Старшинов

Такое доверие к Вашей душе,

такая забытая тяга.

В себе, обезлюдевшей, темной уже,

храню, берегу Вас, как скряга.

Не то, что мы выросли где-то рядком,

не то, что Вы с оком глубоким.

А то, что и Ваша душа — босиком,

другому — ни клином, ни боком.

Блуждаю тайгою по жизни лихой

и чувствую Ваше раденье

за сотой клыкастой таежной стеной,

за сопками сна и терпенья.

Пожары, пожары… огнища вокруг.

Вся жизнь наша в пропасти дыма.

Но только припомнишь о друге

— о друг! —

и оживешь, и терпимо.

Это может смешным показаться —

Жить бы тихо, без дальних затей.

Только боязно мне оказаться

Ниже веры высокой твоей.

Для того ли, намаявшись вдосталь,

И потом у ночного огня

Под чужою словесной коростой

Разглядел ты когда-то меня.

Не хулил, не хвалил, не лукавил,

А, как старший в хорошем дому,

Обстоятельно на ноги ставил,

Обучал ремеслу и уму.

И теперь, когда сердце созрело

И болит, не тая ничего,

Я люблю твое вечное дело,

Как, наверно, тебя самого.

Не подумай, что это нескромно,

Не сочти за досужую лесть, —

На душе и тепло, и ознобно

От того, что ты попросту есть.

Ветер гуляет по дюнам,

Сосны шумят на песках.

Время о близких подумать,

Письма друзьям написать.

Птицы торопятся к Ниде,

К осени Куршской косы…

Ни на кого не в обиде

Снова кладу на весы

Зло и добро, что видал я —

Не пересилило зло.

Песня цветастая — дайна —

Резко встает на крыло

И в поднебесье взмывает…

Не разбирая всех слов,

Снова Литве подпевает

Русский поэт Старшинов.

Движутся вечные дюны

Так незаметно на взгляд —

Самые светлые думы

Зримо, как птицы, летят.

Ты горевал, ты воевал,

Ты видел смерть на ближнем расстоянье.

Но ты не плакал и не унывал,

Но таковы натурой россияне.

Твоя строка не в модном пиджаке,

Она, как телогрейка, вся в народе.

В тебе, как в настоящем мужике,

Живет отвага и любовь к природе.

Ты с удочкой сидишь и ждешь кивка,

А жизнь течет, как чистая водица.

Давай с тобой по кружечке пивка,

А что покрепче, тоже пригодится!

Жалко родину. Даже в радости

сердце грустных предчувствий полно.

Горечь слышится даже в сладости,

даже в полдень порой темно.

Это русское дело сложное,

неразумная та стезя,

где возможно все невозможное,

а возможного-то нельзя.

И в одном существе встречаются

подлость с честностью наравне,

злое с добрым легко венчаются

в светлой яви, как в страшном сне.

Жалко родину. Бредит бедная,

еле-еле бредет она.

Впрочем, поступь ее победная

всей огромной земле слышна.

Да, есть у нас в Отечестве поэты,

Чьи песни не подвластны водам Леты,

Кто в юности узнал и рай, и ад.

Они — всегда в строю. И, между прочим,

Есть среди них — один, чернорабочий,

Поэт страны и Родины солдат.

Война ему оружие вручила

И думала: от песни отучила,

И поклялась в сраженьях не щадить.

Скажите мне: откуда взял он силу,

Чтоб вынести из тех сражений — Лиру

И ни одной струны не повредить?

Привыкли мы, что юною толпою

Он окружен, как дерево — листвою,

И невдомек толпе, что он устал…

И эта зоркость вещая — откуда?

Он, как магнит, угадывает руды,

Таящие металл.

Его глагол с землею связан кровью,

Любви исполнен и рожден — любовью.

Ему дано немалое свершить.

Я, в общем, верю в добрые приметы:

Пока у нас такие есть поэты —

Российская словесность будет жить!

Пока вода — всему основа —

Течет в грядущие века,

Я поздравляю Старшинова

Со днем прекрасным рыбака!

Люблю миры рыбацких снов,

В них обитает хариус.

Их обожает Старшинов

И президент Макариус.

Быть снисходительным решил я

Ко всяким благам:

Сужу о друге по вершинам,

Не по оврагам!

