятия в две смены, объединяя младший класс с полусредним, а средний со старшим.

Мише все предметы давались без особых трудностей, кроме чистописания. Огрубевшие от работы пальцы плохо чувствовали тонкую невесомую ручку. Буквы получались кривые, разновеликие. Анна Алексеевна простила бы это, лишь бы писал грамотно, однако инспектор и попечители земского училища, не вникая в подробности, судили об успеваемости, о прилежании прежде всего по почерку. Красиво, ровно ложатся строчки — значит получится из мальчика волостной писарь или мелкий чиновник. Другого и не надобно.

Анна Алексеевна просила Мишу: наберись терпения, приучай руку. Он, разумеется, выполнил ее совет. Товарищи отдыхали после уроков, а Михаил, сидя за партой, выводил букву за буквой. Если на квартире горела вечером лампа или лампадка, он, не принимая участия в разговорах, писал и писал. Немели пальцы, в глазах рябило, но он продолжал работу да тех пор, пока хозяева, погасив лампу, не ложились спать. И через полгода начал выделяться среди других учеников не только отсутствием грамматических ошибок, но и четким каллиграфическим почерком.

Он не просто занимался. С огромным желанием, с какой-то ненасытной жадностью воспринимал то, что можно было узнать от учительницы, почерпнуть в книгах. За три месяца прочитал все, что имелось в школьном шкафу. Анна Алексеевна начала приносить ему книги из своей небольшой, но тщательно подобранной библиотечка: произведения Державина, Некрасова, Гоголя. Арифметические задачи Миша решал в уме, ложась спать. Если не удавалось найти верный ответ вечером, то поутру, на свежую голову, это получалось само собой.

С осени до рождества, намного опередив свою румяную соседку Любаню (а она училась неплохо), обогнав всех ребят, Миша закончил два класса. Анна Алексеевна перевела его в средний класс.

Каждую субботу после уроков отправлялся Миша в Верхнюю Троицу. Двенадцать верст по морозу, по занесенной снегом дороге, на которую с наступлением темноты выходили волки. Жутко было идти, да нужно. Картошки взять на неделю, хлеба, помыться. С одеждой у него было совсем плохо. Под старой шубейкой — единственная рубаха. И штаны тоже одни. Мать устраивала стирку, а он сидел голышом на печи, дожидаясь, пока высохнет. Хоть и одет был беднее всех в классе, зато рубашка у него всегда чистая и отглаженная. Заплатки — и те аккуратные.

Был Миша не то чтобы гордым, но свое достоинство не терял. Ни перед кем не заискивал, в обиду себя не давал. И ни от кого не принял бы помощи, оскорбился бы подачкой. Анна Алексеевна ощущала его настороженность и долго не решалась сделать то, что хотела. Но нет, Миша чуткий, он должен смекнуть, что и сама она живет небогато, заботится о нём по искреннему душевному желанию. Из скромного жалованья несколько месяцев понемногу откладывала деньги. А потом купила Мише рубашку-косоворотку, поясок, а главное — валенки, чтобы ходил в свою деревню без риска обморозить ноги.

Взял Миша обнову от любимой учительницы, но так растерялся, так взволновался, что слова не мог вымолвить. Пробормотал, смущенно улыбаясь, что-то несвязное. И трудно было понять, кто больше, доволен: он или она.

Учение между тем близилось к завершению. По пять, по шесть лет пребывали некоторые ребята в четырехклассном училище. А Миша окончил за два года. Жаль было Анне Алексеевне расставаться с лучшим учеником, но она от души радовалась за него. 1 мая 1889 года Михаилу Калинину торжественно вручили похвальный лист — за примерное поведение, прилежание и успехи. Редчайший случай: вдвое быстрей закончить весь курс, да еще с такой наградой.

Расставаясь со своей учительницей, Миша не смог удержать слез. Заплакал, что случалось с ним нечасто. Многое ему хотелось еще познать, изучить, но впереди — обычная крестьянская доля: клочок земли, выматывающая, забирающая все силы борьба за кусок хлеба.

…В последующей своей жизни, большой и сложной, в тюрьме и ссылке, на важнейших государственных постах Калинин не раз будет вспоминать тех добрых, заботливых людей, с которыми сводила его судьба. И среди них — Анна Алексеевна Боброва, Мария Ивановна и Дмитрий Петрович Мордухай-Болтовские.

В том году, когда Миша закончил земское училище, выдалась ранняя весна. Зазеленели посевы, быстро поднялась трава на лугах. И покос обещался быть хорошим, и картошка, и рожь. Но лето пришло знойное, сухое. А когда наступил срок убирать урожай, начались холодные затяжные дожди. Было ясно: зерна и картофеля хватит разве что до января. Потом — впроголодь, зубы на полку. Раньше обычного засобирались мужики в отход: в Тверь, в Москву, в Петербург. Плотничать, столярничать, печи класть — подработать маленько.

Мишу летом опять взяли в семью Мордухай-Болтовских. Митя и Саша еще больше привязались к нему. Все вроде бы хорошо. Но господам-то что, они голодать не будут. А Мише надо думать не только о себе, но и о том, как переживет трудную зиму семья.

Он не говорил Мите и Саше о своих заботах, но они сами многое видели, многое понимали. Упросили отца не оставлять Мишу на зиму в Верхней Троице. От деревенских сверстников он оторвался, интересы у него шире, разнообразней. Пусть хоть столицу посмотрит. А Дмитрий Петрович знал: чем больше едоков покинут сейчас деревню, тем легче будет оставшимся. Ну а «мальчик для услуг» нужен и в городе.

Мать благословила Мишу со спокойной душой: свои господа, не обидят. А к лету приедут и его привезут.

Михаил, разумеется, был очень доволен. Сможет хоть немного помогать деньгами семье. И уж где-где, а в Петербурге-то наверняка найдется возможность учиться дальше.