Старые недобрые времена 1

Глава 12 Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу

— Как сыр в масле… — аппетитно прочавкал Борис Константинович, запив чавканье бургундским, — У иного бы хозяина… сырку подай… нет, швейцарского…

— У иного бы хозяина, — несколько невнятно продолжил он, — ты бы уже несколько раз на конюшне побывал, а я…

— Благодарствую, батюшка, — заученно поклонился холоп, — знаю! Век за вас Бога молить буду!

— Вот то-то, — покивал барин, цепляя вилкой аккуратный груздочек, а Ванька, зная хозяйские вкусы и нехитрые алгоритмы поведения за столом, уже наливает тому настоечку из крохотного запотевшего графинчика, одного из полудюжины стоящих на столе.

— Холоп, ежели кто поумнее, знает, что за хорошим хозяином он как за каменной стеной, как у Господа Бога за пазухой! Покажи себя, и…

— Да, да, тоненько чтоб… — отвлёкся он, наблюдая за тем, как прислуживающий ему раб нарезает ветчину, — как бумажка…

— Холоп, — продолжил барин, не забывая жевать, живёт за своим хозяином, и горя и не знает. Зато знает, что враги его хозяина — его враги!

— Конечно, батюшка, — поддакнул Ванька, подливая рябиновой в крохотную, на глоточек, хрустальную рюмочку, — как иначе-то может быть?

— Во-от… — толстый палец назидательно поднят вверх, — не может! Если случится разорение дому сему, то к кому ты попадёшь, ещё неизвестно, и намыкаться можешь так, что куда там Иову!

— Ох, как вы, батюшка, правы, — подыгрывает холоп, — ох и правы…

— Во-от… — в голосе Бориса Константиновича начали подниматься фанфары, — и долг верного раба — сокрушить неприятеля Господина своего!

Ванька снова поддакнул, несколько напрягшись течению разговора, а барин, зажевав риторику сёмгой, добавил с грустным смирением:

— А враги, Ваня, они у каждого честного человека есть, так-то…

В этот раз холоп ничего не стал говорить, но изобразил на лице полное согласие и понимание, так что барин, взглянув на него остро, покивал каким-то своим мыслям и продолжил. Сказано было немного, но…

… имя произнесено и пожелание озвучено.

Но всё этот так вскользь, с такой грустной печалью и библейским смирением, что и захочешь, а не придерёшься!

— … в Севастополь бы его, сукина сына, — повздыхал Борис Константинович, запив печаль вином, — Помнишь, Вань?

— Да такое как забыть, батюшка? — философски отозвался холоп.

— Во-от… походил бы небось под пулями с наше, пожил под бомбардировками беспрестанными, так небось иначе бы на жизнь смотрел, да на ветеранов заслуженных. А нет, так…

— На нет и суда нет, — усмехнулся чиновник после короткой драматической паузы, — Бог, он всё видит! Такому если не ядро от французов сверху прилетело бы, так небось, пуля в спину от своих! Бывало ведь, Вань, да?

— О всяком поговаривают, батюшка, — не дрогнув, отозвался лакей, подливая в бокал, — жизнь, она-то сложная. Ежели не по совести жить, так если не Бог, то люди напомнят.

Борис Константинович, явно не соотнося эти слова с собой, покивал удовлетворённо.

— Да, — с нажимом произнёс он, — здесь не Севастополь! А временами, веришь ли, жаль!

Он остро взглянул на Ваньку и тот, зная, чего от него ждут, изобразил лицом полное согласие.

— Верный слуга при господине своём да будет возвышен, а неверный будет низвергнут, — с пафосом и нажимом сообщил Борис Константинович, и Ванька, зная уже, чего от него ждут, склонил покорно голову.

— Чёрт… — и это было единственное слово, которое выдохнул Ванька, влетев в свою тёмную, душноватую каморку. Упав на тюфяк, набитый сеном, несколько уже слежавшимся, он прикусил костяшку кулака, пытаясь вот так же прикусить и мятущиеся мысли.

В голове сумбур… но, в общем, понять, чего от него ждёт хозяин, несложно. И несложно понять, что будет, если он, Ванька, окажется непонятливым.

Что уж там произошло, не Ванькиного ума дела, а вот решение…

Нет, так-то чёрт бы со всеми ними! Одна чиновная крыса сожрала другую и какое дело нормальному человеку до каннибалов!

Но этот… хоз-зяин… он, судя по всему, считает, что его проблему должен решать Ванька, и…

… нет, проблема не только, и даже наверное, не столько в убийстве. Иная чиновная сволочь для России много хуже французского солдата, пусть последний и числится врагом, а чиновник, как считается, служит на благо Государства. Есть ли среди тех, кто повыше, такие вообще⁉

Это всё… нет, не ерунда, но если понадобится убить, убьёт! После Севастополя, после десятка, наверное, убитых в рукопашной и в разы больше горячим свинцом, после убийства двух русских офицеров, какой-то чиновник…

— Плюнуть и растереть, — сказал он ломким юношеским голосом, — И на муки совести, и на… да почти на всё, наверное. Но…

Он замолчал, невидящими глазами глядя в темноту и перебирая в голове факты и фактики, анализируя их, отбрасывая лишние и составляя их в разных комбинациях. А ситуация, чёрт подери, смердит… и основная проблема даже не в убийстве!

Постановка задачи, вся исподволь и на околичностях, предполагает, весьма вероятно, круглые глаза при полицейском допросе, и уверения, что он-де, да никогда… А вероятность этого самого допроса, судя по всему, сам Борис Константинович считает не нулевой!

Так что на каторгу, если что, Ванька отправится со свистом и свежим клеймом К. А. Т. на лбу и щеках, и какая там помощь, какое…

Помощи от него, судя по всему, не предполагается, или будет такая же, исподволь… а это, господа хорошие, совсем не то! Каторга, она и так-то — не мёд, а уж сейчас, в просвещённом девятнадцатом веке…

Этап через всю страну в цепях, да клейма, весьма вероятно, на роже, после которых если и бежать, то или в тайгу, откуда носа не показывать, или на Хитровку, где лютовать до поры, как бешеный волк, пока не прибьют подельники или не сгниёшь от болезней.

Есть и в третьих, и в четвёртых, и в пятых…

… и всё это ему чертовски не нравится!

— Нет, если бы он сказал — вот мой враг, и вот тебе подписанная вольная, — проговорил Ванька…

… и сам же засмеялся — горько, безнадёжно. Не тот человек Борис Константинович, ох не тот! Уж он-то не выпустит попавшее ему в руки!

Вернее всего, если убийство останется не раскрытым, то быть ему при хозяине этаким домашним киллером… до поры. А может, и шанс на это ох как немал, что потом, после дела, угостит его хозяин каким-нибудь стрихнином, состряпав прощальное письмо о несчастной любви.

Настроение, и без того не то чтобы радужное, скатилось к суицидальному… или скорее — убийственному. Но убивать незнакомого ему чиновника, который не сделал ему, Ваньке, ничего плохого…

Нет, так-то чёрт с ним… но ради чего? Не вольной поманил… а возможность целовать барину ручку и доедать за ним, у него и сейчас есть!

