Старые недобрые времена 1

Глава 6 Стойкость перед лицом неприятеля

— Этот, что ли? — недовольно спросил у сопровождающих молодой ещё, но усталый и весь какой-то потрёпанный, пожёванный жизнью и службой невысокий офицер, брюзгливо сканируя Ваньку, стоящего перед ним навытяжку, и забывшего, кажется, как дышать и моргать, — Н-да…

Сказано было так, что незалеченная толком спина разом болезненно заныла, а в голове, скрипя плохо смазанными шестерёнками, скрежетнула очередная переоценка ценностей, и прежде всего — ценность его, Ваньки.

' — Я — говно в его глазах', — с внутренней дрожью понял он, вытягиваясь ещё сильней, и страх, поселившийся в душе крепостного, охватил его, как ледяным панцирем. Сейчас он может…

— Тьфу ты! — поручик, отцепившись наконец глазами от его напуганного лица, совсем не фигурально сплюнул на землю, — Подкрепленьице…

Развернувшись, он похромал по траншее, припадая на левую ногу, и кажется, забыв об ополченце, озаботившись распоряжениями по военному хозяйству, отдаваемыми на ходу.

— Шлеменко! — рыкнул поручик, подзывая виноватого, и по уху его, только голова мотнулась, — Ещё раз увижу, что гвозди…

— Гвозди, Шлеменко! — выделил он голосом, рокоча вовсе уж инфернально, тыча солдату железяки под нос… а нет, в нос и тычет, — Ещё раз…

Не договорив, он похромал дальше, щедро раздавая оплеухи и зубточины, обрыкивая подчинённых натурально волком, и наконец, отец-командир скрылся за дальним поворотом.

Ванька же, снова начав дышать, не сразу пришёл в себя.

Нет, он и прежде не обольщался, но…

… он всё-таки был некоей ценностью, имуществом, сто́ящим, с учётом его знаний и выучки, побольше породистого скакуна или захудалой деревеньки с полудюжиной дворов.

А сейчас он не то чтобы внезапно, но осознал, что в глазах военных его ценность ничтожна, потому что он, Ванька, не их имущество! Ценность же человеческой жизни…

… право слово, смешно рассуждать о таком, зная, как легко господа офицеры разменивают жизни солдат на незначительное тактическое преимущество, на захват какого-нибудь моста или высоты, не дающих ничего, на красивую реляцию о жестоком бое и стойкости, в которой каждая строчка пропитана кровью. Ур-ра… в штыки, братцы! Умрём же за царя!

— Этот, што ль? — продублировал командира подошедший унтер, невысокий, но зверообразный мужик с кулаками не по фигуре и взглядом маньяка, дорвавшегося до сладкого.

— Смотри у меня… — он приблизился к пареньку вплотную, обдав нечистым дыханием хищного зверя, — я шутить не люблю!

Сказав это, он отстранился, ткнув Ваньку кулаком в скулу, и только голова мотнулась.

— Так точно, — прошептал ополченец.

— Да тьфу ты… — скривился, отворачиваясь, унтер, дотоле не отрывавший от него глаз, — сопля штатская!

— Сильвестр! — окликнул он какого-то немолодого, лет тридцати, солдата, возящегося неподалёку с какими-то плотницкими делами, — Подь сюды!

— Да, Маркел Иваныч? — материализовался тот, источая преданность и крепкий запах табака, с головой выдающий заядлого, страстного курильщика из тех, что могут, живя впроголодь, с прилипающим к позвоночнику животом, менять хлеб на табак.

— Вот, — унтер небрежно кивнул на лакея, показав на зверообразной физиономии неожиданно богатую палитру эмоций, — видал? Пополнение…

— Эко нас… — крякнул солдат, озадаченно глядя на Ваньку.

— Во-от, — протянул унтер, довольный реакцией, — теперь за него отвечаешь, внял?

— Эхе-хе… — сняв картуз, солдат почесал лысеющий затылок, не спеша отвечать, — Дядькой, што ли? Эхе-хе… Маркел Иваныч, Маркел Иваныч…

— Шутить? — вспыхнув порохом, мгновенно вызверился унтер, сунув солдату под нос кулак.

— Я⁈ — стараясь не глядеть на сбитые костяшки кулака, искренне удивился тот, делая честные глаза, — Да ни в жизнь! Просто… ну, это…

— Ладно, — шевельнув усами, пробурчал унтер, смиряясь, — твоя взяла.

Какие уж там взаимозачёты были у этих двух, попаданец не знал, но став, очевидно, разменной монетой, повлиять на это решение никак не мог.

— Напужался? — поинтересовался солдат у Ваньки, едва унтер отошёл, о чём-то на ходу разговаривая с не то сопровождающими, не то — конвоирами, доставившими ополченца на Бастион, — Маркел Иваныч, он такой! Зверь!

Сказано это было с толикой нешуточной гордости, решительно непонятной попаданцу.

— Этот да, могёт! — покивал своим мыслям солдат.

— Так… а ты што встал на дороге, раззявился? — спохватился он, отодвигая ополченца, уже получившего тычок в бок от мимохожего недовольного матроса, в сторонку, — Экий раззява…

Отведя его в сторону, солдат достал трубку, кисет, и смерил паренька взглядом.

— Небось нетути свово? — упадническим тоном поинтересовался он.

— Ну… было, — едва заметно пожал плечами Ванька, этим пожатием и едва заметной мимикой объясняя и отсутствие табака, и…

… в общем, личного имущества у него, кроме обмундирования ополченца, нет. Потому что потому, и если кем-то и кому-то положено, то не ему, сопле зелёной, спорить! Потому что морда, на которой аргументируют, она своя, а не казённая, и её, морду, чёрт побери, жалко…

— Н-да… жистя, — мрачно констатировал солдат, и, повозившись за пазухой, достал аккуратно нарезанные бумажки, затем не слишком щедро отсыпав подопечному духовитой махры, смешанной с какими-то степными травами.

— Я, значит, Сильвестр Петрович буду, — наконец-то представился он, — дядька твой, значит. Н-да…

— Иван… Ильич, — на всякий случай добавил лакей.