Когда меня ты забываешь,

В том горя нету.

А у меня когда бываешь,

Я помню это!

Когда желанная весна

Опять звенит в лесу и в поле,

Лазоревая новизна

Ее растений снова в холе.

Сосна, освободясь от сна,

Теперь не унывает боле,

А расцветает в новой роли.

Роскошна радость и ясна.

Шикарна вешняя природа,

И можно в это время года

Нам выбрать лучшие пути:

Отправиться на всякий случай

В великолепный лес дремучий

У трех берез сморчки найти!

Курс равняя по вершинам

вулканических пород,

«Николай» плывет «Старшинов»,

коктебельский теплоход.

И понятную тревогу

ты из сердца гонишь вон

осознаньем: «Слава богу,

слава богу, что не он…»

Облегченно взглядом шаришь,

и улыбка щеки рвет:

хорошо, что мой товарищ,

нет, пока не пароход.

Хорошо, что жив гвардеец,

сухопар и черноглаз,

с кем в Москве еще надеюсь

я увидеться не раз.

Слышишь, Коля! Золотыми

буквами блестят струи,

и фамилию и имя

отражая не твои.

Тот, чье имя возле клюза,

был десантником в Крыму.

Капитан. Герой Союза.

Память вечная ему.

Ты — в пехоте. Он — в Морфлоте.

Равный труд и равный риск.

Лишь по случаю на фронте

ты не лег под обелиск.

Хороша морская качка

теплоходу в синей мгле.

Хорошо, что нас пока что

греет жизнь и на земле.

Хорошо, что в общей доле

мне дано послать привет,

адресуясь просто Коле,

излучающему свет.

Я люблю твой изломанный почерк —

Разобрать его трудно сперва.

Научи погибать между строчек,

Воскрешающих веру в слова.

Вот опять ты кого-то спасаешь,

Телеграммы, как хлеб, раздаешь,

И озябшие пальцы кусаешь,

И равнинные песни поешь.

И воюешь с подругой-проформой —

Тенью самых лучистых идей.

Это станет когда-нибудь нормой

В общежитии новых людей.

Не оставь эту землю до срока,

Не погасни, как вечер в окне.

И люблю я тебя одиноко,

От влюбленной толпы в стороне.

Ты удишь,

Но твой поплавок

Спас-Деменский дымок заволок.

Иную поставь глубину

И вглядывайся на краю

В единственную, одну,

Потерянную свою.

Но долго стоять нельзя

В ушедшем от плеч до пят,

Поскольку враги и друзья

За лесом уже не спят.

Им долго тебя не ждать

С бессонной твоей судьбой —

Одним надо руки жать,

Других — вызывать на бой.

Смеяться, частушки петь,

В работе большой кипеть.

В московской тройной ухе —

В бессмертии и чепухе.

Каким был предан я заботам

В эвакуации, в тылу,

Когда шагал он с пулеметом

Под цокот выстрелов во мглу?

Небось, водой разбавив краски,

Сосредоточась, рисовал —

Солдат со свастикой на каске

Разил пунктиром наповал.

А друг лежал среди болота —

Стояли травы, высоки,

И билось сердце пулемета

Неровно у его щеки.

Потом я мыкался по школам,

До света в очередь вставал,

Надолго заболел футболом,

Недальнюю победу звал, —

Когда мой друг в сторонке дальней,

Двадцатилетний инвалид,

Лежал на койке госпитальной.

Спасибо хоть, что не убит…

А время

Разницу меж нами

В конце концов свело на нет,

И мы, встречаясь временами,

Своих не ощущали лет.

Бывает, с другом не полажу,

Бывает, сам его учу,

Могу его, как ровню, даже

Легонько хлопнуть по плечу!

И все же свято, Как когда-то,

Нередко в лучшие из дней

Глядит мальчишка на солдата

Из глубины души моей.

Меж нами разница всего-то

Тринадцать лет.

Прибавь к тому

Шаг пулеметного расчета,

По краю белого болота

На бой идущего

Во тьму!

Всё под небом тревожным

Нынче наоборот —

В переулке Безбожном

Наш апостол живет.

Впрочем, в собственном доме,

Где черствеют харчи,

Не бывает он, кроме

Как в глубокой ночи.

Но обиды у ближних

На апостола нет,

Потому что подвижник,

Потому что поэт.

