Старые недобрые времена 1

Глава 4 Уроки патриотизма

Проснувшись поутру с замечательно выраженным похмельным синдромом, Ванька скинул с себя ветхую солдатскую шинель, заменяющую ему одеяло, и сел на топчане, зябко поведя плечами и чихнув. Шмыгнув носом, он накинул шинель на плечи, сунул босые ноги в опорки, и кряхтя, как столетний дед, прошаркал на зады домика, посетив нужник с дружественным визитом.

— Зараза… — негромко выдохнул он, покидая ретирадное место так быстро, как только мог, едва успев подхватить соскользнувшую с плеч шинель и отмахиваясь от мух, решивших проводить дорогого гостя.

Продолжать мысль вслух, а тем более, дополнять её ностальгическими воспоминаниями о туалете со смывом, пусть даже общественном, общажном, Ванька не стал. Учёный…

Ещё не рассвело, но квартирующие неподалёку солдаты уже начали просыпаться, густо заполняя пространство своими персонами и ядрёным матерком, с уханьем, аханьем, и другими возгласами разной степени эмоциональности и развязности.

— Дети очень старшего возраста, — прислушавшись, хрипловато констатировал попаданец, отнюдь не испытывая умиления, — Родителей дома нет, вот они и…

Не договорив, он зевнул, широко, со слезами на глазах, так, что ещё чуть, и челюсть пришлось бы вставлять. Отзевавшись, потерял мысль, и, поглядев ещё раз в сторону солдат, решил не будить лихо.

Солдатушки… в общем, бравы ребятушки в прокрустово ложе пропаганды, притом хоть здешней, хоть в будущем, впихиваться не желают. Бравые орлы, чьи жёны, как известно, пушки заряжёны, а сёстры — сабли востры, защитники Отечества и Et Cetera[i], не спешат умирать ни за Царя, ни за Отечество, да и соответствовать ожиданиям наивных восторженных обывателей тоже не торопятся.

Глубоко в эту среду, попахивающую портянками, махрой и перегаром, попаданец старается не то чтобы не лезть, но даже и не думать в ту сторону. Но, увы, приходится, эта солдатская среда, с её дремучестью и портяночной маскулинностью, она вокруг, и желание или нежелание, оно в данном случае особой роли не играет.

Здесь дедовщина и уставщина разом, и… перечислять можно долго, и ничего из перечисленного попаданца решительно не устраивает…

… но и не удивляет.

Да и чему удивляться, если в Советской, а позже Российской армии не смогли изжить такого рода вещи, когда, казалось бы, и желание есть, и народ в армии грамотный, и служат всего ничего? Вопрос, разумеется, скорее риторический, но всё же…

В общем, с поправкой на сроки службы, среду и эпоху, картинка, по мнению попаданца, получается так себе. Не глянцевая.

Но — защитники… какие уж есть. Соответствующие государству.

Есть, разумеется, и героизм, и самопожертвование, и честь мундира, и все прочие вещи. Но и обратная сторона медали, она тоже есть, и Ванька, так уж вышло, чаще видит обратную.

— Едут! — донёс солдатский телеграф, и унтер, рявкая и щедро раздавая зуботычины, потея от волнения и злясь, начал наводить порядок среди похмельных подчинённых.

Вскоре возле расположения остановилась повозка, с которой, страдальчески морщась и припадая на левую ногу, сошёл немолодой сутуловатый капитан с массивной тростью. Унтер, пуча глаза, уже начал было открывать рот, но офицер заткнул его на полувздохе, небрежным движением руки в белой перчатке.

Ванька, стоящий возле домика, поймав внимание капитана, вытянулся на свой, лакейский лад. Дождавшись, пока капитан подойдёт, слуга предупредительно открыл перед ним дверь, склонившись в поклоне, и, выждав положенное время, зашёл вслед. За ними с неловким топотанием и кхеканьем влез унтер, остановившись у входа и преданно обгладывая офицерскую спину собачьими глазами.

— Н-да… — протянул капитан, оценив обстановку домика, и в этом «Н-да» было вложено очень многое…

Подойдя к телу, он качнул торчащее из глазницы стекло и вытащил его, оставив в голове изрядную его часть.

— Н-да… — ещё раз сказал он, а потом, внезапно, несмотря на хромоту, оказавшись рядом с лакеем, очень ловко и очень больно зарядил ему в ухо. У Ваньки, разом от боли, но больше, пожалуй, от внезапно накатившего страха, чуть ноги не отнялись…

— Что же ты, скотина… — змеёй зашипел капитан, схватив его за пострадавший орган, — господина своего не обиходил после смерти?

Облегчение, какое испытал парень, словами передать сложно…

— Так-с… — выдавил он, вспоминая нужное, — виноват-с, вашество… но в книжках про сыщиков завсегда пишут, что эти… улики для полиции нужны! И…

— Экий болван! — чувством произнёс капитан, послушав его и заткнув ещё одним ударом по уху, но в этот раз скорее символическим, — Вот она, грамотность для низших классов…

Остановив свой взгляд на открытом походном несессере, в котором недостаток приборов прямо-таки вопиял к небу, капитан повернулся к Ваньке, выразительно вздёргивая бровь.