— Выход есть, — сказал он негромко, пытаясь убедить сам себя, — Есть! Просто я его не вижу. Пока!

Прикрыв за собой дверь хозяйского кабинета, Глаша хихикнула, вытерла рот тыльной стороной руки…

… и только сейчас заметила Ваньку.

— Ой! — запунцовела она, и, хихикнув, поспешила прочь по коридору, пару раз оглянувшись шалыми глазами.

— Н-да, — почти беззвучно сказал лакей, знающий не понаслышке, что Эммой Карловной барин не ограничивается. Она, так сказать, для души… или вернее — для разговоров до и после, и, наверное, просто потому, что может.

— А… только звать хотел, — с зевком сказал вышедший из кабинета барин, запахивая тёплый халат, под которым виднеется обильное волосатое тело, — что значит, настоящий слуга! Сходи на кухню, девкам насчёт кофия вели… хотя нет, лучше сам сделай! Уж ты их учил, не учил… а как в прорву!

— Сделаю, батюшка, — поклонился лакей, старательно держа каменное лицо.

На кухне Глаша, завидев его, захихикала, засмущалась, зашепталась о чём-то с девками, и они, вместе, принялись кидать на Ваньку те взгляды, которые мужчине, наверное, и понять-то невозможно.

— Чевой припёрся? — добродушно поинтересовалась кухонный матриарх, — Оголодал небось?

— Барин велел мне, — выделил он голосом последнее слово, — кофию ему сделать.

— Скажи-ка, — покрутила головой дама, — Ну, делай. Девки! Бабоньки! Расступитесь и не мешайте чилавеку! Дунька! Брось! Картоху ты потом дочистишь…

Ванька же, стараясь даже не глядеть в сторону Глашки, завозился с кофе.

— Ва-ань, — Глашка, как ни в чём ни бывало, трётся возле него, вся пунцовая, — Ванюша…

— Я барина упросила, — прижавшись к нему и только что не ёрзая бёдрами о ногу, зашептала она, — что он нам обвенчаться разрешил… ты рад?

— С-сука… — выдохнул он, заскочив в деревянную будочку для прислуги, стоящую на задах дома, — Убить, что ли?

На кухне он сдержался… наверное… а теперь отпустило, и аж до трясучки!

— Сука… — повторил он потеряно, — даже не понимают! Ни она, ни…

Замолчав, Ванька крепко сжав челюсти. Это, наверное, стало последней каплей… и теперь чёрт его знает, как он будет выкручиваться, но ни жениться, ни убивать врагов своего барина он не только не хочет, но и, чёрт подери, не будет!

Да и самого… а толку⁈ На ребёнка рука не поднимется, а даже если бы и поднялась… у его хозяина двое старших сыновей и чёрт те сколько родственников, и… хм, бесхозным имуществом он пробудет недолго.

Побег? Нужны документы, нужны деньги, нужно… нужно, чёрт подери, очень многое!

— А ведь у Бориса Константиновича всё это нужное есть, — медленно проговорил он, и в голове пока неуверенно, но начали уже выстраиваться детали плана, и кажется даже, вполне выполнимого! Есть ряд порогов, которые нужно проскочить, но в целом — решаемо.

Выйдя из нужника, он, озябший, но воодушевлённый, заспешил в дом. Кажется, его хозяин упоминал что-то этакое… и если аккуратно прощупать его в разговоре, уточнить некоторые моменты, то потом можно будет и подвести к нужной мысли! Наверное…

Ну а если нет, то детали плана придётся корректировать, и всё становится несколько более рискованным. Но… а куда, чёрт подери, деваться⁈

Осторожно поскрёбшись в дверь кабинета, и получив разрешение войти, Ванька просочился внутрь, застав барина за пасьянсом. Нервно позёвывая, он раскладывал карты, пристально вглядываясь с них, будто действительно пытается увидеть некие знаки.

Кстати… пареньку припомнилось, что матушка его, хотя и считала себя истинно православной, верила в приметы, таскалась по гадалкам, и, разумеется, раскладывала с подругами пасьянсы. Одно время она даже думала о карьере таролога, и очень может быть, потом…

… но попытки осмыслить причинно временные связи, протянув ниточки между прошлым, будущим, и возможным будущим, которое то ли наступило в том, грядущем мире, то ли наступит, то ли…

… в общем, голова у Ваньки отказалась переваривать информацию такого рода, зато припомнилось несколько пасьянсов, которые, быть может, покажутся интересными барину.

— Чего тебе? — соизволил наконец поинтересоваться Борис Константинович, оторвавшись от карт.

— Я тут подумал… — начал было холоп, и тут же, будто только заметив, прервался, — непростой расклад.

— Будто соображаешь! — фыркнул хозяин, — Хотя… ну-ка, давай растолкуй мне, неразумному!

Ванька, не тушуясь, продолжил раскладывать пасьянс за него, толкуя, быть может, не всегда привычно, но зато, по меркам девятнадцатого века, достаточно оригинально.

— Позвольте? — он, не дожидаясь ответа, начал раскладывать на столе новый пасьянс, и у Бориса Константиновича начали загораться в глазах огоньки интереса.

— Вот же ж сукин сын! — восхитился он, — Где ты ентому научился то? Никогда такого не видал!

— Так, — неопределённо пожал плечами попаданец, и, продолжая раскладываться пасьянс, обронил:

— Я тут, батюшка, подумал, что у того… человека нехорошего, дома, наверное, документы могут быть всякие. И их бы того…

Говорить дальше он не стал, сосредоточившись на картах, но Борис Константинович, судя по виду, ставшему заметно более рассеянным, проникся.

— А ещё, батюшка, — продолжил лакей, — я думаю, вы в Москве-то давно не бывали!

— А надо бы, — с нажимом сказал он, не дав открыть барину рот, — Недельку бы. А лучше и две — родных навестить, сыновей старших повидать, да может, с кем из старых знакомых повидаться. Оно и по службе полезно будет, и так. И Лёвушку, я думаю, хорошо бы с собой взять, за-ради такого дела его и из гимназии отпросить можно. Жизненные уроки вот так вот, на практике, они, я мыслю, куда как полезнее латинского с греческим будут!

— Так… — нахмурился барин, собирая в морщины кожу на лбу и поступившую информацию в голове, — Да! Сам-то как, с латынью успехи есть?

— А как же, — скромно потупился раб, — Свободно говорить ещё не могу, но уж Лёвушке, а то и кому постарше, с уроками точно помогу.

— Ну смотри, — погрозил пальцем барин, — проверю ведь!

— Кхе… — вспомнив, видимо, что с латынью, да и с прочими языками, у него самого не сложилось, Борис Константинович закрыл эту жизненную страницу.

— Да и мне, батюшка, не мешало бы проехаться, — продолжил лакей, — дачи в окрестностях Петербурга посмотреть, к лету. А то, может быть, и в Финляндию! Посмотреть как следует, да потом вам обсказать, чтобы вы, батюшка, знали достоверно, куда вам стоило бы приглядеться, а в какую сторону и смотреть не стоит, только зряшно время потеряете!

— Та-ак… — не сразу отозвался барин, переваривая информацию и переводя с эзопова языка на привычный, — это ж тебе деньги понадобятся? А ещё подорожная, чтобы полиция тебя, как бегунка, не сцапала.

