Старшинов

НАШ АЛЬМАНАХ «ПОЭЗИЯ»

Татьяна Александровна Чалова (к слову, дочь замечательного поэта Александра Яшина) проработала в редакции поэзии издательства «Молодая гвардия» всю свою сознательную жизнь. Будучи очевидицей возникновения альманаха «Поэзия», она утверждает (не знаю, насколько обоснованно), что образовали его исключительно ради того, чтобы трудоустроить бывшего телохранителя Никиты Сергеевича Хрущева, оказавшегося после снятия своего патрона с поста главы государства не у дел.

Официальная же версия, заявленная в предисловии к первому выпуску альманаха, гласит, что «назначение альманаха «Поэзия» — продолжение и умножение лучших поэтических традиций, эстетическое воспитание молодежи, творческое объединение молодых и известных литераторов».

Справедливости ради следует сказать, что, судя по именам представленных в нем авторов — Леонид Мартынов, Николай Ушаков, Самуил Маршак, Егор Исаев, Ярослав Смеляков… — первый редактор альманаха Сергей Павлович Красиков разбирался неплохо если не в самой поэзии, то, во всяком случае, в поэтических именах.

Татьяна Александровна вспоминает:

«Сменой эпох была передача альманаха Николаю Константиновичу Старшинову в 1972 году. Он пришел со своим пониманием поэзии, со своей системой жизни, со своими друзьями и неисчислимым количеством знакомых. Наши стражи правопорядка бабульки-вахтеры могли встать насмерть на пути у Василия Дмитриевича Федорова, не имеющего обыкновения носить с собой удостоверение личности, и я его, чуть не плачущего, за руку приводила в издательство. И спокойно, как родного, пропускали к нам распоследнего графомана с авоськой, набитой школьными тетрадями с полным собранием его сочинений. Я сатанела от одного их вида, а Николай Константинович с терпением и интересом истинного рыбака часами беседовал с такими посетителями о жизни, читал их откровения.

«С подачи» Николая Константиновича издали мы в 1976 году книгу пастуха из Белгородской области Владимира Михалева «Радость». Подхожу я однажды в начале рабочего дня к дверям альманаха и застаю очень робко ожидающего человека, спросившего Старшинова. Я пригласила его в комнату, напоила чаем, заняла беседой до прихода его редактора. Владимир Васильевич Михалев потом уже, когда шли большой компанией в столовую, признался мне: «Я ведь думал как? Я думал, сидят такие бюрократы. Я только посмотрю… и уйду». И про Николая Константиновича: «Я думал, знаменитый поэт, фронтовик!.. И вдруг — такой свет!» (Судя по всему, автора из провинции поразили доступность и простота в обращении с ним Старшинова. — С. Щ.)

В золотой век издательства мы были в центре поэтической жизни страны. К нам приходили и издавались Василий Федоров и Леонид Мартынов, Борис Ручьев и Николай Ушаков, Эдуард Межелайтис и Павел Боцу, Расул Гамзатов и Давид Кугультинов…

С приходом в редакцию Николая Константиновича Старшинова к нам зачастили его давние ученики и друзья по литературному объединению МГУ и журналу «Юность». Когда они набивались в нашу небольшую комнату, все как на подбор рослые, упитанные, в комнате становилось темно: Олег Дмитриев, Владимир Костров, Евгений Храмов, Владимир Павлинов.

Стал захаживать к нам и Николай Иванович Глазков. Обычно он сидел молча в углу, но если возникала пауза в разговорах, любил заполнять ее примерно так: «А что сказал Глазков тогда-то…» И выдавал афоризм вроде:

Согласитесь, компания, которую составляют творцы подобных афоризмов, заслуживает восхищения. Не уступали Глазкову в остроумии и иные друзья-соперники, ученики Старшинова, о чем поведал другой «старожил» редакции — Геннадий Красников:

«Нередко печатаясь в альманахе «Поэзия» у бывшего своего литературного наставника Николая Старшинова, Олег Дмитриев, талантливый поэт и очень остроумный человек, с придирчивостью следил за тем, кого же из бывших питомцев учитель пригревает чаще на страницах своего издания. Как-то Дмитриев лежал в НИИ — лечился от излишнего веса голоданием, а Старшинов, чтобы тому не было скучно, переслал ему в палату только что вышедший номер альманаха. В постоянном разделе «Всегда в пути» наш «больной» обнаружил стихи Владимира Кострова, который в тот период был действительно частым автором альманаха. Вскоре Старшинов получает от своего ученика коротенькую записочку, в которой было всего несколько строк:

В рубрике «Всегда в пути» давались стихи признанных мастеров поэтического цеха. Молодым авторам отводилось место (и немалое) в рубриках «Первая встреча» и «Вторая встреча». Кроме того, альманах всегда широко представлял стихи участников Всесоюзных совещаний молодых писателей и Всесоюзных фестивалей молодой поэзии. Это объясняется еще и тем, что подобные мероприятия, как и издательство «Молодая гвардия», находились под патронатом отдела культуры ЦК ВЛКСМ. Для классиков и юбиляров предназначались рубрики «Литературные портреты» и «Наши публикации», в которых помимо солидных подборок стихотворений вниманию читателей предлагались статьи о творчестве вышеупомянутых классиков и юбиляров. Для поэтов из провинции, которым особенно трудно пробиваться на страницы столичных журналов, а также для представителей «союза нерушимого республик свободных» существовала рубрика «У нас в гостях» (далее следовало уточнение, кто именно у нас в гостях, например, «поэты Астрахани» или «поэты Армении»). Для поэтов из «несвободных» республик и государств имелась рубрика «Из зарубежной поэзии». В рубрике «Мастерская» печатались уже не сами стихи, а критические статьи о них. Одно время была в альманахе и такая рубрика — «Для самых маленьких». Завершала каждый выпуск альманаха рубрика «Парнас, Пегас и кое-что про нас», где, как легко догадаться, публиковались ироническая поэзия и пародии; здесь же печатался весьма известный в 70—80-е годы XX века Ефим Самоварщиков — ближайший родственник блиставшего тогда же на 16-й полосе «Литературной газеты» Евгения Сазонова.

За более чем двадцатилетнюю историю альманаха отдельные его авторы (из учеников Николая Константиновича) успели пройти едва ли не через все эти рубрики, включая зарубежную поэзию (в качестве переводчиков).

Впрочем, тот же Олег Дмитриев печатался в альманахе «Поэзия» и до прихода в издательство «Молодая гвардия» своего учителя. Своим человеком всегда там был и сам Старшинов. Уже в дебютном, первом номере альманаха по просьбе редакции он отвечает на анкету о состоянии современной поэзии.

Стоит привести анкету полностью. Она любопытна тем, что отражает и состояние поэзии конца шестидесятых годов XX столетия, и позицию Старшинова, лишенную обычной для того времени идеологической риторики. Размышления его в чем-то актуальны и сегодня.