— Да уж… Ильич! — хохотнул дядька, — До отчества тебе ещё…

— Ладно, — ещё раз усмехнувшись, солдат отмахнулся рукой невесть от чего, усевшись на земляной приступок и начиная набивать трубку, придавливая табак заскорузлым жёлтым пальцем. Ванька, недолго думая, свернул папироску и стал ждать.

— Што, и огня нет? — удивился Сильвестр Петрович, — Дела-а…

Прикурив и сделав по несколько затяжек, помолчали. Непроизвольно прикусывая губу и спохватываясь, попаданец с тревогой вслушивается в разрывы бомб и посвист пуль, и, стараясь не слишком вертеть головой, осматривается.

Вокруг… ну да, стройка как есть, стадия котлована! С поправкой на время и место, разумеется…

Но в общем и в целом очень похоже, и если бы не пушки, не составленные в пирамиды ружья, то ни дать, ни взять, какая-нибудь масштабная стройка. Этакий Волго-Дон, и даже мундиры, истрёпанные у большинства до полной нецензурности, не в силах исправить впечатление.

Дядька, Сильвестр Петрович, невысокий, круглолицый, весь какой-то округлый и кажется, доброжелательный, производит двойственное впечатление. С одной стороны он, кажется, мужик не вредный…

… а вот с другой, вся эта простота, улыбчивость и душевность, они настораживают. Сталкивался он уже с такими, улыбчивыми.

— Захар! — окликнул дядька проходящего мимо солдата, — Захар!

— Чевой тебе? — остановившись, не слишком дружелюбно отозвался тот, весь ссутуленный и обвисший, и даже усы — обвисшие, и это — несмотря на солдатскую выправку.

— Да вот… — кивок на Ваньку, — пополнение нам…

— Иди ты? — не поверил Захар, — Этот? Он жа с ополчения, куды ево такова, в пяхоту-то?

— Да вот… — дробно рассмеялся Сильвестр Петрович, — что есть!

— Вот же ж… — невесело засмеялся в ответ Захар, и, отойдя на несколько шагов, к низкому проёму, ведущему не то в землянку, не то в капонир, крикнул, — Мужики! Нам тута пополнение дали, вылазьте глядеть!

Солдаты, сонные, ворча и переругиваясь, полезли из тёмной ямы на свет Божий, закуривая, общаясь, оглядывая бесцеремонно Ваньку, ругаясь на абстрактное начальство, и…

… кажется, процедура знакомства прошла более-менее удачно, или, по крайней мере, не плохо. К ополченцу солдаты отнеслись со снисходительным равнодушием матёрых убийц, сходу определив его, очень невысокое, место в иерархии.

— Ваньша-а… — окликая его, Захар тягуче, с подвывом, зевнул, выворачиваясь всем телом мало что не винтом, — Ваньша, подь сюды!

— Агась… — отозвался тот, поставив возле печурки тяжёлые вёдра с водой и поводя натруженными плечами, встряхивая руки, оттянувшиеся, кажется, мало что не до колен, — сейчас!

— Ваньша, — ещё раз, важничая, повторил солдат, отрываясь от шитья, — ты всё натаскал?

— Агась… — разумеется, попаданец, с учётом образования, полученного в двух мирах и в обоих телах, мог бы говорить чисто, на зависть иному офицеру из провинциальных дворян, и…

… собственно, поэтому-то и не говорит, подделываясь, по возможности, под простонародный говор. Во избежание.

— Тогда ступай в Митрохинское хозяйство, спросишь Елистрата Евсеича, унтера тамошнего. Чернявый такой мужчина, представительный, усы у ево ещё такие, роскошные прям.

Руками он при этом изобразил что-то вроде руля детского велосипеда, и попаданец, озадачившись интересом, решил, что уж мимо такого не пройдёт… хотя бы за ради посмотреть! С хлебом здесь плохо, зрелища однообразные, так что хоть такое, на память и для обсудить.

— Так, так… — кивает Ванька, зная уже по недолгому опыту, что Захару нужно подтверждение.

— Да ты не такай! — поддразнил его (и это тоже в правилах игры) солдат, — А возьми верёвку, да ступай туда! Елистрат Евсеич обещался с дровами помочь оказать, а мы ему…

— Да тьфу ты! — спохватился, сердясь, Захар, с размаху воткнув иголку в скомканное бельё, — Не твово ума дела, што мы ему, понял?

— Агась, — болванчиком покивал Ванька, — А это… если остановит кто, ну, с дровами? Охочих до чужого добра так-то эвона сколько! Я-то в морду могу ответно сунуть, но это ж… не по чину, сами же говорили. Ополченец, он же не солдат, и статус, значить, другой, пониже и пожиже. Да и это… суну если кому, так сразу столько набежит, что сувать замаюсь! Самому скорее насуют, а потом ещё и сюда придут, с претензиями.

— Тьфу ты… — задумчиво отозвался Захар, совсем даже не иллюзорно проиллюстрировав свои слова, — Вот жа бяда! Эта да, эт ты правильно… Ладноть, с тобой пойду! Постой пока… хотя нет, за верёвкой сходи пока, я мужикам скажу, что отлучаюсь, значить.

— Ты, значить, малой, наблюдай за бывалыми солдатами, значить, — на ходу поучает Захар попаданца, — потому шта ружьём кидаться и стрелять, эт канешно харашо, но солдатское ремесло, оно не токмо в етом…

Слушая его с некоторой тоской, кивая и не забывая поддакивать, сохраняя притом самое заинтересованное выражение лица, Ванька старательно фильтрует слова, не вдруг и не сразу расшифровывая все эти «Шта» и тому подобные штуки.

Простонародный говор, по необходимости, он может включать не то чтобы «на раз», но, в общем, без особых усилий. Другое дело, что до дикторов Центрального Телевиденья, разговаривающих литературно-правильным русским языком, ещё целая Эпоха, а язык, он в каждой местности свой, и порой ох как отличается…

… иногда и переспрашивать приходится.

