Старые недобрые времена 1

Глава 9 Награда для Героя

— Продали всех нас, суки, — тяжело обронил незнакомый солдат, проводив прошедшего мимо военного чиновника взглядом, полным такой ненависти, что если бы взгляды могли убивать, тот бы уже корчился в муках, истекая на солнце вонючей чернильной кляксой.

Харкнув на землю и растерев плевок подошвой худого сапога, солдат подхватил костыль, и, опираясь на него, захромал куда-то, нимало не заботясь тем, что его мог кто-то слышать. Плева-ать… на всё и на всех, в том числе и на собственную проклятую жизнь…

… да и разве это — жизнь⁈

Об измене в верхах разговоры в войсках ходят, наверное, с самого начала, и на это, чёрт подери, есть основания! На строительство укреплений задолго до войны выделялись немалые деньги, но…

… где они? Опомнились, когда паруса вражеских кораблей показались на горизонте!

А оружие⁈ Кремнёвые ружья наполеоновских времён, а порой едва ли не Екатерины! Скверные, на скорую руку, переделки гладкоствольных, часто уже расстрелянных ружей, в нарезные. Притом переделанные так плохо, что хуже, пожалуй, и не каждый представит!

Снабжение стало притчей во языцех — проблемы с логистикой, тотальное, беззастенчивое воровство, о котором известно всем, но на которое даже большие чины стыдливо закрывали глаза, потому что…

… что⁈ Что это, как не измена⁈

А ведь и за укрепления, и за дрянное оружие, и за дороги, которые на бумагах — есть, кто-то получал чины, ордена, деньги…

Но тулупы и валенки, собранные по всей России, чтобы защитники Севастополя не замёрзли, так и не были доставлены, и, будучи свалены в Бахчисарайском дворце к лету (!), просто сгнили, и так — во всём.

Но…

… война списывает если не всё, то многое, и воры, сделавшие себе состояния на крови, не бывающие на передовой, получают и чины, и ордена, и прощение былого…

… продолжая воровать.

Поэтому — да… что это, как не измена? На самом верху…

Совсем ещё недавно за такие разговоры отсыпали шпицрутенов щедро, многими сотнями, не глядя на былые заслуги… но говорили всё равно, и чем дальше, тем больше говорят, уже особо не скрываясь.

Офицеры не знают уже, как поддерживать дисциплину, пресекая разговоры, которые они обязаны пресекать! За одни и те же слова можно схлопотать и шпицрутены, и молчаливое «не замечание», в зависимости от контекста и настроения офицера. Но чем дальше, тем больше они предпочитают не замечать…

… до поры. Сейчас, когда французы, англичане, турки и сардинцы для русских солдат враг много больший, чем собственные офицеры и чиновники, пока патриотизм перевешивает ненависть к предателям на самых верхах, не замечать — можно.

Потом, как только ситуация выравняется, как только обстановка в войсках перестанет напоминать пороховую бочку, гайки начнутзакручивать и припомнят если не всё и не всем, то многое и многим… а пока — так. Просто потому, что иначе, оно и не выходит…

— Ванька, а ну дуй сюдой! — нервно окликнул задумавшегося попаданца Антип Иваныч, не отходящий от повозки с инструментами, — Хорош лясы точить с каждым встречным-поперечным!

Спорить ополченец не стал, и, подойдя к повозке, тяжело взобрался на место на облучке, усевшись рядом с мастером.

— … да штоб тебя, ирода скаженного, — ругались впереди, спешно обрезая постромки и выдирая из них умирающую от бескормицы лошадь, оттаскивая её на обочину и тут же, добив выстрелом в голову, разделывая топорами.

Худой, звероватого вида солдат, не скрывая наслаждения, слизал с руки горячую, ещё дымящуюся конскую кровь…

… а дальнейшее Ванька предпочёл не увидеть, отвернувшись, и не от брезгливости, а просто жрать захотелось!

— Вахрамеенко! — взвился над повозками начальственный бас, — Вахрамеенко, сукин ты сын! Ужо я тебя…

Но повозки наконец начали двигаться, и продолжения попаданец не услышал. Сидя рядом с мастером в усталом оцепенении, он без особого страха вслушивается в разрывы, привычным ухом определяя, где именно рвануло, и что.

Армии покидает Южную сторону, по мосту из брёвен тянутся и тянутся повозки, пока на укрепления и мирные кварталы рушатся бомбы, превращая дома и улицы и в щебень, перемешивая в щепу мебель и человеческие тела.