— Так это… и была недостача прежде, вашество, — но крохотная пауза и короткий взгляд, вильнувший в сторону унтера, сказал капитану всё нужное.

— Была, — усмехнулся тот, как могла бы усмехнуться змея, — ну-ну…

Проводить расследование, карать и уличать, капитан, впрочем, не стал. А уж была ли эта пресловутая, своеобразно понимаемая честь мундира, или нежелание утруждаться, или…

Обошлось, ну да и ладно! Ко всеобщему облегчению.

Пятнадцать минут спустя за телом приехала чуть запоздавшая госпитальная повозка, и поручика без особого пиетета положили на голые, пропитанные протухшей кровью и густо провонявшие мертвечиной доски. В занозистых щелях меж ними виднеются застрявшие нитки и клочки одежды, оставшиеся от мертвецов, и…

… приглядываться слишком тщательно, а тем более задумываться, Ванька побоялся. Эмоции, прежде замороженные, будто начали оттаивать, а проверять уровень выдержки и брезгливости он благоразумно не стал. Во избежание.

— Все там будем, — равнодушно, и очевидно, заученно, бездумно, сообщил многоопытный санитар, доставая тощий кисет и озабоченно заглядывая в его недра. Он уже настолько сжился, стерпелся и с запахами, и с неказистой своей жизнью, что душа его заскорузла и очерствела, и своё бытие, спроси его кто о том, он, вернее всего, нашёл бы вполне сносным.

— Табачком, што ли, угости! — потребовал он после короткой паузы, очевидно рассерженный на непонятливость лакея.

Ванька скупо отмерил, и сам, в свою очередь, набил трубку, как бы предлагая беседу. Проводив завистливыми глазами повозку капитана, куда денщик загрузил описанное имущество, санитар кхекнул и закурил, отчего его ещё молодое, но уже потёртое, истраченное лицо, разгладилось от удовольствия.

— А что, добрый барин был? — начал он разговор, снисходя до Ваньки с высоты своего, без сомнения завидного, положения.

— Ну… — лакей неопределённо пожал узкими костлявыми плечами, зная уже, что всё им сказанное будет растиражировано так широко, как это только возможно, — барин как барин.

— Да-а… — глубокомысленно щурясь, покивал санитар, прекрасно понимая несказанное, и додумывая, в меру своей фантазии и жизненного опыта до понятного ему, — ну, хоть так! Сичас на кладбище, отпоют твово барина, а там и в штаб, в расположение, значит.

— Ты ето… тово! — посуровев, он погрозил пальцем, — Не вздумай! Военное положение, понимать надобно! Быстро… тово, куда повыше определят.

— Нешто я не понимаю, Сидор Маркелыч? — удивился попаданец, невольно подделываясь под говор.

— Ну вот… — для порядку проворчал тот, пыхая дымом, — а то знаешь, брат, всякое бывает.

— А ты это… тово? — заподмигивал санитар обоими глазами по очереди, — Помянуть? Нешто нету?

— А-а… — завздыхал Ванька, всем своим видом кручинясь, — играл он, и ох как сильно! Меня как-то, нда… правда, и назад быстро отыграл. Я бы и рад, да вот… только табачка чуток на память взял.

— Ну… — поскучнел Сидор Маркелыч, на памяти которого таких, играющих, столько попадалось, что он даже подробностями интересоваться не стал, — хоть табачка тогда отсыпь, тоже, тово… помяну.

На кладбище немолодой, сильно обрюзгший священник с лицом крепко пьющего бассет-хаунда, отпевал всех разом, размахивая кадилом и читая молитвы, как заправский рэпер. Красные его глаза, с избытком кровяных прожилок на жёлтом фоне, необыкновенно скорбны, и выдают то ли замечательно душевного человека, то ли, быть может, жестокое похмелье.

— … всякое согрешение, соделанное им, словом или делом, или помышлением…

Дребезжащий, надтреснутый фальцет священника царапает слух, пространство и саму душу. Ванька, привычно крестясь, проговаривает вслед за ним молитву, и лицо его страдальческое, скорбное…

… и он не притворяется.

Длинная, вымотавшую всю душу поездка в повозке по соседству с мертвецом, необыкновенно утомила его. Тряска, от которой его кости грозились рассыпаться, ветер, набрасывающий пыль в глаза… и запах от тележки, и соседство с трупом…

К кладбищу его лицо, без всяких на то усилий, превратилось в скорбную маску. Даже следы от невольных слёз, имеющих к покойному разве что очень косвенное отношение, очень кстати смотрелись на пыльном, болезненно усталом лице.

А потом…

… он не думал, что может быть хуже, и к слову, очень зря!

Могилы, по большей части братские, выдолбленные в каменистой крымской земле, открытые, с телами, пересыпанными от холеры известью, не то чтобы воняли…

Нет! Они давали испарения, трупные миазмы, которые, чёрт подери, видно!

Тела, доставленные на кладбище не вдруг, а по оказии, успевшие порой полежать и день, и два, и не всегда в прохладе…

А ещё мухи, и мошки, и…

… в общем, страдания Ваньки отнюдь не надуманные, хотя причина и далека от скорби.

