Остатки русской армии расположились вдоль северного берега Большой бухты, скучившись, сгрудившись, ощетинившись укреплениями, орудийными стволами и боевым духом, но это — скорее в отчётах и реляциях.
На деле лагерь русских войск представляет собой скорее огромный, скверно организованный госпиталь или вернее — карантин. Нет, наверное, ни одного здорового человека среди солдат. Если не гниют раны, нет холеры или дизентерии, не болит живот и не трясётся после контузии голова, так есть как минимум свищи, фурункулы, жутко, до мяса, сбитые ноги и больные глаза.
Южный берег Большой бухты, а так же позиции от Байдарской долины к Чоргуну и реке Чёрной заняли войска союзников. Положение их, во всех смыслах, много лучше, чем у русских войск, но это — если сравнивать…
В военных действиях между тем наступило затишье, прерываемое лишь диверсиями неприятельских войск в отношении разных приморских городов, городков и едва ли не рыбачьих посёлков, усилия на разорение которых были подчас совершенно несоразмерны нанесённому ущербу.
Воевать не хочет ни одна, ни другая сторона, выдохнувшись совершенно, и от того лишь бряцая оружием и гордостью, что, в теории, должно как-то помочь на мирных переговорах. Победители и побеждённые уже определены, сомнений ни у кого никаких не осталось, и дело теперь лишь за дипломатией, да отчасти, пожалуй, за общественным мнением.
Блокада русских войск к этому времени стала куда как менее строгой, подвоз продовольствия, воды, медикаментов, боеприпасов и редкого, скудного, но всё ж таки подкрепления, стали куда более регулярными. Другое дело, что Российской Империи, по сути, неоткуда взять подкрепления. Государство и без того уже надулось всеми войсками по границам, на второстепенных направлениях используя спешно и дурно набранное ополчение, боеспособность которого могла вызвать только сардоническую усмешку.
Война, дичайшее воровство на всех её этапах, призыв ополчения, выдернувший мужиков с их Гнедками и Саврасками, ударили по экономике наотмашь, и её, экономику, восстанавливать теперь долгие годы, если не десятилетия. Но это если в цифрах, в статистике…
А если считать в невспаханных по весне полях, в голоде, который постучался, наверное, в семью почти каждого ополченца, картина получается, быть может, не столь эпичная…
… но общественно мнение в России в кои-то веки стало влиять на политику властей. А самое страшное, для них, властей, что и тёмные мужицкие низы, придавленные, казалось бы, до скончания века, начали роптать и подниматься на бунты. Да так громко и часто, как не было, пожалуй, со времён Наполеоновских войн, когда народ ждал за свою верность — свободу, а получил — крепость.
И если бы в Европе знали о действительном положении дел, если бы понимали, насколько уязвим сейчас Колосс Российской Империи…
Встав задолго до рассвета, Ванька быстро переделал нехитрые дела по хозяйству, сварил себе загодя, с вечера замоченной ячневой каши, в которую скупо, с оглядкой на хозяина, покрошил вяленого мяса, и, поев, расположился в горнице с толстой самошитой тетрадкой со стихами Мицкевича. Строки на польском соседствуют в ней со строками на русском. На полях встречаются иногда горячечные мальчишеские наброски о судьбе несчастной Польши, также на двух языках.
Наверное, судьба этой тетради и её былого хозяина могла бы стать основой для голливудского сценария, но попаданец давно уже отвык удивляться подобным вещами. Для кого-то, быть может, это священная реликвия, воспоминания детства… а для него просто случайная вещь, попавшая ему в руки и спасающая от информационного голода и не вовремя проснувшейся привычки всё время чему-то учиться.
Пресса же, особенно российская официозная, вызывает тошноту своим верноподданническим холуйством и враньём. Врут даже сейчас, врут, когда уже всё и всем очевидно…
Европейская поинтересней, там больше информации, из которой можно хоть как-то представлять картину происходящего и делать выводы, но…
… пропаганды, и то и откровенного вранья, тоже предостаточно.