Он восходит к вершинам

Не заради чинов,

Для одних он — Старшинов,

Для других — Старшинов.

Он зовет за собою,

Хоть дорога глуха,

Устремившихся к бою

Новобранцев стиха.

Он водил в наступленье,

Обучая с азов,

Не одно поколенье

Молодых голосов.

И живет он не пышно,

Без бравады, без нег,

Потому-то и слышно:

«Старшинов — человек!»

И тревоги с восхода

Бьют в сердечный набат,

Потому что пехота,

Потому что солдат.

Быть солдатом России —

Значит в ратном пути

Службу в ранге мессии

Днем и ночью нести.

Кручусь, как в реченьке вода,

Не знаю ни конца, ни края

Заботам; да и то беда,

Что стала больно уж стара я.

Намедни в горнице сижу,

Пригрелась у окна, забылась,

На свет невидючи гляжу…

Вдруг сердце екнуло, забилось.

Что это?! Ветер ли в трубе

Принес мне весточку от сына?

Чу, радио! И о тебе —

Какой-то человек, Старшинов!

Так говорит, что я стою,

Вся расцвела, помолодела.

Сама ж на книжечку твою

Поглядываю то и дело.

Она все время на окне,

Читать-то некогда, а глянешь —

И так покойно станет мне,

И вас всех четверых вспомянешь.

А вот за это… не хвалю.

Прошу, не пей, а то, как папка,

Глотнул и — заяц во хмелю,

Сам с ноготок, а в небе шапка,

Побольше на людях молчи,

Болтающим сегодня тесно.

И к сердцу каждому ключи

Не подбирай, будь просто честным.

У нас все так же: дом, колхоз.

Придешь — темно, уходишь рано.

Ты бы приехал на покос,

А нет, пиши почаще.

Мама.

Девятое мая, холодный туман,

Озябшие клены и липы,

Сырого простора и свет и дурман,

Валежника громкие скрипы.

Москва недалеко, в слезах и в цветах,

Там плещут кумач и оркестры,

А в этих полях покоится прах

Солдат ее вечных и честных.

А в этих полях замирает душа

От черного крика вороны,

От старой траншеи, от блиндажа,

Где линия шла обороны.

Из почвы не выветрилась до конца

Огня полыхнувшего сера,

Пусть жизнь оставляла людские сердца,

Но их не оставила вера.

Страшней во сто крат, если наоборот!

Такого не помнит столица.

Спасибо, бойцы! Наше время пройдет.

А ваше — навеки продлится.

«Пускай не толще волоса, но —

твой, и этим нов, —

не пой с чужого голоса!» —

сказал мне Старшинов.

«Пусть на крупицу малую,

на толику ее,

пускай не запевалою,

но главное — свое…»

Похожий на ровесника,

до ужаса худой,

учил он добро, весело

наш выводок младой.

К сочувствию и действию

сердца устремлены:

ведь душу эту детскую

он вынес из войны.

На поле боя горестном

постигнутая им,

взывала правда голосом

единственным своим.

И этою наукою,

в которой был силен,

как радостною мукою,

делился с нами он.

И стало просто совестно,

не зная, не любя,

молоть с чужого голоса

про жизнь и про себя.

Мы шли путями разными

так много долгих лет.

Звенели наши праздники,

тускнели дни от бед.

За что дрались, что грезилось,

на совесть, не за страх

трепещуще прорезалось

и в наших голосах.

И не дано отчаяться,

и дрогнуть не дано.

И хором получается,

и с кем-то заодно.

Когда ж в обнимку с лирою

в трансляции прямой,

коль есть нужда, солирую,

мой голос — тоже мой.

Но чуть сфальшивлю —

колется

царапает, болит:

«Не пой с чужого голоса!» —

так Коля нам велит.

Земля свои зализывала раны…

Но в далях то и дело, как нарыв,

Раскатываясь глухо и пространно,

Вспухал и оседал случайный взрыв.

Вдаль по полям плыла волна взрывная,

Некошеными травами шурша,

И откликалось взрывам, замирая,

Встревоженное сердце малыша.

А где-то в мире, далеко-далеко,

Едва освободившись от бинтов,

Прихрамывая, складывает строки

Отмеченный войною Старшинов.

Есть в этой жизни вековая тайна,

Чей смысл непостижим, необъясним.