«Какая, на Ваш взгляд, наиболее отличительная черта современной советской поэзии?

О состоянии поэзии, о ее отличительных чертах нужно, вероятно, судить по высшим ее достижениям. В настоящее время наиболее активно и интересно работают наши выдающиеся поэты Л. Мартынов, Я. Смеляков, А. Твардовский. Они в значительной, если не в решающей, степени делают поэтическую погоду. Но ведь и в первые годы после войны от произведений этих поэтов во многом зависел уровень нашей поэзии. Претерпела ли их поэзия за двадцать лет какие-то изменения? Конечно, да. Но я не думаю, что эти изменения столь принципиально велики, чтобы особо выделять их, ставить во главу угла. Значит, и о каких-то отличиях поэзии наших дней от поэзии, скажем, сороковых годов я не могу говорить. Изменился, расширился круг тем. Повысился общий уровень культуры стиха. Вот, пожалуй, и все, что можно ответить на первый вопрос.

Часто можно слышать: комсомольский поэт, комсомольская поэзия. Как Вы это понимаете?

«Комсомольскую поэзию» я понимаю шире, чем буквальный смысл этих слов. Это прежде всего лучшие стихи, которые близки комсомольцам, молодежи, волнуют ее, помогают ей стать на правильный путь, стать современными, самостоятельными людьми, мужественными, умными и тонко чувствующими.

В чем, на Ваш взгляд, состоит новаторство современных модных поэтов? Чем Вы объясняете их шумный успех?

Я не думаю, чтобы можно было говорить всерьез о «новаторстве современных модных поэтов». Одни из них прибегают к белому и свободному стиху, более расширительно пользуются рифмами, пытаются сделать стих более разнообразным ритмически, к сожалению, нередко расшатывая его и даже разрушая, иные вносят в поэзию элементы фельетона, происшествия, очерка, другие внедряют в стих понятия, связанные с современной наукой и техникой. Но и то, и другое, и третье нельзя назвать новаторством, ибо все это в разное время уже имело место в русской поэзии. Если же говорить об успехе, то надо вспомнить значение этого слова. Это, во-первых, удача в достижении чего-нибудь; во-вторых, признание этой удачи. Я же думаю, что к «модным» поэтам более, чем «успех», подходит слово «ажиотаж».

Как известно, явление это временное, искусственное и нездоровое. Вызвано оно в значительной мере тем, что «модные» поэты проворнее других успевают откликнуться на те (кстати, чаще всего не главные) вопросы, явления, происшествия и веяния, которые появляются в текущее время. И делают они это, как правило, торопливо, поверхностно и часто даже спекулятивно, в угоду любителям сенсаций, чей вкус и требования ниже среднего уровня. О каком же успехе может быть речь?

Многие деятели науки у нас и за рубежом широко пропагандируют так называемую кибернетическую поэзию. Стихам, написанным человеком, противопоставляются стихи, написанные машиной. Верите ли Вы в возможность вытеснения настоящей поэзии поэзией кибернетической?

Не верю. На месте поэтов, которые верят в великие поэтические способности кибернетических машин и хотят быть последовательными, я бросил бы писать стихи и отдал бы все силы для того, чтобы сконструировать такую машину. Почему-то никто из поэтов — сторонников кибернетической поэзии не решился на это…»

Во втором номере альманаха идут стихи самого Старшинова. В шестом — пародия на его стихи. Объясняется такое тесное сотрудничество, скорее всего, тесной дружбой Старшинова с заведовавшим тогда в издательстве «Молодая гвардия» редакцией поэзии поэтом Вадимом Петровичем Кузнецовым. А имя Старшинова как редактора появляется на обложке одиннадцатого выпуска альманаха (хотя им был собран и подготовлен к печати уже и десятый номер).

Пожалуй, пора разъяснить статус альманаха «Поэзия» в структуре издательства «Молодая гвардия». Дело в том, что альманах не был самостоятельной единицей, а входил в состав редакции поэзии. Кстати, именно поэтому Старшинов смог, не будучи членом коммунистической партии, возглавить это издание. Должности, начиная с заведующего редакцией, были номенклатурными, то есть люди на них назначались аппаратом ЦК ВЛКСМ из проверенных на комсомольской и партийной работе кадров.

Формально над Старшиновым было немало начальников: заведующий редакцией, главный редактор, директор издательства (это не считая Главлита — весьма серьезной организации, осуществлявшей цензуру). Однако авторитет самого Старшинова к этому времени уже был достаточно высок (секретарь Союза писателей, член приемной комиссии этой организации, постоянный руководитель творческих семинаров практически всех совещаний и фестивалей молодых писателей), чтобы составлять альманах по собственному усмотрению. О своих взаимоотношениях с руководством за двадцать лет работы в альманахе незадолго до смерти он вспоминал так:

«За эти годы директорами издательства были Валерий Николаевич Ганичев, Владимир Ильич Десятерик, Валентин Федорович Юркин.

О них у меня сложилось хорошее впечатление, и, как это ни странно, в первую очередь потому, что они не вмешивались в дела альманаха, не давали руководящих указаний. Считали, выходит альманах вовремя, большим тиражом, раскупается, имеет своих читателей — ну и все в порядке. И сам я к ним наведывался редко.

Можно рассказать об одном забавном случае, который произошел, когда директором был Валерий Николаевич. Я слышал, как рассказывали поэт Николай Глазков и сам Валерий Николаевич об этом.

Пришел Глазков к Ганичеву, и у них произошел такой диалог:

— У вас в издательстве, в редакции поэзии, Валерий Николаевич, уже несколько лет без движения лежит рукопись моих стихов. Нельзя ли ускорить ее издание?

— Я поэзией не занимаюсь.

— Но у меня есть и проза!

— Прозой я тоже не занимаюсь.

— У меня есть очерки.

— Очерками я тоже не занимаюсь.

— А у меня есть переводы!

— Переводами я тоже не занимаюсь.

И тогда Глазков с присущей ему хитрой наивностью спросил:

— А чем же тогда вы здесь занимаетесь?..

Другой бы на месте Ганичева обиделся и выпроводил из своего кабинета такого «дотошного» автора.

А Валерий Николаевич отнесся к нему с пониманием — как к поэту. Позвонил заведующему редакцией поэзии Вадиму Кузнецову:

— Вадим, ну что вы мурыжите Глазкова? Издайте его, что ли…

И в 1975 году «Молодая гвардия» выпустила, пожалуй, первую настоящую «глазковскую» книгу стихов Николая Ивановича «Незнакомые реки»…»

На мой взгляд, хваля руководство в первую очередь за «невмешательство», Старшинов не то чтобы слукавил, но в силу своей скромности сказал не всю правду, которая заключается еще и в том, что руководство (как и редакторский состав) всегда относилось к нему с пиететом. Он был своего рода «визитной карточкой» издательства. Во всяком случае, Валентин Федорович Юркин, по сей день занимающий пост генерального директора ОАО «Издательство «Молодая гвардия», принимая от меня заявку на эту книгу, обмолвился: «Николай Константинович — для нас святое!»