Каша, сваренная из прогорклой группы, мешок которой заботливый хозяин купил специально для Ваньки, откровенная дрянь. Но если сравнивать с солдатской пайкой…
… и в общем, попаданец особо не ропщет, даже, пожалуй, в какой-то мере наслаждаясь завтраком! Да, невкусно… но, чёрт подери, почти досыта! С мясом…
Ну и, что самое, наверное, важное — с книгой… как когда-то.
Пусть это не самая полезная привычка, читать за едой книгу, будь то с листа или экрана, но это его привычки, из той ещё, нежно вспоминаемой оранжерейной жизни.
Поев, он отложил тетрадь и сходил проверить, спит ли…
… хозяин.
Слово, вызывающее у него зубную боль. И не то чтобы он в самом деле ожидал вольную…
… хотя себе что врать-то? Ожидал.
Хоть как-то… может, как едва ли не единственный воюющий ополченец в Крыму, попадавшийся как на глаза высоким чинам, так и, коротенечко, в газеты. А может, общество вдруг прониклось бы, выкупив…
… но нет. Не выкупили, не прониклись.
Даже водяные пирамидки, получившие не слишком широкое, но всё ж таки распространение среди войск, и ставшие достаточно серьёзным подспорьем, остались начальством незамеченными, или вернее — неотмеченными.
— Храпит, — пробормотал Ванька, прикрыв за собой дверь и поглядывая на часы. Спит его новый барин или нет, но к девяти утра у него встреча. А значит, вскоре нужно будет греть воду для бритья и умывания, готовить, за неимением помершей от холеры стряпухи, завтрак, и всячески угождать, готовя вора, коррупционера и заведомого преступника к новому дню, к новым, так сказать, профессиональным свершениям.
Вздохнув и еле слышно выдохнув сквозь зубы…
… а на большее он не решается, лакей принялся готовить всё необходимое, дабы, когда придёт пора, не метаться безголовой курицей.
Услышав из господской спальни зевки, а чуть погодя звук тугой струи, ударившей в дно фарфоровой ночной вазы, Ванька, пригладив перед зеркалом вихры, натянул улыбку и скользнул в душное помещение. Ночные миазмы почитаются просвещённым барином чрезвычайно вредными, и от них полагается беречься, плотно затворяя окна. Почему те же самые миазмы не работают, буде господа изволят гулеванить где-нибудь в садочке, возвращаясь на весёлых ногах далеко на полночь, вопрос, который попаданец не спешит задавать хозяину.
— Доброе утро, барин, — заворковал он, стараясь дышать через раз, — как почивать изволили?
— Угум… — неопределённо буркнул хозяин, скинув с себя пропотевшую за ночь длинную ночную рубаху на руки лакею, который тут же переместил её на спинку стула и подал подштанники, помогая одеваться.
— Побриться вам не мешало бы, батюшка, — озабоченно сообщил он хозяину, — я и воду уже подготовил. Или может, позавтракаете сперва?
— Кофий, — буркнул тот, явно испытывая похмельный синдром, усугублённый ночной духотой и совершеннейшей духовкой, воцарившейся в спальне, — Давай по-своему, ну… этот!
— Понял, батюшка, — понятливо закивал холоп, в считанные дни научившись расшифровывать такие понятия, как «тот», «ну… этот», «который давеча» и совершенно, казалось бы, неопределённое мычание, — сию минуту! Вы пока посидите в горнице, я уж сделаю! С утра сходил, выменял на табак у солдат хорошего кофия, по случаю! Они ведь, ироды, и понятия не имеют иногда, что им в руки попадается, так-то! У иного денщика, ежели из понимающих, такое с руками не оторвать, ещё и в драку небось полезет! Ну и наслушался на рынке такого, что и самому-то не верится, такое-то и подслушивать с оглядкой опасливо, а уж говорить-то!
— Н-да? — заинтересовался барин, большой охотник до кофе и простонародных сплетен и слухов, которые попаданец генерирует десятками.
— Да, батюшка, — болванчиком закивал Ванька, принимая готовить кофе, — Народ сейчас, вы же и сами знаете, на нервах несёт такое, что язык своего хозяина куда как далеко обгоняет! На почтовых вперёд летит!