Здесь, на Четвёртом Бастионе, ему не то чтобы мёд, но, не считая обстрелов, в общем, и не сильно хуже, чем при штабе. С провиантом сильно похуже, это да… а ещё с водой, с дровами и…

… зато хорошо с бомбами, хотя и говорят, что сейчас затишье и чуть ли не курорт, а ещё, из-за проблем с водой и дровами, хорошо с холерой.

Но зато коллектив… он не то чтобы сильно лучше, но он, Ванька, здесь не опасный прецедент и потенциальный претендент на чьё-то место, а мальчишка, сопляк!

Отношение, конечно, далеко от уважительного, но и гнобления особого нет, по крайней мере, не больше, а скорее и поменьше, чем его деревенским годкам от взрослых мужиков.

Этакая дедовщина, хотя и обидная иногда, но зато и снисходительная, с учётом возраста, «сопливости» и невеликих подростковых кондиций, так что, в общем, терпимо. Если бы не Его Благородие… благо, господин поручик, пользуясь затишьем, на Бастионе появляется нечасто, занимаясь в городе хозяйственными вопросами, то бишь коротая время за игрой в карты, выпивкой и волочением за барышнями.

За минувшую неделю Ванька уже выучил, кто здесь есть кто, с именами, привычками, ну и, разумеется, с соседями! Были «проверки на пацана», с поправкой на время и место, попытки прогнуть его под себя от соседей, с великим лаем отражённые «дедами». И такого рода проверки, если он правильно понимает, будут постоянно, потому что, мать его, коллектив, да ещё и мужской, замкнутый… со всеми вытекающими.

И благо, что содомия в армии…

… или вернее, в их полку[i], не в чести.

По возвращению Захар принялся кашеварить, пытаясь из погрызенной жучками крупы, солонины третьей свежести, кусочка прогорклого сала и разного рода приправ, то бишь степных трав, пахнущих хоть сколько-нибудь духовито, соорудить на обед нечто приемлемое. Лакей крутится рядом, не столько даже помогая, сколько обмахивая ЧСВ солдата, гоняющего его без особого повода, а просто потому, что может!

— Эт-та что, — лязгнул голосом поручик Жидков, вынырнув из-за угла и едва не сбив замешкавшегося Ваньку.

— Виноват! — вскочил, не понимая вины, Захар, и ополченец, отставая на секунду, продублировал…

— Виноват! — зная уже по опыту, что солдат ты, или лакей, а всегда — виноват, даже если вины и нет никакой, и что лучше не спорить. Потом — да… потом можно не то чтобы оспорить, но перекрутить на обстоятельства и «не губи, батюшка-барин, душеньку мою грешную!», с обязательным валянием в ногах…

… но для этого момент нужно понимать и ловить, а не это вам всё!

— Знаю, что виноват, — жёстко усмехнулся Жидков, взглядом выдёргивая откуда-то унтера, и адресуя вопрос уже ему.

— Так значить, на хозяйстве оставлен солдат, по ранению! — бодро отрапортовал тот.

— Эт ладно… — кивнул поручик, явно сдерживая себя, — А этот-то что, тоже ранен? Какого…

Не сдерживая себя, он выругался, комкая от ярости слова и багровея лицом

— Так ополченец, Вашбродь, — не понял посыла унтер, одним коротким взглядом обещая попаданцу муки-мученические и весь диапазон челюстно-лицевой хирургии в ближайшем будущем, — куда его? Сырой совсем! В караул, согласно Устава, его никак, а остальное… учим, Вашбродь, учим!

Он выразительно потёр кулак, покосившись на Ваньку, и тот, уловив посыл, выразительно закивал, моментально синхронизировавшись с закивавшим же Захаром.

— Пока вот, — подвякнул солдат, — по хозяйству! Я, Ваше Благородие, из гошпиталя пораньше в родную часть, значица, и вот, хлопочу. А дрова принесть, или там воду, эт, дохтура говорят, нельзя пока, кишки все наружу вылезут. Вот ён и ето…

Натужившись лицом, Захар вспомнил выданное недавно попаданцем…

— Круглое таскать, квадратное катать!

Крутанув головой, Левицкий усмехнулся, понемножечку, кажется, отходя.

— Ладно… — протянул он, — необученный ополченец тот ещё подарочек, понимаю.

Унтер закивал со скорбным видом, и, раз уж Его Благородие в настроении, вставил свои пять копеек.

— Новобранца и то гоняют сколько, а это… — он махнул рукой и добавил:

— Да и некому его гонять, Вашбродь… и некогда! Вона- Маркел Иваныч мотанул головой в сторону низкого проёма, из которого пахло сырой землёй, порохом и опасностью, — все, почитай, спину в галереях рвут, супротив французских минёров, значит.

— В галереях… — голос Левицкого стал ниже на два тона разом, опустившись куда-то инфразвук, своим звучанием дробя попаданцу коленки.

— Так что же он, сукин сын… — начальственный палец тычется мало не в глаз ополченца, — не в галереях⁉ В караул нельзя согласно Устава, воевать необученный… а⁈ Почему…

Сложная матерная конструкция, обёрнутая морскими термина, вознеслась над Бастионом, и всё длилась, длилась…

… и длилась.

— Виноват! — с отчаянным видом вставил унтер, едва Сергей Александрович заглох, и начал пояснять:

— Негодящий он к таким работам, Ваше Благородие! Уж мы и так, и этак… минуточку в галерее, и прямо-падучая его бьёт, так пужается! По морде его, так он, паскуда, если там же, под землёй, а не на свету Божием, снова в падучую!

Ванька закивал отчаянно… да, да, так оно и есть! Чёрт его знает… может, было что-то в голове раньше, а может, появилось после сиденья в зинадане, в ожидании приговора? Но клаустрофобия у него оказалась совершенно отчаянная, невозможная…

Впрочем, в минных галереях, душных, высотой не больше метра, постоянно обваливающих, клаустрофобию может приобрести и совершенно здоровый дотоле человек, но повезло — Ваньке.