В силу странного своего положения, будучи вполне официально имуществом, но не вполне понятно, чьим, он болтался, передаваемый из рук в руки — то в штаб полка, то в интендантство, то на работы, то ещё чёрт те куда. Эксплуатировали его порой совершенно нещадно, а вот кормили, напротив, через раз, и едва ли не через день.

Каждая мелкая сволочь норовила на нём сэкономить, полагая, что порция похлёбки, или морская галета, или что-либо ещё, пригодится ей, сволочи, а уж прямо там, или косвенно, не суть важно! От него отмахивались, посылали по матушке, давали в морду за спрос, и проникновенно, очень душевно объясняли, что на него, раба, не приписанного к Армии каким бы то ни было образом, продовольствия не положено…

На вольные хлеба, на подработку в город или куда-то ещё, его толком не отпускали, потому что он, Ванька, раб, имущество покойного поручика Баранова, внесённое в опись вместе с мундиром, лорнетом, женским черепаховым гребнем и несессером с прочим барахлом. Денег в описи, к слову, не оказалось.

К концу марта, наевшись неприятностей полной ложкой, Ванька изрядно отощал и озлобился — так, что всерьёз начал задумываться о том, чтобы перебежать к французам. Тем более, язык он знает вполне сносно, а рассказывать о схватке с зуавами, пожалуй, не обязательно…

Останавливал его, пожалуй, совсем уже не патриотизм, изрядно подтаявший к этому времени, а собственно опасность такой эмиграции, прежде всего момент преодоления нейтральной полосы. Ну и понимание, что последствия от такого решения, очень может быть статься, будут худшими, чем он себе представляет.

После работ на Шестом Бастионе спина ещё нет-нет, да и отзывается неприятно.

Полагать, что французы окажутся к нему более милосердны, чем соотечественники, определив перебежчика на лёгкую и сытную работу при кухне, глупо. Нагрузят, если что, как взрослого, а спрос, как с безответного чужака, будет вдвойне.

А уж если вспомнить о холере, которая косит войска Коалиции как бы не вернее русских ядер, пуль и штыков, и о том, что кому-то нужно ухаживать за холерными больными и убирать их трупы…

… в общем, только это и останавливало попаданца от предательства… или эмиграции, это уж как посмотреть! Точка зрения, она такая.

Ну и где-то совсем на горизонте маячила мысль, что рано или поздно, и скорее рано, войска Коалиции покинут Крым, и найдётся ли место на судне ему, Ваньке?

Не сразу и не вдруг, но попаданец, отринув к чёртовой матери все моральные принципы, стал подворовывать, не брезгуя ни недоеденным сухарём, ни початой бутылкой водки, ни старым, брошенным на спинку стула сюртуком, оставленным без присмотра. Главное было — не попадаться… и он справлялся, притом на удивление хорошо.

Сухари и тому подобное он ел, презирая и ненавидя себя за такое крысятничество, а водку, одежду и всё прочее менял на еду, и разумеется, задёшево. В осаждённом, воюющем городе, к происхождению вещей особо не придираются, но и цену дают соответствующую — военную, маркитантскую.

Поначалу…

… да что там врать⁈ Стыдно было и потом, но когда от голода начинаются голодные обмороки, то стыд там, или воспитание… а просто — или переступишь, через себя, или сдохнешь.

А Ванька и жрать хотел, и жить… и очень не хотел заработать дистрофию, или, скажем, какое-нибудь хроническое заболевание в виду недоедания. Государство, или вернее, государства, пока ещё далеко не социальные, и полагаться ему можно только на себя!

В Севастополе, после долгих месяцев осады, нехватка всего и вся — боеприпасов, еды, лекарств, людей и помещений. Канцелярия Владимирского пехотного полка ютится на отшибе небольшого, несуразного, полуразрушенного особнячка, в крохотном аппендиксе длинного коридора, заканчивающегося крохотной комнатушкой возле самой кухни.

Раньше там жила кухарка, а сейчас это кабинет, а заодно и спальня вечно отсутствующего полкового адъютанта.

Коридор — место довольно скученное, заполненное столами, бумагами, писарями в самых мелких чинах и посетителями, в большинстве своём из солдат и унтеров, посланных сюда непосредственным начальством по какой-то нужде, и крепко сжимающих бумажку с подписью взводного или ротного командира. Иногда, снисходя с Олимпа, в этом царстве Тартара оказывается прапорщик или мелкий чиновник военного ведомства, и тогда коридор будто расступается перед ним, как Мёртвое море перед Моисеем.

Здесь, в коридоре, душно, сыро, пахнет плесенью и табаком, залежалой бумагой, порохом, дымом и немытыми телами. Войной.

Привалившись к стене, ссутулившись, вжав голову в плечи и зябко засунув руки в карманы, Ванька наблюдает, как работает канцелярия части, к которой он, в силу бюрократических особенностей неродного Государства и начальственной придури, оказался притиснут Сапогом Судьбы.