— Да, батюшка, — склонил голову Ванька,- мне ведь и на постоялом дворе останавливаться придётся, и комнату снимать. Да и просто, на всякие разные дорожные расходы — я думаю, проехаться мне придётся знатно, чуть не все окрестности обойти. А Петербург, это ж большой город, и иной раз, я мыслю, где-то на окраине проще будет комнату на ночь снять, да не под своим именем, чтобы ваше имя всуе не телепать.

Смысловая конструкция получилась громоздкой, но Ванька не видел причины делать её более изящной, здесь главное, чтобы хозяин понял те нехитрые околичности, которые выводит его холоп, а остальное неважно.

— Я, батюшка Борис Константинович, вас с Лёвушкой провожу в Москву, да и… начну, — выделил он голосом после крохотной паузы.

— Та-ак… — протянул тот, снова постучав пальцами по столешнице письменного стола.

— Надо бы тебя слесарному делу подучить малость! — озарило наконец Бориса Константиновича, — А то после зимы и двери, и замки, говорят, заклинить может, то-то тебе мороки будет при подборе дачи!

— Не помешало бы, батюшка, — склонил голову холоп, — Да поспешать бы надо! А то… сами знаете, хорошие дачи, они сразу разбираются, глазом моргнуть не успеешь!

— А жаль… — не договорив, Борис Константинович посмотрел на дверь кабинета, закрывшуюся за холопом, и постучал пальцами по массивной столешнице.

— В Астрахани я решил бы проблему вот так! — он щёлкнул пальцами, — Да и в Москве. А тут Петербург и всё иначе, и пока я узнаю нужных людей, да пока…

— А пока так, — вздохнул он, — Эх! Керимов за него пять тысяч давал, да и подарить кому при случае… Ну, ничего, нет худа без добра!

— Пёс верный! — не без удовлетворения сказал он, — Такой и умирать к хозяйскому сапогу подползёт. Если не… да что я каркаю⁉ Будет у меня, а потом и у Лёвушки, свой волкодав!

Где уж там Борис Константинович нашёл этого слесаря, Бог весть.

Нестарый ещё, но, хотя и отмытый в бане, воняющий отчаянно, будто прогнил изнутри, а потом эту гниль заспиртовали, залили самым дешёвым, самым вонючим самогоном, мастер производит впечатление самое удручающее.

Красивых легенд придумывать не стали — лакей у Бориса Константиновича, помимо прочих наук, ещё и оружейный подмастерье, да часы, если поломка не сложная, чинить умеет. А тут, дескать, подвернулся под руку, за шкалик и приют, человеческий огрызок с нужными навыками, вот хозяйственный и тароватый хозяин дома на Гороховой и прихватил то, что валялось на улице, даром никому не нужное.

Человеческий огрызок в полной мере сохранил слесарные знания и не в полной — навыки, в остальном же пропитые мозги легко поддались внушению, так что убедить «самоуважаемого мастера» в том, что обучать нужно с замков, и что это его, мастера, и только его идея, оказалось несложно.

— Эка вожжа под хвост барину попала, — гремя кастрюлями, громогласно вещает тётка Авдотья, даже и не думая приглушать голос, — слесарному делу камердинера учить! Эко!

— Дык… — отозвалась одна из девок, не сразу собирая куцые мысли в осмысленную фразу, — он-то, Борис Константинович, из тароватых, да таких, што за ним, сердешным, и жиду поживиться нечем будет!

— Ну, не без этого, — с самодовольством, плохо понятным попаданцу, согласилась главная стряпуха, — Дашка! Дашка, едрить твою коромыслом поперёк спины, а потом это же коромысло тебе в пизду! Э-та што⁈ Эт-та што, я тебя спрашиваю!

На кухне разгорелся очередной (сколько их за день бывает!) скандал, с метанием молний из глаз и половников, а то и скалок, в виновных. Ванька, привычный, слушает и смотрит, не забывая есть, и не принимая ни одну из сторон.

В разговорах злоязыких баб всплывает порой такое… только и успевай на ус, не отросший ещё, наматывать! Слуги-то, как бы баре не думали обратного, они видят и знают порой больше хозяев, а уж сплетничать, злословить и сгоряча выпаливать информацию, за обнародование которой их хозяева могут всем семейством отправиться в Сибирь, они не перестанут, хоть ты их ежедневно за то секи!

Порода! Поколениями выводили, воспитывали, приучали наушничать, подслушивать да подглядывать… и приучили, и воспитали!

А язык за зубами держать, да понимать, что и кому говорить льзя, а кому и нельзя, с этим сложнее. Вот и швыряются в обычной перепалке подчас такими фактами, что волосья дыбом!

Швыряются, не понимая, козырями барских секретов и своих о том знаний, своей причастности к чему-то, ради такой подчас мелочи, что и разумом понять нельзя! А действительно — не понимают… или понимают, но — это другой мир, мир людской, мир домашних слуг, со своими, подчас очень странными, ценностями.

Мир этот, пересекаясь с миром бар и простонародья,химеричен, самобытен и невероятен, ожидая своих исследователей. Но вот жить в нём, если психика не искалечена с детства — мука мученическая!

Ванька, в виду своей двуединости, этот мир понимает, и, в виду её же, видит таким, какой он есть — уродливым, уродующим человеческую психику и судьбы. А ещё он видит смутное, тёмное эхо, в котором искажённые представления о Добре и Зле, отражаясь, идут из людских назад, в барские спальни и гостиные, в такой, казалось бы, благополучный господский мир…

— Вызывали, батюшка? — кротко осведомился холоп, прикрыв за собой дверь кабинета.

— Да, вызывал, — рассеянно отозвался барин, сидя в кресле вполоборота и старательно, даже слишком старательно не глядящий на раба.

— Как там это… учёба твоя? — осведомился Борис Константинович.

— Всё хорошо, батюшка, — склонил голову холоп, — быстро учусь! Починить, с этим пока затруднения могут быть, а вот скажем, замок вскрыть, коли дверь заест, на это я уже способен!

— Н-да? — прозвучало от стола, — Ну-ну…

Барин постучал пальцами по столу, явно не зная, что и как нужно спрашивать, чтобы потом, если (не дай Бог!) что-нибудь случится, на Евангелии клясться и крест целовать, что он-де не приказывал ничего, и как могли о нём, дворянине, так дурно подумать⁈

Ванька, подавив вздох, взял инициативу в свои руки… Последнее, к слову, он не очень любит, предпочитая играть от контратаки, как бы отражая мысли хозяина, но на деле чем дальше, тем больше просто выворачивая их едва ли не наизнанку.

— Кхе… я, батюшка, с человечком одним познакомился, — начал наводить тень на плетень лакей, — пустой, надо сказать человечек, но — да-с… в нужные дома вхож! Вот, через него и…

— Знать не хочу! — торопливо перебил его Борис Константинович, — Все эти ваши…

Он покрутил рукой, брезгливо сморщив нос, как бы показывая всю степень своего отвращения к лакейской возне.

— Понимаю, батюшка, — склонил голову лакей, давя невольную злую усмешку, — Вы в вершинах парите, ну а нам, козявочкам, только в грязи барахтаться и остаётся.