Позади ещё бьются на бастионах, противостоят войскам союзников, но и повозки с оружейной мастерской, и Ванька с Антипом Ивановичем, ценное полковое имущество, подлежащее эвакуации. Вот так вот…

… и нет, попаданцу не стыдно, и назад, на почти верную смерть, он не рвётся.

Позади, на оставляемой ими Южной стороне, с началом бомбардировок, начавшихся на следующий день после битвы у Чёрной речки, каждый день гибнет по две, а то и три тысячи военных. Количество же раненых, погибающих потом в госпиталях, не поддаётся никакому учёту[i], а гражданские…

… кто о них помнит? Попадут ли они хоть в какие-то сводки, в статистику, хоть бы и в сухие отчёты, спрятанные тут же в архивы, на десятилетия и века? Бог весть…

Ваньку, впрочем, эвакуируют не только по причине его нужности. Будь он хоть сколько-нибудь здоров, у начальства, вернее всего, могли бы найтись другие соображения. Но тогда, на Федюхиных высотах, он получил пусть и не слишком значительные, но довольно-таки многочисленные раны, что, вкупе с ушибами и переутомлением, вывело его из строя, и скорее всего, надолго.

Выполнять какие-то работы по ремонту он может, но уже прогулка в ретирадное место — серьёзное испытание для выносливости. А уж целиться…

В госпиталь, впрочем, он не спешит, отговорившись привязанностью к полку, но на деле, зная не понаслышке, как обстоят дела с медициной в Севастополе, просто боясь попасть туда.

Несколько раз сопроводив туда раненых, попаданец решил, что получил достаточное представление о медицине в войсках Российской Империи. Лежать в плохо приспособленных для этого помещениях, вместе с сотнями раненых и больных без особого разбора, на набитых соломой матрасах, пропитанных кровью, гноем и испражнениями предшественников, не хочется совершенно!

А уж насмотревшись, как делают операции и ампутации, не отмывая рук и не протирая (хотя бы!) хирургических инструментов, он нисколько не сомневался, что и перевязочный материал, и руки санитаров будут совершенно, чёрт подери, антисанитарны!

При фактическом отсутствии многих медицинских препаратов и очень сомнительной ценности имеющихся, там, в госпитале, он умрёт с куда как большей вероятностью, чем в части. И хотя попаданец никогда не был сторонником самолечения, но… а куда деваться?

Соловый мерин, запряжённый в повозку, приподняв хвост, шумно выпустил газы, мешая мыслям, но удивительным образом попадая в тон творящемуся вокруг. Этакая гадская симфония…

— У-у, холера худая… — заругался Антип Иваныч, и полез за трубкой, принявшись раскуривать её со свирепым видом. Табак, как ни странно, достать проще, чем еду и воду, вот какой вот странный выверт армейской логистики.

Вокруг — сущий бедлам, где и падающие иногда бомбы, на которые уже почти не обращают внимания, и мёртвые или умирающие животные, и разбитые повозки, и ругань солдат с унтерами, и всё это скучено, скрипяще, задыхающееся, заполнено болью, страхом, ненавистью и самопожертвованием.

Наконец, повозки полкового хозяйства подошли к наплавному деревянному мосту, ведущему на Северную сторону, и лошади ступили на зыбкую, раскачивающуюся под ногами поверхность. Соловый мерин, заупиравшись, жалобно заржал, и Антип Иваныч, чертыхнувшись, кинул на помощника недовольный взгляд и слез с повозки. Ухватив мерина под уздцы и потчуя его ударами и разного рода словами, он потащил его вперёд.

— Какого полка⁈ — рыкнул возникший перед Ванькой офицер.

— Владимирского пехотного, Ваше Благородие! — отрапортовал ополченец.

— Какого… — Его Благородие начал было матерную тираду, мешая с грязью родителей попаданца, но, разглядев наконец, что перед ним ополченец, прервался на полуслове, сплюнул и удалился, раздавая по пути, без разбора, щедрые пинки и оплеухи тем, кто не успел увернуться от начальственного мата.

Долгая, мучительная переправа по мосту, заполненная ожиданием того, что вот-вот сверху рухнет бомба, превращая мост — в щепу, надолго останавливая движение и превращая всех сгрудившихся солдат и моряков — в мишень, но…

… обошлось.