Левицкий ещё раз крутанул головой, не говоря ни слова. Над бастионом, кажется, нависло молчание, нарушавшееся только начавшимся обстрелом.

Одно из ядер упало сверху, метрах в пяти от них, и закрутилось, дымя искрящимся фитилём.

Попаданец, просмотревший, наверное, сотни фильмов о войне, знал, как действовать в таких случаях, и, упав плашмя, заполз за укрытие, прикрыв голову руками.

Он не видел, как Захар, разом сорвавшись с места, обжигая руки, погасил фитиль, а потом, для верности, закатил ядро в яму, от греха. Не видел он, и как поручик, дёрнувшийся было в сторону, тут же, озлившись невесть на что, дёрнул за ворот, и, сделал несколько шагов к ополченцу, вставил носок сапога ему в бок.

— С-сукин сын… — прошипел Его Благородие, — Встать! Встать, кому я говорю⁉

Ваньку подбросило, и лицо поручика оказалось перед его, и немигающие глаза Его Благородия уставились, гипнотизируя, в его…

— Трус? — спросил Левицкий, и сам же ответил, припечатывая, — Трус! Будем лечить!

— Унтер, — окликнул он Маркела Иваныча.

— Я-а! — истово протянул тот, материализуясь перед командиром.

— Этого… — взмах рукой в сторону ополченца, — на бруствер! Будем лечить. От трусости!

— Ну! — рявкает поручик, и Захар, в лице которого, кажется, не осталось ничего человеческого, упирает Ваньке штык под подбородок.

— Я-а… — попытался было сказать попаданец, не зная толком даже, что говорить…

… но штык проткнул кожу и…

… Ванька скосил глаза, глядя, как по лезвию течёт кровь. Его кровь…

— Наверх, — скомандовал поручик, и ополченец, подпираемый, подталкиваемый двумя штыками, полез на бруствер.

В голове никаких мыслей, а только страх, страх…

… и наконец он встал наверху, видя сверху и Четвёртый Бастион, и близкие, слишком близкие французские укрепления, и солдат с матросами, и…

Пуля сбила картуз, потом, чуть погодя, продырявила полу серого мундира… а потом французы перестали стрелять[ii]. Правда, Ванька осознал это сильно потом…

А пока он стоял, и стоял, и…

… потом ему разрешили сойти.

Подобрав картуз, попаданец, прежде чем надеть его на голову, некоторое время смотрел на отверстие, пробитое пулей аккурат у жестяной ополченческой крестообразной кокарды, на которой было выбито…

… «За Веру и Царя».

— Давай, с-сукин сын… — пыхтит сзади солдат, подпихивая рукояткой кирки, — што жы ты за зверь-улитка така, прости Господи!

Ванька же, согнувшись, скукожившись так, чтобы не задевать, по возможности, земляных стен галереи, не касаться головой осыпающегося потолка, на четвереньках ползёт вперёд, задыхаясь разом от ужаса и нехватки воздуха. К горлу то и дело подкатывает едкий ком, и сердце, кажется, колотится там же, в горле.

Разум генерирует такое, что лучше вообще не прибегать к его услугам, а просто вот ползти вперёд…

… потому что или так, или бруствер.

Его Благородие обещался сделать из ополченца настоящего солдата, или…

… и Ванька хорошо знает, что «Или» господин поручик непременно исполнит. Он, господин поручик, такой, человек Слова, настоящий русский офицер.

— С-сукин сын!

— Ага… — выдавливает из себя попаданец, проползая через узкий, грубой рубки, деревянный короб, скрепляющий развилку. Ещё чуть-чуть, ещё…

— Давай сюда! — чьи-то руки вырывают у него бурдюк с водой. Не видно ни черта, потому как ну какое там освещение, если и дышать-то воздуха нет⁈

— Ложися… — и попаданец, вытянувшись в струнку, приникает к земле, и отчасти по нему, больно наступая коленом на спину, проползает вперёд конвоир, он же — смена.

— Давай назад, — слышит он желанное, и… — да погоди ты, чёртушко! Короб с землёй кто потащит⁈ На вот верёвку… и тяни давай.

Назад, назад, к свету, к воздуху… к жизни!

Выбравшись из тёмного, затхлого проёма, он дышит, и дышит, и дышит… и сильно не сразу начинает реагировать на действительность, слыша усталые, натужные шуточки солдат, выбравшихся на Свет Божий после адовых сапёрных работ.

— Штабс[iii] наш грит, што в три раза больше успеваем копать, чем хранцузы, — хрипло говорит один из солдат, набивая табаком видавшую виды, искусанную и изжёванную трубку. Все они, как один, измученные, донельзя грязные, и настолько от этой измученности и грязи одинаковые, что Ванька, не вросший ещё толком в подразделение, отличить их, да ещё и вот так вот, сходу, не в состоянии. Да и… сейчас ему на всё плевать.

— А то! — отзывается второй с натужным весельем, — Лягушатники, они жа неженки! Как мы, они ни в жисть не смогут, спужаются! Захар вот… Захар!

— Ась? — не сразу отозвался тот, возясь у грубо слепленной печки, стоящей прямо на улице под неказистым навесом, с обедом, — Чево тебе, Савва?

— Помнишь, вы с Егором и Мишкой Зыряновым на французскую галерею наткнулись?

— А как же… — отложив невесть где раздобытую морковку, Захар смачно высморкался в горсть, обтёр руку о штаны и продолжил готовку, — забудешь такое! Егора опосля и отпели, так вот… и сам чудом каким жив остался, до сих не знаю.

— Ну так что, просторные у французиков галереи? — поинтересовался Савва.

— У-у… — оживился кашевар, — богато живут! В галереях чуть не в полный рост выпрямиться можно, и короба деревянные, да подпорки чуть не кажном шагу! Не то, што у нас, они, французы, свои жизни жалеют!

— Небось как мы ишшо и не полезут, пардону запросят, — с оттенком смиренной гордости сказал кто-то из солдат.