Договорив, он кинул быстрый взгляд на хозяина — оценил ли?

… и судя по самодовольному виду того, вполне!

— Так вот… — продолжил Ванька, — вам хоть и невместно про такие дела знать, но уж простите раба своего глупого! Я, батюшка, через него на… хм, не то чтобы орла, а скорее на грифа выйти хочу.

— Грифа, хе… — закхекал Борис Константинович, — падальщик? Забавно, забавно… Ну, продолжай!

— Спасибо, батюшка, с вашего позволения! — эхом отозвался лакей, — Так вот, чтобы через этого человечка подойти, денег нужно.

— Кхе… — построжел барин.

— Он, батюшка, просит тыщщу, но я думаю, и за триста сговорить можно.

— Тыщщу? — переспросил хозяин, морща лоб тяжёлыми морщинами. Он, бывалоча, после загула, с картами, рестораном и борделем, прогуливает куда как более весомые суммы, но… тысяча? Какому-то лакею⁈

— Просил, — не дрогнув, подтвердил попаданец, придумавший эту историю от и до для пущей достоверности, — но я, батюшка, нащупал его слабое место — он, паскудник, до девок страсть какой охочий! Триста в зубы сунуть, а начнёт возмущаться, так украшений дешёвых закупить на сотню, да и в довесок, вроде как выторговал! Таких, знаете ли, что на мещаночку поглупее делаются, х-хе…

— О как⁈ — развеселился барин, — хитро, хитро… Евины сестрицы и здесь, да? Губят они нашего брата, да…

Идея с дешёвенькими украшениями окончательно успокоила Бориса Константиновича, убедила в реалистичности плана, сделала его выпуклым, живым и понятным.

— Смотри, — он невесть зачем погрозил пальцем слуге, сломавшегося в почтительном поклоне.

— Так значит, говоришь, если вдруг дверь заклинит…

— Вскрою, батюшка, — подтвердил холоп, — вскрою!

Два дня спустя, проводив хозяев на вокзал и дождавшись их посадки, Ванька помахал вслед шапкой, а потом долго и прочувствовано сморкался в платок, промокая сухие глаза рукавом. Отстрадав должное для любопытных глаз, он вернулся в опустевший особняк на Гороховой.

Доверенные слуги разъехались — кто сопровождая барина, кто по даденному им поручению, а кто просто — в отпуск, повидать родных…

… а в остальном в доме царит атмосфера «Кот из дома, мыши в пляс».

«В нетях» даже те, кого не отпускали, гуляя по кабакам. А те, кто дома есть, тоже заняты не тем, чем положено заниматься хорошим слугам.

— Ванятка! — встретил его приятель-лакей, уже успевший изрядно накидаться, — Друг!

Ванька вытерпел пьяные поцелуи, разделся и присоединился к веселью…

… не забыв перед этим принять некое хитрое (и как подозревает попаданец, далеко не безвредное) снадобье, продающееся в аптеках для знающих людей.

Ну и, разумеется, не менее хитрое снадобье с обратным эффектом отправилось в котёл с глинтвейном.

Оба этих снадобья, к слову, Ванька узнал уже здесь, от хозяина. Борис Константинович, не считая себя шулером, методы использует самые те…

… как, впрочем, и значительная часть дворянства, которое, к некоторому удивлению попаданца оказалось очень далеко от понятий чести.

Хотя… быть может, отчасти его мнение сложилось из-за специфического окружения Бориса Константиновича. А отчасти — потому, что из людской, снизу, поступки господ видны с изнанки, а наводить глянец, чтобы холопы, упаси Боже, ничего не подумали, никто никогда и не собирался.

— Чисто баре сидим! — икая, в который уже раз сообщает истопник, развалившись на барском диване с кружкой наливки, — Чисто ети…

Не договорив, он похмурил лоб, допил наливку и вскоре засопел, уронив косматую голову на грудь.

— Ва-ань, Ванятка… — хихикая, пытается его дозваться Глаша, в лифе которой по хозяйски орудует рука кучера.

— Отстань, — не слишком решительно отбивается девка, — да ну тебе! Ва-ань…

— Ой, ну и ладно, — смирилась она, и, хихикнув, добавила:

— Пизда не лужа, достанется и мужу!

Травки, судя по всему, дали дополнительный эффект…

… и попаданец подозревает, что в рецептуре, очень даже может быть, наличествует и каннабис! Во всяком случае, на табакерках с якобы нюхательным табаком он встречал изображение листьев каннабиса и коки, да и не считается такое предосудительным…

Усмехнувшись криво, Ванька проводил взглядом кучера, тащащего Глашку как добычу. Мужик, не то почуяв его взгляд, не то желая покуражиться, оглянулся назад и осклабился в вызовом. Ну-ну…

Кому и что он там собирается доказывать, попаданцу не очень-то интересно. Выскользнув из гостиной, он, не объясняясь ни с кем, поднялся наверх и прошёл в кабинет.

— Ох ты ж… — выдохнул он, оказавшись внутри и плотно закрывая за собой дверь. Алкоголь, несмотря на принятое… хм, противоядие, ощущается, и очень даже заметно.

Но сложнее всего было для него не отыграть из себя более пьяного, чем есть на самом деле, не забывая подливать (и подсыпать!) остальной прислуге, а смолчать. В голову лезло желание объяснять каждый свой шаг, продумывать, а что он скажет, если…

… но благо, разум победил, и суетиться, вдаваясь в ненужные подробности, способные скорее вызвать подозрения, он не стал.

Если что — легенда есть, барин-де, там, на вокзале, вспомнил что-то и озадачил верного слугу каким-то дополнительным поручением. А что именно… для любопытствующих Ванька уже тренировался поджимать губы и интересоваться — какого, прости Господи, беса, человеку нужно лезть в дела, касающиеся только барина и его верного раба⁈

Ящики письменного стола открылись на удивление легко. Собственно, зная, где лежат запасные ключи, это несложно…

— Документы, документы… о, деньги, — оживился лакей, — кредитные билеты, золотишко… табакерка?

Открыв ради любопытства, Ванька похмыкал, увидев там характерный белый порошок… но пробовать, разумеется, не стал. Во избежание.

— Немного, — подытожил он, подсчитав наличные, — пять тысяч, это разве что для крестьянина сумма, а мне куда как больше надо…

— А, да, бумаги! — опомнился он, принявшись перебирать документы.

— Так себе, — подытожил он несколько минут спустя. Нет, если бы это, да в руки одного из недругов Бориса Константиновича, то он бы, пожалуй, нашёл, как распорядиться найденным, к вящей пользе для себя и вреду — для хозяина бумаг! А так…

— Всё-таки сейф придётся вскрывать… — выдохнул лакей, облизав внезапно пересохшие губы, — А, ладно! Семь бед…

Возился он долго, наверное, чуть ли не час… так, по крайней мере, показалось. Наконец, дверца отворилась с едва слышным скрипом, и попаданец замер в каком-то странном ступоре, чувствуя, что именно сейчас он переступает некий Рубикон в своём сознании. Снова.

— А, семь бед, — негромко сказал он, и, будто порвав невидимые путы, решительно принялся за ревизию сейфа.