Я знаю только то, что не случайно

Лет через двадцать встретился я с ним.

И в этом я ничуть не виноватый,

И я ничуть не виноватый в том,

Что строчкою своею угловатой

Ему слегка напомнил о былом…

Среди невидимых примет,

В толпе без почестей и злата

Поэта отличит поэт

Улыбкою отца и брата.

Вот почему в чужой дали

Я пью один и выпью снова

За музу дружбы и любви

И за поэта Старшинова.

Он был войною опален

И окружен не раз враждою.

Чтоб не порвалась связь времен,

Он устоял перед судьбою.

Кому не мил его привет

Из молодого поколенья?

Не он ли в буднях мирных лет

Связал разорванные звенья?

О, нет, друзья, он не пастух!

И мы в стране своей не овцы.

Пока живет в нас русский дух,

Пока сияет в небе солнце —

Оставим распрей мертвый груз.

Пускай раздора ветер дует —

«Издревле сладостный союз

Поэтов меж собой связует».

Нет, дух Островского не вымер,

Не испарился, не погас —

Есть против всяческих кикимор

Противоядие у нас!

И убежденно и сурово

Считаем мы — давно пора

Поставить сказку Старшинова

И в том числе в Grand Opera.

И утверждаем, тайну выдав,

Поскольку есть уже молва,

Что пишет оперу Свиридов

На старшиновские слова!

А что касается актеров,

То, правду жизни возлюбя,

Их соберется целый ворох,

Чтобы сыграть самих себя…

И я с огромным интересом,

Не подгоняемый нуждой,

На сцену выйду мелким бесом,

Зато с большою бородой!

Друзей должно быть мало:

Один, от силы два,

Как в книге, что впитала

Лишь главные слова.

Насущные, как воздух,

Как солнце в черный час.

А остальные — звезды,

Что светят не для нас.

Учителя надо беречь —

Здесь нет исключений из правил.

Какую корявую речь

Твою

Он когда-то исправил.

Помог не погибнуть в пути,

Огонь из груди твоей высек.

Стремись не его превзойти,

А общее дело возвысить.

Учителя надо беречь!

Священнее нету заботы:

Окреп — так сними с его плеч

Излишки посильной работы.

И странного нет ничего —

Ведь все мы обычные люди —

Своди пообедать его:

Он сам про обед позабудет.

А пришлось… И прилежно он стадо пасет молодое,

Не кнутом, а жалейкой бычков направляет. И что ж? —

Задирая хвосты, убегает за пьяной водою,

И упиться спешит, и в трясину попасть молодежь.

А пастух терпеливо бычков направляет на клевер

И корит виноватых, не очень-то грозно ворча…

Ну и стадо большое! —

Россия —

хоть с юга на север,

Хоть с востока на запад иди с хворостиной луча.

Тут попробуй управься, попробуй успей догляди-ка,

Если с прошлой войны от ранения сохнет нога,

Если просит прилечь и губами сорвать земляника,

Зазывают к себе любоваться рекой берега.

И кувшинок соски пожелтели от знойного лета,

И шуршат камыши (можно криком спугнуть красоту).

Посидеть бы за удочкой около края рассвета,

Пробудившего глубь, зашвырнувшего птиц в высоту.

«Погоди! Погоди!» — окликает беспомощно стадо,

Пастуха окружают увлажненные родинки глаз…

«Погоди, — говорю. Повторяю за всеми: — Не надо

Ни жалейки лишать, ни сердечного опыта нас».

Пусть достигшие славы живут на земле одиноко,

Пусть скандально внимает речам воспаленным толпа,

Есть другая известность, есть дело особого прока,

Есть ведущая вдаль кочевая пастушья тропа.

Луговые слова пробегают над нею ознобом,

И поэт, как пастух, и пастух, как провидец — поэт,

Непонятны эстетам и чужды заносчивым снобам,

Молодежь поднимают, ведут впереди на рассвет…

Кто читает стихи, ощущая: неверья не стало,

И любовь воссияла эгоизму житья вопреки, —

Не узнает вовек, как, отчаявшись, ходят устало

И пасут молодежь, забывая себя, старики.

Лети, лети, степная птица,

Как мысли, крылья простирай!

А под тобою будет длиться

Все хлеб и хлеб

Из края в край!