При этом, надо сказать, Старшинов доставлял начальству немало хлопот. И впервые это произошло сразу же после его прихода в альманах «Поэзия».

Он взялся за него с большим энтузиазмом: верный приобретенной еще в «Юности» привычке «не ждать милостей» от поэтов, обратился сам к любимым поэтам, в том числе к Ярославу Смелякову, с просьбой дать для альманаха стихи. Смеляков ответил, что из-за болезни новых стихотворений сейчас не пишет, и предложил напечатать в альманахе те, что не вошли в его последний поэтический сборник, вышедший как раз в «Молодой гвардии». Среди этих нескольких стихотворений, снятых в последний момент из книги даже не цензурой, а женой тяжело больного поэта, являвшейся «по совместительству» его литературным секретарем, были стихи о самоубийстве Маяковского «Я себя под Лениным чищу…». А в нем были задевавшие честь четы Бриков строки:

Стихотворение это, опубликованное полностью в десятом номере альманаха (1973), наделало много шума. Как рассказывал мне когда-то Вадим Петрович Кузнецов, некоторые известные деятели советской культуры расценили его как разжигающее национальную рознь.

Секретарь правления Союза писателей Константин Симонов разослал членам редколлегии альманаха письмо, в котором требовал от них ответа на два вопроса: были ли они ознакомлены со стихотворением до его публикации и как они к нему относятся. Смело встал на защиту редакции и редактора лишь Василий Дмитриевич Федоров, ответив, что видел и одобрил (хотя на самом деле прочел уже опубликованным), тот самый Федоров, которого третировали «бабульки-вахтерши». Остальные члены редколлегии либо отмолчались, либо осудили публикацию.

Самого Смелякова уже не было в живых, и все шишки посыпались на «Молодую гвардию». Объясняться ее тогдашнему директору, а ныне первому секретарю Союза писателей России Валерию Николаевичу Ганичеву пришлось на ковре у первого секретаря Московского городского комитета КПСС Виктора Васильевича Гришина. Тот вроде бы «проявил политическую мудрость», и ничьи головы не полетели.

Тем не менее (возможно, это просто совпадение) десятый номер альманаха оказался последним, где редактором значился Сергей Павлович Красиков. Очень сильно (и это уже наверняка не случайность) изменился в дальнейшем и состав поредевшей редколлегии.

Вот редколлегия альманаха «Поэзия» десятого номера: Абашидзе И. В., Воронько П. Н., Исаев Е. А., Казакова Р. Ф., Костров В. А., Кузнецов В. П., Кулиев К. Ш., Львов М. Д., Максимов М. Д., Межелайтис Э. Б., Наровчатов С. С., Орлов С. С., Ручьев Б. А., Слуцкий Б. А., Соколов В. Н., Сулейменов О. О., Федоров В. Д., Цыбин В. Д., Яшен К. Н.

А вот — одиннадцатого: Кузнецов В. П., Куняев С. Ю., Луконин М. К., Львов М. Д., Наровчатов С. С., Олейник Б. И., Осетров Е. И., Старшинов Н. К., Сулейменов О. О., Федоров В. Д., Фокина О. А.

Впрочем, все вышедшие из редколлегии альманаха поэты остались его постоянными авторами, что с хорошей стороны характеризует как их самих, так и редакцию альманаха.

Во второй раз Старшинов подвергся резкой критике со стороны части творческой интеллигенции, опубликовав в разделе иронической поэзии двадцать пятого выпуска альманаха (1979) стихотворение упомянутого выше Ефима Самоварщикова «Вполне естественно…»:

И вот с трибуны VII съезда писателей СССР ленинградская поэтесса Майя Борисова, процитировав это стихотворение, начала яростно обвинять Старшинова в продолжении травли Бориса Пастернака, к тому времени уже двадцать лет как покойного.

В общем-то переделкинский пруд и шведская уда, якобы намекающая на Нобелевскую премию, лишь с большой натяжкой могли дать основания предположить в герое, на мой взгляд, абсолютно невинной эпиграммы именно Бориса Пастернака, да и рыболовом он не был…

Короче говоря, история эта темная, и, чтобы в ней разобраться, необходимо для начала разъяснить личность автора эпиграммы — Ефима Самоварщикова. Дело в том, что он — прямой потомок Козьмы Пруткова по линии коллективного творчества. Однако если в XIX веке за Козьму трудились лишь четыре талантливых автора — Алексей Константинович Толстой и братья Алексей, Владимир и Александр Михайловичи Жемчужниковы, то за Ефима на протяжении его недолгой (ему было пятнадцать лет, когда альманах перестал выходить), но славной жизни — несколько больше — все, обладающие чувством юмора сотрудники, а также друзья альманаха. В разные годы это были, кроме самого Старшинова, Николай Карпов, Александр Аронов, Александр Иванов, Вадим Черняк, Михаил Молчанов, Александр Бобров, Виктор Завадский, Александр Щуплов, Владимир Скиф, Феликс Ефимов, Андрей Мурай, Владилен Прудовский, Владимир Тепляков, Павел Суров, Александр Матюшкин-Герке, Алексей Пьяное, Григорий Медведовский, Геннадий Красников, Павел Калина, Сергей Щербаков и другие.

При этом гонорары получали истинные авторы ефимовских перлов, поскольку у самого Ефима Самоварщикова как у коллективного псевдонима, понятно, не было паспорта. Не возбранялось соавторам Ефима и печатать затем эти перлы под собственными именами, чтобы обессмертить заодно и себя.

Так, сам Старшинов даже включил раздел «Из Самоварщикова» в свое главное, двухтомное Собрание избранных произведений, вышедшее в 1989 году в издательстве «Художественная литература». Есть там и возмутившая отдельных почитателей творчества Бориса Пастернака эпиграмма на незадачливого рыболова.

Историю ее появления Старшинов специально для особо бдительных представителей творческой интеллигенции изложил в очерке «Как я «травил» Бориса Пастернака…»:

«Проживали мы с Владимиром Костровым в Доме творчества в Малеевке и ловили в местном пруду карасей. Попадались нам и довольно крупные. И окуни приличные тоже иногда ловились. И даже карпы. Хотя у нас были самодельные ореховые удилища и самые примитивные рыболовные снасти.

А по соседству с нами ловил карасей Юрий Смирнов (теперь мало кому известный поэт. — С. Щ). У него и удилища были шведские, и леска японская, и поплавки шведские да итальянские. Полный интернационал. А карась ему попадался самый мелкий.

Вот он и попросил как-то:

— Ребята, дайте мне своих карасей, которые покрупнее, да и карпов. Я их закопчу и потом вас угощу. А коптильня у меня немецкая…

Раза два мы отдавали их ему. Но ни вяленых, ни копченых ни разу не попробовали. Смирнов объяснил это тем, что вот, мол, жена к нему неожиданно приехала и увезла рыбу в Москву, а потом неожиданно гости нагрянули, пришлось угощать их…

Вот я и решил пошутить над ним, как над слабым рыболовом, которому не помогают и зарубежные снасти. И написал эти стихи.