— На нервах, — просмаковал барин незнакомое, но, в общем, вполне понятное и интересное сочетание слов, которым, при случае, можно будет щегольнуть в понимающей компании.
— Кто-то из докторов обронил, а я и подхватил, — поспешил объясниться попаданец, который и так-то выделяется сверх всяких мер.
Кофий привёл барина в благодушный лад, и трата на него (по большей части пошедшая на пользу самому лакею) была вполне одобрена.
— Так, батюшка… — как бы нерешительно сказал лакей, — я тут вспомнил рецепт один, краем уха слыхивал, но в сомнениях, значит.
— Вот на себе и испробуешь! — погрозил ему пальцем подобревший хозяин, — А то ишь… опыты на мне ставить вздумал!
— Виноват! — переломился в поясе Ванька, получивший добро на потребление дефицитного напитка не украдкой, а на вполне законных основаниях, — Не подумал!
— То-то, что не подумал, — пробурчал чиновник, — ну, давай, что ли, бритву готовь…
Во время бритья, как и положено незаменимому камердинеру, попаданец развлекал хозяина сплетнями, дозируя юмор и осторожно подбривая линию растительности на лице. Губы у того полные, дряблые, изорванные в молодости при падении с лошади, со сложным рельефом, так что если бы не полученный много ранее богатый опыт, и сотня, наверное, бритых холопских физиономий, лакей бы и не справился.
— К полудню придёшь, — велел хозяин, собираясь на службу, и, важный, вышел прочь, не глядя на замершего в поклоне слугу.
Отстояв должное время и проводив глазами хозяина, Ванька вернулся в домик, где стоит на постое господин Борисов Борис Константинович, титулярный чиновник по военному ведомству, заслуженный вор, коррупционер и рабовладелец, уважаемый в обществе человек.
Ну, как на постое… владелицу дома, вдову отставного матроса, выселили куда-то, и может быть даже, не в чистое поле…
… и может быть даже, компенсируют её издержки… но последнее очень вряд ли.
Домишко небольшой и хозяйство не то чтобы богатое, но хлопот у слуги предостаточно. Вынести и отмыть ночной горшок, притащить дров для готовки, за которыми, в виду дефицита, пришлось тащиться чёрт те куда и там скандалить, требуя положенное и угрожая барином, набитием морды и военным судом попеременно.
Прибрать в доме и во дворе, что, при наличии золы и жары, а от того и пыли, следует делать ежедневно. Отнести бельё в прачечную и забрать уже постиранное, принести воду для питья и морскую, чтобы было чем отмывать полы, ночные вазы и собственную физиономию.
Потом снова рынок, где процветает всё больше меновая торговля, и иконок, образов, крестиков и молитвословов здесь много больше, чем еды или выпивки. Логику, согласно которой всем миром собирали для Русского Воинства весь этот богослужебный инвентарь, везли его через всю страну, а потом, в ущерб всему, даже пороху и оружию, пёрли в осаждённый город, попаданец так и не смог…
… и судя по меновым ценам на этот сомнительных достоинств товар, солдаты и совсем немногочисленные горожане, оставшиеся ещё в живых, придерживаются, в общем-то, примерно такого же мнения. Впрочем, их мнением традиционно никто из вышестоящих не интересуется.
Закончив с делами, Ванька быстро переоделся в новенький, щегольской мундир ополченца, пошитый из такой ткани и так, чтоб всем было видно, что это — слуга уважаемого человека, который может себе позволить…
… и Борис Константинович позволяет себе и это, и многое другое, потому что — возможности!
У самого же попаданца сложное, двоякое. Он по-прежнему числится в ополчении, по факту выполняя функции денщика и прислуги за всё у собственного хозяина.
Юридика выходит достаточно запутанная, и, как уяснил парнишка, неприятности ему могут прилететь не только от хозяина, но и от какого-нибудь излишне ретивого и принципиального офицера.
Пару раз и прилетало… и понять, возбудился ли Его Благородие на слишком чистенького и благополучно выглядящего ополченца, или на владельца оного, лакей особо и не пытался. Злопамятный и мстительный, он запоминает таких, и (морда-то своя!) обязательно выводит всё для хозяина так, что морде получал он, холоп, а урон чести был его хозяину!