С тем, что не полезут, согласились единодушно, потребовав подтверждения и у ополченца, который поддакнул, плохо понимая, чего от него, собственно, хотят. Отойдя немного, он начал отматывать с колен, локтей и запястий куски мешковины, с которой только и можно передвигаться под землёй, не стираясь в мясо.

— … присягу понимам, — краем уха улавливает Ванька разговор всё о том же — о подземной войне, французах, галереях и собственной судьбе, и всё это — с оттенком той жертвенности и смирения, при котором выбора, собственно, и нет…

Прерывая разговор, приглушённо ахнуло, тряхнув землю.

— Ах ты ж Боже ж мой… — привстал Захар, никак Никушинскую галерею французы подорвали? Ах ты ж… у меня кум там…

После подрыва, как это обычно и бывает, затеялась перестрелка, и понять, избыточная ли это инициатива нижних чинов, озлившихся на гибель товарищей, или французы в самом деле решили сделать вылазку, решительно невозможно!

Не будучи человеком военным, разобраться в этом кажущемся хаосе с орудийной и ружейной стрельбой, минной войной, малопонятной суетой матросов и солдат, ежеминутно занятых какими-то делами, попаданец пока не смог. Наверное, это и есть то самое, о чём толковал Захар, говоря, что ружьём кидать и стрелять, это только часть солдатской науки…

— Ах вы ж сукины дети, вот ужо я вам! — орёт один из солдат наверху бруствера, стреляя в кого-то, а вернее всего, в Божий Свет, как в копеечку, — Попал, братцы, как есть попал! Видали⁉

— Небось передумали в наступление идтить! — нажав на спусковой крючок, хрипло вторит ему другой, — Не хотится им под наши пули из-за укреплений высовываться, так-то!

— А ты чево? — вызверился на Ваньку набежавший солдат из чужого подразделения, начавший было карабкаться наверх, но решивший сперва разобраться с ополченцем, — Чево не наверху⁈ Чево не стреляшь? Я тя щас…

Он замахнулся было, но Захар, тот самый, который несколько дней назад, не задумываясь, кровавил свой штык о горло попаданца, перехватил его руку.

— Не замай мальца! — резко сказал солдат, — Не вишь, что ли, ополченец, сопля необученная! Ему ружжо дашь, так он им сам сибе подстрелит, а потом ещё и поломает!

— Да тьфу ты… — вырвав руку чужой солдат, смерил Ваньку презрительным взглядом и вскарабкался наверх.

Стрельбу, впрочем, вскоре остановили офицеры и унтера, щедро, как картечью при наступлении противника, поливавшие всех руганью, не жалеющие зуботычин и оплеух. И ругань, и затрещины солдаты восприняли как должное, прекратив наконец стрельбу и принявшись гомонить вразнобой, возбуждённые после перестрелки.

Если послушать их, то каждый подстрелил не по одному мусью…

… которые, если слушать их же, в атаку на Бастион так и не пошли, и ухитрились ли они подстрелить при таком раскладе хоть кого-то, большой вопрос. Ванька сформировал на этот счёт своё, крайне скептическое мнение, которое, однако, предпочёл оставить при себе.

В расчистке галерей принял участие и ополченец, благо, в подземелье его всё-таки в этот раз загонять не стали загонять.

— И-эх, дубинушка, ухнем… — хрипит в ухо незнакомый солдат, и Ванька вместе со всеми тянет за канат, привязанный к салазкам с землёй, напрягаясь всем телом, а больше всего, как и должно, ногами и спиной, отзывающейся иногда очень нехорошо, что, увы, стало уже привычно.

— И-эх, родимая… — и земля пересыпается на носилки, а потом — бегом, бегом… оттаскивается в сторону, куда-то к брустверу.

— Эй, малой! Эй… — он не сразу понимает, что окликают его, — Давай за водой, живо… одна нога здесь…

К обеду начали вытягивать тела погибших солдат. Ванька старался не глядеть на них, на их лица, страшные в своём мученичестве, искажённые, посинелые, с окровавленными ртами, которыми те, быть может, грызли завалившую их землю, пытаясь вдохнуть. По всем видно, что умирали они — страшно!

Послали за священником, а пока, кое-как умывшись, уселись обедать… и было очень стыдно перед самим собой за то, что несмотря на весь этот страх, на мертвецов, некоторых из которых он знал лично, аппетит не пропал. Есть… а вернее, жрать, ему хочется почти постоянно, и сейчас он, как никогда, жалеет об отобранных сухарях и изюме, которые были бы ох как кстати!

… жалеет как бы не больше, чем о погибших, которых толком и не успел узнать.

После, на отпевании, он машинально крестился, подпевал молитве и бубнил, не вдумываясь в знакомые слова, лишь прислушиваясь с тоской к урчащемую брюху, зовущего его в ретирадное место, на вдумчиво посидеть и подумать.

Но уйти сейчас, это… в общем, не стоит, и лучше бы крепиться… потому что полковой батюшка, он в зубы конечно не двинет, но промолчит, не заметив воспитательной унтерской зуботычина, а после ещё и епитимьей какой сверху припечатает, для исправления грешника, разумеется. К вящей пользе его, Ванькиной, души.

У него, у священника, всё как-то очень ловко выходит, когда и зуботычины, и муштра, и бруствер, и сухарный понос из-за воровства интендантов, и всё, что делает армейское начальство, всё солдатской душе на пользу! Да всё с цитатами, с отсылками, да с молитвою…

… и попробуй, оспорь!

Ванька, к слову, оспорить мог бы. Он и здесь, в холопской своей жизни, читывал не только азбуку и Вольтера, но и Евангелие, и в двадцать первом веке, благодаря воцерковлённой матушке, а потом и подростковому бунту против родительского диктата, знал о православии и Церкви много больше, чем хотелось бы.

Несуразицу в речах полкового батюшки, самую грубую и постыдную притянутость за уши, он видит постоянно, то и дело ловя себя на мысли, что мог бы, без сомнения, с куда как большим успехом выполнять роль полкового священника, даже оставаясь в казённых рамках. Хотя, по его мнению, христианство и вот это вот всё…

… впрочем, язык он держит за зубами. Учён. Поправлять, показывать сомнения? Нет уж, результат-то, чёрт подери, известен, и это тот случай, когда предположение не нуждается в доказательствах.