Карасиков в них я отразил достаточно точно, иноземные снасти — тоже. А вот малеевский пруд никак не входил в размер строки, и я заменил его на переделкинский, поскольку принципиального значения это не имело — дома творчества находились и там, и там.

Но оказалось, что все это не так-то просто…»

Много лет спустя тот самый Владимир Костров (который ловил со Старшиновым карасей в Малеевке), находясь на отдыхе в Ниде, рыбачил на Куршском заливе в одной лодке с известным кинорежиссером Эльдаром Рязановым. Дожидаясь поклевок, они развлекали друг друга рыбацкими байками, и Костров, к слову, упомянул имя «лучшего рыбака среди поэтов».

— Это тот самый Старшинов, который травил Бориса Пастернака?! Позор ему. Такие вещи нельзя прощать!.. — такова была реакция мастера комедийного жанра…

Вот так рождаются нелепые легенды, которые тянутся за человеком при жизни и после смерти, иногда — при всей комичности их происхождения — нешуточно портящие своим невольным героям репутацию и честное имя…

Но вернемся к Ефиму Самоварщикову. Судя по предваряющей его появление в альманахе статье, задумывался он редакцией в первую очередь как внештатный литературный консультант, разбирающий редакционную почту, в которой преобладали стихи читателей. Стихи эти, по мнению их авторов, были ничем не хуже тех, что являли миру баловни поэтической судьбы, печатавшиеся в альманахе. Порой так оно и случалось — тогда Старшинов с восторгом читал «самотек» окружающим (даже домой носил, чтобы перед женой похвалиться) и делал все возможное, чтобы их опубликовать. Но гораздо чаще редакцию альманаха (как и редакции других печатных органов) атаковали графоманы.

Однако графоман графоману рознь. По определению самого Старшинова, среди них выделяются «талантливые графоманы». Они выдают порой на гора перлы, достойные пера того же Николая Глазкова, правда, в отличие от него не ведая, что творят. Как образец подобного рода поэзии Старшинов любил цитировать такое четверостишие:

Тот же автор помимо «гражданской лирики» баловал редакцию лирикой любовной:

Николай Константинович особенно восхищался тем, как одно нестандартно употребленное обобщение «вся» оживляло тривиальную картину возвращения возлюбленной. Он написал автору этих строк письмо, в котором просил разрешения опубликовать их в юмористическом разделе альманаха, но получил в ответ гневную отповедь обиженного в лучших чувствах человека. А ведь тот годами добивался права быть напечатанным на страницах альманаха! Но — на «серьезных» страницах.

Чтобы неожиданно-гениальные и просто нелепо-смешные строки «самотечных» авторов не канули в Лету, Старшинов и сотрудники альманаха затеяли давать на последних страницах каждого выпуска короткие, но «глубокомысленные» рецензии от имени «литературоведа» Ефима Самоварщикова, в которых эти строки выносились на всеобщее обозрение с соответствующими комментариями.

Впервые собственное творчество и рецензии Самоварщикова были явлены миру в восемнадцатом выпуске альманаха (1976). Представляя его читателю в статье «С пером и сердечностью», редакция так объяснила появление в своем коллективе нового сотрудника:

«Редко, очень редко встречается начинающий поэт с отзывчивым и вызывающим у него доверие критиком. Критик, во-первых, сам не пишет стихов. А ежели это так, то, естественно, у молодого поэта может возникнуть сомнение: как же он сумеет научить тому, чего сам не умеет? Во-вторых, критик может либо не все правильно понять — и у автора найдется повод быть недовольным; либо поймет все — тогда у автора и подавно будет повод обижаться.

Взвесив все «за» и «против», учитывая абсолютно справедливые требования, предъявляемые начинающими поэтами к критикам, мы привлекли к работе в альманахе внештатного литературного консультанта и одновременно поэта Ефима Самоварщикова…»

Первый его поэтический шедевр, а одновременно и наставление молодым авторам, назывался «Это очень просто…»:

А вот его первая рецензия, читая которую, не знаешь, чем больше восхищаться: мастерством критика или талантом автора (а может, наоборот: мастерством автора или талантом критика?):

«Дорогой товарищ Г-в! Мне понравилась ваша уверенность в себе, ваш нежный до проникновенности лиризм, что-то большое, щемящее… Вы лирик по натуре, по душевной своей конституции.

Это хорошо. И козел к месту. Тут ни убавить, ни прибавить. От следующих ваших стихов веет каким-то добрым, интимным чувством:

Здесь прощупывается развитая мускулатура стиха, задеваются тончайшие нежные струнки читательских душ, создается трогательное настроение. Тема «имярек-лебедь» удивительно удачно продолжается вами и в других стихах:

Очень точно замечено. Хотя четвертая строка несет в себе заряд нездоровой эротики и диссонирует с общей тональностью произведения.

В письме к нам вы пишете: «Прошу напечатать новые стихи. Думаю, что они Вам понравятся!» Вы угадали: стихи нам понравились. А кроме этого, понравилась ваша уверенность в себе, ваш нежный до проникновенности… (см. начало письма)».

Правда, в те, «застойные» годы далеко не все присылаемые в редакцию откровения могли быть напечатаны даже в юмористическом разделе. Попробовали бы вы тогда опубликовать рецензию на такое, например, заверение ветерана:

Подобное бережно хранилось в архиве Самоварщикова вплоть до «эпохи гласности».

Более подробные, хотя и более субъективные сведения о начале славных дней и дел Ефима Самоварщикова содержатся в воспоминаниях Александра Щуплова «Так жили поэты…» (в разделе «Старшиновская шинель»).

Жизнь тем временем текла своим чередом. В 1975 году Старшинов с семейством переехал в новую, трехкомнатную квартиру, о чем скоро пожалел. Если раньше он жил практически в центре Москвы, в пределах пешей досягаемости и большинства центральных издательств, и ЦДЛ, то теперь перебрался почти на окраину (по тем временам) — в район Тимирязевской академии.

За окном, правда, был чудесный вид: опытное поле тружеников сельскохозяйственной науки, на котором паслись племенные лошади и коровы, напоминая Николаю Константиновичу милое его сердцу Рахманово, но станции метро «Тимирязевская» тогда не было и в помине. На работу в «Молодую гвардию», находящуюся на Сущевской улице, теперь приходилось добираться троллейбусом.

По московским меркам это, может быть, и недалеко, даже пересадок делать не надо, поскольку Тимирязевка и Сущевка расположены на одном шоссе — Дмитровском. Но троллейбусы намного короче поездов метрополитена и ездят не с такой регулярностью, поэтому «брать» их жителям «спальных» районов, желающим попасть утром в центр, а вечером — обратно, приходилось «с боем». Для инвалида войны Старшинова это стало целой проблемой. Причем не столько физической, сколько моральной.