В бытие лакеем у человека влиятельного есть свои… так сказать, привилегии.
И нет, он совершенно не стесняется ни кляузничать, ни даже, по необходимости, клеветать, полагая в том единственную, в виду своего положения, защиту. Он лакей, холоп, раб, ограничен в правах и не может ни в морду ответно сунуть, ни в суд подать, ни даже словами отгавкнуться!
Но если Его Благодие полагает возможным проделывать с безответным человеком всякие гадости, то какое же оно, к чёртовой матери, Благородие⁈ Сукин сын, даром что при эполетах!
Он, Ванька, холоп и подл по определению, согласно мнению хоть официальному, хоть распространённому среди… хм, высших чинов общества. Поэтому — получите, сукины дети, ответочку…
Наведя последний лоск перед зеркалом, он глянул на солнце за окном, подбирающееся к зениту, и вышел, не забыв запереть дверь. Хотя военных вокруг великое множество, и, куда ни плюнь, везде часовые или денщики, но…
… военных вокруг — великое множество!
В Севастополе, а вернее, в той её части, что пока контролируют русские войска, тесно так, что не продохнуть! Не сказать, что народ сидит вот прямо на головах друг у друга, но ей-ей, ещё чуть, и будет именно так!
От того, а ещё и от плохой, недостаточной еды, от понимания уже проигранной войны, от нехватки всего и вся, от натянутых до звона нервов, которые сейчас рвутся на раз, люди озлобились, и, можно даже сказать, оскотинились. Бывает… да, всякое бывает!
— А-а, вона оно как, — покачиваясь на нетрезвых ногах, Маркел Иваныч оторвался от вдумчивого орошения полуразрушенной стены на задах здания, где, на своё несчастье, решил срезать попаданец, избегая, на всякий случай, патруля.
— А ну стоять, сукин сын! — рявкнул унтер, и, забыв о штанах, сделал несколько быстрых шагов, хватая Ваньку за руку, — Я тебя не отпускал! А ну смир-рна! Щас я тебя по морде, сукиного сына…
— У этой морды хозяин есть, — дерзко отозвался лакей, брезгливо стряхивая унтерскую руку.
— Сгною… — выпучил глаза Маркел Иваныч, — ты, сукин сын, ещё в полку, так что я…
Он попытался ухватить ополченца за грудки, но тот, доведённый уже до белого каления, сделал шаг навстречу и впечатал колено в пах — образцово, как не получалось когда-то на тренировках по груше. Пискнув коротко, унтер сложился пополам, схватил руками за промежность и упал.
— Чёрт… — шепотом сказал Ванька, понимая, что за нападение на старшего по званию…
… в общем, всё настолько плохо, насколько это вообще может быть!
Не понимая ещё толком, что он будет делать, но помня по старой, по той ещё памяти, что иногда важнее быть в полиции не правым, а первым, он рванул в сторону патруля.
— Д-дозвольте обратиться, В-ваше Благородие! — на одном дыхании выпалил он, отчаянно пуча глаза, в которых плещется и паника, и экзистенциальный ужас, и…
— Ну⁉ — нахмурился лейтенант.
— С-содомит, В-ваше… — сообразив, что начало речи звучит очень уж двусмысленно, попаданец сразе же поправился, — Вон там содомит, Ваше Благородие!
— Та-ак… — недобро протянул лейтенант, и попаданец, не понимая толком, на кого разгневался флотский, зачастил:
— Я… срезал там, — он вильнул глазами на понимающе заухмылявшихся матросов из патруля, — а там… этот! Потрогай, говорит, сукин сын, а то сгною!
— Сгноит? — не понял моряк.
— Ну… военный, — уточнил попаданец, — унтер из Владимирского пехотного. Ну я его и того… в пах коленом.
Лейтенант коротко дёрнул подбородком, и матросы, выставив ружья, тяжёлой подкованной трусцой поспешили в указанном направлении. За ними без особой суеты, но и не медля, пошёл офицер в сопровождении ополченца. Молча, и этак нехорошо молча…
— Та-ак… — протянул лейтенант, резко остановившись при виде унтера, всё ещё лежащего, и, что характерно, с приспущенными штанами и подштанниками, ещё больше сползшими от падения.