Денег в нём оказалось заметно больше, чем в столе, хотя и меньше, чем ожидалось. Операции Борис Константинович проворачивает порой куда как масштабные, и перед слугой не то чтобы совсем не стесняется, но оговорки подчас бывают такие, что составить представление о сути происходящего несложно. И о суммах…

— Ну, тоже хорошо, — несколько нервно констатировал он, закончив подсчёты. Точную сумму в рублях сам себе он назвать затруднился, потому как собственно рублей там было меньше половины, а остальное — фунты, франки, талеры… но как минимум семьдесят тысяч, если в рублях, здесь имеется! Много ли, мало ли… а скажем, доходный дом в Москве или в Петербурге купить можно, хотя не из лучших, разумеется.

— А это… — он взял документы в руки, и, пробежав глазами первые строки, дрогнул сердцем. Факты, даты, имена и суммы… такое всё, что даже и читать, чёрт подери, страшно!

— Это не золотая жила, но где-то рядом, — тихонечко сказал он, судорожно листая бумаги, — но с другой стороны, и убить за такое… да не раздумывая!

Закусив костяшку кулака, Ванька задумался, и хотя плещущийся в его крови алкоголь мешает мыслительному процессу, но не понять, какие возможности открывает перед ним эта документация, сложно. Есть данные по подельникам, по берущим взятки вельможам и генералам…

— Это надо как-то использовать, — нерешительно сказал он, будто убеждая сам себя, но в голову, как назло, полезла всякая ерунда о журналистском расследовании и… хм, общественности, что уж вовсе ни в какие ворота! Какая уж здесь, в Российской Империи, общественность… смех сквозь слёзы, а не общественность.

— А если… — нерешительно сказал он, и в голове попаданца начал выкристаллизовываться план, согласно которому выкраденными документами он припугнёт Бориса Константиновича — чтоб искал не слишком рьяно. А то, дескать, документы при аресте могут попасть не в те руки…

Сомнительных идей, а и то настоящих прорех в его плане больше, чем собственно плана, но… а почему бы, собственно, и нет⁈

— Записочку написать, — решил паренёк, нервно кусая губу, — только как её поаккуратней бы…

— Хотя… — усмехнувшись, протянул он, — а нужно ли детали расписывать? Намёками, да… сам додумает небось, грешки свои он и без меня знает, да переворошит небось в головушке своей.

И хотя, согласно его плану, к тому времени, когда барин приедет из Москвы, да хватится своего раба, он, Ванька, уже не раб, будет уже за пределами страны, страховка, она лишней не будет! Как там… ладно писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!

— Да, — опомнился он, — чего это я… сперва ревизию до конца довести!

— Не зря, — устало подытожил он получасом позже, прижимая к груди бланки паспортов и целую кучу документов такого же характера.

Нашлись и драгоценности, стоимость которых он затруднился оценить даже приблизительно, и закладные, и…

— Я подумаю об этом завтра, — решительно постановил он, наводя порядок в кабинете. Оставил только деньги, драгоценности и часть документов, положив их в один из хозяйских саквояжей. Поколебавшись, оставил его в кабинете, нарочито небрежно спрятав за диван — так, будто его при отъезде позабыли.

Хотя душа требовала унести добытое, забрать, спрятать где-то… не то во дворе, в дровяных сараях, не то в погребе, зарыв в прорастающую картошку…

… но он справился с этими позывами, зная, что уж там-то, в естественной среде обитания дворни, шансов, что спрятанное обнаружат, слишком уж много! Слишком много глаз, людей, шансов… к чёрту! Самое очевидное в этом случае и самое опасное!

А здесь… да даже если и наткнётся горничная, вздумавшая в отсутствии хозяина пошарить по кабинету, то максимум, что она себе позволит, так это взять какую-нибудь драгоценность из тех, что подешевле, да вытянуть несколько банкнот не самого большого достоинства.

И об этом — то бишь о забытом хозяином саквояже и собственном любопытстве, она будет молчать вечность! Ну… то есть как минимум несколько дней, пока не проговорится одной из подружек.

А там… даже если слухи и пойдут, то до приезда хозяина ему, Ваньке, всё равно ничего не грозит. В розыск его холопы не объявят… а потом будет слишком поздно — хоть в хорошем, а хоть бы и плохом смысле!

— Чёрт… — остановившись перед дверью в кабинет и уже взявшись за ручку, он заколебался, но, преодолев себя, решительно вышел прочь, аккуратно прикрыв дверь.

Спалось… сказать, что плохо, это не сказать ничего! Всю ночь то погони, то допросы, то какое-то вязкое болото, то, чёрт бы её побрал, виселица… а оказалось, что одеяло, задравшись, намоталось на физиономию так, что ещё чуть, и действительно задохся бы!

Благо, с утра не один Ванька выглядел паршиво, а вся, наверное, дворня, хотя причины на то у них разные. На кухне уже возится тётка Авдотья, с таким мученическим выражением на дебелой физиономии, что хоть икону пиши.

— Доброго вам утречка, — негромко поздоровался лакей, — Вы чего встали-то, Авдотья Степановна? Идите-ка, голубушка, в постель!

— В постель! — немедля окрысилась та, — А кто…

— Ах ты… — она страдальчески схватилась за голову, а потом, по-видимому, опомнившись, кивнула пареньку, — А то и верно, Ванятка, твоя правда. Господа нынче уехали, а этим-то…

Она махнула рукой и поплелась в свою каморку при кухне, придерживаясь стен.

Ванька, движимый отчасти человеколюбием, сбегал в гостиную и принёс кухарке недопитую бутылку вина.

— Выпейте рюмочку, голубушка, — настойчиво проворковал он, — ну… вот и славно! Сейчас я чаю заварю, крепкого да сладкого, да здесь, у изголовья, и поставлю. А вы, Авдотья Степановна, как пить захотите, так и…

— Ох, спаси тя Бог, Вантка, — прослезилась женщина, и, притянув к себе, поцеловала в лоб.

— Поправляйтесь, голубушка! Спите, спите…

Бутылку он оставил там же, чтоб было можно дотянуться…

… и судя по стеклянному звяку, услышанному почти сразу после того, как он вышел, не зря.

Заварив тётке Авдотье, а заодно и себе, крепкого чая, Ванька, ещё раз навестив мирно сопящую кухарку, пошарил потом в кладовке, где, не стесняясь, нарезал себе разного от окороков и колбас, взял квашеной капустки и плотненько, с запасом на весь день, позавтракал.

Подумав немного, навестил с наливочками да настоечками, с недопитыми бутылками мадеры и пивом прочих домашних слуг, из, скажем так, дружественных фракций.

— Вроде и всего ничего сделал, а чуть не час прошёл, — озадачился он, закончив свой благотворительный поход.

— Для начала… — сказал он, и задумался. По всему выходит, что паспорт — основа основ, и значит, именно ими нужно заняться в первую очередь! А для этого…

— А никто, пожалуй, и не спросит, — решил он, собравшись усесться в кабинете Бориса Константиновича.

Обычно Ванька со своими уроками или чтением сидит в библиотеке, и там же, как правило, разбирает документы, помогая то ключнице, то, пока совсем немного, с хозяйскими аферами.