Копыта солового мерина встали наконец на твёрдую поверхность, и, всхрапнув облегчённо, он торопливо зацокал копытами, поводя тощими, ребристыми, раздутыми от газов боками. Народ возле переправы сгрудился, бестолковщины, несмотря на усилия офицеров…

… а хотя нет, скорее — напротив. Слишком много людей в высоких чинах, которые полагают, не без оснований, что право имеют, и не стесняются этим правом пользоваться. Одни — для того, чтобы подвинуть в очереди повозки полкового или батальонного хозяйства, другие — повозки с собственным имуществом.

Наконец выбрались… и поплелись по дороге, а позади, по крайней мере, на время, остались бомбы, пожары и Смерть, которую многие, божась (!) видели своими глазами, овеществлённую.

— Чёрт те што, — бурчал оружейный мастер, приводя в порядок помещение, выделенное под мастерскую.

— Да уж, Антип Иваныч, и не говорите, — камертоном отзывается Ванька, пытаясь понять, как в этом крохотном домишке, от силы метров двенадцати, они могут втиснуть верстаки, инструменты, и… В общем, не втискивается, притом — никак!

— А спрашивать будут, — пророчески выдал мастер, втянув воздух сквозь зубы так, что аж пыль закружилась на полу, норовя всосаться в чёрную воронку его рта, обрамлённого давно не стрижеными лохматыми усами.

— Это уж как положено, — мрачно поддакнул Ванька, чуя спиной очередную порцию шпицрутенов.

— А расположились-то! — мастер вышел наружу, мрачно озирая с высоты склона полковое хозяйство, — Чисто шахматная доска на десяток игроков!

— Да уж… — согласился попаданец, оглядывая дома, домишки, сарайчики и мазанки под ними. Как уж там вышло, вопрос к Их Благородиями.

По-видимому, тягостная осада сказалась не только на солдатах, но и на офицерах, в том числе на их способности мыслить здраво и принимать взвешенные решения.

По его, Ванькиному, придерживаемому при себе мнению, квартирмейстеры, первые перебравшиеся на Северный берег, хапали помещения как могли, раскидываясь широко и привольно — так, чтоб было потом пространство для манёвров и возможности для торга. Ну а потом собственно торг, и нахрап, и…

… понятно, что ничего ещё не утряслось, и какой-то порядок чуть позже наведут, но сейчас полковые и батальонные хозяйства перемешались, что открывает широкий простор для разного рода злоупотреблений, воровства, склок, драк и прочего в том же духе. И что-то подсказывает, что за этим вот всем не задержится.

— Ваньк… — сменил тон мастер.

— Да, Антип Иваныч? — отозвался попаданец.

— Ваня, у тебя вода-то осталась? — чуточку смущённо попросил мастер.

— Немного, Антип Иваныч, — не сразу сказал тот, подавив вполне естественное раздражение, но не желая ссориться с непосредственным начальством, — Пить хотите? Там может, чаю?

— Пообедаем заодно, — решительно постановил Антип Иваныч, доставая тряпицу с сухарями.

С продовольствием и водой в Севастополе совсем плохо…

Всей еды — гнилые сухари, да иногда жидкая, сомнительного происхождения кашица, заправленная либо вонючей солониной, либо, чаще, не менее вонючим мясом павшего от бескормицы скота.

У оружейников, людей отчасти привилегированных, ситуация с едой, и в первую очередь, с водой, несколько лучше, чем у обычных пехотинцев или матросов. Но не так, чтобы сильно… и проблема с водой, по мнению попаданца, стоит достаточно остро.

— Да, кстати… — озарило попаданца, — я как-то давно читал, что воду можно добыть из воздуха, и даже картинку видел, правда, плохую…

— Из воздуха? — поперхнулся Антип Иваны.

— Ну… камни по утру, они же в росе, так? — попытался прояснить парень, получив осторожный кивок, — Ну вот… вроде как можно особенным образом сложить, и…

— Да ну его к бесу, Антип Иваныч! — махнул рукой попаданец, как бы наступая себе же на горло, — это время и силы, а результат то ли будет, то ли нет!

— Кхе… ты это, — осторожно сказал мастер спустя пару минут, заполненных мучительными размышлениями, — пробуй, што ли. Я уж тут сам как-нибудь поковыряюсь, оно-то и работы сичас и нет почти.

— Ну не знаю… — протянул Ванька тоном человека, который и не может отказать прямо, но и браться за тяжкое дело желания не имеет.