— Картина ясна, — внезапно успокоившись, констатировал моряк, глядя на подвывающего унтера, осознавшего уже, что попал в неприятности, но не понимающего ни степень их глубины, ни…
… а впрочем, оно и к лучшем — по крайней мере, по мнению Ваньки.
— Сгною, — очень ко времени прохрипел унтер, — я тебя, сукина сына…
… и он добавил несколько выражений совершенно зоологического характера, в которых унтер встретился, так сказать, со всей Ванькиной роднёй, и…
… задницей.
— Ну ничаво-то ня боиться, — ошарашено качнул головой бойкий, совсем ещё молоденький патрульный матросик, — савсем ужа пяхота бярегов ня видит!
— Ну так… — развёл руками ополченец, и повернувшись к лейтенанту, добавил, — вона оно как, Вашбродь… сами видите.
— Н-да… — хмыкнул офицер, и, взяв у Ваньки нужную информацию, отпустил его восвояси.
— Опаздываешь, — недовольно нахмурился хозяин, когда слуга наконец-то появился в дверях небольшого, но единолично занимаемого кабинета, что по нынешней тесноте лучше многих слов говорит о влиянии чиновника.
— Виноват, батюшка! — истово, по Станиславскому, отыграл попаданец, притворив за собой дверь, — Верите ли, с запасом по времени вышел, но в такую, значит, историю ненароком вляпался…
Он, делая акценты на нужных местах, поведал хозяину о случившемся.
— Ишь ты! — восхитился тот, — Какие шалуны в пехоте встречаются! Так значит, и до того… примащивался?
Он скабрезно подмигнул, на что Ванька растерянно растопорщился всем телом, выражая непонимание и растерянность случившимся.
— Так это… — заморгал он, — сейчас-то понимаю, к чему все эти странности были, а так-то… Да и откуда мне такое знать, батюшка⁈
— Не было, значит, у предыдущих хозяев, греческих наклонностей? — развеселившись, осведомился чиновник, откинувшись на спинку стула и доставая из стола коробку с сигарами.
— Да кто ж их знает, батюшка? — нейтрально отозвался Ванька, делая растерянный вид, — Так-то даже разговоров не ходило, а уж чтоб такое, так ни сном, ни духом!
— Позвольте… — опомнился он, и, взяв из рук хозяина сигару, обрезал её специальной гильотинкой, после чего, вернув, подал огня. Чиновник не торопясь, со вкусом, раскурил сигару, после чего, всё так же неторопливо и со вкусом, принялся расспрашивать раба о происшествии, соскакивая то и дело на дела во Владимирском полку и делясь с ним своими догадками по разным случаям.
По всему выходит, что Борис Константинович воспринял это случай не то чтобы близко к сердцу…
… а скорее как возможность.
Но это, разумеется, по субъективному мнению попаданца.
— Совсем ты меня заболтал, — спохватился барин, сверившись с золотыми часами, вытащенными из нагрудного кармашка.
— Так… — он потарабанил пальцами по крышке стола и встал, идя к двери. Ванька, услужливо распахнул её и выскочил следом, пристроившись в кильватер.
— Со мной пойдёшь, — веско обронил чиновник, быстро идя по коридору к выходу, — расскажешь всё… а то туда же — то руки подавать не хотят, а то…
В кухмистерской, каким-то чудом угнездившейся в большом полуподвальном помещении, задний двор которого выходит на косогор, на который и смотреть-то боязно, обедают всё больше чиновники, торговцы, какие-то непонятные, но явно причастные к контрабанде люди, и, разумеется, офицеры — те из них, кто имеет какое-то касательство к батальонной или полковой казне.
В сыром, несколько душноватом полумраке, господа едят и пьют, словами и расписками перекидывая друг другу деньги и сапоги, предназначенную солдатам еду, жалование и медикаменты, и всё это ходит такими странными подчас путями, что, наверное, было бы уместно говорить о предательстве. Ну… во всяком случае, интересы подданных иностранных государств здесь явно учитываются, а кто там честный торговец, а кто причастен к делам шпионским, Бог весть!