Говорят все разом, и если прислушаться, любопытствуя, можно порой услышать что-то не то чтобы интересное, а скорее — из ряда вон. Разумеется, только на взгляд обывателя, не знакомого с армией, и не вполне понимающего, какой бардак и коррупция творится в армии вообще, и здесь, в Севастополе, в частности.

Коррупционные схемы, имена, подчас очень громкие, и какие-то мелкие аферы и…

… но Ваньке почти всё равно. За последние недели он изрядно очерствел, покрывшись бронёй равнодушия, а историй разного рода он наслушался и насмотрелся столько, что хватит на всю жизнь!

Ужасаться вещами такого рода можно и должно, но если ты сам часть одной из таких историй, то сосредоточиться лучше на собственном выживании. Вот сейчас….

… но нет, пока он выжидал, собираясь с решимостью, какой-то бойкий солдатик, не дожидаясь никого и ничего, втиснулся к столу.

— … здоровьичка, Емельян Сидорыч, — голос солдата то слышится хорошо, то пропадает.

Но видно, и видно хорошо, как табакерка, сунутая в руки писаря без особого стеснения, смазала бюрократический механизм.

Вот сейчас…

… и едва солдат отошёл, Ванька, улыбаясь отчаянно фальшиво, откачнулся от стены.

— Добрый день, Емельян Сидорович, — проскрипел он, ощущая всем телом взгляды и вообще внимание десятков людей, но буквально заставив себя…

— Вот, гостинец вам… — и на стол легли миниатюрные ножнички, принятые немолодым, но франтоватым писарем, лелеющим свои бакенбарды и усы, вполне благосклонно.

— Мне бы, Емельян Сидорыч, леготу какую… — наклонившись, интимно зашептал попаданец, — а то сами видите, пропадаю…

— Вот так вот, — констатировал он пару минут спустя неведомо для кого, выйдя во двор и сжимая в потной руке заветную бумажку, освобождающую от работ и дающую право на свободное перемещение по городу.

Спрятав её во внутренний карман, подрагивающей рукой достал трубку, табак, и закурил, борясь со стрессом. Взятка, первая в его жизни… а время, между прочим, военное, и то, что прокатит для своего брата-солдата, совсем не обязательно ляжет нужными гранями для него, человека напрочь случайного, чуждого.

Повиснуть… нет, это очень вряд ли. Но получить плетей, или, как минимум, отсидеть в холодной несколько дней, без еды, а может быть, и без воды, это запросто!

Докурив, Ванька ощутил яркий позыв посетить нужник, и, быстро выколотив трубку о поизносившийся каблук, заспешил туда, куда даже цари ходят пешком.

— Куды прёшь, деревенщина? — остановил его резкий возглас немолодого солдата, вскинувшегося навстречу пусть и без ружья с примкнутым штыком, но с видом таким решительным, что ясно без слов — этот в морду может дать, как здрасте, притом, судя по всему, полагая, что имеет на то полное право!

— Не видишь, что ли, — воинственно продолжил служивый, — для господ это! Вона туда ступай!

Жест, которым он указал направление, да и поза, были таковы, что окажись здесь художник, он бы, пожалуй, тотчас сделал бы набросок «Изгнание из Рая», где служивый воплотился бы в карающего ангела.

' — Сегрегация' — мелькнуло в голове у попаданца, но больше мыслей не было, кроме одной — успеет он, или нет…

… успел. Да и новый нужник, выстроенный для подлого солдатского сословия, оказался по нынешним временам вполне сносным. По крайней мере, в нём убрано, присыпано известью, и даже (!) для известной надобности лежат газеты.

— Ух ты! — восхитился попаданец, давным-давно лишённый доступа к печатному слову, даже забыв ненадолго, зачем же он, собственно, посетил сие богоугодное заведение, — Свежая пресса!

Мероприятие из низменного и тривильного стало культурным, схожим, пожалуй, с посещением театра в былое время, никак не меньше! Некая лёгкая дрожь, внутренний трепет и ощущение приобщения к прекрасному…

Пресса, впрочем, оказалась не слишком свежей, а вернее даже — очень несвежей, и отчасти — иностранной. Каким образом сюда попали старые французские и английские газеты, попаданец задумываться не стал, и, чуть задержавшись, изрядно ополовинил запасы, имея в виду и жажду печатного слова, и вторичное назначение газет на будущее.

Полагая, что бдительный служивый может сагриться на попытку похищения ценного ресурса, попаданец запихнул сокровища под рубаху, выскользнув наружу с самым невинным видом. Обошлось…

Пройдясь по набережной, покрутившись среди спешащих по своим делам солдат и матросов, пройдясь средь чистой публики, Ванька выцепил глазом жоховатого торгаша, и после короткого, но яростного торга, заполненного божбой, клятвами, демонстративным уходом прочь и тому подобными вещами, оказался обладателем четырёх матросских галет и небольшого, грамм на пятьдесят, кусочка пожелтевшего сала. Взамен торгаш получил малахитовое пресс-папье довольно-таки тонкой работы, за которое где-нибудь в Петербурге можно было бы выручить, пожалуй, рублей двести!

Впрочем, цены на продукты в осажденном городе и так-то усвистели куда-то в заоблачные выси, а вот на вещи, напротив, скукожились.