— Вот что! — стукнул кулаком по ладони оружейник, — Делай, мой тебе сказ! Внял⁈

— Внял, Антип Петрович, — покорно отозвался попаданец, радуясь, что удался его нехитрый психологический трюк, — как есть внял! Попробую, но и вы… не серчайте, уж если то не так!

Посидев чуть, собираясь с мыслями, Ванька взял грифельную доску и кусок известняка, принявшись, для собственной наглядности, чертить схемы и разного рода слова, стирая потом, зачёркивая и перечёркивая, ставя знаки вопроса и восклицательные.

— Ага… — не слишком уверенно сказал он, собрав, кажется, в кучу, все свои фрагментарные знания по этому вопросу. Нет, собственно в способе он уверен[ii]… но дьявол, как известно, кроется в деталях! Ну и отсутствие таких… хм, деталей, как лист железа и большой кусок полиэтиленовой плёнки, тоже, наверное, скажется не в лучшую сторону.

Место, чтоб на возвышенности и на ветру, да обязательно рядом с их хозяйством, он выбрал тщательно, но пришлось-таки разравнивать площадку, вынужденно отдыхая то и дело. Собственно, отдыхать приходится больше, чем работать…

— А што это ты тута делаешь? — подозрительно поинтересовался ефрейтор Голобородько, въедливый и нудный тип, за такие вот ценные, нечастые у солдат качества, ну и за неплохую грамотность, выбранный в артельщики, и, раз уж всё равно окривел и охромел, эвакуированный вместе с полковым хозяйством.

— Да вот, Ляксеич… — нарисовался рядом мастер, — тут малой мой где-то читал, что, значит, воду можно из камня добыть.

— Роса, — поправил его Ванька, и… благо, бывалому ефрейтору долго объяснять не пришлось.

— Ну, так… — озадачился тот, по-простецки чухая грязную голову, — роса по утру, так… Ежели много камней, так, говоришь, стекёт?

— Писано было так, — подал плечами попаданец, — но то на бумаге, а так-то проверять надо.

— Ну, так… — закусив губу и задержав руку на затылке, Федот Алексеевич, не прощаясь, ушёл, а через несколько минут в Ванькино распоряжение прибыло двое помощников. Такие же кривые и хромые, как и командир, и потому решительно негодные к бою, ковылять, вместе с ополченцем складывая камни, они всё ж таки способны, хотя, не особо веря в успех предприятия, работали они, мягко говоря, без огонька.

— Это Ево Благородие не видит, — бурчит один из солдат, с мрачным видом подтаскивая камень, и, как заслуженную награду, доставая из кармана тощий кисет с табаком, — уж он бы…

— Молчи, Емеля, не твоя неделя! — прервал его напарник, — тебе Ляксеич начальник, так што не жужжи навозной мухой! Его Благородия хто где сичас, так что слушай Фетода Ляксеича, потому как спрос, ежели што, с нево!

Ночью Ванька, хоть и ушатался почти вусмерть на работе, слишком уж тяжкой для его нынешнего состояния, то и дело просыпался, вставая проверять, пошла ли вода. Антип Иваныч на это бурчал что-то не душеспасительное, но впрочем, без особой злобы, а так, назидательности для.

Встав в очередной раз, под самое утро, попаданец, зевая отчаянно, подошёл к пирамидке, и…

— Пошла! — дохромал он до мастера.

— Ась⁈ — тот сразу вскочил, но ещё не проснулся, — Чегой тебе, страхополох⁈

— Вода есть, Антип Петрович, вода! — чайник уже полнёхонький набрался, сейчас ещё чуть, и через край!

— Да Боже ж ты мой! — сна у мастера как не бывало, — Мы ж с тобой, Ванятка, от том не подумали! Ой, бяда-бяда…

Он загремел посудой, вёдрами и всем, во что только можно набрать воды, и заспешил к каменной пирамиде, но это, чёрт подери, были приятные хлопоты…

Вода не текла, а скорее сочилась исчезающе тонкой струйкой, к восходу иссякнув совсем. Удалось набрать едва ли много больше десятка литров — сущая ерунда в пересчёте на количество жаждущих и страждущих.

Но и оружейный мастер, и ефрейтор, и все причастные остались довольны, сияя небритыми солнышками, разгоняя окружающую безнадёгу отродясь нечищеными улыбками.

— Ну, Иван… — весомо обронил ефрейтор Голобородько и покрутил головой, подбирая слова, лезущие из глубины души под слишком большим напором, — Светлая у тебя голова, Иван!

— Так… — не сразу спохватился попаданец, судорожно вспоминая крестьянско-солдатский этикет, — попадалось в книжках, вот и вспомнил, Федот Алексеевич.