Маскировка самая простая, даже, можно сказать, примитивная — по крайней мере, по мнению попаданца, привыкшего, пусть по большей части и не лично, а посредством СМИ и интернета, к куда как более изощрённым интригам. Разгадывать, где здесь… хм, прогресс и регресс, а где просто безнаказанность, он решил позже, сосредоточившись на наблюдении и почтительном внимании к барину, который, поздоровавшись и усевшись за стол к остальной компании, не торопился выкладывать карты на стол.
Наконец, обсудив свои дела, даже по обрывкам которых можно судить о коррупции, пронзающей все сферы здешней жизни подобно, наверное, грибнице, Борис Константинович со смешком поведал о сегодняшнем инциденте. Собственно, всё случившееся он и рассказал, попаданец же, понятливо подхватывая подачу, подыгрывал ему.
— Ну, всё… — прервал его хозяин, — ступай! Хотя погоди… иди вон к хозяину, скажи, чтоб покормил тебя.
Поев на кухне, махонькой и чадной, Ванька выскользнул на задний двор, и, спустившись с террасы вниз и чуточку в сторону, уселся на уступчике, где, болтая ногами, принялся глядеть на Чёрное Море, и настроение у него — самое замечательное!
Где-то в глубине души гнездится толика тревоги за то, что дело может пойти куда-то не туда, и кривая российского правосудия может захлестнуть его, Ванькино, горло, но…
… всё это по большому счёту мелочь! После Язоновского Редута, стояния на бруствере, подземной резни с французами и Чёрной речки, многое видится иначе, и жизнь не то чтобы становится проще, но приоритеты меняются однозначно!
' — Будто гнойник вскрыл!' — весело подумал он, доставая трубку и кисет с табаком. Вкусно сытый и чуточку, от щедрот кухмистера, пьяный, знающий по опыту, что обед у барина растянется никак не меньше, чем до двух, а вернее, и трёх пополудни, и это, чёрт подери, его и только его время!
Вспомнив об убитом поручике Левицком, разбрызганное лицо которого навсегда осталось в памяти приятным воспоминанием, Ванька пришёл в хорошее настроение.
— Око за око, сукины дети, — тихохонько проговорил он, — око за око!
Вспомнилось, что у убитого поручика есть сын, и наверное, это такой же сукин сын, как и его отец! Пока он совсем ещё щенок, но потом…
… в голову пришла картина того, как он, Ванька, вынуждает стоять подросшего щенка на бруствере под обстрелом или где-то ещё, чтобы тот почувствовал беспомощность и страх смерти. Всё по заветам отцов… ну и совершенно конкретного отца, но уже — по отношению к собственному сыну. Сукиному сыну, и никак иначе!
А потом, усмехнувшись криво, попаданец решил для себя, что искать мести детям своих мучителей, он всё ж таки не будет. Наверное…
Но если доведётся случай поведать кому-то, каким скотом был покойный Сергей Александрович, то он, Ванька, непременно о том поведает…
… когда-нибудь. Непременно.
Вечером Бориса Константиновича навестили офицеры Владимирского пехотного полка, пребывающие в несколько сумрачном настроении. Ванька, встречающий их и обслуживающий после встречи, ожидающе нервничал, но, не считая колючего, нехорошего взгляда от поручика, никаких неприятностей не последовало.
К приходу гостей был накрыт стол, пусть не сказать, что очень богатый, но всё ж таки говорящий о желании чиновника решить дело миром, так что офицеры несколько успокоились, с удовольствием выпив по рюмочке предложенной хозяином виноградной водки и закусив духовитым овечьим сыром.
Вопреки ожиданию попаданца, разговор вовсе не коснулся содомитских наклонностей унтера или его взаимоотношениях с Ванькой. Говорили о войне, которая идёт на спад, о чинах и орденах, выпили за погибших товарищей, и…
… принялись обсуждать какие-то хозяйственные вопросы.