Он вообще не любил, не хотел и не умел толкаться, расталкивать сограждан. Это было его фобией, выражаясь научно. По словам Эммы Антоновны, он и в партию (тогда единственную) не вступал только потому, что «туда лезут все карьеристы», как она, будучи женщиной практичной, его ни уговаривала. Он даже стеснялся своей дружбы с Робертом Рождественским, в то время «главным» официальным поэтом, потому что боялся, как бы кто не подумал, что он дружит с ним из корысти.

Видя его мучения, Эмма Антоновна настояла, чтобы он написал еще одно заявление в Союз писателей «на улучшение жилищных условий».

К слову сказать, в Издательско-полиграфическом объединении «Молодая гвардия» (как и в других солидных организациях) в те годы существовала своя строительная программа — строились дома, в которых очередники, определяемые профсоюзным комитетом, получали совершенно бесплатно новое жилье. Для «рядовых» сотрудников строили под Москвой, в Лобне (по Савеловской железной дороге), для «номенклатуры» — в самых престижных районах Москвы под эгидой ЦК ВЛКСМ.

Старшинов, сам будучи почти «номенклатурой», то есть очень уважаемым в издательстве человеком, конечно, мог претендовать на элитное «комсомольское» жилье, но не делал этого. Как выразилась Эмма Антоновна, «ему неудобно было от «Молодой гвардии» просить, потому что там люди стоят в очереди, которые много лет работают в издательстве, и других вариантов получить квартиру у них нет».

Еще об одном случае со Старшиновым из того же ряда, касающемся другого дефицита — автомобиля «Жигули» — поведал мне Виталий Исаченко, работавший тогда в «Молодой гвардии» фотохудожником. Получилось так, что на единственную машину, выделенную комсомолом для работников издательства (точнее, право на ее покупку), было два претендента-очередника: он и Старшинов, который как инвалид войны и вообще человек заслуженный имел преимущество. Но Старшинов сказал, чтобы «открытку» отдали коллеге, а у него есть возможность купить машину и через Союз писателей.

Кстати говоря, сам он за руль никогда не садился — не по этой был части.

— Хотелось бы, да не могу, — говорил он Глебу Паншину. — У меня с техникой нелады. Мне в детстве даже ходики не доверяли заводить. Всегда чего-нибудь да испорчу…

— Как же ты на фронте с пулеметом управлялся?

— Война — другое дело. Она всему научит… А вот Эмка мне даже бибикать в машине не позволяет.

На покупке «копейки» — первой модели «Жигулей» — настояла как раз Эмма Антоновна, когда они еще жили на Малой Грузинской, и управлялась с ней довольно лихо. Потом была «трешка», потом — «шестерка», которая жива и по сию пору.

Надо сказать, финансовое благополучие хотя и пришло к Старшинову гораздо позже, чем ко многим другим деятелям литературы (когда ему перевалило за пятьдесят), но все-таки пришло. Повезло. А ведь многие писатели (и часто лучшие из них) так и умирают в нищете.

Начиная с конца семидесятых годов на него посыпались и другие житейские блага. В 1978 году Литфонд выстроил для своих членов очередной дом рядом с метро «Проспект Мира». По сравнению с муниципальным жильем квартиры в нем можно было считать хоромами: помимо комнат — большие холлы и лоджии, в советском градостроительстве числившиеся как нежилая площадь (на жилую существовали строгие нормы). Один из ордеров на квартиру в этом доме достался Старшинову.

Ездить на работу в «Молодую гвардию» стало совсем близко. К тому же его соседями оказались многие близкие друзья, в том числе Владимир Костров. С ним у Старшинова завязался «матч века» в подкидного дурака. Всего они сыграли более двадцати тысяч партий, победам в которых вели пристальный и сложный подсчет. При этом результаты подсчета у них разнились, у каждого в свою пользу: один утверждал, что ведет по партиям, другой — что по «сетам» (игра до десяти побед в партиях одного из участников). Это «противостояние» служило поводом для постоянных шуток со стороны их общих друзей.

Предвижу недоуменный вопрос: когда же Старшинов успел так много сделать в своей жизни, если столько времени проводил за карточной игрой? Отвечаю: он не смотрел телевизор! Исключение составляли лишь футбольные матчи с участием «Спартака» (сейчас, полагаю, он бы и их смотреть не стал), поскольку был страстным болельщиком. А когда «Спартак» встречался с литовским «Жальгирисом», происходила, по словам Эммы Антоновны, «целая семейная драма».

Еще одним поводом занести Старшинова в Книгу рекордов Гиннесса мог бы стать факт его потрясающих способностей в эпистолярном жанре: говорят, на женский праздник Восьмое марта он писал поздравительные открытки всем знакомым женщинам (не обязательно любимым) в количестве четырехсот штук.

Откровенно говоря, я бы счел это литературной легендой (поскольку сам не написал ни одной), но есть многочисленные свидетельства того, что он отвечал и на всю приходившую на его имя почту, которая была огромной. Ему писали друзья, ученики, но главное — авторы, авторы, авторы… Поэт Виктор Кирюшин, как-то оказавшийся со Старшиновым на рыбалке, рассказал мне, как глубокой ночью, когда остальные, переговорив все рыбацкие разговоры, уснули, застал мэтра за правкой чьих-то стихов.

— Да вот, в Москве не успел, а не ответить неудобно, — объяснил он изумленному собрату по перу и удочке.

А Владимир Коробов в монографии о Старшинове отметил, что тот «написал о поэзии молодых едва ли не больше, чем все наши критики вместе взятые. Достаточно сказать, что только для составления антологии «Молодые голоса» (вышла в издательстве «Художественная литература» в 1981 году. — С. Щ.) он внимательнейшим образом прочитал четыреста (!) книг и рукописей». Согласитесь, на фоне четырехсот книг четыреста открыток выглядят не так уж фантастически.

Но это еще далеко не все. Сдав в производство сборник «Молодые голоса», он тут же взялся за другой грандиозный проект: антологию стихов о русской природе. Поднять такую тему одному было не по силам даже Старшинову, поэтому он привлек к составительству своего верного ученика Николая Карпова и только что пришедшего работать в альманах молодого тогда поэта Геннадия Красникова. Общими усилиями (хотя, как пошутил Николай Карпов, порой они напоминали Лебедя, Рака и Щуку из басни Крылова) трехтомная антология была составлена и вышла в издательстве «Современник» под названием «Земли моей лицо живое» в 1982–1984 годах.

А тут подошло сорокалетие Победы в Великой Отечественной войне, и Старшинов принял участие в составлении десятитомного «Венка славы», отвечая за поэтический раздел этого уникального по охвату материала издания. Но этого ему показалось мало: ведь в «Венок славы» включались в основном произведения признанных поэтов. И параллельно он задумывает, составляет и «пробивает» в печать сборник «Поэзия моя, ты — из окопа», в котором участвуют ветераны войны, не ставшие профессиональными литераторами, — благо материала у него за время работы в альманахе накопилось предостаточно.