Ворча для порядку, но на деле вполне довольный сделкой, Ванька, припрятав еду поглубже в недра изрядно износившегося сюртука, поспешил прочь. Иные барышни, да и молодки, бросали на смазливого паренька заинтересованные взгляды, и, пожалуй…

… но попаданец эти возможности не видел, и, наверное, не хотел видеть, отчаянно стесняясь и своего рабского положения, и заношенного сюртука и всего того, что для этого времени не является чем-то таким уж страшным.

Поколебавшись, прятаться на задах домов с провизией он не стал, имея не самый приятный опыт. Спустившись вниз, уселся на одной из ступенек у самого моря — так, что даже редкие брызги долетали. Достав галёту, завернул её в чистую тряпочку, после чего, при помощи заранее подобранного камня, разломал на несколько кусков.

Твёрдости эти изделия Романовского ВПК прямо-таки необыкновенной, и то, что галетами, при некоторой сноровке, действительно можно забивать гвозди, попаданец убедился на собственном опыте. Вкус… ну, соответствующий, потому как, какой там вкус, если главное в таком изделии — длительный срок хранения…

Но это, чёрт подери, еда! Калории! Поэтому, положив за щеку кусочек галеты, Ванька, желая полностью насладиться неким подобием выходного дня, достал газеты, принявшись за чтение.

Последние месяцы, в силу разных причин, доступа именно что к прессе у него было. А составить собственное мнение о происходящем в стране и мире, опираясь на многажды перевранные слухи в людской и высокие патриотические разговоры бар, имеющие подчас очень мало пересечений с реальностью, сложно.

Да и в голове попаданца первое время царил такой сумбур, что он подчас путался в словах и действиях, за что и огребал. Какой уж там анализ…

Развернув пыльную, несколько пожелтевшую уже «Северную пчелу» за прошлый, 1854 год, он принялся неторопливо читать, стараясь, по давней привычке двадцать первого века, не бегать глазами по диагонали. А с чувством, с толком, наслаждаясь каждым абзацем…

'Величие, могущество, усовершенствования по части администрации, народного просвещения, промышленности и земледелия, и главное ненарушимое спокойствие России и отчуждение ее от всех превратных идей Запада, возбудили зависть в коварных поджигателях твердой земли Европы…

…Вот настоящая причина войны, которую Франция и Англия объявили России, будто бы вступаясь за права Турции, которых Россия и не думала нарушать'

Ванька скептически захмыкал, но, ужё наученный опытом, комментировать вслух прочитанное не стал, хотя аж свербит. Но ни старый матрос с белоголовым внуком, ни барышня из мещан, ни, тем более, компания молодых офицеров неподалёку, его просто не поймут.

Негромко, меж собой, порой говорят, по его лакейскому опыту, куда как вольнодумно и революционно, но среди людей незнакомых таятся. Да и обывателей, истово верящих печатному слову, наполненных охранительским рвением по самую маковку, предостаточно, и как бы, пожалуй, не больше, чем вольнодумцев.

А в осаждённом городе, да в военное время… в общем, не стоит оно того, в разговоры вступать.

«Русский инвалид», рупор Военного Министерства, рассказывал о небывалых потерях противника.

'Благодаря морозам, значительно ускорившим подвоз военных запасов через степь, у нас теперь в них большое изобилие[ii].… Напротив, мы знаем через наших ловких лазутчиков, что положение союзников становится хуже с каждым днем. Турецкие палатки не защищают их от морозов, богатые подарки, привозимые из Франции и Англии, не могут разогнать общего уныния и число больных возрастает ежедневно.…

По верным сведениям, вся английская армия в Крыму, включая здоровых и больных, состоит из 6 тыс. чел. От начала похода до сего времени [февраля 1855] англичане потеряли убитыми, ранеными и заболевшими 45 тыс. чел. Английская кавалерия уменьшилась до нескольких сот человек, которые почти без лошадей'.

В другом номере «Русского инвалида» писали:

«По показанию перебежчиков, потери в английских войсках столь значительны, что траншейные караулы содержатся одними французами».

Попытавшись вспомнить, слышал ли он хотя бы о перебежчиках в осаждённый Севастополь, и так ничего и не вспомнив, продолжил читать, наливаясь скепсисом.

Западные страны, согласно «Инвалиду», со дня на день ждало банкротство, и во Франции для снабжения бедных организовывали столовые.

«Префекты, чтобы ободрить рабочих, садятся за их скудные столы и разделяют с ними спартанские яства. В ходу конина, и гастрономы доказывают, что это мясо едва ли не лучше мяса фазана или дикой козы»

Дочитав, тем не менее, всё до последней строчки, Ванька принялся за иностранную прессу, где тоже хватало… всякого. Но главное, что он вычленил для себя…

… так это то, что войну, оказывается, начала Россия!

Школу он закончил сравнительно недавно, и историю, по крайней мере школьного уровня, помнил неплохо. Но то ли учебники были неполные, то ли, быть может трактовка…

Однако же и в иностранной прессе, и в русской, хотя в последней несколько косвенно, говорилось о требованиях Российской Империи к империи Османской о протекторате над всеми православными подданными последней. Ну и над Иерусалимом…

… и когда Стамбул отказал, Россия ввела войска в Молдавию и Валахию.