— Ну, книжки, они, ети, и полезными могут быть, — рассудил один из солдат с видом античного философа.

— Так… — ефрейтора так просто не сбить, мысли разной степени полезности заворочались в его голове.

— Поняли, братцы? — наставительно спросил он у солдат.

— Как не понять, Федот Ляксеич, — вразнобой отозвались они.

— Так… — Голобородько снова полез в затылок, нашаривая мысли слова, — Иван! Ты за старшего, внял? Я определюсь, ково тебе можно в работы определить, а ты пока кумекать начинай, внял?

— Внял, Федот Алексеевич, — вытянулся попаданец, повышенный до Ивана, что для его возраста и социального положения — невиданный карьерный взлёт, — покумекаю!

— Если уж народ будет, — поспешил добавить он, — можно попробовать по-разному строить — чтобы, значить, понять, какая метода лучше.

— Так… — сосредоточенно кивнул Голобородько, собирая мысли, — Но это, значит, какие-то лучше могут быть, а какие и совсем никак?

— Точно так, Федот Алексеевич! — закивал Иван, вздыхаючи напоказ и разводя руками, не боясь переиграть.

— Н-ну… — в изначально крестьянской голове ефрейтора заворочались мысли о том, что надо-де не умничать…

… но здравый смысл победил.

— Делай, значит, по всякому, — приказал он, после чего, забрав с собой большинство солдат, ухромал по неотложным армейским делам.

— Значит так, братцы, — собирая всю решительность в кучу, начал теперь уже Иван, — сперва нужно выбрать место, чтоб, значит, не в низине…

Зайдя в мастерскую, ефрейтор перекрестился в Красный угол заставленный присланными со всей России иконами и образками (они, вопреки здравому смыслу, доставляются в первую очередь), присел и закурил, буркнув между затяжками что-то приветственное.

— Господа какие-то приехали, — обронил он наконец, делая последнюю затяжку и гася самокрутку о подошву сапога, — такие себе…

Он неопределённо покрутил рукой, но Антип Петрович, знающий его давным-давно, и читающий всё эти ужимки и кручения лучше, чем гимназист букварь, не на шутку встревожился.

— Ага… никак по наши души? — нервно поинтересовался он, часто заморгав, — Я, ежели што, без половины струментов работаю, так и скажу! Какой с меня, потому, спрос? Наше дело маленькое, и с чем дали, тем, значит, и работаем!

— Да похоже, по Ванькину душу, — дёрнул плечом ефрейтор, с сочувствием глядя на ополченца, и тот, зная за собой грехи…

… а вернее — то, что могут счесть грехами в армии этого времени, встревожился, начав перебирать варианты грехов, и, собственно, защиты. Не то чтобы это сильно поможет, если вдруг что…

— Так… — ефрейтор решительно хлопнул себя по колену, — давай-ка, Ваня, в конюшню, там сичас как раз Гнедка запрягают, вот в помочи и поедешь, от греха.

— Ага, ага, — закивал ополченец, спешно собираясь, — Ну, я пошёл?

— Ступай, — отмахнулся Голобородько, который, не то признав наконец полезность Ивана, не то отмякнув в свете близкой, в виду выслуги и одноглазости, отставки, изрядно помягчел.

Во время переправы на Южную сторону возчик, немолодой солдат из фурштатских, истово верующий разом и в Богородицу, и в домового, и в чох, и в сон, и в рай, и в вороний грай, как, собственно, и большинство русских крестьян, всё время крестился, озираясь вокруг безумными глазами.

Но и правда, наплавная деревянная переправа выглядит совершенно апокалипсически, да и можно ли было ожидать иного⁈ На топорщащихся щепой досках и брёвнах повсюду следы бомбёжки, крови, огня, где-то лежат неприбранные мертвецы, и то и части тел.

Рядом с мостом зыбко покачиваются тела, часто раздутые, поклёванные чайками, иногда обряженные в нерусские мундиры. Порой их волнами прибивает к самому мосту, но никто уже не обращает на это внимания, и это лучше всего говорит о моральном состоянии армии, о её усталости, о нехватке ресурсов на самое, казалось бы, необходимое.

С Северной на Южную сторону идут нечастые повозки с продовольствием и вовсе уж редким подкреплением из числа так и не выздоровевших толком солдат из госпиталей. Какой от них может быть прок там, где не выдерживают и здоровые, Бог весть…

… но начальству, очевидно, виднее.