Но с документами мал-мала серьёзными, или просто записывая что-то под диктовку барина, он, бывало, сидел и в хозяйском кабинете, хотя и, разумеется, не за его столом. Для этого у Бориса Константиновича даже стол специальный поставлен в углу кабинета, подобранный так, чтобы не выбиваться из общего ансамбля, но чтоб сразу же было ясно, что это — для секретаря, прислуги и прочей мелкой сошки, но никак не для хозяина дома.

— Никак работать? — завидев Ваньку, идущего по коридору с кучей бумаг, ужаснулся вышаркавший навстречу Архип Осипович, немолодой ливрейный лакей, своей благообразной, одухотворённой физиономией и осанкой напоминающий скорее не лакея, а кавалергарда — такого, какими они, собственно, не часто и бывают…

— Работать, Архип Осипович, — вздохнул Ванька, — Борис Константинович, сами знаете, хлопотун изрядный, и чем ближе к нему, тем сильней вертеться приходится.

— Вот… — он потряс бумагами, зная за… хм, коллегой изрядную близорукость и потому нимало не беспокоясь, что тот углядит хоть одну буковку, — документы разбирать. Сами знаете, Архип Осипович, у барина они оч-чено непростые бывают! Вы уж сказали бы своим, что пока в кабинет, от греха, не лезли. А то сами знаете — языки-то ох какие длинные бывают… а прятать бумаги каждый раз, как по нужде приспичит, это такое себе…

— Да уж, — с чувством согласился старший лакей, часом ранее облагодетельствованный мадерой, — понимаю, Ванятка! И насчёт языков ты ох как прав! Я уж их, окаянных…

Не договорив, он махнул рукой.

— Ох, Архип Осипович, — завздыхал парнишка, — да если бы не вы, я уж и не знаю, как языками бы тут мели! Чисто ветер по дому бы гулял, от языков ихних!

— Не без того, — с толикой самодовольства согласился старший лакей, — Ну ступай, ступай…

Оказавшись в кабинете, Ванька заперся и выдохнул, разложив документы, но не в силах собраться.

— Надо перекурить, — постановил он и похлопал по карману, — Ах ты чёрт… забыл! Надо…

Дёрнувшись было к двери, опомнился, и, усмехнувшись, набил хозяйским табаком хозяйскую же трубку. Раскурив, он долго стоял у окна, собираясь с мыслями.

Бланки с паспортами… думать, как и зачем они оказались у Бориса Константиновича, смысла не имеет, да и так-то… понятно же, что аферист он знатный. Контрабанда ныне, хотя и осуждается Государством, но не слишком — людьми, считаясь занятием пусть и незаконным, но почти приличным. А где контрабанда, там и до иного недалеко…

— Главное, что они есть, — вслух сказал лакей, — а это… а это меняет многое, да…

Прежде в его планах, весьма разветвлённых и хитрых, были ложные сдвоенные и строенные следы, контрабандисты — непременно почему-то иудеи, хотя здесь, на границе с Финляндией, этим промышляют преимущественно представители совсем других этносов и религий.

Было в его планах немало тонких мест и допущений, где, он допускал и такое, ему пришлось бы и убить кого-нибудь на пути к свободе, и…

… себе он в этом признавался, как на духу, рука у него вряд ли бы дрогнула!

А сейчас как-то… просто, что ли? Есть бланки паспортов и прочие документы такого же характера, как пустые, так и уже заполненные, и притом, насколько он может судить, настоящие!

Опыт работы с документами у него не то чтобы велик… Но с другой стороны — штаб, пусть и недолго, а там такие зубры… и если у тебя есть уши, чтобы слушать, глаза, чтобы видеть, и хорошее образование, чтобы понять увиденное и услышанное, почерпнуть можно многое.

Понятное, что армия или флот, это не совсем то… но точек пересечения хватает, и гораздо больше, чем может показаться человеку несведущему.

— В чём же подвох? — в очередной раз задался он вопросом, не веря, что всё пройдёт гладко…

… и отчаянно на это надеясь.

— Ладно, — выколотив трубку и потерев руками лицо, он уселся за стол и принялся разбирать паспорта и бланки всерьёз.

— Для начала… — подвинув к себе паспорт на имя варшавского мещанина Ежи Ковальского, Ванька примерил на себя образ поляка, непременно гонористого и вместе с тем вежливого… и получилось, чёрт подери, отменно!

— Нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! — не выдержал попаданец, — Это слишком хорошо, слишком…

Но готовых паспортов, более или менее подходящих под его возраст и описание, нашлось семь штук, а это, знаете ли… Немаловажно и то, что все они были выписаны на жителей пограничных губерний[i], что не то чтобы гарантирует выезд, но хотя бы, чёрт подери, делает его возможным!

— Та-ак… — протянул он, прикусывая кончик пера, — на лечение бумаги выписать, что ли? Пожалуй… чахотка, да, она подойдёт. Нервничать буду, а это моё поведение как бы объяснит… блеск глаз и всё такое. Но…

Подумав немного, он не без сожаления отложил в сторону паспорт на имя Ежи Ковальского, приглянувшийся ему больше прочих. Нет, если бы он задумал выезжать через Польшу, лучше бы и не придумать!

Его знания польского невелики… но и не слишком малы! Мицкевича он знает наизусть хоть на русском, а хоть бы и на польском. Этого, если дополнить, что он, Ежи, потомок ссыльных поляков из Сибири, и матушка-де рано умерла, а отец, по работе, неделями не бывал дома, хватило бы за глаза.

Но Ковальский хотя и живёт в приграничной губернии, но она всё-таки далековато от Петербурга… Может статься, что завернут как раз под предлогом того, что переходить границу он должен близ того места, где официально проживает.

А от Петербурга до Варшавы далековато… и железку, соединяющие эти губернии, пока не протянули! Пока доедешь, пока…

— Нет, к чёрту! — решил Ванька, — подтягивая к себе два документа, более подходящих его случаю.

— Сатана перкеле! — выругался он, разом выдав почти половину известных ему слов на финском, — Они ж на границе, понахватались небось! А финны если спросят[ii]? А я ж, кроме этого ругательства, и ничего…

— Ах ты ж… — подтянув к себе оставшийся паспорт, он с нескрываемым отвращением изучил его, — как жид буду выезжать, вот же…

… и он выругался, потому что и в той, в этой жизни, евреев он, так уж сложилось, не любил и не любит.

К полудню, даже чуть раньше Ванька разобрался со всеми документами, и, сам не веря в это, некоторое время сидел за столом, собираясь с мыслями и пытаясь вспомнить, не забыл ли он чего?

— Вроде всё… — медленно проговорил он, вставая из-за стола, — вроде…

Тряхнув головой, он установил несколько примитивных «сторожков» из ниток, и через несколько минут, одевшись, покинул особняк на Гороховой…

… пока ещё — не насовсем!

На улице, зябко подняв воротник от пронизывающего сырого ветра, он поспешил по заранее намеченному маршруту, не отклоняясь ни на шаг. Петербург он за минувшие месяцы изучил вполне сносно, но шаг вправо, шаг влево… и не то чтобы потеряется, но в промозглом февральском утру город выглядит совсем иначе, нежели днём, и порой настолько иначе, что кажется даже, будто город расслаивается во времени и вероятностях.