Как к этому относиться, Ванька не понял…

… и не понял так же, стоит ли искать аналогии, или это всё-таки другое…

Патриотизм, и родственные, какие-то даже племенные чувства, кричали о том, что надо защищать своих, и что славяне, любые славяне, безусловно свои!

А с другой стороны, и Молдавия, и Валахия, и Болгария — это, согласно международному праву, территория Османской Империи! И народы, жаждущие свободы, это сепаратисты…

… или всё-таки борцы за свободу и право наций на самоопределение⁈

Потому что турки… ну, это всё-таки турки, и, наверное, другое…

На газету капнуло что-то красное, и, попаданец, пытаясь остановить кровотечение из носа, с каким-то облегчением решил, что это всё-таки другой мир! И точка!

Документы о продаже Иван Ильич подписывал с каким-то странным, болезненным удовольствием, передавая все права на родовое имение человеку, вылезшему из грязи, из откупщиков[iii], происхождения самого сомнительного, едва ли не подлого, чуть ли не из жидов.

С того самого момента, как он прочитал дневник отца, всё нежное отношение к поместью, к детству, ко всему былому, переменилось в единый миг. Прошлое, казавшееся вполне счастливым, будто разом стало прогорклым, фальшивым, каким-то нечистым. Поместье, да и едва ли не все упоминания прошлого, стали жечь душу, выворачивая наизнанку решительно всё.

Отца… губы Ивана Ильича искривились в злой и презрительной усмешке. Он законный наследник старинной фамилии, он…

… ублюдок, прижитый на стороне.

А человек, которого он называл своим отцом, просто покрыл грехи, получив за то покрытие долгов и возможность привести в порядок дела в поместье, напрочь разорённом дурным управлением.

Всё теперь виделось иначе, и всё трактовалось иначе, самым противным образом. Было, не было… а какая, к чёрту, разница⁈

Избавляясь от поместья, он будто выдёргивает из своего сердца болезненную, постоянно ноющую занозу…

Он подписал, наконец, все документы, и передал их…

… но легче почему-то не стало.

— Вон тот! — послышался пронзительный женский голос, — Да тот, точно вам говорю… шпион, как есть шпион!

Ванька, сидевший до того с задранной к небу головой, сощурившись от солнца и ожидая, пока кровь перестанет течь, не выдержал, завертев головой в поисках шпиона, и….

— Не балуй, мусье, — хрипло сказал немолодой, сурового вида солдат, нацеливая на него винтовку, — не то живо…

Не договорив, он качнул стволом с примкнутым штыком, и Ванька, как заворожённый, проследил глазами за острием, выписавшим сложную синусоиду всего-то в десятке сантиметров от его лица.

— Я… — начал было он торопливо, — послушайте, это какая-то ошибка!

Удар сапогом в спину от другого солдата прервал его слова, и Ванька, соскользнув с подстеленных под седалище газет, растопырившейся лягушкой упал вперёд, больно ударившись голенями об углы ступеней, в самый последний момент подставив руки, спасая голову. Не удержавшись, он заскользил вниз, едва не сбив старика-лодочника, остановившись, не иначе как чудом, на самом краю лестницы.

В лицо плеснуло солёным, он замер, едва удерживаясь от того, чтобы не свалиться в море. Осторожно он подался назад…

… и в тот же миг в шею ему упёрся кончик штыка. Острый.

— Вот так-то, мусью, — сказал всё тот же хриплый голос. Несколько секунд спустя ему всё же дозволили подняться, тут же весьма умело насовав под рёбра при полном одобрении собравшихся.

— Лягушатник поганый, — сказал, как сплюнул, старик-лодочник, придвинув внука к себе, будто защищая невесть от чего.

— Ужо тебе, — оскалился толстенький, приземистый торговец сбитнем, с жадным любопытством протолкавшийся вперёд и утвердившийся среди толпы с видом человека, привычного и жадного к зрелищам.

— Но я… — жалко сказал Ванька, озираясь на людей, настроенных крайне недоброжелательно, — Я не…

— Ступай давай! — в спину его подпихнули прикладом, заставляя подниматься вверх по лестнице, прямо на нежелающих расступаться людей. Ещё раз попытавшись что-то сказать и получив прикладом, на сей раз в затылок, отозвавшийся звоном и звёздочками, Ванька замолчал, сосредоточившись на том, чтобы только не упасть.

— Что здесь происходит? — властно поинтересовался лейтенант, с видом небожителя спускаясь сверху по лестнице под руку с упитанной барышней.

— Так это, француза поймали, вашбродь! — вытянулся один из солдат с видом человека, сделавшего важную и нужную работу, и ожидающего ничуть не меньше, чем медаль, ну или на худой конец, чарку с лобызанием от отца командира.

— Шпиён! — поддакнул сбитенщик.

— Я сразу его заметила… — завела шарманку женщина, с которой всё и началось.