Лети, покуда хватит силы,

Но все равно ты упадешь

Туда, где жатки прокосили

Густую вызревшую рожь.

Загомонят друзья, товарки,

Покружат и продолжат путь.

Как пахнет хлебом воздух жаркий!

Как неба хочется глотнуть!

Я сам лечу, как черный ворон,

На золотой стерне, в пыли,

И нет моим рукам опоры,

Чтоб оторваться от земли!

Николай Константиныч!

В Сибири такие морозы,

В нашем Томске теперь

Столько снега повсюду и льда,

Будто слезы всех вдов,

Будто с целого света

Все слезы

Заморозили враз

И свезли, и свалили сюда.

Я хожу по слезам.

И немного своих добавляю.

Только что мои слезы

В безмерной печали людской?

Николай Константиныч!

Ответственно вам заявляю:

Знал немало я зим,

Но ни разу не видел такой.

Есть тепло доброты,

Только в мире пока его мало,

И холодная злоба

Подчас убивает мечту, —

Еле крылья расправила,

Смотришь,

Комочком упала.

Так пичуги у нас

Замерзают порой на лету.

Лед с карнизов свисает.

Трамваи, примерзшие к рельсам.

И примерзло к струе

Под колонкою прямо

Ведро.

Николай Константиныч!

Я все же надеюсь согреться.

Николай Константиныч!

Вы учите верить в добро!

Мой друг, какая мерзость боевая

Кипит сегодня посреди Москвы.

Но дням твоим итоги подбивая,

Я «Да!» скажу. И не скажу «Увы…».

Не мы с тобою делали погоду

На фоне славословий и хлопков.

Не мы любили Генриха Ягоду,

Не нас с тобой ласкал Филипп Бобков.

Любили мы. И были мы свободны,

В изобличеньях не поднаторев,

В среде подводных трав и трав надводных,

В среде цветов, созвездий и дерев.

И на других не призывали скопом

Законника, мента и палача.

Ходи, мой друг, как доктор стетоскопом,

В родную землю палочкой стуча.

Не зря ты полз в крови по горькой, русской,

Не зря заморской не искал судьбы,

Не зря простой не брезговал закуской

И собирал частушки, как грибы.

В грехах своих всегда по-русски честен,

Я верю: видит Бог твои дела,

Ведь в глубине твоих стихов и песен

Ни грамма злобы и ни капли зла.

И ни в какую пакостную слякоть

Из нас уже Россию не избыть.

Мы будем наши песни петь — и плакать,

И снова петь и плакать, и любить.

И, вопреки кликуше и уроду,

Пешком, ползком на брюхе и спине,

Но мы прорвемся к своему народу,

Как ты когда-то сделал на войне.

Кто-то на гармонике играет

Сидя на бугре,

Кто-то пьет, а кто-то загорает

Рядом на Угре.

Запах костерка и запах чая

Дразнят небосвод,

Да бутылка, горлышком качая,

По реке плывет.

Я лежу у речки возле поля,

А душа в долгу:

Здесь товарищ мой, Старшинов Коля

Стыл на берегу!

Трудный берег выпал нашим ротам:

Хоть умри — живи!

Он лежал в обнимку с пулеметом

В собственной крови,

Может, здесь, где этот говор чая,

Возле этих вод,

Где бутылка, горлышком качая,

По Угре плывет.

Может, здесь его беда случилась —

Только ли его! —

Может, в эту землю кровь сочилась

Друга моего…

Круговертью веселой

я с дороги не сбит,

словно кружка рассола —

эта вьюга трезвит.

Все, что держит и тянет

и гудит, как струна,

все она — отметает,

заметает она.

Возвращается резкость,

замедляется бег,

разлетается с треском

все, что строил навек.

Остается — дорога,

старой матери плач,

остается — тревога,

у крыльца карагач

да снегов хороводы…

Слышу чей-то вопрос:

это ты непогоду

нам с собою привез?

Что отвечу им,

грешный?

Где б ни жил на земле —

вьюга родины нежной

не стихает во мне.

Меня, свою коллегу от сохи,

«Побил» коллега старший за стихи.

И я не просто плакала — рыдала!

Не просто, а особенно страдала.

Потом Пегасу в рамке помолилась,

Под краном в умывальнике умылась

И эти вот стихи соорудила

И так, по-женски чисто, рассудила:

Да, он «побил» меня —

но он и «приголубит».