В чём в чём, а в памяти своей попаданец уверен, но…

… в Петербурге это работает не всегда, и он почти уверен…

— А, к чёрту! — выдохнул он, постаравшись выбросить из головы ненужные мысли, и ускорил шаг, — Вот только мистики мне и не хватает!

В переулке, накрытом низеньким рваным небом, ютится лавчонка, с виду крохотная, только что и есть — вход ниже уровня мостовой, да пара подслеповатых окошек, но стоит только попасть внутрь, как оказывается, что лавчонка занимает как бы не половину школьного спортзала.

Зарывшись вместе с блеклым, каким-то призрачным приказчиком в куче пахнущих мышами вещей, они подобрал два комплекта одежды, подходящей для его целей.

Потом, не замёрзнув особо, а просто желая собраться с мыслями, зашёл в трактир, служащий пристанищем для извозчиков. Здесь, как всегда, жар от раскалённых печей и лютейшие сквозняки, запахи щей, жареной рыбы и конского пота, обыденные разговоры и хохот извозчиков, к которому иногда очень органично примешивается лошадиное ржанье, доносящееся с улицы.

Пока, поутру, народу здесь совсем немного, но скоро, Ванька знает это достоверно, всё изменится. Извозчики, развезя чиновников по службам и службишкам, приедут сюда отогреваться и сохнуть, ну и, конечно же, пить чай и общаться со старыми приятелями.

— Пару чая, — велел он мальчишке-половому, скидывая на стул перешитую с хозяина шинель, подбитую изрядно облезшим и поеденным, но всё ж таки бобром, что для людей понимающих было свидетельством его высокого, пусть и среди рабов, статуса.

— Ещё чево изволите? — шмыгнув носом, поинтересовался золотушный отрок, — Щи со свиной головизной севодня диво как хороши, все нахваливают! Вона, Архипыч… да тот, толстый который, агась… третью миску наворачивает, а уж он-то, Архипыч, насчёт поесть не дурак!

— Щи… — задумался было Ванька, зная не понаслышке, что кормят здесь знатно, да и успевший, не иначе как на нервной почве, крепко проголодаться. Но рисковать… — нет, братец, только чай! Хотя… баранки свежие?

— А как же! — попытался обидеться половой.

— Тащи, — решил лакей, — да смотри мне! Чай чтоб покрепче, да не спитой! Сам должо́н понимать, братец, я такое враз пойму и так ваш трактир ославлю, что на весь Петербург греметь будете!

— Шутить изволите,- скуксившись, пробубнил мальчишка,- штобы у нас, да спитой?

— Я сказал, ты услышал, — отрезал лакей, более не глядя на него.

Минуты не прошло, и всё уже стоит на столе, а Ванька, грея замёрзшие руки о стакан в подстаканнике, оглядывается по сторонам с вялым любопытством. Обычный, в общем, трактир для простонародья…

… просто в голову внезапно пролезла мысль, что он, живя в Петербурге не один уже месяц, и не знает его толком! Всё некогда, да нельзя… и есть только натоптанные тропы, ну и так… не заблудится в городе, во всяком случае, быстро найдёт дорогу.

Но даже не музеи… какой уж там Эрмитаж в 1856, какие музеи⁈ Просто пройтись по улицам, полюбоваться дворцами и особняками, доходными домами и одетой в гранит набережной всё некогда…

… а то и нельзя! Стоит свернуть не туда, а то и просто остановиться, задрав голову, как уже спешит если не полицейский, которых здесь, в столице, на каждом углу, так дворник с метлой наперевес — и это, поскольку они почти все из отставных солдат, совсем не смешно!

Это потом Петербург станет культурной столицей и городом, в который будут приезжать туристы со всех концов света. А пока…

Да собственно, он и сейчас хорош! Просто не для всех.

Согревшись, он вышел прочь, задержавшись напоследок в дверях и глянув назад так, будто захотел навсегда запечатлеть это в памяти. А потом, уже не оглядываясь, ушёл прочь… дел на сегодня у него достаточно, нужно всё подготовить так, чтобы потом — без запинки, без заминки…

… нет у него возможности ошибаться! Нет!

— Ох-х… — выдохнул он и сел на топчане, протирая руками лицо, — последний…

Не договорив, он замолк, чтоб не сглазить… да и у стен уши бывают!

— Доброго утречка! — поприветствовала его встреченная в коридоре Глашка, — Ва-ань… ну ты чево? Обиделся, што ли? Я ж тогда на всё для тебя согласная была, а што ты не хотел, так сам виноват…

Отмахнувшись от неё, прошёл на кухню, куда та не сунулась — здесь чужая территория, у горничных с кухонными девками отношения не самые простые. Мирятся и ссорятся они по несколько раз на неделе, и разбираться в этом… увольте!

— Доброе утро, Авдотья Степановна, — поздоровался паренёк с кухаркой, — как здоровьичко?

— Твоими молитвами, Ванюша, — расцвела та навстречу, — садись, поешь как следоват! Я вот пирожочков с капусткой сделала, как ты любишь! Ма-ахонькие… на един укус!

— Ох, да не стоило… — засмущался лакей.

— Да рази это труд? — отмахнулся от него дебелая тётка, — Я те и в дорогу собрала с собой, а то знаю я, как там, на постоялых дворах-то, кормят!

Получасом позже, выйдя из особняка на Гороховой, Ванька оглянулся — лишь раз, но очень долго, и пошёл размашистыми шагами прочь — быстрее, быстрее… ещё быстрее! Отойдя на достаточно расстояние, он нырнул в подворотню, тёмную в виду раннего зимнего утра…

… и через минуту из неё вышел уже не слуга из доверенных, а прилично одетый мещанин.

Поймав извозчика, он велел тому ехать в меблированные комнаты, славные своими тараканами, грязью, да тем, что хозяйка не задаёт лишних вопросов и не спешит, за малую мзду, регистрировать постояльцев в полиции.

— Ф-фу ты… — заперев хлипкую щелястую дверь, он привалился к ней и некоторое время стоял на подгибающихся ногах. Собравшись наконец, прошёл в комнату, кинул пальто на стул и с размаху упал на жалобно скрипнувшую под ним кровать.

За окном начал заниматься робкий рассвет, серый и тоскливый, как его жизнь. Свет, с трудом пробиваясь сквозь грязные, отродясь не мытые окна, освещает убогую конурку. Мебель вся старая — так, что ещё чуть, и совсем только на дрова, да и всё здесь старое, вылинявшее, вытертое, взятое не иначе как у старьёвщиков в незапамятные времена.

Одни лишь рыжие тараканы освежают убогую обстановку, выстраивая своими лощёными телами причудливые мозаичные композиции. Непуганые, чувствующие себя хозяевами меблированных комнат, они будто бы с осуждением взирают на постояльца, досаждающего им своим присутствием.

Усмехнувшись криво, Ванька разделся, достал из большого холщового мешка саквояж и прочие вещи, и, быстро переодевшись на ледяном сквозняке, принялся наводить последние штрихи на собственном портрете.

О собственно еврействе в его новой личине не говорит почти ничего, за исключением мелких деталей в одежде и облике — так здесь, в Петербурге, часто одеваются те из них, кто ещё не крестился, но, но, по крайней мере, не желает вызывать раздражение прохожих.