С-сукин сын… против Веры Православной идешь⁉ Варится тебе, грешнику, за такое в котле, и черти калёным железом язык твой будут прижигать!

А пока, в ожидании Суда Божьего, ждёт тебя Суд Человеческий, и…

… н-на, клеймо тебе, Иуде, на лоб, да ноздри рваные, да на каторгу. Ну или заточение вечное, «до исправления», в стенах монастырских, что, при здравом размышлении, ещё хуже.

С каторги хотя бы сбежать можно, да и живут там какие ни есть, а люди, в монастырях же…

… отцы святые!

— Шустрее давай! — без нужды торопит напарник, покуривая, пока Ванька набрасывает землю на деревянные носилки, выглядящие так убого, что аж слёзы от такого КПД наворачиваются. От КПД и от собственного участия во всём этом.

Такие или очень похожие он видел на старых фотографиях времён Великих Строек, Пятилеток и прочих свершений, где перековывающиеся з/к радостно улыбались, таская кадаврического вида деревянные тачки и носилки.

Так что, памятуя о технологических возможностяхбольшой, но отсталой Империи, помалкивает. Если уж десятилетия спустя не потянули более технологичные девайсы, то есть ли толк воздух сотрясать?

Как архитектор, пусть даже и недоучка, едва успевший окончить второй курс, он мог бы многое изменить к лучшему, но… учён. Собственной шкурой прочувствовал все прелести прогрессорства.

Каждый ведь раз буквально… каждый раз, стоило ему высунуться, как огребал так, что зарёкся высовываться. Хватит!

Да и его благородие Обер-Крот, он же штабс-капитан Мельников, при всех своих несомненных достоинствах, очень самолюбив и упёрт. Он и старших-то офицеров порой слушает, наклонив голову и катая желваки, явно полагая, что есть два мнения — его, и неправильное, и куда там ополченцу со своим соваться…

— Давай сюды сидай! — повелительно приказал дядька Сильвестр, и Ванька поспешил к нему, удерживая миску со щами полой грязной рубахи.

Присев рядышком, и поставив горячую миску на подрагивающие колени, он начал хлебать, от усталости почти не чувствуя вкуса. Всё ж таки тяжеловато подростку работать наравне со взрослыми, сформировавшимися мужиками.

— С каждым днём всё хужей, — недовольно бубнит по соседству один из солдат, — одна жижка в миске, крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой! Ни мясинки, ни жиринки! Ни черта, ети, скоро не будет, акромя водички солёной!

— По весне, бывалоча, и похуже приходилось, но ето на печи сидеть и на губах играть, а не робить хужей, чем во время пахоты! — поддержал его товарищ, и солдатская беседа потекла по наезженному пути, с обсуждением воров-интендантов.

После еды добрая половина солдат прилегла подремать, похрапывая не в такт и выводя носом сопливые рулады. Остальные, подходя иногда к висящему над угольями котлу с кипятком, черпают кружкой и возвращаются к товарищам, обсуждать насущное и животрепещущее.

— Заели… — прерывая разговор, пробубнил Захар, скидывая с себя рубаху и начав с ожесточением давить платяных вшей ногтями, и его примеру последовали остальные.

Ванька, не завшивевший ещё толком, начал было давить их, по примеру солдат, ногтями, но быстро пришёл к выводу, что это занятие можно ускорить. Подумав чуть, он нашёл кусок жести, согнул его, пробив трофейным штыком, и, продев в отверстия шомпол, приспособил над лучиной.

— Эко… — недоверчиво протянул Захар, видя, как вошь, брошенная Ванькой на эту импровизированную адскую сковороду, лопается от жара, но вскоре и он, и все остальные последовали его примеру.

— Грамота, она завсегда пользительна,-глубокомысленно заметил Сильвестр Петрович, оценивший высокотехнологичный девайс.

— Глянь! — перебил его один из солдат, — Жир топится! Ей-ей, жир! На моей кровушке паскуда отъелась! Ну ужо… я опосля сапоги этим жиром смажу, штоб воду не пропускали!

— Небось на всех хватит! — хохотнул повеселевший Антип, у которого от сырости или от чего ещё развилась ногтееда, и давить вшей ему было куда как сложней, чем остальным.

— На-ка вот… — достав кисет, он щедро угостил ополченца, — покури!

— Не иначе, Конец Света скоро, — с деланным испугом перекрестился один из солдат, — Антип табачком поделился!

Начались подколки и подначки, с разной степенью солёности, смысл которых попаданец не всегда понимает.

— А-а… Маркел Иваныч! — дядька Сильвестр радостно, как любимому родственнику, заулыбался навстречу степенно подошедшему унтеру, — Присаживайтесь, покалякайте с нами! Может, кипяточку? Захар с травками заварил, самое то кишки прополоскать, кипяточком-то, с травками!

Унтер, кивнув благосклонно, присел, и дядька, выплеснув кипяток из своей кружки, сунул её Ваньке,

— Давай, живо… — совсем другим тоном приказал он. Впрочем, лакея, с его-то дрессурой, учить не надо… так что и сбегал он шустро, и подал как надо, ему не привыкать.

С приходом начальства беседа приняла несколько другие, более интеллектуальные обороты. Ну… для солдатской среды интеллектуальные.

Попаданец, помалкивая в силу возраста и статуса, со своим мнением не лезет, но разговоры отслеживает чётко. Он помнит, что Маркел Иваныч служит уже двадцать лет, и до скрипа зубовного, до сорванных жил хочет выслужить офицерское звание. Это, собственно, и не секрет.

Выслуга и заслуги позволяют, но уровень образования не тянет… и сильно. Экзаменаторы в подобных случаях, разумеется, лояльны, порой до анекдотичности, но случиться может всякое.

Ну и понимать надо, что после войны, когда будут награждать героев оной, проскочить не то чтобы просто, но всё ж таки сильно проще, а вот потом… потом сильно не факт!