Раз уж речь зашла о составительстве, нельзя не упомянуть и однотомник Н. А. Некрасова, вышедший в издательстве «Художественная литература» в 1988 году (серия «Русская муза»), — это издание великого национального поэта замечательно не только мелованной бумагой, но и глубокой вступительной статьей Николая Старшинова.

Находил он время и для собственного творчества, хотя в письмах постоянно жаловался на то, что работать удается лишь урывками. Работой же он называл создание собственных произведений, а все остальное — делами, что видно из его письма к Глебу Паншину (7 июля 1977 года):

«…Где-то осенью хочу (в октябре — ноябре) взять отпуск за свой счет и добить пьесу. Дальше уже медлить невозможно. А еще я должен съездить в Болгарию и Молдавию. К Евгению Носову в Курск тоже очень хотел бы попасть с тобой, и на Сейм (река в Курской области. — С. Щ.). Книжка моя в «Сов. писателе» выйдет в сентябре — октябре. А в «Сов. России» — избранное (я назвал её «Милая мельница») в январе-феврале.

Так что дела-то идут, а вот работать не удается. Лодыри мы, Пуцылы!»

(Борис Пуцыло, выходец из литературного объединения МГУ и частый партнер Глеба Паншина и самого Старшинова по игре в подкидного дурака, отличался необязательностью в исполнении добытой для него Николаем Константиновичем литературной поденщины — рецензий и переводов, которые в те времена давали основной заработок «нераскрутившимся» литераторам. Видимо, поэтому его имя в окружении Старшинова стало нарицательным.)

Пьеса, о которой идет речь в письме, — это драматическая сказка в стихах «Леснянка и Апрель», созданная на фольклорном материале. Работа над ней продолжалась с 1975 по 1980 год. Она — единственный, но весьма успешный драматургический опыт Старшинова. Вскоре после ее первой публикации в журнале «Наш современник» пьеса была поставлена на сцене Одесского театра юного зрителя и не сходила с его подмостков в течение многих лет. Знающие толк в юморе одесситы продолжали смотреть старшиновскую сказку даже после развала СССР (к сожалению, не знаю, как обстоят дела теперь), что служило предметом особой гордости Николая Константиновича и морально поддерживало его в последние годы жизни, совпавшие, увы, с перестроечной вакханалией, когда в числе большинства деятелей русской культуры он оказался за ее (жизни) бортом.

Но это случилось уже в девяностые годы XX столетия. А в восьмидесятые Старшинов был вознагражден наконец-то по заслугам: за пять лет — три ордена и две престижных премии.

Такое обилие наград сразу, скорее всего, определилось тем, что они в Советском Союзе вручались по определенному регламенту: к юбилейным датам страны, крупных организаций или отдельных заслуженных лиц. При этом «квоты» на награды распределялись по организациям и предприятиям, руководители которых совместно с парткомом и профкомом выбирали среди своих подчиненных достойных быть награжденными.

Выступая на юбилейном вечере памяти поэта, посвященном его восьмидесятилетию, генеральный директор «Молодой гвардии» Валентин Федорович Юркин заметил, что при распределении правительственных наград в молодогвардейском коллективе про Николая Константиновича не забывали никогда, хотя «в табели о рангах» занимал он относительно скромное место редактора.

В 1981 году проходил VII съезд советских писателей. В связи с этим государство наградило многих из них орденами и медалями. Удостоился ордена «Знак почета» и Николай Старшинов. Почему не удостоился в 1971 году (V съезд) или в 1976-м (VI съезд)? Возможно, молод еще был для правительственных наград, а может быть, задержало их и отсутствие партбилета.

В 1984-м к собственному шестидесятилетию Старшинов получил орден Дружбы народов, а к пятидесятилетию Союза писателей — медаль «За трудовое отличие».

В 1985 году широко отмечалось сорокалетие Победы в Великой Отечественной войне. Как участник войны, поэт фронтового поколения и составитель поэтического тома в юбилейном многотомнике «Венок Славы» Старшинов был награжден орденом Отечественной войны I степени — очень почетным и, несомненно, заслуженным.

То же касается и премии Ленинского комсомола, присужденной Старшинову двумя годами ранее, в 1983-м, с формулировкой «За произведения последних лет и многолетнюю плодотворную работу с молодыми авторами». Более заслуженной премии Ленинский комсомол, пожалуй, не присуждал никогда, хотя вручалась она, как правило, именно молодым авторам. В числе лауреатов этой премии были и ученики Николая Константиновича, например, Николай Дмитриев, который получил ее еще раньше своего учителя — в 1981-м (и полагаю, не без деятельного участия Старшинова).

В следующем, юбилейном своем году Николай Старшинов стал лауреатом Государственной премии РСФСР имени М. Горького, присужденной ему за книгу стихов «Река любви». Выдвигая эту книгу на соискание Государственной премии, руководство Союза писателей, конечно, учитывало тот факт, что в 1984 году Старшинову исполняется шестьдесят лет. В этом возрасте поэту его уровня пора было быть лауреатом. Многие товарищи Николая Константиновича по фронтовому поколению, в том числе Юлия Друнина, давно уже в анкетах к стандартному словосочетанию «член Союза писателей» добавляли весомую фразу «лауреат Государственной премии». Но, с другой стороны, многие не менее достойные премий поэты не получали их вовсе. Стихи их от этого, конечно, хуже не становились.

Вообще подозреваю, что за всеми премиями стоят не столько сами творения, сколько взаимоотношения их творцов с окружающей действительностью. Это вовсе не значит, что сами творения плохи, хотя бывает, конечно, и так (вспомним, к примеру, «Малую землю» Леонида Ильича Брежнева), но вот уж к кому-кому, а к Николаю Константиновичу Старшинову это никак не относилось.

Выдвижение на премию такого уровня, как Государственная, сопровождалось многими формальностями, в том числе обсуждением выдвинутых кандидатур и их творчества в периодической печати (такой советский вариант пиара). Это требовало определенных усилий, но была в этом и положительная сторона: никогда о творчестве Старшинова не было опубликовано так много статей, как тогда.

В самом же государстве в это время назревали большие перемены. «Эпоха застоя» после смерти в 1982 году Леонида Брежнева сменилась «эпохой торжественных похорон» высших руководителей страны: в 1984-м умер Юрий Андропов, в 1985-м — Константин Черненко. Первым секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев, впоследствии первый и последний президент СССР. Наступила «эпоха перестройки».

«Жизнь такова, какова она есть, и больше не какова…» Памятуя об этой сентенции Владимира Кострова, я не стану вдаваться в подробности перестроечного периода, хотя, конечно, глупостей тогда было наворочено немерено: то антиалкогольная кампания, то обмен денег, то ускорение, то замораживание вкладов, то хозрасчет… По поводу последнего Старшинов любил напевать частушку:

А Ефим Самоварщиков, пораженный переводом на хозрасчет отхожих мест, разразился таким четверостишием:

Пока страна стояла в очередях, отоваривая талоны на водку и сахар, литературная жизнь в ней закипела с удвоенной силой.