Навстречу же, на Северную сторону, жиденькая цепочка повозок заметней, и, право слово, возков с мёртвыми телами много больше, чем с живыми! Это какой-то нескончаемый караван мертвецов…

Эвакуируют и армейское имущество, руководствуясь не столько здравым смыслом и человечностью, сколько Уставом, и, попаданец в этом свято уверен, личным имуществом офицеров и военных чиновников. Последнее, послужив какое-то время при штабе, он знает наверняка, пусть краешком, но коснувшись-таки изнанки нечистого армейского исподнего.

Увозят полковые документы, сортируя их самым причудливым образом, и если в одном полку всё, не слишком уж важное, просто жгут, а то и оставляют врагу, то в другом, ценой огромных лишений и человеческих жизней, эвакуируют решительно всё, включая накладные на портянки десятилетней свежести. Понять эту уставную логику человеку гражданскому решительно невозможно!

— Последние дни, — истово сказал возчик, постоянно крестясь и оглядываясь по сторонам, — Вот помяни мои слова, Ваня, Господь такого не вытерпит! Нашлёт он, за грехи наши тяжкие…

Прервавшись, он забормотал молитву, а попаданец, перекрестившись машинально, только вздохнул…

Если Бог и есть, то терпение Его, по мнению Ваньки, совершенно бесконечное! И сейчас, и потом…

… но Южная сторона Севастополя и правду выглядит жутко. Наверное, целых домов вообще не осталось, одни только руины, да пожарища, да острый, едкий запах сгоревшего пороха огня и мертвечины. Скорее всего, где-то под завалами есть тела, которые сейчас совершенно невозможно убирать… а может, есть и другие причины, но результат — вот он.

— Апокалипсис, — выдавил напарник, вторя мыслям попаданца.

— Святый Боже… — напарник закрестился со скоростью вентилятора, вытаращив глаза на сваленную в углу двора груду человеческого мяса.

— На скид[iii] повезёте, — без нужды сказал санитар, глядя безумными глазами куда-то в Космос, а потом добавил глухо, еле слышно…

— Приказано чижёлых оставлять на попечение союзников[iv]…

Почти тут же, будто опомнившись, он передёрнул плечами и добавил с наигранной лихостью:

— Ну, что встали, православныя? Давай, загружай в повозку!

— Святый Боже… — повторился напарник, и они втроем, обернув руки мешковиной, принялись закидывать, без всякого почёта, куски тел в повозку. Руки, ноги… просто куски окровавленного мяса вперемешку с одеждой, и всё это, полежавшее, как правило, не один день на жаре…

… воняет, да так, что какое-то почтение, какое… один только мат в голове, а ужас… он давно ушёл, потому что, ну в самом деле, чего бояться-то⁈

Двинулись наконец в обратный путь, и Ванька, как ни скверно себя чувствовал, старался, по возможности, большую часть пути проделать пешком, задыхаясь от невыносимого смрада. Доехав наконец до места назначения, сгрузили свой страшный груз в яму, уже наполовину заполненную фрагментами человеческих тел, и поспешили удалиться.

Чуть поодаль священник отпевает павших, ходя вокруг огромной братской могилы, а тот груз, что привезли они, останется, как Ванька точно знал, без отпевания…

Отъехав, они не сговариваясь, загнали в море и повозку, и мерина… и потом долго, истово отскребали и отскребались. За неимением мыла драились песком, водорослями и чуть ли не ракушечником, что, в виду большого количества фурункулов и прыщей, вылезших из-за скверной и недостаточной пищи и невозможностью нормально помыться, вышло достаточно болезненно.

— Последние дни, — убеждённо повторил возчик, раскладывая свою одежду на раскалённых солнцем камнях. Дальше он понёс какую-то ерунду о Конце Света, да так одновременно истово, по-дурацки и неинтересно, как только может говорить человек неграмотный, тёмный и изначально откровенно неумный.

Ванька даже не пытался делать вид, что слушает его, обсыхая на ветру в теньке под скалой и с тоской ощущая все эти смерти, боль и собственную ничтожность на фоне заканчивающейся драмы.

Потом они долго курили, и даже табак, казалось, пропах мертвечиной…

… а может быть, не казалось.

Наконец, повозка двинулась назад, в расположение части, и настроение у Ваньки испортилось окончательно. Прав ли ефрейтор, утверждая, что господа прибыли по его, Ванькину, душу, Бог весть… но хорошего от внимания господ он давно уже не ждёт.