От этого простого понимания и без того тяжёлый характер унтера портится, и он, паскуда злобная, зверится на подчинённых, пытаясь выслужиться хотя бы за счёт усердия.

Прикусывая трубку, чтобы не кусать губы, Ванька отслеживает разговор…

… но не особо отслеживается.

Вставить, что он вообще-то не просто грамотный, но выученный на камердинера и домашнего учителя, это надо как бы исподволь, невзначай, ни в коем случае не предлагая свои услуги.

Это солдату можно было бы напрямую предложить, а с унтером, ети его в качель, политес соблюдать надо!

С одной стороны — начальство, которое свой характер имеет, и которому претит быть должным нижнему чину, да ещё и какому-то ополченцу.

С другой — собственно ополченец, который хочет на этом поиметь… хотя бы хорошее… нормальное отношение со стороны унтера.

Грань здесь тонка, и все уже всё, кажется, понимают, но Ванька не хочет вовсе уж прогибаться, не имея от этого ни малейшего профита, а Маркел Иваныч, соответственно, хочет ровно наоборот.

А пока…

— Да, погонял бы ты его, Сильвестр, — отхлебнув из кружки, сказал унтер, — а то не солдат, а чёрт те што! Нет уж! Если ты мне вверен, так изволь соответствовать! Я тебя, сукина сына, представлю…

— … носок, носок тяни, сукин сын! — благодушно покрикивает унтер, держа в одной руке кружку с кипятком, а в другой трубку, — Держи ногу, держи, сукин сын…

Замерев с поднятой ногой, Ванька держал, потому что… а куда он, собственно, денется?

Держал, и шагал, и выполнял разного рода экзерсисы с ружьём, притом, для пущей обидности и подчёркивания его, Ванькиного, неполноценного положения, поломанным, из трофейных.

— Вот пусть пока со сломанным и походит, — приказал Маркел Иваныч, — и не жалей его, Сильвестр! Есть коли свободное время, так гоняй его, и смотри, проверять буду! Если что…

Он без лишних слов покачал перед носом дядьки увесистым кулаком, на что тот только вильнул глазами в сторону подопечного, и Ваньке без всяких слов стало понятно, что он попал… и в который уже раз пожалел, что высунулся! Ну какая к чёрту, учёба грамоте, какой политес!

Что уж там он сделал не так… да и сделал ли? Может быть, малограмотный унтер просто озлился от того, что какой-то мальчишка, ополченец, раб, превосходит его хоть в чём-то?

Во рту стало кисло, и попаданец пообещал себе, что станет — как все, потому что… ну его к чёрту!

— … занимался рукоблудием, — согнувшись под епитрахилью, Ванька перечисляет грехи, собрав в кучу все те грехи и грешки, нормальные для молодого парня пубертатного возраста. Онанизм, гневливость…

… впрочем, на онанизме обычно его скороговорка спотыкается, и священник, перебив, начинает выяснять подробности — как, да о чём думал, да…

В общем, попаданец даже думать не хочет, за каким чёртом священнику это вот всё. Но иеромонаха интересует плотское, и, по службе, ненадлежащие мысли в сторону начальства.

Иногда его подмывает выдать святому отцу что-нибудь этакое, в лучшем немецком стиле, но останавливает не столько даже данное самому себе обещание быть как все, сколько опаска за то, что у монаха взыграет плотское, и он (не дай Бог!) затриггерится на Ваньку.

Не факт, что священник захочет перейти от мыслей к телу, но проверять как-то не тянет… да и повышенное внимание от святого отца, оно ему надо?

— Гневился ли на начальство? — святой отец наконец-то перешёл следующему вопросу.

— Гневился, отче… — согласился ополченец, зная, что отрицательному ответу иеромонах не поверит. Но и рассказывать ему настоящее…

… он часто представляет, а иногда и видит во сне, как во время боя пробегает мимо Его Благородия, лежащего со штыком в животе, и как бы не замечая в горячке боя, наступает на живот… с размаху!

Сколько раз он думал о таком…

… бил штыком в спину при атаке, наступал на живот или горло, стрелял, непременно в лицо, валил на землю и бил… бил так, что ненавистная физиономия кровавилась, расползаясь в лоскуты, в пыль, в ничто!

Менялись только декорации да рожи, и иногда это был поручик Левицкий, иногда Маркел Иваныч… а иногда и кто-то из солдат, хотя последнее много реже.

Неизменной была только пульсирующая в голове ненависть, искреннее, истовое, почти молитвенное желание смерти, и… с некоторых пор — смерти со всеми чадами и домочадцами. Сдохните, твари! Все, все… никого не жаль!

… но этого он, разумеется, не рассказывает, памятуя о том, что РПЦ — это казённая структура, встроенная в Государство Российское так, что и не отодрать! И что священники, монахи, дьяки и все прочие — не Отцы Духовные[iv], а скорее тюремные надзиратели в огромном лагере строгого режима, который называется Российская Империя.

Отходили, крестясь, лица у солдат праздничные, просветлённые.

Попаданец знает наверняка из разговоров и оговорок, что к Церкви очень и очень многие относятся далеко не столь восторженно и истово, как принято считать. Воцерковлённость, она в прямом смысле из-под палки, но, тем не менее, и служба, и исповедь, и причастие для большинства всё ж таки очень значимы.

Вера их не столько христианская, сколько крестьянская, так густо порой переплетена с язычеством, что и не различить. А скабрезных, презрительных пословиц и поговорок о духовенстве в народе столько, что нетрудно понять, что он, народ, разделяет собственно духовенство, и Бога.

Но ритуалы, привычные с детства, успокаивают, облегчают тяготу в душе и обещают пусть не скорое, пусть не в этой жизни, но воздаяние за всё то, что он терпит в этой.

— Охо-хо… — со стоном разогнулся Сильвестр Петрович, — грехи наши тяжкие!

Он перекрестился, и, достав из кармана трубку, начал набивать её, а потом прикурил и с наслаждением затянулся, прикрыв глаза.