Этому способствовало то, что идеологические вожжи были ослаблены, и издательства, а также газеты, журналы, альманахи стали печатать все, что раньше если и читалось, то лишь в самиздате. Ницше, Розанов, Замятин, Краснов, Солженицын, Гумилёв, Набоков… — скрытые доселе пласты литературы перевертывали сознание и будили творческую энергию. В знаменитой своим потайным вторым этажом книжной лавке писателей на Кузнецком Мосту, куда пускали лишь обладателей членских билетов Союза писателей, многие из них оставляли тогда значительную часть своих заработков. В числе постоянных посетителей лавки был и Старшинов.

Возможно, в одно из таких посещений ему и пришла в голову мысль опубликовать коллекцию своих озорных частушек. В сущности, всякая удачная частушка — озорная, это закон жанра (хотя сам Старшинов выделял еще частушку лирическую). Ее озорство порой основано на игре слов или забавном намеке, как, например, в таком двустишии:

А порой — на применении ненормативной лексики, проще говоря, мата. Такие Старшинов называл «частушками с картинками», и они составляли значительную часть его собрания. В то же время практически любую частушку можно спеть (и напечатать) в двух вариантах: первозданном и «облагороженном», где ненормативная лексика заменяется нормативной, но при этом минимальная фантазия позволяет вернуть все на свои места. Вот, например, как выглядят некоторые частушки из раздела «Разрешите вас потешить», самого «озорного» в старшиновской коллекции, при переизданиях:

Понятно, что все выделенные курсивом слова легко и «без потери смысла» могут быть заменены одним-единственным, но непечатным. На мой взгляд, «озорство» при таком «облагораживании» не только не теряется, но даже усиливается. Есть, однако, примеры, когда заменить непечатное слово печатным невозможно, настолько точно оно употреблено. В этих случаях принято ставить многоточие:

Впервые с таким жанром устного народного творчества, как частушка, Старшинов познакомился в своем любимом Рахманове, где проводил летние каникулы. Там на мощенном досками пятачке перед пожарным сараем почти ежевечерне собиралось местное население (телевизоров-то не было) попеть, поплясать, пообщаться. И никогда дело не обходилось без гармошки и частушек. Недаром гармонисты тогда считались первыми парнями на деревне и сами становились персонажами великого множества частушек.

Когда Старшинов учился в Литературном институте и слушал лекции специалиста по фольклору профессора Сергея Константиновича Шамбинаго, он понял, что частушка, несмотря на ее внешнее «легкомыслие», — это весомая часть народной культуры и к тому же, как всякий фольклор, нуждается в собирании. Большое влияние на него оказали и посвященные частушке труды религиозного мыслителя Павла Александровича Флоренского, определившего частушку как «бродящее вино народной жизни». Возможно, вдохновленный примером Флоренского, издавшего «Собрание частушек Костромской губернии Нерехтского уезда» (1912), он начал их собирать и сам.

Особенно обидным и несправедливым Старшинов полагал то, что в советских сборниках частушек, а также в репертуарах профессиональных исполнителей частушек народной жизнью и не пахло. Ясно было, что сочинялись выдаваемые за народное творчество здравицы в честь родной партии, колхозного строя и т. д. вовсе не народом, а далекими от него ремесленниками. Вот пример такой здравицы:

А вот пример истинно народного творчества:

Такая откровенная дискредитация близкого его сердцу жанра и привела к тому, что Старшинов стал собирать частушки именно озорные, ни в каких сборниках не отраженные, хотя бы для того, чтобы сохранить их. При этом методы использовал самые разнообразные, вплоть до «провокационных». Например, выступив где-нибудь в российской глубинке со своими стихами, просил организаторов встречи (обычно это были комсомольские секретари) собрать для записи фольклора местных певуний и выставлял угощение — несколько бутылок вина. Поначалу девушки, стесняясь именитого столичного гостя, исполняли частушки сдержанного содержания, но после рюмочки-другой заводились и переходили на привычный репертуар — только успевай записывать.

Просил Старшинов присылать частушки и своих корреспондентов, а таких у него по всему Советскому Союзу было великое множество. Принимали активное участие в пополнении коллекции и ученики Николая Константиновича. Довольно выразительно об этом рассказала Нина Краснова (раздел «Старшиновская шинель»).

Неоднократно Николай Константинович рассказывал о частушке по радио, а радио, особенно в провинции, тогда слушали миллионы. После каждого такого выступления в редакцию на его имя приходили сотни писем с частушками, среди которых попадались истинные шедевры.

Ну и конечно, привозил он богатые уловы частушек из своих рыбацких поездок. Останавливаясь на постой в какой-нибудь деревне, он никогда не забывал поговорить о них с местными жителями.

Старшинов не только собирал частушки, он написал о них серьезное исследование и даже выдвинул научную гипотезу, касающуюся их создателей:

«Хочу обратить внимание на то, что не отмечалось никем из фольклористов. Подавляющее большинство частушек, записанных мной, напеты мне женщинами — в селах, в небольших городках и поселках, на фабриках, где в основном используется их труд. В частности, на текстильной фабрике в Переславле-Залесском, на рязанской чаеразвесочной фабрике.

Больше того, многие частушки и написаны от женского лица. Это дает основание предполагать, что и творцами и распространителями их являются чаще всего женщины. Да-да, и очень одаренные женщины!

В самом деле, сколько мастерства и таланта нужно иметь, чтобы так озвучить строфу, чтобы придать ей, если хотите, такое изящество, пластичность при всем ее озорстве:

Однако при всем уважении к Николаю Константиновичу и к женщинам, я все же полагаю, что большинство частушек, в том числе от женского лица, написаны озорниками мужского пола. Ведь он и сам при случае сочинял их. Хотя, конечно, и среди женщин попадаются такие озорницы…

Еще в брежневские времена часть частушек из коллекции Старшинова каким-то образом попала за границу (видимо, кто-то из читавших ее скопировал). Сам он узнал об этом, когда Евгений Евтушенко дал ему почитать изданный в Америке русским эмигрантом Владимиром Козловским сборник «Неподцензурная русская частушка». В частушках Старшинов с удивлением узнал не только им собранные, но и им самим сочиненные.

Потому неудивительно, что ему всегда хотелось восстановить историческую справедливость и опубликовать коллекцию под именем ее настоящего собирателя. Когда в конце восьмидесятых годов такая возможность стала реальной, он, естественно, предложил рукопись своего собрания частушек в первую очередь издательству «Молодая гвардия».

Реакция руководства издательства была далеко не однозначной, что, учитывая специфику рукописи, вполне понятно. Например, тогдашний главный редактор Николай Петрович Машовец, к слову сказать, близкий друг Старшинова, был против публикации «неадаптированного» текста частушек. В конце концов нашли компромисс: небольшую часть тиража, предназначенную для академических целей, издать с ненормативной лексикой, а для массового читателя текст все же привести к общепринятым нормам.