— … нет, нет, Борис Константинович, никак не возможно, — уважительно, но твёрдо отвечал штабс-капитан Веремеев, отводя в сторону претензии чиновника на не то поставку, не то контроль над поставкой фуража, — этим занимается…
Озвученная фамилия, судя по всему, сказала Борисову достаточно, и, кивнув, он плавно перевёл разговор на списочный состав полка…
… и лакей потерял решительно всё понимание сути происходящего!
Несмотря на свой небогатый, но насыщенный штабной опыт, где он почерпнул немало интересной информации, дела такого рода понятны либо старым служакам, зубы съевшим на бумажной работе, либо же людям, глубоко посвящённым в конкретную тему. Человеку же со стороны эти острожные намёки, многозначительное молчание с точно рассчитанными паузами, и иногда именами, вряд ли что-то бы сказали.
Осторожность эта, судя по услышанному в кухмистерской, не для бережения от лишних ушей, а скорее, по мнению Ваньки, щепетильности для. Господа офицеры, ничуть того не стесняясь, воспринимают некоторые должности как кормление, но говорить о таких вещах полагается исключительно исподволь, потому иначе — урон офицерской, мать её, Чести!
С вещами такого рода, совершенно естественными для жителей Российской Империи, попаданец сталкивался не раз и не два, и, наверное, только попаданец и воспринимает такие выверты как нечто ненормальное. Для всех прочих, по крайней мере, для большинства, это вещи совершенно естественные и единственно возможные.
— Так значит… — не договорив, Борис Константинович сделал паузу.
— Совершенно верно, — подтвердил Веремеев, и господа офицеры, попрощавшись вполне дружелюбно, покинули жилище чиновника.
… и увы, посвящать лакея в детали произошедшего хозяин не стал, по крайней мере, пока. А жаль!
— Пу-пум, пу-пу-ру-ру-рум! — музыкального таланта у Бориса Константиновича ни на грош, но вот энтузиазма — хоть отбавляй.
Судя по оговоркам за последние дни, он вполне удачно завершает свои крымские дела, меняя неверные, хотя и более чем внушительные севастопольские доходы на приятную должность в Петербурге и благосклонность не самых высоких, но всё ж таки важных персон… приближённых, обласканных и так далее.
Настроение, во всяком случае, у него отличное, да и Ванька, выведенный наконец из ополчения, вздохнул с немалым облегчением. Слуга двух господ, это знаете ли, только в комедии весело…
В реалиях Российской Империи, когда не имеешь права уволиться, буде что пойдёт не так, и когда вообще не имеешь никаких прав, кроме как бухаться на колени, целовать ручку и благодарить за милость после оплеухи, это всё выглядит ох как иначе!
— Ох… — простонал барин, падая в кресло и вытягивая ноги, а Ванька, уже привычно, принялся снимать грязные ботинки, стараясь не морщиться от ядрёного русского духа.
— Находился, — пожаловался хозяин, с наслаждением пошевелив толстыми пальцами ног, — но ничего… Несколько дней ещё, и в Петербург, а там ох и заживём!
— Да, — повторил он мечтательно, прикрыв глаза и явно представляя себе что-то приятное, — заживём!
— Кофе, батюшка? — осторожно предложил лакей, — Или может, отвара ягодного?
— Н-ну… отвара сперва, — милостиво кивнул барин, — Да! На вот, почитаешь мне… и трубку раскури!
Сунув холопу завёрнутый в бумагу журнал, он прикрыл глаза и снова принялся мурлыкать что-то, на редкость немузыкально, но очень воодушевлённо.
— … и пансиончик, — краем уха услышал Ванька, возясь с ягодным отваром, — с пансионерочками, хе-хе… прелестницами-пансионерками, хе-хе!
Поставив на столике рядом с барином кувшин, и налив из него в стакан, он набил трубку, раскурил её и подал Борису Константиновичу.
— Угум… — зачмокал тот трубкой, — вот умеешь же, сукин сын!
— Помилосердствуйте, батюшка! — заученно отозвался попаданец, — Так ведь как учили!
— Угум, угум… — покивал барин, — ты это… читай давай. Наш, севастополец… Царствие Небесное…
Перекрестившись вслед за хозяином, Ванька развернул замотанный в бумагу «Современник», и, открыв оглавление, нашёл «Севастопольские рассказы».