Ванька, подавив стон, присел, а скорее даже упал на прогретое солнцем ядро от мортиры.

— А ты чевой-то? — удивился дядька, открыв наконец глаза, — вона ружьё!

Уперевшись руками в колени, попаданец с трудом встал, не сразу утвердившись на неверных ногах, и, подойдя к сломанному трофейному ружью, которое он, блажью Его Благородия, таскает за собой повсюду, ухватил его и замер в уставной стойке.

— На пле… чо! — скомандовал Сильвестр Петрович, и ополченец принялся выполнять команды. Чувствуя себя…

… а впрочем, он себя никак не чувствует. Ну то есть физически прескверно, а духовно, душевно — никак. Выгорел.

Работа на Батарее не прекращается ни днём, ни ночью, и какая там охрана труда, какое трудовое законодательство…

А он, Ванька, в те минуты, когда остальные отдыхают, пыхая табаком и травя байки, упражняется в шагистике и прочих, столько же актуальных ополченцу солдатских науках.

— Ать-два… — и он поворачивается то на-але… то на-апра…

Не думая, не рассуждая. Мыслей в голове никаких, есть только непроходящая усталость — такая, что даже есть не хочется, а в сон проваливается, стоит только прилечь. Как в колодец… и ничего потом не помнит, разве только то, что снилась какая-то дрянь, но впрочем, и вокруг такая дрянь, что разницы никакой.

За минувшие две недели он, с детства выученный танцам и фехтованию, научился маршировать и жонглировать ружьём так, что, пожалуй, какой-нибудь строевик, увидев такое, прослезился бы и облобызал ополченца. Но пока — так…

— А-атставить! — и приклад ружья со стуком опускается на землю, а сам Ванька, замерев, смотрит в пространство оловянными, невидящими глазами.

— Ну… — подошедший Маркел Иваныч обошёл его вокруг, — на человека начинает походить! Кхе… так что, Сильвестр, не забывай его гонять, потом спасибо скажет!

Прежде, наверное, в голове попаданца ворохнулось бы хоть что-то, но сейчас — одна звенящая пустота. Ни-че-го…

Во время очередного заход в тоннель, Ванька, чувствуя, как его начинает настигать приступ клаустрофобии, дополз, и лёг в нишу, выдолбленную когда-то для хранения инструментов, воды и всего, что только может понадобиться сапёрам.

Прерывисто дыша, он попытался успокоиться, тщетно представляя себя то на поляне в лесу, то в горах, но выходит… да можно сказать, никак не выходит. Паника, сдерживаемая только усилием воли, да памятью о том, что альтернатива всему этому — жестокие побои, а потом бруствер, рвётся наружу.

' — Дышать, размеренно дышать, — мысленно повторяет он, как мантру, — я на поляне в лесу…'

Он услышал какие-то звуки впереди, но, и так-то с трудом удерживаясь в сознании, не обратил на них никакого внимания.

' — Дышать, дышать…'

— … чёртовы кротовьи норы, — услышал он сдавленное…

… не сразу поняв, что сказано это было на французском.

— Под самой батареей заложим, — и ещё несколько слов, которые, в контексте сказанного, можно понять о минировании… и французских сапёрах.

А потом его накрыл приступ клаустрофобии, и страх оказаться погребённым заживо, и ярость на поручика Левицкого, на Маркела Иваныча, на дядьку Сильвестра…

… и он, кусая до крови губы и не замечая того, вытащил из ножен узкий кинжал, змеёй заскользил вслед французским сапёрам.

Несколько мгновений… или часов, а может быть, и веков, и Ванька бесшумно, но очень быстро бросил себя вперёд, накрывая крайнего из французов своим телом и вонзая кинжал ему в затылок — так, как когда-то волкам.

Не теряя времени, он бросился, задевая плечом земляную стену, на следующего, почти успевшего повернуться, отреагировать… но почти — не считается, и узкое лезвие вонзилось в висок, ломая тонкую кость…

… а потом на него обрушилось тяжёлое тело, и Ванька успел, не увидев даже, а почувствовав, перехватить руку с ножом. Завязалась та схватка, которую невозможно описать хоть сколько-нибудь подробно, и можно говорить только об эмоциях, накале чувств и озверении.

Француз начал было брать вверх, его тяжёлое, нечистое дыхание явственно напомнило попаданцу Маркела Иваныча… что странным образом придало ему не сил, а скорее — озверения, и, рванувшись вперёд, он зубами вцепился врагу в лицо!

Короткий вскрик, секундная заминка… и Ванька, вырвав руку, заработал кинжалом со скоростью швейной машинки. А потом, скинув с себя тяжёлое тело, пополз к выходу, к воздуху, к свету…

— Ф-французы, — выдохнул он прерывисто в незнакомое офицерское лицо, — там…

Короткий взмах рукой.

— … взорвать хотели, — прерывистый сиплый выдох, — а я их… трое было.

Наградили его, вручив перед строем ружьё. Почти торжественно.

[i] Гомосексуализм в армии Российской Империи (о Европе отдельно) явление частое. В высших кругах Российской Империи гомосексуализм не считался большим грехом, скорее пикантной забавой. А оттуда, сверху, эта «забава» пробралась в Пажеский Корпус, Училище Правоведения, кадетские корпуса и далее вниз.

Часто бывало так, что если командир полка (дивизии, батальона, роты) имел гомосексуальные пристрастия, то голубела и часть. В Гвардии, к примеру, это было особенно заметно.

[ii] Автор не нагнетает, подобное наказание ШИРОКО (согласно воспоминаниям современников, в том числе и офицеров) применялось и в ПМВ, а в описываемое время отношение к солдатам было намного более жёстким, а скорее даже — жестоким.

[iii] Штабс — здесь штабс-капитан Александр Васильевич Мельников, руководивший сапёрными и земляными работами на Четвёртом Бастионе. В офицерской среде он получил прозвище «обер-крот».

[iv] Мнение автора не всегда совпадает с мнением Героя. Своего Героя за такие мысли я решительно осуждаю, а сам мыслю правильно, согласно законодательству РФ.