— А-а… всё никак? Приехали ужо? — вяло поинтересовался оружейный мастер, отставив работу и повернувшись к нему.

— Точно так, Антип Иваныч, — отрапортовал ополченец, и, заметив на физиономии мастера свежую ссадину, поинтересовался осторожно, — Так что господа, приходили?

— Да уж… — глухо отозвался мужчина, потрогав ссадину, — зашли.

Помолчав немного, он добавил раздражённо, с нотками плаксивости:

— А я жа говорил! Сперва — економия на всём, и нет тебе, сукин сын, никакого новово струмента, а потом спрашивают — а почему, сукин сын, ты тово и етово не могёшь? Почему струмента нет⁈ Отвечай, скотина, небось пропил⁈

— А поперёк што сказать… — он, не договорив, махнул рукой, и, помолчав немного, добавил философски, — ну хоть без шпицрутенов обошлось, покамест. Нет, ей-ей, льгота ежели выйдет, как народ поговаривает, што месяц выслуги за год, так сразу в отставку выйду!

— Да! — спохватился мастер, оборвав поток мечтаний о собственной мастерской, тёплой вдовушке и сытной, спокойной старости, — Ты, Ваньк, давай сразу к господину поручику, внял? Повозка ваша, небось, на всё расположение духовитостью своей объявилась, да скрипом! А тебе велели быть сразу, так что шагом… арш!

Попаданец, вопреки приказу, чуть помедлил, с помощью мастера приведя себя, насколько это вообще возможно, в приличный вид. Хотя какой-то там вид… вся армия износилась так, что право слово, не каждый нищий в России так одевается!

А он, чуть ли не единственный в Крымской армии принуждённый носить мундир ополченца, не могущий ни достать солдатскую обнову, ни поменяться с кем, вынужден тратить чёрт те сколько времени и сил на уход за одеждой и её починку.

Подойдя к двери, он покосился на часового, стоящего с ружьём у редкостно обшарпанной, но, тем не менее, сакральной с точки зрения Устава двери, и попытался задать глазами извечный вопрос — что там, дескать, гневен ли сам? Но усатый ветеран так неопределённо повёл плечами, глазами и усами, что ополченец не на шутку озадачился. Если он правильно считал сигналы, то ситуация предельно странная, не подпадающая под привычную армейскую классификацию.

' — Ну, перед смертью не надышишься!' — попытался он утешиться, но вышло скверно… так что, ещё раз одёрнув мундир и поправив фуражку, он постучался, и, попросив дозволения войти, открыл дверь и вошёл.

Небольшая комнатка тесно заставлена чемоданами и саквояжами, баулами и коробками, представляющими личное имущество изрядно сократившихся офицеров полка. Здесь пожитки не только живых, но и погибших, дожидающиеся отправки родне, трофеи и вещи обывателей, выменянные на еду, выигранные в карты и попавшие Бог весть, какими ещё путями в руки их новых хозяев.

Перемежаясь с ними, Монбланами и Эверестами громоздятся разного рода бумаги, связанные тесёмочками и бечёвочками, иногда с трогательными плюшкинскими узелками. Средь бумажных гор и осыпающихся холмов видны ущелья, и, кажется, там уже завелась жизнь, если таковой можно назвать богатую популяцию тараканов, разбавленную мышами, которые хотя и не на виду, но и запах, и мелкие их катышки, весьма заметны.

В этих бумагах есть пожелтевшие и отсыревшие документы, многажды мочёные в воде, в том числе и солёной, погрызенные мышами, траченные огнём, и часто не имеющие начала и конца. Насколько эта документация по-настоящему важна, и действительно ли её нельзя было сжечь, а то и просто оставить противнику на растопку и естественные надобности, вопрос сложный…

Бумаги, коробки и чемоданы везде, отсутствуя только на столе, накрытом, с учётом голода, с вызывающей роскошью. Здесь и вино, и казённая, с сургучом (!), водка, и татарская лепёшка, и вяленое мясо, и мясо запеченное, и дары садов…

… так что Ванька невольно сглотнул слюну, постаравшись расфокусировать взгляд, и потому, представившись по всей форме, не сразу обратил внимание на присутствующих.

Жрать захотелось неимоверно… и плевать, что запеченное мясо, вернее всего конина, с явственным душком, что лепёшка черствая, никак не меньше трёхдневной давности, а фрукты — такое себе безобразие, которое в былые, довоенные времена, стеснялись нести на рынок или подавать на стол, скармливая скоту.