— Ну, — поторопил его барин, — чего застыл? Граф Лев Николаевич Толстой, «Севастопольские рассказы».
— Виноват! — отозвался холоп, и, приготовившись, начал читать — с чувством, с выражением…
— … вот умеешь же, сукин сын, — прочувствованно вздохнул Борис Константинович, — Умеешь! Артист! Ну, всё пока, всё… ты давай, кофе поставь, да это… сегодня у Шоты в кухмистерской гудеть будем, так что ты это…
— Понял, батюшка! — негромко отозвался Ванька, давя вздох и прикидывая, как ему половчее будет волочить домой накидавшегося хозяина, который да-алеко не пушиночка! По всему выходит, что нужно просить помощи у кого-нибудь из… хм, дружественной фракции денщиков и личных слуг. Чтоб не слишком болтлив, и…
… ладно, с этим-то он разберётся, не самая большая проблема, на самом-то деле.
— Ужинать-то будете, батюшка? — осторожно поинтересовался лакей.
— Хм? А, нет… — рассеянно отозвался тот, — к Вельбижицкому пойду, там и поем, и в картишки перекинусь.
— Так… ветчина, она, по совести, и так-то… тово! Чуть-чуть ещё, и душок такой себе будет, — негромко сказал Ванька.
— Н-да? Ну-ка, принеси… и правда, — констатировал барин минуту спустя, нанюхавшись ветчины, — она и сейчас-то уже не первой свежести, а ещё чуть, и запашисто будет, как портянки солдатские.
— Хе-хе… — рассмеялся он, — портянки! А?
— Умеете же вы, батюшка, словцо подобрать, — лизнул холоп.
— Да уж, — ностальгически вздохнул хозяин, — было дело! Известным ведь в юности шалуном был, да… кто бы мог подумать, что так всё обернётся?
— Да… — пошевелив пальцами босых ног и ещё раз понюхав ветчину, Борис Константинович задумался, и на его челе отобразилось движение мыслей.
— Ладно! — решил он наконец, — Доешь тогда, но смотри…
Он погрозил пальцем и тут же сунул в лицо руку, к которой понятливый холоп прижался губами, благодаря за милость.
Проводив барина и вернувшись, он, не торопясь подъедать ветчину, сделал себе кофе, раскурил трубку, и, усевшись в крохотном заднем дворике под старой шелковицей, принялся за чтение.
— Не помню, — констатировал он часом позже, закрыв «Современник», — вот недавно, казалось, экзамены сдавал, и… но нет. Вроде те же «Севастопольские рассказы», но не поручусь. Почему тогда…
Он не договорил, нахмурившись и погрузившись в раздумья. Ну… пусть мир не тот или уже не тот, но… всё ведь было совсем не так! В рассказах всё сурово, но как-то… гладко, что ли… лакировано.
— Патриотично, — нашёл он слово, — вот оно как… Нет, и так-то, наверное, тоже надо, тем более — война. Но неужели…
Не договорив, он отложил журнал, а потом, пожав плечами, сказал, как припечатал:
— Военкор!
… и больше он о Льве Николаевиче не думал.
— Всё ты… — выдавил сквозь стиснутые зубы Маркел Иванович, глядя на Ваньку с такой ненавистью, что, наверное, если бы не многолюдье вокруг, да притом с избытком чистой публики, то, верное дело, быть беде!
Но…
— Спасибо за науку, Маркел Иваныч, — сняв картуз, издевательским елейным тоном ответствовал попаданец, — Вот… отплатил чем смог!
Улыбнувшись ещё гаже, он выразительно посмотрел на плечи…
… теперь уже не унтера, а всего лишь ефрейтора! И казалось бы, мелочь… но офицером Маркел Иванович уже не сможет стать!
— Око за око, Маркел Иваныч, — одними губами сказал Ванька, улыбаясь очень сладко и отступая назад, не спуская глаз с врага, — око за око…
… ушёл.
Сперва — от бывшего унтера, а часом позже, ступив на палубу корабля вслед за хозяином, из Севастополя.