Да, он «побил» меня —

но, значит, крепко любит!

Навеки покончив

со всеми своими рыбалками, картами, куревом,

навеки покончив

с боями на линии передовой,

навеки почив,

Вы лежите на кладбище Троекуровом,

землей и венками заваленный, «гвардии рядовой».

Навеки покончив

со всеми своими проблемами и страданьями,

с инсультом и с болями скрытых открывшихся ран,

навеки почив,

Вы лежите, и Вас не поднять никакими рыданьями.

Прощайте, войны и поэзии ветеран!

Навеки покончив

со всеми своими раденьями и заботами

о племени новом, об общей юдоли земной,

навеки почив,

Вы не будете присно забытыми,

ни племенем новым, ни новой Россией, ни мной.

Навеки покончив

со всеми своими любвями, стихами, частушками,

пинков и ударов от жизни сполна получив,

навеки почив,

Вы лежите, обмытый слезами друзей и чекушками,

навеки со всеми делами покончив,

навеки почив.

Рассыпалась в небе ракета,

Взлетела другая звездой.

Победа…

Победа?

Победа!

А хлеб на столе с лебедой…

Гуляла деревня с восхода,

А к вечеру стало шумней:

Бывалого столько народа

Пылило со станции к ней.

Навстречу гармонь зарыдала

И стихла —

И срезался звук.

И в голос одна, молодая,

О встрече, что горше разлук…

Аукнул на станции поезд,

В поля откатился гудок.

— Сыны-то какие, по пояс,

А ну-ка, держите мешок!

Какое же все-таки счастье,

Забыв о ржаном калаче,

Качаться, качаться, качаться

Верхом на отцовском плече.

Полки оставили привалы.

Остыл в березняке костер.

Я не пробился в запевалы,

Однажды был зачислен в хор.

Тому завидовал, не скрою,

Кто, уловив старшинский знак,

Походную над нашим строем

Вздымал решительно, как флаг.

Запев звенел поверх пилоток,

Чеканил шаг, стремил вперед.

В сто двадцать пять луженых глоток

И мы вступали в свой черед.

А строй держался и не рвался,

Утюжил глину да песок.

Как ни старался я, терялся

Среди других мой голосок…

Да, в запевалы я не вышел.

Но, напрягая скромный бас,

Я не тужу — меня не слышат,

Куда важнее — слышат нас.

Десяток бед — один ответ

перед эпохой,

а Вы — солдат, а Вы — поэт,

и, как ни охай,

Вы уходили молодым

в такое пекло,

что небо, выдыхая дым,

от боли слепло.

Житуха, в общем-то, не рай,

но полной чашей

переплеснулись через край

две жизни Ваши…

Одна — взрывающийся лес,

вой пулемета,

вторая — срез ночных небес,

поля блокнота…

Сдирая в кровь костяшки рук,

судьбу со страстью

берете, как зубастых щук

японской снастью!

Душа — как вьюга! — добела,

хрипя от боли,

и если баба предала —

простите, что ли.

Авиапосвист. Синева.

Командировки.

Вы дерзновенней соловья,

а в чем-то робки…

Две жизни Ваши — в мастерской,

в часы болезни,

как слитые в одной прямой

литые рельсы.

Такой отчаянно-живой,

что рвутся жилы,

Вы не одну, а две с лихвой

судьбы прожили.

И две судьбы в одну слились —

и жизнь едина

среди деревьев и больниц,

любви и дыма.

Уж он-то знает: боль не исцеляет,

А новые приятели — юны,

Но все-таки гармошку расчехляет,

Гармошку, привезенную с войны.

Как будто бы от суеты застольной

Перешагнув за некую черту,

Перед собой увидел он невольно

Открывшуюся разом пустоту.

Не замечая глаз недоуменных,

Ни слов, ни песен, ни речей вразброд,

Он, путаясь в забытых полутонах,

Знакомую мелодию ведет.

Печален, неотъемлем и бесстрастен,

Как поводырь бельмастого певца…

Но вот беда,

Я все-таки причастен

К литой окаменелости лица.

Но вот беда,

Мне горько бесконечно,

Что эта боль чужая, не моя,

Что вот не я, а он сидит беспечный,

Пробившуюся юность не тая.