— Малого хотел убить, — непримиримо и зло сказал невесть кто из толпы,- вона, старик внука едва спас!

— Отравитель! — ахнула какая-то толстенькая, приземистая бабка, закутанная в одёжки так, что куда там капусте…

Несколько секунд спустя на Ваньку начала надвигаться разгневанная толпа, готовая линчевать его, и свято уверенная в своём праве на это. Она, толпа, точно знает…

— А-атставить! — командный голос у моряка поставлен отменно, и толпа разом откачнулась.

— Ну-ка… — Его Благородие поощряющее кивнул Ваньке, жестом руки, затянутой в белую перчатку, заставляя замолкнуть толпу.

— Да лакей я, ваше благородие! — напуганно зачастил тот, — Камердинер поручика Баранова, покойного! С детства учён языкам, потому как при барине…

— Ишь как заговорил, — непримиримо сказал старик с внуком, сам, кажется, поверивший в то, что Ванька, то бишь французский злодей, хотел убить малого внука, — все они…

— Да вон хоть Тихона Никитича, хоть…

Имена старых моряков, названных Ванькой, несколько охладили толпу, и линчевание до поры отложилось. Кто-то из мальчишек, бойких на ногу и на язык, взялся сбегать по известным адресами, и минутой позже едва ли не все они разлетелись вспугнутой стайкой воробьёв.

Ванька остался стоять на лестнице, ёжась от нехорошего внимания и косясь то и дело на моряка. Тот, казалось, не обращает на него более никакого внимания, занятый своей спутницей.

Попаданец покосился по сторонам раз, другой, везде натыкаясь на колючие, злые взгляды, нахохлился, ссутулился, да так и остался стоять, чуть не на одной ноге, будто аист на болоте.

Время посреди толпы, настроенной враждебно, тянулось медленно и тягуче. Благо… наверное, благо, что к Его Благородию присоединилась пара товарищей, а чуть погодя и пехотные офицеры, не слишком трезвые и от того весёлые, но весёлые как-то зло.

— Дядька Лукич, дядька Лукич идёт! — издали загомонили мальчишки, и действительно, толпа начала расступаться, и сквозь неё, как Моисей сквозь воды Красного Моря, прошёл старый моряк.

— Ванька? — прищурился он, подходя поближе, — Ну точно… ах ты, чёртушко, опять в незадачу встрял?

— Ваш бродь! — заметив морских офицеров, он вытянулся во фрунт, представляясь старым своим боцманским званием, называя последнее место службы.

— Знаешь этого человека? — благосклонно выслушав его, осведомился лейтенант, небрежным жестом указав на Ваньку.

— Как есть знаю! — молодцевато ответил дядька Лукич, — да вот…

Повернувшись, он дёрнул подбородком в сторону ещё одного отставника.

— … Никанорыч не даст соврать!

Подошедший Никанорыч закивал.

— Хороший парнишка, — хрипло каркнул он, отчаянно скрипя и напрягая голосовые связки, повреждённые при давнем абордаже на последней Русско-Турецкой войне[iv], — геройский. На Шестом Бастионе двух зуавов самолично зарезал, даром, что сам сопля штатская!

— Н-да? — вскинул бровь лейтенант, поощряя разговор.

— Как есть, Вашбродь! — перекрестился дядька Лукич, — Я сам не поверил, так что сходил на Бастион, покалякал со знакомцами, и так что и правду малой говорит.

Настроения толпы переменчивы, несколько минут назад они готовы были линчевать его, а сейчас…

— … не держи зла, — раз за разом повторяет солдат, — накось вот, табачком угостись!

Ванька, через силу улыбаясь, угощается, пожимает руки, терпит хлопки по спине…

… а она болит. Удар сапогом по позвоночнику, кажется, выбил что-то… а голени болезненно ноют, и штанины внизу уже пропитались кровью.

— … не держу, — уверяет в ответ попаданец, — Нешто я не понимаю⁉

… но он, разумеется, врёт.

Дровяные сараи за особнячком, который занимает ныне штаб Владимирского полка, заполнены сейчас, по военному времени, всяким военным хламом, среди которого и требующие починки портупеи, и изорванные сапоги, и поломанные стулья, и чёрт те какой хлам. Есть и разбитая французская пушчонка, и сломанные ружья, и повреждённые молитвенники на разных языках, и конская упряжь, и почти целый, только что без линз, микроскоп. А если покопаться как следует, то можно найти и изодранную бедуинскую палатку, и верблюжье седло, и сломанные сабли, и Бог весть, что ещё!

Есть ли в этом нужда, числится ли этот хлам на полковом балансе, или, быть может, полковое начальство имеет в этом свой козырный интерес, рассуждать можно долго и вкусно, называя имена, подмигивая и закатывая глаза…

… но это всё — для человека понимающего и заинтересованного. Попаданец же, к его большому сожалению, бесконечно далёк от увлекательного мира спекуляций, приписок, усушек и утрусок.

Ну то есть так-то не особо жаль… но сейчас его, как человека грамотного, и, что самое главное (!), не принадлежащего ни к одной из многочисленных фракций солдатского «обЧества», привлекли не то к инвентаризации, не то к разбору этого хлама.