— Ах ты ж… — руки подрагивают не то чтобы сильно, но достаточно для того, чтобы исколоть себе пальцы иглой, но документы, а вернее, часть их, всё ж таки зашиты в подкладке пальто и сюртука. Часть работы попаданец проделал ещё в особняке на Гороховой, пришив в стратегических местах разного рода кармашки и укрепив подкладку, но распихивать всё честно награбленное там же он побоялся. Объём распиханного получается достаточно солидный, и кто-то из слуг, оказавшись слишком глазастым, мог удивиться, как это Ванька так разожраться-то успел⁈

Взглянув на паспорт, выписанный на имя жида, поморщился — вроде и мелочь, а досадно.

— Ладно… — ничуть не символически сплюнул он на грязный пол, — переживу.

Досада на жидовский паспорт тем более острая, что была возможность получить от хозяина паспорт, с которым он, Ванька, смог бы вполне легально выехать в Финляндию, на… х-хе, осмотр дач. Но не срослось, увы.

А так бы… перешёл бы границу, да и скатертью дорога! В легальном статусе, да с кучей паспортов и чистых бланков… неужто бы не сообразил⁈

Теперь же приходится хитрить, выгадывая всякие мелочи на тот случай, если его границе вдруг завернут…

… так, чтобы можно было попытать счастья в другую смену, под другой личиной и с другим паспортом. А для этого приходится стелить соломки со всех сторон…

Да всё та же меблированная комната — чтобы была возможность оставить какие-то вещи, вернуться, буде если это понадобиться, перевести дух перед следующей попыткой.

Хотя он отчаянно надеется, что она, эта попытка, не понадобится, но… а вдруг⁈

— Ну… — наведя последние штрихи, он придирчиво осмотрел себя перед небольшим облупленным зеркалом, висящим над покосившимся комодом, сглотнул и перекрестился, — с Богом!

Подхватив саквояж, вышел чёрным ходом, отчаянно надеясь, что возвращаться ему не придётся…

Народу на пограничном пункте, по зимнему времени, совсем немного. Это позже, когда начнёт таять снег и пробиваться первая трава, в Финляндию потянутся первые дачники, вывозящие обозами мебель, домашних слуг и родных, собак и кошек, попугаев и облезлые фикусы, а то и пальмы.

С собой у выезжающих будут документы о наличии собственности в Великом Княжестве Финляндском, или договора об аренде таковой, а в паспорта глав семей будут вписаны жёны и дети. Всё это будет скрипеть, ржать, мычать, орать благим матом, потому что болит животик, и обещать офицерам и унтерам пограничной таможенной стражи всякое нехорошее, если они немедля…

… и минутой спустя стелиться, заискивать, класть в протянутую руку нужную сумму и улыбаться так фальшиво и так широко, как это только возможно.

Но это — потом… а сейчас на стылом февральском ветру несколько петербургских финнов, едущих в Княжество по какой-то надобности, молодой разночинец, кусающий губы и нервно поглядывающий по сторонам, и он, Ванька…

… то бишь Моисей Израилевич Гельфанд, собственной необрезанной персоной.

— Заходи давай, — позвал наконец его часовой, и Моисей, сладко улыбнувшись ему, просочился в приоткрытую дверь, ведущую в домик пограничной таможенной стражи.

Внутри жарко натоплено, накурено и натоптано, и, помимо табака, пахнет чем-то неуловимо казённым.

— Прошу прощения господина… — закланялся попаданец при виде сытого ефрейтора в коридоре, — мне бы кому документы…

Хмыкнув, тот ответил не сразу, поковырявшись для начала в зубах.

— Ваше Благородие, — крикнул он наконец, — тут жид до вас! Впускать?

Разрешение было получено, и попаданец, потея от жары и волнения разом, был допущен в святая святых, то бишь большую комнату, где, помимо поручика и писаря при нём, наличествует ещё и унтер разбойного вида, сидящий чуть поодаль и одним своим видом наводящий тоску.

— Вот, Ваше Высоко… — не договорив, улыбаясь льстиво, Ванька с поклонцем подал свои документы поручику.

Тот, мельком глянув на них, отмахнулся рукой, указав на плотоядно улыбающегося унтера, стоящего чуть в отдалении. Покивав мелко и поулыбавшись сладко, попаданец засеменил в указанную сторону, заискивающе улыбаясь и вытянув перед собой документы.

— Доброго здоровьичка доброму господину,-поклонился Ванька, всё больше вживаясь в роль Моисея, — Вот, извольте…

В протянутых документах, как по волшебству, появился четвертной билет.

— Ага… — сказал унтер, — жид.

Сказано было так, что Ванька, то бишь Моисей, разом всё понял, и подрагивающей рукой протянул Стражу у райских врат второй билет.

— Да ты, я вижу, непонятливый жид, — хрипло сказал унтер, — я ведь могу и того… этого! Я ведь ваше жидовье племя знаю, я и по-плохому могу!

В конкретику он не вдался, и от этого стало ещё страшней…

… впрочем, примерный сценарий, равно как и цену, Ванька знает, и потому, с видом совершенно мученическим протянул ещё пятьдесят рублей — стандартная такса от мелкого торговца и по совместительству контрабандиста жидовского племени, то бишь — удвоенная.

— Всё, господин хороший… — негромко просипел он,-если не да, то лучше назад, потому что это будет не поездка, а один сплошной убыток!

Унтер взял деньги с таким видом, будто делая невесть какое одолжение, и через несколько минут попаданец уже семенит в сторону финской таможни, всё ещё не веря, что обошлось, ожидая невесть чего, но непременно самого худшего…

— Топро пожалов-вать, — заученно-равнодушно козырнув, финский пограничник в чине унтера, совсем ещё молодой мужик с сытым, широким лицом и блеклыми глазами, с уверенным спокойствием глядящими на мир, отдал документы, отвернулся, и…

… всё⁈

Нет, понятно, что ничего ещё не кончилось, что ничего…

…и Ванька поверил, что он покинул Россию, очень не сразу, и, поверив, остановился наконец, повернулся в сторону Петербурга и долго-долго смотрел, будто желая насмотреться раз, и на всю жизнь!

— Я тебя никогда не забуду[iii], — прошептал он одними губами, сам не понимая, чего больше испытывает, вспоминая эти строки, — Я тебя никогда не увижу…

… а потом он развернулся и пошёл прочь, не оглядываясь.

[i] При Николае Первом Железный Занавес был почти непроницаем. Чтобы выехать из Российской Империи, требовалось доказать необходимость (!) этого, благонадёжность, заплатить пошлину в размере 250 рублей, и даже — трижды дать объявления в газету о своём отъезде. Последнее, официально, было сделано для того, чтобы не уезжали должники (подобное объявление видели кредиторы), а неофициально — ещё и неблагонадёжные.

Жителям приграничных губерний Российской Империи выехать было значительно проще, особенно — жителям городов, местечек и сёл непосредственно на границе. Но и там сложностей было более чем достаточно.

[ii] В Финляндии была своя пограничная стража и свои институты, в Российскую Империю она была практически не встроена.

[iii] Андрей Вознесенский «Юнона и Авось»