Не стрелянный, не раненный покуда,

Боязнью и отвагою хмелен…

Что знает он?

Да мне-то знать откуда!

Что видит он?

Да разве скажет он!

Быть может, отсвет давнего рассвета,

Оркестра полыхающую медь

И сверстников…

И как тут не запеть:

— Ты ждешь, Ли-за-ве-е-т-а…

Давно оплаканы утраты,

За счастье плачено вдвойне.

Мои друзья и супостаты

Уж трезво мыслят обо мне.

И потому я добр у добрых,

И вертопрах в глазах скупых.

Вчерне набросан ими облик

И нанесен последний штрих.

И светлый штрих меж сотни черных.

И тем разительней, видней

Все то, что прятал я упорно,

Что сутью названо моей.

Нет горше истины суровой

Познать и сердцем и умом,

Что все в тебе давно не ново

И каждый шаг твой всем знаком.

В саду ли, на лесной поляне

Ударит по глазам рассвет —

Ты в каждом чувстве постоянен,

А новым чувствам места нет.

И память, все вокруг тревожа,

Слепительным лучом скользит

По дням, где я никем не прожит

И сам собою не изжит.

И встретить некого упреком,

И криком изойти нет сил,

Так судишь о себе жестоко,

Как прежде о других судил.

И вдруг поймешь свои утраты

И череду ночей и дней.

И нет нам к юности возврата,

И вечно возвращенье к ней.

Окинув гостя строгим взглядом,

Сказал мне Коля Старшинов:

— Пойдем… Ваганьковское рядом,

Порой молчанье — выше слов.

Шло солнце летнее к зениту,

И вдруг представилась глазам

Строка по черному граниту

С горячей просьбой к соловьям.

Заныло сердце жгучей раной.

Я понял сразу, кто певец:

Ему — Алеша, мне — Фатьянов,

Ходивший с песней на свинец.

И вся шинельная Россия,

И телогреечный наш тыл

У этой песни не впервые

Просили бодрости и сил.

Она и в праздники, и в траур

На видном месте за столом…

Зачем так рано выжег травы

Гранит над русским соловьем?

Блестит в лучах надгробный камень,

Застыв огромною слезой,

И песня тужит вместе с нами,

Навек оставшись сиротой.

Сделай нам

такую милость,

соверши

такую малость:

чтоб тебе жилось,

дышалось,

и писалось,

и ловилось!

Ты в стихе, как на духу,

Ты открыт, как на юру,

Ты доверился стиху —

Исповеди на миру.

Так задуман дивный труд

Ради вразумленья чад.

Что, наверное, поймут.

И, наверное, простят.

Пусть мудро задремлет лирический стих,

Созреет в нем нежная сила.

Отдай мне одну из бессонниц твоих!

Я столько тебе посвятила.

Я рада тому, что мы крови одной,

И нашему смуглому сходству,

И отчей, суровой руке надо мной,

Пришедшей на помощь сиротству.

Что искру заметил в дорожной пыли,

Что не было мук бессловесней,

Что тяжкой пехотой по сердцу прошли

Военные грозные песни.

В простодушном царстве Коли Старшинова

Проживают цапли, щука и корова.

За боркун, что Коля подарил под Пасху,

Нацеди, буренка, молочка подпаску!

Колю звать к обеду, цапля, носом стукай!

А вести беседу станет он со щукой.

Щука все-то знает, там и сям служила,

У нее на зависть становая жила.

И у Коли тоже ни усов, ни жира,

Потроха, да кожа, да струною жила.

А лихие гости к совершеннолетью

Перебили кости пулеметной плетью!

Не его ли, Колю, все равно что плетью,

Садануло болью к тридцатитрехлетью?

Он живет неслабо, точно нету смерти,

Не страшны ни бабы, ни враги, ни черти.

Над рекой избенка — деревца живые.

На дворе буренка — боркунок на вые.

Во саду ли щука надрывает глотку.

На ходулях цапля лихо бьет чечетку —

Под Щукины частушки пляшет.

Я хочу быть веселой и ловкой,

я хочу быть румяной и круглой.

Я сошью себе новую кофту,

я куплю себе новую юбку

и косынку из крепдешина…

Хороша — убедитесь сами.

И задумчиво Коля Старшинóв

поглядит молодыми глазами.