Своеобразно отреагировали на рукопись и рядовые сотрудники издательства. Как припомнил Валентин Федорович Юркин, когда дело дошло до корректуры, много лет проработавшие в издательстве женщины-корректоры просто отказались ее вычитывать. Пришлось Старшинову самому идти их уговаривать, что ему, конечно, удалось, тем более что для убедительности он самолично исполнил для них под гармошку некоторые образчики этого озорного народного жанра.

Тем временем наступающий рынок диктовал издательствам свои условия, и в результате почти весь тираж сборника частушек «Я приду на посиделки» (1991) вышел в «академическом» варианте. Тогда это было в новинку, и вокруг сборника возникло много шума. Многие друзья Старшинова из патриотического стана осудили его «за развращение русского народа». Василий Белов утверждал даже, что Старшинов сам сочиняет похабные частушки, а потом выдает за фольклор. Более подробно все эти «тернии» отражены в беседе Геннадия Красникова с Николаем Старшиновым, которая помещена в разделе «Старшиновская шинель».

Станислав Говорухин опубликовал гневную статью, после которой издательство посетили работники прокуратуры, чтобы выяснить, нет ли здесь состава преступления против нравственности и не следует ли завести уголовное дело против издательства.

Николай Константинович страшно переживал, поскольку не любил доставлять кому-либо неприятности. Но больше всего его расстраивало то, что за несколькими матерщинными частушками (а их на самом деле в коллекции меньшинство) критики не хотят видеть частушек просто гениальных.

А вот кому издание озорных частушек принесло много радости, так это пятилетнему внуку Николая Константиновича Антону. Нет, читать он еще не умел, зато дедушка подружился с самим Юрием Никулиным, и теперь Антон мог хоть каждый день ходить в цирк.

Да, выдающийся комик сразу разглядел в озорных частушках не похабщину, а здоровый народный юмор. Вот как вспоминает свое знакомство с ним Старшинов:

«Как-то пришел я домой с работы, а жена мне говорит:

— Тебе тут уже несколько раз звонил директор цирка Юрий Никулин. Он даже оставил свои телефоны — служебный, московский домашний и дачный. Просил позвонить ему.

Пока мы с ней гадали, по какому поводу я понадобился замечательному актеру (я-то знал и любил его, прекрасного артиста кино и цирка, а он-то меня едва ли знал), раздался звонок телефона:

— Николай Константинович, с вами говорит Юрий Владимирович Никулин. У меня и Эмиля Эмильевича Кио есть к вам большая просьба… Дело в том, что вчера нам дали на два часа книжечку частушек, составленную вами. Так мы, когда читали ее, все два часа хохотали… Вот у меня и у Кио к вам просьба: помогите нам приобрести эту книжечку… (Нетрудно представить, какой популярностью она пользовалась, если даже Никулину ее одолжили лишь на два часа. — С. Щ.)

На следующий день Никулин и Кио приехали в альманах «Поэзия» издательства «Молодая гвардия», где я тогда работал. Юрий Владимирович подарил мне книжку «200 анекдотов от Никулина», а я ему и Кио вручил по книжке частушек.

К одному из готовящихся к изданию сборников частушек, составленных мной, он написал краткое вступление: «Мы с Николаем Старшиновым — родственные души: я всю жизнь собираю анекдоты, а он — частушки».

Так молодогвардейский сборник озорных частушек стал лишь первой ласточкой, за которой последовали другие. Закон рынка: спрос рождает предложения, которые посыпались к Старшинову от различных издательств…

Времена стремительно менялись, и альманах «Поэзия» старался идти в ногу со временем. На его страницах вместо обязательных когда-то стихов о комсомольских стройках и поэзии братских республик стали печататься духовные стихи и поэзия русского зарубежья, появилась новая рубрика «Философские беседы». Наряду со своими постоянными, «проверенными» авторами альманах начал широко представлять авангардную поэзию: метафористов, метаметафористов, иронистов, верлибристов, концептуалистов и т. д. Это, по словам Николая Константиновича, значительно разнообразило поэзию альманаха, давало возможность молодым поэтам разных направлений высказываться, «соревноваться»…

Впрочем, основные заботы по альманаху в конце восьмидесятых годов Старшинов переложил на плечи Геннадия Красникова, который с 1978 года работал вместе с Николаем Константиновичем вплоть до закрытия альманаха, а себе оставил главным образом представительские функции: прием авторов, проведение вечеров и встреч с читателями, организационные вопросы. Объяснял он это, во-первых, возрастом (силы человеческие небеспредельны, а работы помимо альманаха невпроворот) и, во-вторых, пользой дела, справедливо полагая, что в новых условиях молодой и энергичный коллега (хотя это сухое слово плохо подходит для определения их отношений) принесет гораздо больше пользы изданию, если не опекать его чрезмерно.

Так, удачно дополняя один другого, они смогли сохранить альманах «Поэзия» в перестроечные годы не только как издание, но и как центр духовного притяжения поэтов (подробнее об этом — в воспоминаниях Нины Красновой). Любопытен, кстати, подбор имен в последнем составе редколлегии, сложившейся незадолго до закрытия альманаха: Евгений Витковский, Глеб Горбовский, Ольга Ермолаева, Василий Казанцев, Григорий Калюжный, Виктор Кирюшин, Виталий Коржиков, Владимир Костров, Геннадий Красников, Новелла Матвеева, Борис Олейник, Александр Сенкевич, Юрий Сорокин, Николай Старшинов. Как видим, здесь много новых фигур, среди которых поэты не только разных литературных школ, но порой и мировоззренческих направлений.

И все же альманах закрылся. Не помогли ни имя Старшинова, ни энергия Красникова. Почему? Ответ в пророческих строках Ефима Самоварщикова:

Они напечатаны в 59-м выпуске альманаха. Это было последнее публичное выступление автора нетленных афоризмов: 60-й, юбилейный номер альманаха «Поэзия» так и не вышел, хотя был полностью подготовлен к печати. Что поделаешь, если в 1991 году в стране, в связи с ее перестройкой, кончилась бумага… Тогда происходили вещи и пострашнее — кончилась сама страна…

31 декабря 1991 года Старшинов, как записано в трудовой книжке, был «освобожден от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию».

Можно только добавить к этому, что альманах «Поэзия» — это отдельная и значительная страница в истории русской литературы второй половины XX столетия, отразившая важнейшие тенденции литературного процесса той эпохи. Без публикаций альманаха не состоялись бы многие поэтические явления и имена — не случайно в литературоведческих исследованиях как в России, так и за рубежом часто можно встретить ссылки на опубликованные в нем материалы. Потому не сомневаюсь, что история самого альманаха, собиравшего вокруг себя творческие силы многих эстетических направлений и многих поэтических поколений, будет еще написана.

А лучше — продолжена!