А компания, между тем, презанимательная… и помимо трёх офицеров, старшим среди которых штабс-капитан, присутствуют два военных чиновника. Это, то бишь и застолье, и единение за столом чиновников и офицеров, в нынешние времена явление нечастое, а уж интерес этой компании к ополченцу…

… в общем, стало не то чтобы страшно, но опасливо, потому что ни черта не понятно!

— Явился, — без нужды констатировал штабс-капитан Веремеев, окинув его цепким взглядом и прищуривая не слишком трезвые красноватые глаза. Почти тут же, задёргав носом, он поморщился…

— Экий дух от тебя, — усмехнулся он, и тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к немолодому, очень важному военному чиновнику, сидевшему от него по правому боку, — Вот, полюбуйтесь, экий молодец!

Ванька, несколько напрягшись от такого приветствия, вытянулся молодцевато, стараясь не дышать. Странная, да и ещё и изрядно подвыпившая компания для человека, в буквальном смысле подневольного, заставляет опасаться.

Был опыт… и пусть собственный, в общем-то, пока (!) не слишком богат, но на чужих примерах он выучился так, что без малого академик!

— Да, бравый молодец, — не вдруг согласился чиновник, подцепив с блюда тонкий ломтик вяленого мяса и отправив в толстогубый рот.

— Ступай, братец, — неожиданно ласково сказал штабс-капитан ополченцу, — обожди там.

Козырнув, недоумевающий Ванька вышел во двор, и настал уже черёд часового дёргать глазами.

— Чёрт их разберёт, — одними губами ответил паренёк, отходя в тень, не слишком, впрочем, далеко. Несколько минут он, привалившись к стволу старого дерева, ждал, что вот-вот его позовут и скажут… что бы то ни было.

Но время шло и он, заскучав, достал кисет с табаком, свернул тощую самокрутку и закурил, пытаясь вслушиваться в происходящее в доме. А там, судя по всему, господа не то спорили о чём-то, не то торговались… Впрочем, понять что-то большее было решительно невозможно.

Наконец, дверь приотворилась, ополченец, не отпускавший её глазами, тотчас отвалился от дерева, спрятал самокрутку в кулаке и принял бравый вид. Хмельной поручик, высунувшись из комнаты, улыбаясь, поманил его пальцем, и Ванька, выбросив курево, зашагал вперёд заводным солдатиком.

— Да… — деловито сказал штабс-капитан, снимая с мясистого носа пенсне и обращаясь к чиновнику в ранге титулярного советника, — все документы в порядке, Борис Константинович, полковое собрание подтверждает.

— Полагаю, некоторое время придётся-таки потратить на формальности, — вмешался второй, более блёклый и скучный.

— Полагаю, вы с этим справитесь наилучшим образом, — одними губами улыбнулся штабс-капитан, — да и военные действия со дня на день закончатся.

— Так что, братец, — ласково сказал Веремеев попаданцу, — вот твой новый господин! Ну же… целуй руку барину!

[i] Архивные данные противоречивы (от 93 000 до 170 000), но все сходятся на том, что от болезней погибло в разы (!) больше военных чинов, чем непосредственно на поле боя и от ран. Количество погибших гражданских (бомбы, пожары, голод, болезни) судя по всему, не считали.

[ii] «Во время восстановления Спитака вопрос воды стоял остро. Из рек нельзя — там трупов людей и животных было немеряно. С гор воду не возьмешь — мародеры растащили трубы. Вышли из положения так — на возвышенности клали лист железа, в середину насыпали песок, затем гальку, потом камешки, камешки обкладывали булыжником, сверху были булыги крупных размеров. Через час пошла струйка воды — молотом сделали русло и забыли. За сутки естественный накопитель влаги мог набрать до тонны воды. И это при ясной погоде — при тумане, или дожде воды было море — чистой, очищенной.»

За достоверность Автор не ручается, но похоже на правду.

[iii] Севастопольцы беспрестанно хоронили погибших. На Северной стороне были устроены два «скида», которые наполнялись каждую ночь. В один свозились трупы, которые с молитвой опускались в братскую могилу, в другой — отдельные части тел, которые просто зарывали в землю.

[iv] При оставлении Севастополя были оставлены тяжелораненые без врачей и фельдшеров, в расчёте, что о них позаботятся союзники. Но из-за разминирования и засад охотников ввод войск союзников затянулся и большинство обитателей госпиталя погибло от жажды.