Война и время — жизнь проста,

Нам не дано с солдатским хлебом

Сидеть у черного куста

Под голубым российским небом.

И скучно мне от наших драм —

Судьба разлита по бумаге,

Как фронтовая сотня грамм

Из алюминиевой фляги.

Грешу пером с улыбкой злой,

Играю силой в слове страстном…

А ты несешься над землей

И не сливаешься с пространством!

Всей душой стремясь к истокам новым

И для радости в любой семье,

С лучшим другом, Колей Старшиновым,

Пели мы однажды на скамье.

Был взволнован запевала ротный.

Я же поддержал его порыв.

Слушал нас почтенный дом высотный,

Настежь окна белые раскрыв.

Не суля ни славы, ни навара,

Я хотел бы, чтобы, как в порту,

Слушал нас, пыхтя у самовара,

Старый боцман с трубочкой во рту.

Чтоб в другой квартире, сняв вещицы

С белых рук, припав на локотки,

Тихо б нам внимали продавщицы,

Часто поднося к глазам платки.

И вступив в незримые законы

И отдохновенья, и добра,

Дворники повышли б на балконы,

Старые лифтерши, повара.

Так бы вечно длилось все… Но скоро

Свой предел преодолев с трудом,

Выслал нам потом парламентера

После часа пенья этот дом.

Он пришел не с меркой дипломата,

А пошел по линии прямой, —

Предъявил нам тихий ультиматум,

Мол, спасибо, мол, пора домой.

Вот они, издержки трудной славы!

И, слегка ворча, в обратный путь

Шли мы с чувством муки и отравы,

Грустно свесив головы на грудь.

Может быть, о мнимом том нахале

Мы не знали правду до конца,

Что о песнях тех потом вздыхали

Тех жильцов суровые сердца.

Ах, как пели мы! Как пели!..

И, презрев говорунов,

В нашей песенной артели

Верховодил Старшинов.

Бывший ротный запевала,

По-мальчишески худой,

Он отважно, как бывало,

Спорил с нотою крутой.

Он светлел лицом, в котором

Кроме счастья — ничего.

И подхватывали хором

Мы неистовство его.

И лукавить не давая,

Прямодушна и светла,

Нет, недаром фронтовая

Песня за душу брала.

Потому что и поныне

Бережем, как берегли,

Неразменные святыни

Кровью политой земли.

И себя ль нам тешить сыто

Чуждой музыкой пустой,

Коль ни слова не забыто

Из горячей песни той.

Голосов вздымались волны,

И, недавно тих и вял,

Коля Дмитриев невольно

Шире плечи расправлял.

И, смахнув росинки пота,

Приникая к нам лицом,

Старшинов промолвил: «Рота!..

Вы сегодня — молодцом!»

Случалось ли вам на Алмаюс,

заплыв в камыши, словно в рожь,

заметить, что тамошний аист

на нашего сильно похож?

Случалось ли вам не по книжке,

не в призрачном мире кино

попробовать Мидус Стаклишкес —

густое, как лето, вино?

Ответствуйте, вам доводилось

в преддверье прозрачных порош

принять от цыганки как милость

о жизни веселую ложь?

А мне доводилось, случалось.

Не все были верны следы,

но как-то уж так получалось,

что был я любимчик судьбы.

Ходил я по свету разиней,

валялся в траве и листве.

Мотив сочинялся в России,

слова написались в Литве.

И нынче, в снегах потонувши,

мне песня заместо вина

согреет гортань, потому что

особого смысла полна.

Я память стреножу и вспомню,

как ветер по лугу скользит,

пасутся за хутором кони

и Вацлав на лодке скользит.

И наши сердца молодые,

летящие, как корабли,

вращают ремни приводные

мальчишества, света, любви.

И мы в упоенье чертовском, —

признав в языке мятых трав —

я — русский, а Вацлав — литовский,

и каждый окажется прав.

Друзья мои, что с вами сталось?

Как дышится вам вдалеке?

Неужто и нам скоро старость

споет на одном языке?

Давайте побольше безбожьем

грешить, словно в юные дни,

болтать на наречьях несхожих

и все понимать, черт возьми!

В конце-то концов та же пажить,

и ветер, и роща, и пруд

за нас досвистят и доскажут,

а главное — переведут.