Если бы он хоть что-то понимал в круговороте армейского имущества, то мог бы, наверное, отщипнуть в свою пользу малую толику. Судя по оговоркам, даже напрочь негодные трофейные шинели, обгоревшие, окровавленные, дырявые во всех местах разом, пройдя сложный круговорот армейской мены, могли обернуться профитом, а при известной ловкости, и медалью.

— Пошевеливайся давай, тюрюхайло[v] сопливое! — подгоняет его рассерженный на что-то унтер, и сам бегающий с охапками добра так, что ещё чуть, и с него, как с замотанной лошади, можно будет соскребать пену, — Да што ты ж ты, как муха сонная…

— А-а… негораздок! — отпустив попаданцу подзатыльник от армейских щедрот, унтер почти тут же накинулся на одного из молодых солдат, — А ты что соплю на кулак наматывашь⁈ Ужо я тебе пропишу! Ну, пошто вылупился, как филин? Уху, да уху… давай, живей!

— У, храпаидол африканский, — тихонечко, почти что под самый нос, пробубнил себе молодой солдат, остановившись рядом с Ванькой и косясь на унтера, — Он…

Что именно имел в виду солдат, говоря, очевидно, об унтере, Ванька так и не узнал, но…

… чёрт подери, это и неважно!

Главное, что его взаимоотношения с солдатами начали налаживаться, и хотя они ох как далеки от нормальных, но его, Ваньку, по крайней мере, начали воспринимать, как человека. Н-да… а до этого было совсем плохо…

История с зуавами и все последующие события подточили цивилизационные установки попаданца, и он, пусть через раз, пусть не всегда умело, начал показывать зубы! И дело здесь, пожалуй, не столько даже в пару раз продемонстрированном умении дать в морду, сколько в готовности раз за разом отстаивать границы.

А может быть, в том, что попаданец, не то чтоб сжившись с этим временем, а скорее, осознав наконец реальность вокруг, начал, синхронизировав наконец память, использовать ресурсы мозга не только на сожаления, нытьё и несбыточные мечты, но и, оглядевшись по сторонам, начал крутиться.

С последним пока выходит так себе… но сама готовность к чему-то новому, попытки встроиться в какие-то схемы, использовать в своих интересах то, что попадается под руку, начало вызывать не то чтобы уважение…

… но интерес.

Это не сделало Ваньку своим в глазах солдат, он — штатский, сопля зелёная, и раб, в отличие от них, царёвых людей. Кастовость, сословность, ценимая тем более, чем ниже находится человек, давит, и ох как давит!

Впрочем, если бы он, сохраняя своё рабское состояние, был лакеем человека знатного, значимого, и умел был, не стесняясь, пользоваться своим приближённым положением, всё, разумеется, было бы иначе…

… но это, разумеется, совсем другое дело!

Да и история с зуавами, его роль в отражении французской вылазки, не то передана была по какому-то подобию испорченного телеграфа, не то, быть может, отчасти просто замылена в силу каких-то причин. А спорить, рассказывая и доказывая… ну, он попытался. Но здесь такие байки рассказывает каждый второй, и если верить всем…

… вот и ему — не поверили.

— Этого, что ли? — остановившись перед Ванькой, унтер, не выпуская из рук тюк с каким-то тряпьём, мотанул на него головой.

— Ён самый! — оскалился писарь, с любопытством оглядывая Ваньку, — Требуют! Говорят, выкупили его!

— Да ты што? — охнул унтер, покрепче прижав к себе тюк, — А хто?

— Да морячки пришли за им, — отозвался писарь, — я только краем уха к двери приложился, так-то, сами понимать должны, Сидор Феофаныч, со мной посоветоваться не соизволили!

— Ух-х… не соизволили! — развеселился унтер, — Ну… забирай тогда, пущай идёт!

Ванька, после известия о том, что его выкупили, и так-то стоял ни жив, ни мёртв. В голове — сотни мыслей разом, от возвышенных, о свободе, добытой, быть может, по подписке среди доброхотов, впечатлённых его боем с зуавами, то упаднических, о новом хозяине…

… но действительно оказалась куда проще.

— Вот с етими господами пойдёшь, флотскими, — писарь хлопнул его по плечу, — при их теперь будешь состоять, в аренде!

— … но смотри, сукин сын, — выслужившийся из нижних чинов немолодой прапорщик, мотая толстым пальцем перед лицом Ваньки, даёт последние наставления, — числиться ты будешь у нас, так што если что…

Его кулак, веснушчатый, мосластый, обильно покрытый рыжеватыми волосками, со сбитыми о солдатские зубы костяшками, замаячил перед глазами паренька.

— Внял?

— Э-э… так точно, Вашество, — потухло отозвался попаданец, расставшийся с мечтами о свободе, — внял!

[i] И так далее.

[ii] Все газетные цитаты — подлинные, взятые из газет того времени.

[iii] О́ткуп — система сбора с населения налогов и других государственных доходов, при которой государство за определённую плату передаёт право их сбора частным лицам (откупщикам). В России — винный откуп.

[iv] 1828–1829

[v] Тюрюхайло — неряха.